Пробираясь через толпу, Фома невольно остановил взгляд на скорбно склонившейся, припавшей лбом к полу женщине. Кто она? О ком рыдает неутешно? Не спросишь! А рядом, на коленях, бессильно прислонясь виском к бревнам стены, стоял отрок. Пот крупными каплями блестел у него на белом бескровном лице.
Мертвец лежал у ступеней амвона, охватив руками толстый столб большой двухпудовой свечи, стоявшей без подсвечника прямо на полу. Нищенская сума, расползающееся лыко лаптей.
Фома нагнулся, примериваясь, как бы взять половчей его легкое, но уже успевшее окостенеть тело.
Тонкий бабий вопль разорвал тишину. Фома вздрогнул, оглянулся, навстречу десятки расширенных ужасом глаз, даже рыдавшая женщина подняла исплаканное лицо от пола, и только отрок не опустил очей, не взглянул на него.
Глядя снизу, Фома заметил у него под скулой темное пятно. Быть может, это лишь тень легла, но Фома с внезапной острой жалостью подумал, что этому, неотступно глядевшему ввысь, уже ничто не поможет.
Невольно сторонясь страшных людских взглядов, Фома поволок нищего к выходу. На улице заметил Митрича, хотел позвать, но, увидев, что тот к дому сироты свернул, смолчал. Пошел за вторым покойником.
Панихида еще не кончилась. Открыв дверь, Фома услышал:
– …Новопреставленного князя отрока Ивана…
– Кого? – переспросил он.
– Нешто не знаешь? – ответили ему. – Третьего дни на Москве князь молодший – Иван – помер.
Прошла неделя. После дождей ударил наконец первый морозец. Солнце встало на ясном небе, озарив высокий шатер колокольни, осеребренный за ночь инеем.
Фома ехал с еще пустым возом, когда его вновь позвали в ту же церковь.
Он вошел. В дверях, скрючившись, лежал Митрич. Обратясь к покойнику, Фома промолвил:
|
|
– Эх, Митрич, оплошал ты, помер… А как же сиротка?
– Ты о ком? О девчонке, что Митрич приютил? – спросил один из толпившихся на крыльце нищих. – Померла. Вчерась Никола Убивец ее на кладбище уволок.
В КРЕМЛЕ МОСКОВСКОМ
Метель! Который день метет, воет.
Переплет окна холодит лоб. И без того тусклые стекла от дыхания запотевают, скрывая декабрьскую метельную мглу.
Княгиня тыльной стороной ладони провела по стеклам. Вновь перед глазами хоромы, службы. Совсем близко внизу ветер рвет ярко расписанную ставню. Дальше – тесно нагроможденные по скату кремлевского холма избы, занесенные белыми увалами снега, а чуть в стороне – острый верх теремного крыльца; снегу на нем нет, лишь внизу, во впадине между стеной и кровлей, намело сугроб; над свисающим краем его снежная пыль тучкой летит, дымится.
И опять на стеклах муть. Нет, муть не в окне – в очах. Княгиня тронула влажной, холодной рукой лоб, устало пошла в глубь горницы.
Сломило лихо княгиню. За эту осень она заметно осунулась с лица, потемнела. Не мудрено, давно ли мужа схоронила, а осенью рядом с отцом в Архангельском соборе княжич Иван лег, а ныне и Митя занемог. Черная смерть мерещится княгине. Нет, у Мити не чума – она с людьми расправляется быстрее, а Митя вторую неделю лежит, но после Ваниной кончины, как Митя слег, и утешить княгиню никто не смел, шептались потихоньку стороной, боясь громко слово сказать, лишь ветер выл над кремлевским теремом в полную свою лютость.
Потому ли, что задумалась княгиня, потому ли, что тишину все строго блюли, но когда услышала она крик за дверью, вздрогнула, сердце в комок сжалось.
|
|
Вбежал Владимир, что есть силы хлопнул за собой дверью.
