Не пошел Хизр в степи, как советовал ему Челибей. Но, спрыгнув с яблони за ограду карханы, мурза будто унес с собой покой старого Хизра. Долго метались мысли старика, не видел он пути, наконец надумал он словом, убеждением вновь соединить разорванные клочья Орды.
Сегодня Хизр по–новому, без привычного лукавства беседовал с Азис–ханом.
– Отогрели змею на своей груди, – сердито выговаривал старик, – поставили Москву выше других градов русских. Дани для Орды Москве собирать велели. Вот и разбогатели московские князья, ныне каменную крепость строить затеяли. На чьи деньги? На ханские! Кому те стены кровью орошать придется? Татарам! Рано или поздно, а придется, придется, придется!
Азис–хан сидел у очага, грелся, не отводя глаз от горячих углей, улыбался в лысоватую бороденку. Хизр стоял за его спиной и, упрямо повторяя одно и то же, вдалбливал свои мысли в голову хана, и постепенно довольная улыбка сползла с лица Азис–хана, тяжелой морщиной хмурь легла между смоленых бровей. Хизр не видел этого и уже терял надежду найти отклик в душе хана, когда тот оглянулся, встал, запахнул полы зеленого шелкового халата.
– Не знаю, старик, кто ты. Я не верю сказкам, что плетут про тебя на базарах и в караван–сараях, я не верю, что ты святой Хизр, что ты бессмертный Хизр, а вот словам твоим верю, ибо устами твоими говорит мудрость. Ты прав! Пора придушить Москву, пока она еще не загородилась каменными стенами, но ты советуешь мне мириться с Мамаем. Нет! – Хан покачал головой, зло сверкнул глазами: – Нет! Нет! Чтоб хан из золотого рода Чингиса примирился с безродным мурзой, силой захватившим власть над степями и ордами, тому не бывать!
– Тебе одному сладить с Москвой не под силу, – жестко сказал Хизр.
|
|
Хан вспыхнул, схватил старика за плечи.
– Ты потерял разум, святой Хизр, посмев сказать мне такие слова!
Но Хизр знал, как обуздать гнев ханский. На бешеный выкрик ответил спокойно и веско:
– Мамаю тоже не под силу с Русью справиться, а вместе вы Москву по бревнышку размечете, пепел ее по ветру пустите, корабли в Египет с рабынями русскими пошлете… – И, наклонясь к самому уху Азис–хана, он закончил шепотком: – Да и Мамаю глотку перекусить легче будет, когда войдет он в твою юрту.
Хан, словно обессилев, уронил руки, потом спросил:
– Думаешь, сумеем?
– Москву–то погубить?
– Нет, не Москву, а Мамая.
– Что же, можно и его.
– Хорошо! Идем…
Глухая тьма будто влилась и застыла навеки в подземелье ханского дворца.
Челибей в этой тьме давно уже не думал о воле. Порой медленно копошились воспоминания о голубом небе, о степных травах, о лошади, мчащейся навстречу ветру, но чем дальше, тем явственнее он понимал, что все это не для него, что это навеки потеряно, и начинало казаться, что все это лишь сон, привидевшийся в заколдованной тишине подземелья, тишине, в которой слышно, как изредка звякают звенья цепи, как шебуршит в истертой соломе крыса, как лениво стукает в груди сердце. И вдруг! Грохот засова. Пронзительный визг ржавых дверных петель, ослепительный свет.
Мурза закрыл глаза ладонями.
– Ты еще жив?
«Голос Азис–хана!» – Челибей отвел руки от лица. – «Он, Азис–хан!..»
Ослепивший его в первые мгновения свет стал тем, чем он был на самом деле – тусклым, красноватым светом, пробивавшимся через круглые дырки в железном фонаре.
|
|
– Ты еще жив, Челибей? – повторил хан. Мурза поднялся. Ноги подкашивались. Чтоб не упасть, он схватился за решетку: нет, падать нельзя! Нельзя показывать врагу слабость! Пусть Азис–хан не думает, что сломил баатура в этой могиле для живых. Ответил хану глухим, беззвучным голосом, но ответил дерзко:
– Нет Челибея! Темир–мурза стоит перед тобой, хан!
– Да ты, я вижу, лукавец, – засмеялся Азис–хан. – Боишься за Бердибек–хана поплатиться?
Не отвечая на насмешку, Челибей повторил упрямо:
– Темир–мурза перед тобой!..
– Ну хорошо! Хорошо! – опять засмеялся хан. – Так вот, Темир–мурза, поедешь ты…
«В мозгу мутится… Какие–то непонятные слова лезут в уши…»
– Поедешь к Абдулле–хану, поедешь к Мамаю. Скажешь им: довольно тупить татарские сабли о татарские брони! Скажешь им, пусть готовят орды к весеннему походу на Москву. Вытопчем поля на Руси, по ветру развеем пепел градов и весей [164]русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросим.
Азис хлопнул в ладоши. Вошли двое, бородатые, светловолосые.
