Человек стоял в тени под высоким шатром крыльца, прислонясь к резному столбику, парню лишь плечо его да сурового полотна рубаху видно было.
Заслышав шаги, гость оглянулся. Семка узнал смоляные хмурые брови и белесые глаза, глядевшие прямо и пронзительно: «Некомат! Купец Некомат! Хозяин!»
Семка рванулся было вперед, хотел резво взбежать на крыльцо, но сдержался: был ему Некомат хозяином, да время то минуло, а ныне сотнику князя Московского, пожалуй, и не пристало перед купчишкой шапку ломать.
Семен взошел по ступеням не торопясь, степенно поздоровался с купцом, радушно позвал в хоромы. Зачем гость пожаловал, Семен не спешил спрашивать.
Некомат тоже помалкивал, да и дела у него особого не было, просто, приехав в Москву, прослышал он о Семке и вздумал через него в доверие к князьям московским влезть. С какой стороны к Семену подойти удастся, купец еще не знал, потому и молчал, выжидая.
Осрамился Семка – гостя в хоромы позвал и тут только вспомнил, что угощать его нечем: жил Семка бобылем.
Некомат, зорко следивший за парнем, сразу смекнул: что–то не ладно! Но вида не подал, а Семка, ругая себя чуть не вслух, полез в подполье, где у него бочонок меду был поставлен.
Присев перед ним, Семка выбил затычку. В свете фонаря сверкнула чистая сильная струя, ароматом солнечного меда наполнилась низкая тьма подклети. Семка забил пробку, подумал и выпил мед сам, потом, нацедив второй ковш, он быстро поднялся и с маху ударился теменем о матицу: подклеть была ему не по росту. Не утерпел, помянул черта, да и как не помянуть, когда шишка на башке вздулась! Потирая ее, Семен полез наверх и, входя в горницу, опять стукнулся головой о косяк.
«Вишь, нечистая сила, хоромы свои, а привычки к ним нет».
|
|
Некомат и это подметил, а Семка поднес ему ковш, просил откушать и за скудость простить.
Принимая угощенье, гость взглянул – ковш богатый, в серебро оправлен, хорошего мастера работа, да и вся утварь в хоромах у Семена новая, добротная, только навалена кое–как в кучу. Выпил, вытер усы. Тут бы за угощение благодарить да Семкины богатства хвалить, а Некомат вместо «спасибо» назло, чтоб язык Семке развязать, подзадорил:
– Бедно живешь, Семен, не по чину бедно.
Семка от слов Некомата нахмурился, глаза потемнели, однако ничего – сдержался.
Некомат и это на ус намотал: поумнел парень, раньше Семка удержу не знал, особенно после меда, да ежели подзадорить, беда!
Пришлось масла в огонь подлить:
– Для тебя, Семен, на Москве у князей, видимо, и казны не нашлось. Иди ко мне в работники, авось так нищё жить не будешь.
Семен, чуть прищурясь на Некомата, думал: «Не зря купец язвит. Неспроста! Какого ему лешего от меня нужно?» Трудна служба у князя, рассерчать бы сейчас в свое удовольствие, ан нельзя – беды натворить недолго: человек во гневе слеп. А все же обидно. И не сдержался, ответил купцу:
– Видимо, ты заплутался, Некомат. Я не боярин, не воевода. Куда там! Я простой сотник. Богачеством куражиться мне не пристало. Однако и роптать грех. Взыскан и обласкан не по чину. Князю Дмитрию я верен, и князь мне верит, потому и не забывает своей милостью.
– Аль деревеньку какую князь тебе пожаловал? – спросил, будто подсказал, Некомат – пора, дескать, просить деревеньку, но Семен подсказку пустил мимо ушей.
– Деревеньками князья московские швыряться не любят, да и рылом я не вышел, чтоб о деревеньке челом бить. [108]Пожаловал меня князь иным.
|
|
Семен поднялся из–за стола, пошел в угол к поставцу, порылся в нем. Купец опять про себя отметил: «Никак поставец–то у него тисовый?» Сощурился, приглядываясь, потом вздохнул облегченно: «Нет, помстилось, а так – ничего, богатый у него поставец…»
Семен тем временем, захлопнув дверки поставца, вернулся к столу и бросил прямо на скатерть пару железных шипов.
– Древолазные шипы? – удивился Некомат.