Он и всегда–то тихо говорить не умел, а тут такое услышать довелось… Как же! Только что Ванька Вельяминов с улыбочкой подошел да и посмел сказать: «Везет же тебе, княже». А когда Володя не понял, Ванька пояснил бесстыдно: «Было–де три князя на Москве, княжич Иван помер, а ныне ежели, волею божией, князь Дмитрий помрет, ты, князь, Володимир Андреевич, единственным Московским князем будешь».
– Я ему едва в очи его бесстыжие не наплевал. Пусть Ваньку самого мор… – Владимир остановился на полуслове.
Княгиня сидела согнувшись, закрыв лицо ладонями, потом, точно толкнуло ее чем в спину, она поднялась, судорога пробежала по телу. Страшно, коротко вскрикнув, княгиня грохнулась на пол.
Володя понял – Черная смерть! Невольно попятился, опомнился, побежал звать на помощь.
Дмитрий, лежавший в соседней горнице, сбросил с себя одеяло, как был босой, ступил на холодные половицы. Волна озноба прошла по телу, от слабости пошатывало. Митя по стенке добрался до двери, увидев лежащую посреди горницы мать, забыл о своем недуге, кинулся к ней, споткнулся на ровном месте, ища опоры, ухватился за угол печи, но пальцы скользили по глади изразцов. Перед глазами извивались какие–то страшные, небывалые, но такие знакомые цветы. Промигался. Цветы застыли неподвижно, окаменели. Только теперь понял, что перед глазами пестрые изразцы печи. Повернулся, опять увидел лежащую на полу мать, хотел подняться, звал:
– Матушка! Матушка! – Но голос перехватило, будто кто мертвой хваткой в горло вцепился.
|
|
Прибежавшие люди нашли Митю в забытьи. Очнулся, когда клали его на постель.
В голове муть, только где–то далеко в сознании осталось:
«Матушку хворь ударила, как тогда Ваню… Значит… Значит…»
КНЯЗЬ
Лишь через три недели здоровье Мити пошло на поправку. Часто теперь звал он к себе Владимира. Тот приходил, болтал о разной разности, не замечая, что Дмитрий смотрит на него по–новому. Не знал Владимир, что Митя слышал его разговор с княгиней, не знал, что ищет в нем Дмитрий уже не сверстника, но друга.
Однажды вечером, оставшись вдвоем, Дмитрий заговорил о Иване Вельяминове:
– Был он у меня сегодня. О здоровье моем сокрушался. Переметная сума этот Ванька. – Высказал давно решенное: – Отец его тысяцкий, а Ваньке тысяцким не бывать, ибо лукав очень. Умрет Василий Васильевич, чин тысяцкого порешу! Не дело, Вельяминовы во главе ратей стоят, а князей оттеснили.
Володя, оберегая покой больного, отмахнулся:
– Полно, Митя, не все бояре такие, как Ванька, что о нем думать.
Дмитрий сказал твердо, значительно:
– Знаю, что не все. Знаю – есть верные други, не о том речь.
– О чем же, брат?
– Вот об этом. Братья мы с тобой. Тебе, князь Володимир, пуще всех верю. Все теперь иным стало, и быть нам отныне заодно, до скончания.
– Всегда так было. Почему отныне?
Дмитрий приподнялся на локте и, пристально вглядываясь в лицо Володи, спросил:
– Знаю сам, что так, скажи только, когда… – запнулся, – когда матушка померла?
Володя начал было отнекиваться: кто, дескать, тебе сказал, что померла, но Митю обмануть не смог, да и не хотел.
– Сам, поди, помнишь. Худо ей в сочельник стало, а три дня спустя преставилась.
Митя откинулся на подушку. Когда тяжелая слеза скатилась у него по щеке, Володя начал уговаривать, но Дмитрий попросил тихо:
– Не надо, не замай, ты иди лучше.
Володя послушно ушел, осторожно прикрыл за собой дверь, а Дмитрий всю зимнюю долгую ночь пролежал, глядя во тьму широко открытыми глазами.
Знал же, догадывался, что осиротел, но сейчас стало так трудно, так одиноко! Зачем Володю услал? Вдвоем легче. Нет, это горе надо было пережить одному.