– Ну–ка, Васютка, свети, – сказал старший по–русски. Мастера наклонились над замком, которым был замкнут железный пояс, надетый на Темира и прикованный цепью к стене.
Азис–хан тоже наклонился к замку, мешая мастерам. Старший из рабов сказал:
– Посторонись от свету, государь. Темно.
Азис выпрямился.
– Хитрый вы замок сработали.
– Истинно хитрый, – с достоинством откликнулся мастер. – Известно, русский замок, лучше его не сыщешь. Такие замки, нашими мастерами сработанные, не то что в Орде, а и у ляхов, и в Угорской земле, [165]и у чехов сыщешь, и повсюду их называют русскими… Наш замок – он везде, – и уже по–русски добавил: – Даже ордынцы ордынцев на русский замок сажать начали. Отпирай, что ли, Васютка.
|
|
Ключ с затейливой прорезью на конце вошел снизу в замок. Сжались охваченные прорезями ключа три стреловидные пружины. Дужка свободно выпала из замка. Мастер выдернул ключ. Было слышно, как звякнули расправившиеся перья пружин. [166]
– Выходи, парень, э… да и тощей же ты. Васька, помоги, вишь, он на ногах не стоит.
Мурза враждебно отстранился. Этого еще не доставало, чтоб на глазах у Азис–хана Темир–мурзу русские рабы под руки вели! Шагнул, ткнулся плечом о стену, шагнул еще раз и пошел к выходу, ступая все тверже.
И вот всего два дня минули, а над Темиром сияло голубое небо, искрились под солнцем снега на вольных просторах степи и навстречу лошадиному скоку дул морозный ветер. Сбылись видения, тревожившие его во тьме подземелья. Рядом скакал Хизр. Старик сам ехал мирить Мамая с Азис–ханом, чтоб вновь стала грозной сила Орды, чтоб весной вытоптать поля на Руси, чтоб по ветру пустить пепел городов и весей русских, а камень, что припас Дмитрий–князь, в Москву–реку бросить!..
СВАДЕБНАЯ КАША
Нежданно–негаданно привалила удача граду Коломне. Загулял весь город, ибо князь великий Дмитрий Иванович не в Москве, не в Нижнем, а здесь, в Коломне, свадебную кашу [167]заварил.
Началось с того, что Дмитрий Костянтинович вздумал русский обычай ломать – свадьбу искони в доме жениха играют, а он московским сватам сказал:
– На Москве свадьбе не бывать. Сам не поеду и дочь не пущу, ибо князь Дмитрий Иванович млад, а я – сед, и к нему на Москву ехать мне непристало.
Митя его слова мимо ушей пустил. Ему не то что в Нижний, а на край света за Дуней идти было под стать, но бояре московские уперлись, пошли наговаривать: «Не слыхано такое, чтоб великий князь к удельному [168]ехал». Митя от них отмахивался. Но бояре не унялись, пошли к митрополиту. Тот крепко задумался. Владыка Алексий хорошо понимал, что во всех этих спорах для Мити одна горечь, что трудно ему молодую, хорошую любовь сплетать с мыслями о том, какой урон Москва потерпит, если он в Нижний поедет. Думал, думал владыка и надумал – свадьбу справлять в Коломне. Хитроумно решил: вроде бы и уступить, и коготки московские показать.
Дмитрий Костянтинович, прочтя ответ, со злости московскую грамоту изорвал в клочья. Сорвал досаду на дочери.
– Твой–то ясный сокол, даром что млад, а премудр, аки змий. Дело повернул так, что мне и сказать нечего. Придется в Коломну ехать, чтоб ей в тартарары провалиться. Любить – любит, а уступить не захотел! – сказал и ушел, крепко хлопнув дверью.
Князь вскоре остыл и за свадебными хлопотами забыл о своих словах, а Дуня их не забыла и потому одна она в веселой и шумной Коломне была тиха и печальна. Когда по обычаю надо было плакать, прощаясь с девичьей волей, княжна не голосила, не причитала, но в песенных напевах дрожала у нее невыплаканная слезинка, и тем горше ей было, что Дмитрий, строго блюдя обычай, ни разу не попытался увидеть ее наедине, поговорить, рассеять думы, что мучили ее.
Князь даже не подозревал, что творится в душе у Дуни, ибо в эти дни заговорил, обошел, обольстил его коломенский поп Митяй, велеречивый, ученый, ласково–хитрый.
Говорил Митяй о том же, о чем тайно мечтала вся Москва: о борьбе с игом татарским, о восходящей звезде княжества Московского. Но если у Сергия Радонежского речи шли от простоты чистого сердца, если владыка Алексий говорил, как муж, умудренный опытом тяжкой борьбы с врагами Руси, и речи его были суровы, тверды и прямы, как тверд и прям русский меч, то Митяй шелками красноречия расшивал свои беседы: повторял он чужие мысли, а от себя вплетал тончайшие золотые нити лести. Где же было разобраться во всем этом хитросплетении Мите! Слова попа Митяя звучали ново и влекли неудержимо, а вокруг весело шумела взбаламученная Коломна, и Мите совсем не приходило в голову, что кто–то сейчас может грустить, думать горькие думы, страдать.