Забрезжил рассвет. Князь приподнялся, стал одеваться. Заметив на подушке пятна от слез, повернул ее мокрым вниз. Зачем так сделал, и сам не знал. Надел валенки, простой тулуп, вышел крадучись, чтоб не разбудить кого ненароком. На дворе дрожь охватила, превозмогая ее, пошел к конюшне, там велел оседлать коня.
Садясь в седло, Дмитрий сорвался.
Поддерживая его, конюх ворчал:
– Нет сил у тя, Митрий Иваныч, на коне скакать. – Отошел к двери, загородил выход. – Далече ли, княже?
Митя ответил нехотя:
– В Троицу.
– Помилуй, Митрий Иваныч, опомнись! Насмерть простынешь. Коли нужда какая, отец Сергий сам придет.
– Доберусь как–нибудь. Не могу в тереме лежать – тоска.
Конюх понял – тоска!
– Ты боярам сказать про меня не вздумай. Слышишь?
Мужик вздохнул:
– Ладно. Помолчу.
Спустя некоторое время в тереме поднялся шум. Конюх подсыпал коням овса, поворошил сено, присел в угол, начал чинить седло. Работа валилась из рук. Плюнул в сердцах на себя, пошел к боярам.
– О чем ты думал, дурень? Тоска, говоришь. То князя хворь до изумления довела, а ты где разум растерял? – набросился на него старый Бренко.
Мужик стоял понуро, мял в руках шапку. Бренко повернул его, слегка, для острастки ткнул в загривок костяшками пальцев,
– Чего стоишь! Беги, запрягай сани! Догонять надо! Медвежью шубу тащите!
В погоню послали Семена Мелика, с ним князь Владимир увязался. Бояре не пускали его. Володя, рассердясь, пообещал:
– Сам уйду!
Пришлось призадуматься: сбежит, угляди за ним – бегал. Уступили. Пусть лучше в санях едет. Теплее: сани крытые.
Едва выбрались из Москвы, Семен понял – быстро не поедешь: дорогу за ночь перемело, беда! Оставалось надеяться, что настигнут князя на полпути в ямском стане, но, приехав туда, узнали: князь отдыхать не стал, только коня переменил да сбитня [127]горячего напился.
Семен погнал дальше. Стало смеркаться. А впереди все пусто. Наконец Володя, не спускавший глаз с дороги, толкнул локтем Семена:
– Гляди! Небось он!
Семка принялся нахлестывать тройку.
Но всадник приближался быстро – ехал навстречу. Поравнявшись, Семен окликнул его.
Встречный остановил коня, настороженно положил руку на рукоять меча.
Семен узнал в нем одного из дружинников Дмитрия Суздальского. Тот, тоже разглядев Семена, успокоился, опустил руку.
– Куда едешь?
Оказалось, гонец в Москву.
– Князь в Троице, мы следом спешим, поворачивай.
Посол заколебался.
– Мне, поди–ко, до бояр дойти надо, князь–то у вас отрок, что он без бояр в делах смыслит? Опять же и без князя нельзя, кому я речь говорить буду? [128]
Из глубины возка выглянул Володя, закричал:
– Али ты забыл, как сей отрок к вам в Суздаль пожаловал? Тряхнули мы тогда князя Дмитрия Костянтиновича. Али в Суздале у вас память не крепка? Забыли?
– Помнят, – неохотно ответил гонец, поворачивая коня вслед за санями.
Далеко за полночь Семен Мелик с князем Владимиром да с послом добрались до Троицы. Там, несмотря на поздний час, не спали.
Отец Сергий встретил их в сенях, сразу с мороза в келью не пустил, попенял:
– Как это вы там в Кремле не устерегли князя, худо ему теперь, простыл. Я его малинкой горяченькой напоил, сейчас спит он.
Посмотрел на посла:
– А ты кто таков, человече? Гонец? С чем послан?
Посол замялся:
– Послан я в Москву, а не в Троицу.
Но Володя дернул его сзади за кушак:
– Очумел? Таиться вздумал! Перед отцом–то Сергием! Говори!
Посол переступил с ноги на ногу, подумал, вздохнул и начал речь:
– Князь Дмитрий Костянтинович речет тебе, великий князь Володимирский Дмитрий Иванович… – Смолк.
– Что же ты?