Потому–то грозой нежданной были для него слезы Дуни. Плакала княжна во время венчания. Дмитрий понял только: не ладно что–то, а что? Как узнать?
«Боже ты мой! Когда этот свадебный пир кончится?» – думал Дмитрий, вновь и вновь наклоняясь к Дуне и целуя ее в холодные, неподвижные губы под веселый, заливистый рев: «Горько!»
Но пир длился и длился, а нетерпение князя, проступавшее все ясней, только веселило подвыпивших гостей, они совсем не спешили кончать со свадебной кашей. Кому было понять Митю? Дуня тоже не поняла, что он тревожится из–за нее.
Наконец из–за стола поднялась сваха, гости зашумели, с грохотом упала лавка.
Митя подметил, как тревожно дрогнули ресницы Дуни.
Молодых повели в опочивальню. Когда закрыли дверь, Дуня отошла в уголок, испуганно сжалась. Нет, не только гости, но и Дуня не поняла, почему на свадебном пиру так пристально вглядывался в ее лицо Дмитрий.
«Что он скажет сейчас? Что ответить ему?» – Дуня стояла, опустив голову.
– Дунюшка, горлинка моя, что ты закручинилась? Аль я обидел тебя чем, сам того не ведая?
Каких угодно, но только не этих слов ждала она. Подняла голову. Дмитрий стоит у самой двери, не смея и шагу сделать.
Все еще робея, Дуня подошла к нему, заглянула в лицо, прошептала:
– Митя, милый, наговорили мне, что не любишь ты, что кабы любил, так отцу моему уступил бы, а я… я, дура, поверила.
Дмитрий притянул ее к себе, ответил просто и ясно:
– Нет, Дуня, я очень люблю тебя...
ВРАЖЬЕ ОКО
Был ветреный весенний день. Над Москвой неслись белые растрепанные ветром облака, между ними то и дело открывались ярко–синие просветы. По широкому простору Замоскворечья быстро летели тени, перемежаясь с пятнами солнечного света, вспыхивали искры слюдяных окошек, зеленели набухшие влагой мхи на старых крышах, темнело влажное дерево строений. Весь посад был как умытый.
На гульбище одного из высоких кремлевских теремов стоял новогородский боярин Василий Данилыч (до сих пор держали его в Кремле заложником). Боярину было не до игры света. Грузно опершись на перила, он смотрел вниз, на Кремль. Ветер озорно относил в сторону его черную бороду, но и этого боярин не заметил, не до того было.
Сзади подошел Прокопий Киев, посмотрел вниз, стараясь понять, что такое углядел боярин, и, не поняв, перевел глаза на Василия Данилыча.
– На что это ты взираешь так пристально?
Боярин оглянулся.
– А, это ты, Прокопий. Смотрю я, как москвичи каменный кремль закладывают.
– Все смотришь. С той ночи ты и покоя лишился.
Василий Данилыч кивнул:
– Воистину, с той ночи.
Ночь, которую вспоминали новгородцы, пришла и прошла, но Василий Данилыч ее запомнил. Была тогда ранняя весна. Скаты Боровицкого холма уже успели почернеть, но снегу повсюду было еще много. Утренники ударяли лютые, и ночами крепко схватывало землю. В ту ночь Василий Данилыч проснулся от непонятной тревоги. В горнице колыхались какие–то красноватые светы. Боярин промигался – понял, что это ему не снится.
Пожар!
Василий Данилыч встревожился. Накинув прямо на исподнее белье шубу, он с трудом открыл примерзшую дверь, вышел на гульбище. Нет, пожара не было. Но за старыми кремлевскими стенами пылали костры. Боярин смотрел и смотрел на них, не чуял, как под шубу медленно заползал мороз. И было на что заглядеться. Кремль окружало кольцо огней. Внизу у Москвы–реки костры горели правильным четырехугольником, [169]дальше, слегка изгибаясь, тянулась полоса огней до мыса, где Неглинная впадает в Москву–реку, здесь костры замыкались кольцом. [170]Налево, в стороне Великого посада, костров с гульбища не было видно. Но за стенами, за площадью из–за домов поднимались озаренные снизу клубы дыма. Боярин сверху мог разглядеть, насколько отошла здесь линия костров от старых стен. Прикинув на глаз расстояние, Василий Данилыч пробормотал: «Верных тридцать сажен будет».
Новгородец и раньше не переставал удивляться, глядя на бесконечные вереницы обозов с камнем. «Откуда князья московские столько народу и коней добыли?» – размышлял он. А теперь новая новость – костры! Для чего их разложили, Василий Данилыч так и не понял. Лишь утром, увидев множество землекопов, боярин догадался, что кострами оттаивали замерзшую землю.