– Не гневись, отче, мысли спутались, не могу я речи сказать, ибо князя Дмитрия Ивановича не вижу, говорить ее некому.
Сергий улыбнулся:
– Ты речь после князю скажешь, сейчас лишь суть передай.
Посол молчал.
– Да о чем речь–то? Приехал–то с чем?
– С тем и приехал, что нашему князю опять из Орды ярлык привезли… Он и раздумался…
– Что так?
– Вестимо! И хочется и колется, а только сраму такого мы не ждали.
– Какого сраму? Говори толком.
– А такого… ярлык царский я Дмитрию Ивановичу привез.
Сергий посмотрел на образ. «Слава те, господи». Потом, увидев, как враждебно смотрит на него посол, он подошел к нему:
– Серчаешь? Утишь сердце свое. Али ты хотел бы, чтоб снова Суздаль в осаде сидел да посады свои жег? Не срам, но мир избрал князь Суздальский. Тому я радуюсь, а больше за Митю рад.
Сергий говорил негромко, как бы про себя, но с такой глубокой убежденностью, что мрачные складки на лбу посла невольно разгладились.
– Ведомо ли тебе, посол, как ты мне помог?
– Нет, отче.
– Дело! Княжий долг вновь зовет Дмитрия Ивановича! Не мальчонко–сиротинка, а великий князь спит у меня в келье.
– Не сплю я, отче.
Сергий оглянулся. В дверях стоял Дмитрий. Широко раскрытые глаза его блестели в полумраке. Тулупчик, который накинул он, сполз с одного плеча, рука твердо держит скобу двери. Сквозь расстегнутый ворот рубахи видно, как торопливо, взволнованно дышит князь.
Князь! Это поняли все.
ЯРЛЫК АЗИС–ХАНА
А было так. Сын князя Дмитрия Костянтиновича Василий Кирдяпа в Сарай–Берке был, когда чума Мюрид–хана прикончила. Кирдяпа, не долго думая, к новому хану с дарами пошел, не поскупился да и охлопотал дельце. Азис–хан дал Дмитрию Костянтиновичу ярлык на великое княжение. Василий не мешкая поскакал домой да еще мурзу с собой в Суздаль приволок.
Узнав об этом, Дмитрий Костянтинович набросился на сына:
– Без головы ты! Казну на царей переводить горазд, а о том не думал, каково мне с Москвой тягаться!
Кирдяпа такого от отца не ждал, заспорил:
– Я, чай, не один приехал – с мурзой. Что князь Митрий против мурзы может?
Отец пуще распалился.
– А ты припомни, дурень, со мной мурза Иляк тоже небось был, а из Владимира нам с ним вместе ноги уносить пришлось, да и в осаду сели, да и слободы пожгли вместе. Твоего–то мурзу как звать–величать? Навязался он на мою голову!
Василий молчал обескураженный. Князь все вздыхал:
– Ну что я с татарином делать буду? Чего молчишь? Как звать его прикажешь?
– Урусмандыем зовут мурзу, – откликнулся Василий.
Князь поморщился.
– Имечко! Не выговоришь, ежели с мороза. – Заходил по палате, заложив руки за спину.
Тем временем стали сбираться бояре. Как сговорились, хвалили Кирдяпу. Дмитрий боярских речей наслушался, сперва ходить перестал, потом помягчал с сыном. После думы с боярами вышел из палаты, голова опять шла кругом, опять показалось – стол великокняжеский близок.
В темном переходе его поджидала дочь.
– Батюшка!
– Чего тебе, Дуня?
– Батюшка, не слушай ты бояр, не слушай Васьки, не замай Москву.
Князь пристально посмотрел на дочь, взял ее за руку повыше кисти, больно сжал, увел Дуню в свою опочивальню, задвинул засов на двери.
Дуня, оробев, глядела на отца.
Он сел, помолчал, потом спросил строго, но без злости:
– Отца вздумала учить? Довольно с меня и Васьки! В княжецкие дела ввязываться девке самая стать! Отколь у тебя эдакая прыть взялась, говори?
Хотела Дуня отвечать по–хорошему, ответилось дерзко:
– Тебя жалко, мало тебя московские били.
Князь и рассердиться не успел, как она вдруг добавила:
– И с Дмитрием Ивановичем вздорить не след. Таких князей, как он, поискать. – И покраснела.
– Так, так, – начал понимать князь, – в терем тебя, девка, запереть пора, от греха.
– Запирай! Только зря это, я и без того… – Запнулась, не договорила, со страхом поглядела на отца.
Тот прикрикнул:
– Говори, где? Как с Митькой Московским успела дружбу свесть? Срамница! Вот я тебя за косу!
Дуня подошла затихшая, ласковая, перекинула косу через плечо на грудь, протянула ее отцу. Тот не взял. Она села на подлокотник кресла, заглянула в глаза. Князь отвернулся. Тогда Дуня стала гладить его по руке, потом, наклонясь, зашептала на ухо:
– Ты, батюшка, не серчай.
– Я не серчаю, Дуня, – ответил он и сам с удивлением подумал, что и вправду не сердится.
Дочь шептала:
– Когда он у нас в Суздале был, встретила я его ненароком, срамить начала. Мальчишка, говорю, старика обижаешь, тебя, значит. Он мне такое сказал…
Дмитрий Костянтинович насторожился.
– Обольстил?! Красоту твою хвалить начал? Всегда так! А ты поверила?
Зажав ладони между колен, княжна сидела неподвижно, опустив голову, только коса с вплетенной в нее алой лентой чуть покачивалась.
– Ни словечка он мне про то не молвил, не посмотрел даже… – И по тому, как дрогнул Дунин голосок, Дмитрий Костянтинович понял: дочь говорит правду. – Совсем иное говорил он: о Руси, об иге татарском, о долге своем княжеском. Хорошо говорил, только не пересказать мне.
Дмитрий Костянтинович уже не слушал, погладив дочь по голове, сказал:
– Вижу – в терем тебя запирать непошто. Ты, Дуня, иди да не горюй, авось все ладно будет. Василия ко мне пришли.
Дуня ушла. Найдя брата, сказала, задорно изломив брови:
– Васька, иди, тебя батюшка кличет.
Войдя к отцу, Кирдяпа сразу, от двери не отойдя, начал толковать про то, откуда дружины сбирать, но Дмитрий Костянтинович встал, отодвинул кресло.
– Вот что, Василий, с Дмитрием Ивановичем ссориться я не буду, иная мысль у меня сегодня в голову запала. Ярлык этот я ему отошлю, а с татарином – как его? С Урусом, что ли? – ты кашу заварил, ты и расхлебывай, одари его, и скатертью дорога!
Василий ничего не понял, но перечить не посмел, пошел из горницы. Князь крикнул вслед:
– На дары больно не разоряйся, жирно будет!
КНЯЖНА И ХОЛОП
Дмитрию Костянтиновичу думка запала, зорче стал приглядываться к дочери. Дуня после того зимнего разговора стала отца дичиться. Князь о том не печалился: в самой поре девка. Задумываться ей самая стать пришла.
Когда по весне Дуня запросилась в деревню, он перечить не стал: пусть погуляет. Может, в последний раз на воле. Пусть.
Раскрылись перед Дуней молодые весенние леса. На целые дни она уходила туда, благо никто не докучал надзором – время горячее, весна, посадка, все на работе. Разве что нянька княжны – старуха Патрикеевна ворчала, так, для порядка.
На Арину Рассадницу Дуня вздумала вместе со всеми, но обычаю, капусту высаживать. Оделась в простой сарафан, пошла на огород. Было хорошо сидеть в бороздке меж грядками, раскапывая ямку для кустика рассады, чувствовать под пальцами теплоту и влажность весенней земли. Хорошо покрикивать на девушек, чтоб не ленились, бойчее таскали воду.
Те шли, чуть согнувшись под тяжестью коромысел, покачивая на ходу деревянными ведрами. Солнце светило ярко – даже старые, состиранные сарафаны на девушках, как цветы, цвели.