– Ох, Москва, Москва! Экую казну надобно иметь! Конечно, деньги у князя есть, – считал в чужом кармане боярин, – Москва со всей Руси дани для Орды емлет, небось денежки прилипают. Опять же, как с нами обошлись: всю добычу забрали, – боярин горько вздохнул, – какие меха были! Того ли еще жди – с нас же выкуп сдерут. В Москве это водится. Деньги в московской калите есть, но чтоб так, с маху эдакую громаду поднять… Новый кремль строить затеяли, и каменный, и больше старого – деревянного. Ну! Ну!..
В эти дни опустел Кремль. Затих гомон на московских площадях и улицах. Все, кто мог держать в руках лопату, шли копать котлованы.
Боярин, не уходя с гульбища, смотрел и смотрел на толпы работающего народа. Ломал голову: с чего бы так не вовремя, так спешно работы начинать? Ну нароют котлованы, так их водой и затопит. Снегу вон еще сколько.
Так и вышло. Когда под ярким солнцем апреля пожухли, источились и рухнули снега, вода начала заливать котлованы. И опять запылали костры, теперь для того, чтоб люди могли обсушиться. Воду отливали беспрерывно. Сотни людей стояли вереницами, передавая по цепи ведра, полные рыжей, глинистой воды. Боярин глядел с опаской, глядел, злясь на себя, но не в силах побороть тревоги.
Еще на днях они с Прокопием Киевом смеялись, что–де народ в Москве в лаптях щеголяет, что–де далеко Москве до Новгорода, где лаптей и не сыскать, где ежели видят человека в лаптях, то сразу знают – чужой. Исстари повелось так в древнем торговом Новгороде, который не знал татарского погрома, который богатства копил веками. Там и последний пьяница в лаптях не пойдет – засмеют, он хоть драные, хоть со свалки, а сапоги добудет.
Иное дело Москва. Град новый. Град, где князья лишь от великой дерзости смеют со старшими городами тягаться. Давно ли Прокопий потешался над москвичами, дескать, каменный кремль строить затеяли, а сами в лапотках топают, и на тебе: строят, в ледяную воду в лаптях полезли.
Известно, как людей ни гони, а в лаптях в студеной воде много не выстоишь. Боярин подметил: «Вокруг костров народу все прибывает. Вишь, как тесно людишки к огню жмутся! Ноги–то, ноги босые, посинелые мало не в огонь суют…»
Даже до гульбища тянуло потной вонью от развешенных на кольях онуч. Боярин брезгливо морщил нос, посмеивался:
– Наработались!..
Но долго засиживаться у огня людям не позволяли. Владычные молодцы в высоко подоткнутых подрясниках, шлепая добротными сапогами по грязи, шныряли меж костров, гнали народ на работу, а подальше редкой цепью стояли княжьи дружинники. Поглядывая на них, боярин рассуждал сам с собой:
«Небось домой не сбежишь! Умеют на Москве навести порядок! Ничего не скажешь, умеют!»
Когда сын или Прокопий Киев звали Василия Данилыча с гульбища, он только отмахивался:
– Глядеть надо! Очей не смыкая, глядеть, ибо с великим поспешанием строят, и сие неспроста.
Давно подметил Василий Данилыч башню, выходившую в середине стены на Москву–реку. Ворота этой башни никуда не вели, глядели прямо на воду.
– Почто же тогда ворота строить? – ломал голову боярин.
– Ворота? Стало быть, надобны, – сказал ему Прокопий Киев.
– Да почто? – не унимался Василий Данилыч.
– Ну, скажем, – отвечал ему Прокопий после небольшого раздумья, – скажем, вылазку сделать, ежели по зимнему времени враг по льду Москвы–реки подойдет.
Объяснение Прокопия было подкупающе просто, но Василий Данилыч продолжал следить за постройкой мощной четырехугольной башни, тяжелые стены которой вставали все выше и выше. Запала Василию Данилычу мыслишка: «А может, в Кремле воды недостача, может, если этот подступ к реке перехватить, так и Кремлю не устоять? Жажда хуже голода!»
Василий Данилыч уже заранее радовался: «Продать такой секрет татарам али Твери – убытки вдесятеро возместишь».
Но чем дальше наблюдал боярин, тем труднее становилось разбираться в шумной толчее работ. Поднявшиеся стены башен загородились лесами. На берегу десятки печей жгли плитняк, добывая известь, клубами дыма заволакивало стройку.
Сегодня боярин разглядел, что в стороне от стен плотники рубили сруб.
– А колодец где же? – бормотал себе под нос боярин, перегибаясь через перила. Колодца нигде не копали. И тут боярина осенило: – Колодец будет в башне! Но в которой?
В эту тайну Московского Кремля Василий Данилыч впился клещом: смотрел, смотрел – и все без толку.
СТРОИТЕЛИ
В пятницу поздно вечером Дмитрий Иванович зашел к мастеру Луке. Тот, как обычно в эту пору, давал наряды на завтра артельщикам. Был это народ все больше молодой, ученики мастера, которых он от самой зимы пестовал. Здесь у Луки доходили до всякой мелочи: почему известь получилась не клеевата, как легче и быстрей тесать белый камень, как крепить леса сейчас, когда башни поднялись уже на значительную высоту, где удобнее ставить векши, [171]чтобы легче камень и растворы поднимать наверх. Мастер только успевал отвечать.