Легким липовым ковшичком Дуня аккуратно зачерпывала воду, лила ее в лунку, под корень рассады. Скоро, однако, с непривычки княжна устала, разломило и ноги и спину. Тогда, поднявшись, она стряхнула с пальцев землю, оглянулась на гряду, где рядами темнели мокрые лунки со стебельками синеватой капустной рассады, потом, закинув руки за голову, потянулась. Тонкая холстина сарафана плотно облегла тело. Случайно оглянувшись, увидела она парня.
Дуне сразу стало как–то не по себе. От беспечной радости и следа не осталось. Парень стоял, тяжело опершись на заступ, низко опустив кудрявую голову, и, видимо, не замечал, что к нему кошкой крадется княжеский тиун Прокоп. Перепрыгнув через гряду, Прокоп с размаху ударил парня кулачищем в зубы, у того только голова мотнулась.
– Ты чего, собачий сын, прохлаждаешься?! – зарычал тиун, норовя ударить второй раз. Парень принялся торопливо копать, со страхом оглядываясь на тиуна.
Дуня бросила ковшик, пошла прочь, заметила свою няньку, смотревшую, пригорюнясь, на паренька.
– Патрикеевна, за что он его?
– Не замай, Дунюшка, – ответила нянька, – за дело, конешно, копай, не ленись, а все равно парнишку вот как жаль.
– Что это за паренек? Я его на усадьбе раньше не видала.
– Он здесь недавно, третий день. Крестник мой, Бориско, хороших родителей сынок, а вот пришлось холопьей доли испытать. В третьем годе корову у них медведь задрал, а недельку спустя град весь посев выбил. Прошлой весной они оголодали и сеяться было нечем, а татарам дань подай. Ну и пришлось отцу его сюда на усадьбу идти, челом бить. А Прокоп мужик дошлый, батюшки твово добро бережет, да и о себе не забывает, он помочь помог, но, зная, что Борискиному отцу – куму моему Пахому – податься некуда, с него лихву взял без совести, а осенью, как на грех, все дождем залило, урожай собрали худой, вот Пахом и не расплатился. Прокоп их до весны не трогал, а нынче, как нужда в рабах подошла, он и взял парня за долг, а лихву еще отрабатывать придется.
– Что ж ты, Патрикеевна, о беде мне раньше не шепнула?
– Полно, Дунюшка, да нешто один он – Бориско. Вот и вчерась пятнадцать человек пригнали, и сегодня то ж будет. Время весеннее, голодное, а мужики вокруг как есть все твоему батюшке задолжали.
– Всем, конечно, не поможешь, а это твой крестник. Ты ему шепни, чтоб он мне челом бил. Авось что и сделаю.
– Ах ты, касатка, ах, радельщица... – запричитала нянька, а Дуня сказала да и позабыла о парне и в полдень, проходя мимо артели, где Бориско сидел вместе с другими вокруг артельного котла со щами, она даже и не взглянула на холопов.
Но Бориско ее не прозевал.
«Самое время, – подумал он, – обед, можно и с усадьбы отлучиться, а княжна, кажись, в лес идет, можно будет ей поклониться так, чтоб никто не видал». – И, облизав ложку, он встал, не говоря никому ни слова, пошел за княжной следом.
Празднично встретил Дуню лес, наряженный в зеленый новый сарафан.
«Хорошо–то как!» – думала Дуня, полной грудью вдыхая лесные ароматы. Птицы на разные голоса щебечут. Листочки клейкие на солнце, как парча, блестят. Сосенки выбросили молодые побеги. Разотри такой побег на ладони, пахнет лесным, чудесным. Княжна пошла к оврагу, круто сбегавшему к Клязьме. Весь скат его утопал в белой черемухе.
Дуня сперва стояла завороженная, потом подошла к самой круче; здесь вершины растущих внизу деревьев оказались почти вровень с ней. Ухватившись за сучок, повиснув над обрывом, она дотянулась, стала обрывать свободной рукой пушистые ветви. Душа тонула в такой же мягкой, пушистой радости. Как хорошо!
В миг единый наваждение пропало. За спиной Дуня услышала шорох, оглянулась, сразу увидела сквозь светлую зелень березняка меж белых стволов такую же белую рубаху, лишь красная вышивка на вороте выдавала ее.
«Что за человек в лесу – разве разглядишь, но коли следом крадется, добра не жди!»
От страха ослабели руки, разжались пальцы, державшие сучок, и, ломая ветви, Дуня полетела вниз с обрыва.
– Княжна!
Бориско продрался сквозь березняк, подбежал к обрыву.
– Княжна!
На дне у корявых темных корней увидел ее неподвижное тело. «Убилась!» Торопливо полез вниз.
Дуня лежала оглушенная. Сарафан в клочьях, повыше виска светлые волосы потемнели от крови.
Бориско встал на колени, начал тормошить ее, повторяя одно и то же:
– Княжна! Княжна! Опомнись!
Отклика не было.
Парень посмотрел вверх. Круто! Не втащишь!
Поднял Дуню на руки, стал осторожно спускаться по дну оврага. Мелькнула мысль: «Спасу княжну, князь отблагодарит, долг простит, из холопов отпустит».
Выбрался на берег, осторожно положил княжну, зачерпнул пригоршню воды, плеснул ей в лицо. Она только вздрогнула, застонала, но глаз не открыла.
«Что делать? На усадьбу бежать? Негоже ее здесь оставить, а нести сил не хватит – на княжеских харчах отощал».
По счастью, на реке показались рыбаки, их–то и повернул Бориско к усадьбе.
Дуня лежала на дне лодки в забытьи, не слышала, как нос ладьи ткнулся в берег, как Бориско, соскочив прямо в воду, побежал в гору к усадьбе. Когда подняли ее на руки, открыла глаза, увидела испуганное лицо тиуна Прокопа. Трясущимися губами он еле выговаривал:
– Княжна, Евдокия Дмитриевна, помилуй!..
Жгло висок, в голове мутилось, и Дуня ничего не ответила Прокопу, закрыла глаза. Но тиун не отставал, бормотал, бормотал неотвязно.
– Что я батюшке твоему скажу? Помилуй, княжна, ответь, как ты сорвалась?
Дуня наконец очнулась, сказала с раздражением:
– Отстань, Прокоп, и без тебя худо, и дело вовсе пустое. Сорвалась, и все тут, вон Бориски испугалась, подумала – чужой кто.
Княжну подняли, неосторожно тряхнули, от острой боли в виске она опять впала в полузабытье, не разобрала, с чего вдруг свирепо закричал Прокоп, не видела, как он сорвал с себя кушак, повалил Бориску на землю и, притиснув коленом, начал вязать ему руки за спиной…
Узнав о беде, князь Дмитрий разгневался, приказал:
– Холопа в узы!
Через день новый приказ:
– Княжну в город! Посажу дочь в терем, – решил князь, – нечего ей по лесам одной бродить, долго ли до греха.
Но тронуть ее сразу нельзя было: по лесным дорогам больную не повезешь.
Ходила за ней Патрикеевна. Старуха была хитрющая, тянула время, на все приказы князя один ответ: «Нельзя трогать княжну: хворая».
Когда княжьи люди очень нажимали, старуха стучала на них своей клюкой и шамкала беззубым ртом:
– Берите ее, голубушку, берите, псы! До Суждали не довезете, отвечать вам. Ироды!
Спорить с ней поостереглись: ей лучше знать – ворожея.
Так и жила Дуня в деревне, но в июле все повернулось по–иному.
В горницу к Дуне пришел тиун Прокоп, крестясь на образа, он тем временем покосился на няньку, проворчал беззлобно:
– У–у–у… лиса! Недаром батюшку твово Патрикеем звали, в самый раз пришлось. – Поклонился Дуне. – Ты меня, княжна, прости, но больше покрывать вас с нянькой не могу, боюсь своей спиной ответить. Придется в Суздаль ехать немедля.
– Прокоп, голубчик… – начала было Дуня.
Прокоп перебил:
– Не проси, княжна, боле нельзя. Худые вести. Дядюшка твой, старшой братец нашего князя, Андрей Костянтинович, волею божьей, помер. Вестимо, беда одна не ходит: другой твой дядюшка, князь Борису не посмотрев на то, что батюшке твоему он брат молодший, в Нижнем сел. Сама понимаешь, нашему князю Нижегородский стол потерять – нож вострый, бо Новгород Нижний не в пример богаче Суздаля. Дмитрий Костянтинович походом на Бориса Костянтиновича идти сбирается.