Наконец, когда артельщики ушли, Дмитрий Иванович, стоявший до того молча в стороне, подошел к мастеру. Лука только отдувался, вытирал рукавом вспотевший лоб.
– Ух, княже, дай дух перевести, заездили меня ребята.
– Переведи, переведи дух, мастер, – улыбнулся ему Дмитрий, а сам присел у модели, поднял отколовшийся от угла Троицкой башни уголок, послюнявил, поставил его на место. Мастер тем временем отдышался.
– Слушаю тебя, княже.
– Я вот с чем к тебе, – сказал Дмитрий, – завтра вокруг Кремля ты в обход пойдешь?
– А как же! Завтра суббота, неделе конец. Завтра полный обход сделать надо.
– Так вот, мастер, смотри в оба. На той неделе в Москву приедет князь Боброк Дмитрий Михайлович.
– Волынец?
– Он самый, аль слышал его имя?
– Как не слыхать, воевода он знатный. Чего ж его с Волыни в такую даль понесло?
– На службу ко мне едет Боброк, в Москву.
– Это добро, княже, воин он бывалый, и польза от него Москве будет.
– Ну вот, а кое–кто из моих бояр разворчался. Дескать, нет, что ли, своих воевод на Москве! Вон тысяцкому Вельяминову Боброк костью поперек глотки стал.
– А ты, княже, не слушай. Про Волынца слава идет, что человек он твердого слова, приедет в Москву, будет твоим воеводой – глядишь, и своим на Москве станет, такой человек не изменит и не продаст. Ты тысяцкого не слушай.
– А я и не слушаю. Но меня ты, Лука, послушай, погляди, чтобы все было на кремлевских стенах ладно. Смотри не осрамись. Боброк всякое твое упущение подметит.
– Понимаю, княже, понимаю, – кивал головой Лука.
В субботу рано утром Лука вышел из Фроловских ворот Кремля, отошел на площадь, чтоб окинуть одним взглядом всю башню. Поднялась она высоко и уже сейчас, недостроенная, выглядела грозной твердыней. Верхний край каменной кладки отсюда заслоняли леса, которые сейчас, как вчера было велено, надстраивали. Вверх, будто цепляясь за белые хлопья облаков, торчком поднимались бревна, их начинали укреплять, стягивая друг с другом поперечинами. Слышен был стук топоров, вниз летела золотистая щепа.
Только успел Лука удовлетворенно погладить бороду, как на лесах поднялся шум. Снизу кричали:
– Заело!
– Продрыхли, – неслось сверху, – а теперь орете: заело!
Кто тут виноват, разберись, а канат соскочил с блока, и подвешенная на нем тяжелая длинная жердь – ни с места, повисла на полпути и мерно качается.
– Рубить надобно! Эй, вы там, тетери, отойдите! Сейчас канат обрубим, как бы кого жердью не зашибить, – крикнули сверху, с того яруса лесов, против которого качалась жердь.
На самом верху мелькнула рыжая борода плотницкого мастера Петра, был он здесь за главного.
– Это кто там, с великого ума, канат вздумал рубить? Ты, Пантелей? Ты что, совсем сдурел аль только ополоумел? – Петр помянул и Пантелея и родителей его так, что на стенах каменщики, во рву землекопы только фыркнули.
– Силен лаяться мужик!
А тут еще Пантелей, как на грех, чихнул.
– Чихай, чихай, дурень! – крикнул сверху Петр, что есть силы дергая за канат. – Дай срок спущусь – ты у меня не так зачихаешь.
– Вот так завсегда лается! – не стерпел Пантелей. – Един раз помню тебя, Петр, тихим, когда церкву Семену Мелику рубили. Ты тогда извелся вконец, целый день не ругамшись. Вишь, дергает. Дергай не дергай, канат не выдернешь, если его на конце векши в колесе заело.
Пантелей не успел еще кончить свою речь, как Петр с кошачьей ловкостью полез вверх по стреле векши.
Кто–то снизу крикнул:
– Убьется!
Но Петр и ухом не повел, лез все выше, рыжую бороду его распушило ветром.
Лука с тревогой смотрел, как, добравшись до самого верха стрелы, Петр осматривал блок, обеими руками дергал канат, удерживаясь на стреле лишь потому, что цепко охватил ее ногами. Свесив голову, он крикнул:
– А ну, робяты, ты, Пантелей, и ты, Никола, подденьте жердь с двух сторон вагами.
Плотники поняли, забегали по помосту. Вскоре с лесов выдвинулись два рычага, их подвели под концы жерди.
– Давай подымай! – приказал Петр, а сам ухватился за канат. Несколько мгновений было тихо, Петр будто застыл там наверху, и можно было догадаться, что он изо всех сил тянет за канат, лишь потому, что лицо его сравнялось по цвету с рыжей бородой. Все с тревогой ждали, что будет. Вдруг сверху донеслось:
– Готово! Опускай ваги. Дерните за канат… легонько, черти, вы меня малость не свалили.