– Опять усобица! Пропасти на них нет! – причитала Патрикеевна.
Дуня молчала. Доводы Прокопа падали в пустоту. Не знала раньше, что так вот, всем сердцем, любила она князя Андрея. Встал он в памяти как живой, чуть сутулый, борода клочковатая и сам такой же, вроде ощетинившийся. За суровый нрав и смелый язык многие его не любили, а батюшка пусть самую малость, но побаивался. Горяч был князь Андрей, как отцу–то от него за Москву доставалось… Москва… Митя… Тоже горяч и тоже из памяти не уходит.
Княжна задумалась и забыла о Прокопе. Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, наконец стал покашливать, не решаясь иначе напомнить о себе. Княжна наконец подняла на него глаза, улыбнулась:
– Ладно, поеду, но не тотчас, а завтра поутру. Видно, терема мне не миновать.
В ПОСЛЕДНЮЮ НОЧЬ
Своих бед и забот у княжны было вдосталь: и болезнь, и терем, в который отец обещал запереть ее, а потому о Бориске она и не вспомнила.
Но не забыла о парне Патрикеевна. Услышав ответ княжны Прокопу, старуха подумала: «Или нынче в ночь выручу парня, или никогда».
Незаметно, будто за делом, спустилась в подклеть, прошла мимо чулана, где Бориско был заперт, осталась разведкой довольна: дверь заперта простым деревянным засовом, замка нет, а стражу Прокоп снял. Из подклети старуха вышла на двор, обошла хоромы кругом и, выждав, когда никого не было, кряхтя потащила небольшую лесенку, стоявшую у сарая, бросила ее в траву в заулок и тут только вздохнула свободно.
«Дивного нет, что меня никто не видал, – рассуждала она, пробираясь сторонкой в светелку княжны, – Прокоп эвон холопов в поход собирает».
Тиун и в самом деле был занят. Стоял он в открытых дверях сарая, вокруг теснились холопы, которым он выдавал оружие и доспехи. Кое–кто из молодых, отходя с мечом, рогатиной иль топором в руках, весело скалился: «Довольно гнуть спину на князя, ныне погуляем!» Однако таких было мало, остальные отходили хмурясь. Драться, а может, и помирать за Дмитрия Суздальского охоты не было.
Прокоп видел это и только головой качал, и, конечно, ему было не до старухи няньки, проковылявшей мимо.
Пропели первые сонные петухи, когда Патрикеевна поднялась с постели. Прислушалась. Княжна дышит ровно – спит. Как была босиком, старуха прошла через горницу, постояла перед дверью, боясь открыть, скрипнуть. Толкнула ее сразу и, не закрывая дверь за собой, ощупью пошла по темному переходу, спустилась по лестнице и опять остановилась перед второй дверью, ведущей в подклеть. Прислонясь к косяку, перевела наконец дыхание; вошла внутрь, нащупала засов на Борискиной двери, с трудом отодвинула его.
Взвизгнув ржавыми петлями, дверь тяжело открылась. Патрикеевна вошла внутрь.
Чуть светится узкое окошко. Из угла хриплый голос:
– Кто тут?
Шагнула вперед, опрокинула кувшин с водой, замочила ноги.
– Бориско!
Сразу же из угла послышался шелест соломы: значит, вскочил на ноги.
– Неужто ты, Патрикеевна?
– Тише, касатик, тише!
Парень сразу смолк. Старуха, вытянув вперед руки, осторожно пошла к нему в угол, тронув концами пальцев рубаху у него на груди, остановилась.
– Бориско, беги! Ловить не будут, не до тебя нынче. Беги сей час, завтра поздно, завтра меня здесь не будет.
Не слыша ответа, Патрикеевна спросила:
– Аль оробел? Аль тут в подклети сидеть слаще?
– Нет! Нет! – торопливо зашептал он. – Ты иди, чтоб тебя кто вместе со мной не увидел; а то за такое дело князь твоей старой головы не пощадит.