Скрипнула ось.
– Ладно! Вертится колесо, – донесся голос Петра. – Обождите, дайте слезть.
Лука пошел дальше. Во рву, который копали вдоль стены, работала артель землекопов. Сейчас, побросав лопаты, они смотрели на мастера Петра, который спустился уже почти к основанию стрелы. Лука нахмурился, но кричать было не в обычае мастера. С обрыва рва он окликнул негромко:
– Иван, чего твои люди работать бросили? Вон Петр слез уже, а вы все стоите, рты пораззевали…
Иван снизу:
– Не серчай, мастер, это все ямщик Васька Кривой. Вишь, единым глазом всего углядеть не поспел.
– Ладно, Иван, на других сваливать, – огрызнулся Васька, – копай, што ли, мужики. Чай, не у Митрия Костянтиновича в усадьбе. Чай, не княжью калиту казной набиваешь, а кремль строишь.
– В самом деле, ребята, – сказал Иван, берясь за заступ, – Васька–то прав. Непошто было из Суздаля бежать, коли здесь лентяйничать. Принимайся за дело!
Шагая вдоль готового глубокого рва, Лука оглянулся. Землекопов не видно, но из рва летят комья земли.
«Работают, – подумал мастер. – Работают молодцы, и погонять не надо!»
Ближе к Неглинной опять пошли участки, где ров был недорыт. Работа здесь была тяжелая – заливала вода, поэтому и людей было больше, однако копала землю только половина народу, остальные отчерпывали воду. Люди стояли цепями, передавая из рук в руки деревянные ведра. Выплескиваемая вода ручьями бежала в Неглинку по размытому глинистому скату. Здесь работали без прибауток. Глубже ров – пуще бьет вода, ползут откосы, с плеском рушатся в воду подмытые комья. Тут не запоешь, не пошутишь.
Лука не стал отрывать людей от дела, лишь мимоходом спросил:
– Лосиноостровцы?
– Нет! Те ниже копают, а здесь мытищинские мужики, – откликнулись ему.
Лука отметил для себя в памяти: здесь, на головном участке рва, надо еще людей поставить, не забыть сказать князю, пусть из дальних деревень мужиков гонит, с ближних, кажись, взять больше некого, весь народ на работе. Да ведь и лосиноостровцы и мытищинцы не очень–то ближние.
Спустившись к Неглинной, Лука пошел вниз по реке.
– Эй, мастер, что мимо идешь? Загляни к нам, – закричали ему со стены.
– К кому – к вам?
– Ты что, не узнал? Посадские люди здесь стены кладут. Все Занеглименье здесь.
– Это я знаю. Чья сотня?
– Фомкина!
– А Фома где у вас?
– Фома–то? Он к Семену Мелику пошел. Вишь, до Троицкой башни стены кладем мы, а за Троицкой башней Семенова сотня. Мы, гляди–ко, до зубцов дошли, а Семен с товарищи едва к верхним бойницам кладку подвел, вот Фома и пошел над ними покуражиться.
– Самое время, – рассердился Лука, – да и куражиться вам над Семеном нечем. У него в самом деле сотня людей, а вас тут без малого три сотни наберется.
– Наберется! Как же! Мы тебя не зря зовем. Погляди: опять торговые гости своих людей не выставили, да и боярской челяди мало. На ремесленниках, на посадских людях выезжают!
Лука поднялся по лесам.
– Ну, кого нет?
Какой–то незнакомый Луке мужик выдвинулся из толпы занеглименцев.
– А вот гляди, мастер. От этого зубца до того должны стену класть пять десятков боярских холопов, а их, гляди, тридцать два человека всего. А с купцами и еще хуже. От князя они далеко, ну и осмелели. Гляди: вот здесь купец Торакан должен свой десяток поставить, а их третий день нет как нет. Спасибо, сущевские смерды подошли, их Фомка на это место и ткнул. Что ж это, сильные люди творят себе легко, а мужикам да посадским тяжко. Нам это в обиду. Мы свои дела побросали. У меня который день дома огурцы неполиты, баба одна не справляется, а я, гляди, тружусь тут без побега.
– Еще бы ты побежал, – отозвался мастер, – чаю, Дмитрий Иванович приказал бы тебе батогов всыпать. Да и без батогов ты никуда не уйдешь.
– Это само собой. Стены класть надо, а то придут басурмане, куда я с бабой да с ребятишками денусь?
– Вот в том и суть. От татар в огурцы не схоронишься.
– Не схоронишься, нет!
– Ну и работай! Нечего языком–то чесать. – Лука пошел к спуску, оглянулся, сказал: – Боярских и купецких людей сегодня же пригонят.
– Вот это дело! – зашумели люди. Все тот же мужик опять выскочил вперед, закричал Луке вслед:
– Ты купца Торакана самого пригони! Пущай камни покладет, пущай толстым брюхом потрясет!
Лука на это ничего не ответил, знал – так не выйдет, купец всегда сумеет откупиться, а хорошо бы купца на стены пригнать.
Лука пошел к Троицкой башне. Здесь работали владычные молодцы. Было тут тихо: ни песен, ни прибауток. На берегу четыре монаха в холщовых измазанных подрясниках мешали в яме известь. Чинно поклонились Луке. Мастер в ответ едва кивнул.
«У этой ямы двоих поставить – за глаза хватит». Был Лука стройкой башни крепко недоволен: «Ох уж эти мне святые отцы, – думал он, – не спешат, и все тут!» Заглянул внутрь, в ворота. Там келарь Чудова монастыря спорил с мастером–оружейником Демьяном, который здесь, в Москве, ведал оковкой и подвеской башенных ворот. Лука прошел мимо, вошел в Кремль. Там на припеке развалились люди Демьяна. Кузнечные горны стояли холодные. Мастер вернулся под своды башни.
– Демьян, что у тебя такое деется? Я сейчас от Фроловских врат иду, там кузнецы работают с Кузнецкого верха, так они уже врата оковывать начали, гляди, после обеда кончат, а завтра, благословись, навесят. А у тебя?
Монах медленно повернулся к Луке, выпятил дородное чрево, пробасил:
– Аль ты забыл, мастер, завтра воскресенье, работать грех. Чего врешь, что на Фроловской башне врата завтра навесят!
– Эх! Отец келарь! Грех будет хоть на сутки оставить врата кремлевские открытыми. А работать никогда не грех! Почему у тебя, Демьян, работа стала?
– Станет, как свяжешься с таким толстым чертом, – зашептал Демьян. – Не дают мне монахи в Кремле горны ставить, дескать, палаты владычные недалече, а ветер в сторону Чудова монастыря дует, так, вишь, митрополита дымом и гарью обеспокою.
– А знаешь ли ты, отец келарь, где сейчас владыка митрополит? – повернулся к монаху Лука.
– Отколь мне знать?
– Ну так сходи к угловой башне, что на берегу Москвы–реки ставится. Знаешь, там у башни ров кончается, который копают от Неглинной вдоль стен по всему Великому торгу, или по Красной площади, как ныне начинают сию площадь звать. Ров в угловой башне плотиной замыкают, чтоб вода через него не ушла в Москву–реку. Плотину ставят яузские, неглименские и пресненские мельники. Сегодня с утра они бревна для ряжей смолить начали, надымили, аки в аду, смоляным дымом. Так вот, когда я из Фроловских ворот выходил, видел: владыка туда пошел, в дым и смоляной смрад.
Монах только засопел, а Лука повернулся к Демьяну, сказал:
– Чтоб к обеду все горны были раздуты. Оковывать врата начинай немедля!
Не взглянув больше на монаха, мастер вышел наружу и опять пошел вдоль стен, зорко приглядываясь к работам. Весь трудовой московский люд, все, кто мог держать заступ или топор, кузнечный молот или мастерок каменщика, – все работали на стройке кремля.
Когда мастер подходил к Боровицким воротам, он увидел, что в устье Неглинной входит караван ладей.
– Мячковские мужики камень привезли, – пробормотал мастер и стал спускаться к реке.
Из Боровицких ворот тем временем показались подводы. Оттуда сверху кричали:
– Мячковские! Слушай! Клади сходни, не тяни время. Ямская сотня, вишь, как раз подводы под камень подала.
Когда мимо Луки прогрохотали подводы, мастер удивленно поднял голову.
– Михайло Поновляев, ты?
Один из возчиков оглянулся, снял шапку, но Лука уже шагал дальше вокруг Кремля, теперь по берегу Москвы–реки.
«Нет, не ладно сделал князь Митрий, поставив пленных новгородцев на работу к ямщикам, – думал Лука. – Конечно, поработать и им не грех, нечего задаром на московских харчах сидеть, но чтоб они по всему Кремлю болтались, камень развозя, это зря. Поставить их ров копать: и помогут, и лишнего не увидят, и работки хлебнут вдосталь».
Дойдя до середины кремлевской стены, выходившей на берег Москвы– реки, Лука остановился. Перекинулся парой слов с мужиками, разбиравшими здесь леса.
– Отколе вы?
– Кудринские.
– Кончили, значит?
– Кончили! Сейчас леса растащим, и хошь вражий приступ отсюда встречай! Готово!
– Ишь башню какую сложили!
Действительно, проездная башня, выходившая к реке, возвышалась посреди стены могучим массивом, узкие бойницы нижнего и среднего боя прорезали ее стены. Бойницы верхнего боя нависали над стеной. Подойди к таким хоть вплотную, одолев ров и избегнув гибели от стрел, все равно беда. Сверху плеснут варом – крутым кипятком, своих не узнаешь! А лить вар из таких нависающих бойниц просто, понизу у них каменные желобы положены.
Мастер еще и еще раз придирчиво оглядывал готовую башню, искал изъян, но изъяна не было.
– Стрельня, можно сказать, готова, – пробормотал мастер, – кроме… – Лука не договорил, усмехнулся, поднял глаза к облачному небу: – Теперь бы ночку потемней да поненастней. В самый раз было бы, чтоб с работами на этой стрельне кончить.
КОЛОДЕЦ
Точно чуял зодчий Лука, что за работами следит вражье око, и для тайных работ он выжидал темной ночи. Немного дней прошло с тех пор, как заметил Василий Данилыч колодезный сруб, ан, глядь, в одну ненастную ночь он исчез. Боярин готов был волком взвыть от такого промаха и тут же порешил ночами с гульбища не уходить, чтобы еще чего не прозевать.
Сегодня боярин особенно встревожился. По всем признакам, ночь должна быть ненастной, темной. Тяжело, медленно, неотвратимо надвигались тучи. Уже давно пошабашили рабочие, а боярин все стоял у себя наверху. Вот мимо прошли Лука и князь Дмитрий: Василий Данилыч с трудом узнал их в сгущающихся сумерках. Вскоре стало совсем темно. Черные тучи облегли все небо, и только на севере оставалась красноватая, потухающая полоска, на которую свешивались мрачные клочья туч.
В этот час псковитянин вывел верных людей на берег Москвы–реки. Лука хмурился, поглядывал на небо, работы не начинал. К нему подошли двое, по голосам узнал – князья.
– Что ж ты? Пора, – сказал Владимир Андреевич.
– Повремени, княже, вишь, освещает молниями. Не ровен час, кто увидит.
– Полно, кто сейчас смотреть будет.
Но Лука стоял на своем.
Тяжелая капля упала на перило гульбища. За ней другая, третья. Осветило синим светом, но людей Василий Данилыч на берегу не разглядел, все они сидели в нише ворот той самой башни, за которой больше всего наблюдал новогородский боярин. Сразу за оглушительным грохотом грома хлынул ливень. Василий Данилыч попятился к дверям терема, но все еще не решался уйти. Вновь осветило, но, кроме колеблющейся мокрой мглы, боярин ничего не увидел и, вздохнув, ушел в терем.
– Начнем, други, с великим бережением, – сказал зодчий.
От башни к реке потянулась цепочка людей. С тихим хлюпаньем намокшая земля начала падать с заступов. Гулко стучал дождь по деревянным, просмоленным коробам, положенным на землю до самой реки. Не глядя на дождь, люди работали молча, упрямо, споро. Часа через полтора от стен башни до берега протянулся узкий глубокий ров.
Лука спустился по скользкому скату. На дне рва вода стояла выше щиколоток. Ощупав стенки рва со стороны башни, он обратился к ближайшему из работников:
– Дай–ко заступ.
Тот подал. Лука, постукивая заступом о камень, искал, где кончается основание башни. Глубже, глубже. Вот заступ пошел под нижний камень и уперся во что–то. Лука слегка постучал. Дерево.
– Вот он, короб, – сказал псковитянин и сам стал расчищать входное отверстие короба, заранее положенного ниже подстенья и ведущего внутрь башни в колодец.
– Еще на пару четвертей углубиться надо, – приказал Лука.
В этот миг опять осветило.
– Боярин, ты? – воскликнул мастер, отдавая лопату Мише Бренку.
– Аль не признал меня? А я тебя, зодчий, узнал сразу, во мраке твоя борода на темной коже передника белеется.
Лука по голосу понял: Бренко улыбается. Покачал головой.
– Негоже так–то.
– Что негоже, мастер?
– Негоже, – повторил Лука. – Я у Дмитрия Ивановича просил верных людей, но чтоб такие соколы, как Бренко, да в грязи копались…
– Чем я хуже Семки Мелика? Вон он рядом стоит, фыркает, – Бренко подтолкнул невидимого во тьме сотника. – Нынешней ночью землекопы у тебя не простые.
Лука только рукой махнул и пошел по дну рва, говоря вполголоса людям, мимо которых приходилось протискиваться:
– Еще на две четверти глубже надо. Еще на пару четвертей.
У самого берега оставалась недокопанной до воды саженная перемычка. Напор воды она держала плохо, там и тут журчали струйки. Кто–то усердно шлепал мокрой глиной, забивая щели. Лука помнил, что у самой воды он поставил Фому, рассудив, что здесь ему самый смысл стоять, – если река прорвется, то другого и зашибить может, а этому медведю что сделается? Услышав шлепанье, Лука заругался не громко, но гневно:
– Фомка, дьявол, нет, чтоб потише!
– Да это не я, – отозвался Фома приглушенным басом.
– Кто же? Ты первый стоял?
– Стоял. Оттеснили, – с явным притворством откликнулся Фома.
– Кто тебя, дьявола, мог оттеснить? – совсем рассердился Лука.
– Да князья же! – прыснул в рукав Фомка. – Я их гнал домой, нейдут.
Лука протиснулся мимо Фомы.
– Митрий Иванович, Володимир Андреевич, да нешто так делают? Да нешто место вам тут? Баловство это.