– Они самые. Княжой дар. А вместе с шипами мне князь в своем заповедном Васильцевом стане, промеж Марьиной и Сокольничьей рощами, бортные угодья отвел. [109]
– Что ж, и сей мед с твоих бортей? – спросил купец, легонько щелкнув ногтем по ковшу.
– Сказал! Недосуг было мед сбирать. Только и успел на бортных деревьях свое знамя высечь, вот эдакое: стрела наискось, жалом вверх. Ну, там, где колоды висят, слазал на сосны, поправил, укрепил их, чурбаны подвесил – медведям на угощенье.
Некомат опять щелкнул по ковшу.
– Смотри, парень, после эдакова ковшика на дерево полезешь да спьяна заместо медведя с чурбаном и подерешься, сверзишься, сломаешь шею. Тоже мне бортник выискался. Пчелка любит степенных людей, а не таких вертопрахов, как ты. Вишь, и в дому у тя все вверх дном…
– Это ты зря, – отвечал Семен, – до ковша я не больно охоч, а что во дворе и в дому порядка у меня нет, то правда. Хозяйки в дому нет… а посему прошу милости пожаловать на свадьбу, авось тогда корить не придется, на свадьбе князья будут, так что в грязь лицом не ударим.
|
|
Некомату только того и надо было, сразу подобрел, убранство палат Семеновых хвалить начал и долго еще просидел у парня, вспоминая былое.
Хотя Семка за это время спускался к бочонку не раз и не два и под конец они оба еле лыко вязали, а все же холодная настороженность так и не покидала парня. Знал: купец шагу не шагнет без корысти – и наконец начал понимать, чего купцу от него надо было. В полдень, провожая гостя, Семен думал, глядя с крыльца ему вслед: «Попутал черт, позвал купца на свадьбу. Раззадорил он меня, хвастнуть захотелось! Обошла меня, дурака, старая лисица!»
СВАДЬБА
О Семеновой свадьбе говорила вся Москва. Сам князь Дмитрий был в дружках у Семена Мелика. Дивились люди: с чего бы такая милость?
Когда выехали из хором Семена в церковь, свадебный поезд заполонил всю улицу, прохожие жались к заборам, береглись от брызг грязи, летевших во все стороны из–под копыт коней.
Сентябрьское солнышко порадовало, выглянуло из–за туч, озарило парчу и бархат кафтанов, которые особенно ярко горели златом и багрецом, [110]лазорием чудным и зеленью узорных трав среди московской осенней улицы с намокшими, темными стенами изб. Лишь березы да клены пожаром листопада вторили ярким краскам свадебного поезда, весело, с песнями скакавшего вниз к Неглинной.
Но на мосту песня оборвалась – случилась беда. Конь жениха попал ногой в щель между бревен.
Семка соскочил с седла, забыв о новом кафтане, присел у конского копыта, стараясь высвободить завязшую ногу коня, засучив рукава, пытался поднять бревно.
Вокруг столпился весь свадебный поезд. Конь испуганно мотал головой, роняя на окруживших его людей клочья пены, покуда купец Некомат не догадался взять его под уздцы и, ласково похлопывая, успокоить.
Сваты и дружки, кряхтя и переругиваясь, осторожно тянули тяжелое, осклизлое бревно.
Князь Дмитрий остался в седле. Был он весел: успел хлебнуть малость Семкиных медов и потому, глядя сверху на шумную толпу, кричал:
– Эй вы, чудаки! Чудь белогла–за–я! Завязли средь бела дня! Невеста в церкви ждет, а они копаются. Жених, вылазь! Полно под конем сидеть! Срам!
Некомат откликнулся:
– Срам, княже, ништо. Он очей не ест, не дым, а вот примета худая.
Князь сразу потемнел, схватился за плеть, да одумался, огрел своего ни в чем не повинного жеребца и прямо конской грудью наехал на Некомата.
Купец оробел. Не смея отойти в сторону, он только отстранился немного, а князь, наклонившись с седла, кричал ему прямо в лицо:
– Тебе, старый кошель, срам – не дым, а мне он глаза вот как ест! Довольно с меня этой бесстыжей премудрости! Довольно!
Некомат сразу и не понял, с чего гневается князь, глядел на него снизу вверх; сухое лицо его с глубокими морщинами и узкой с проседью бородой было неподвижно и чем–то напоминало лики святых пустынников на образах старого византийского письма, а когда понял, как рукой сняло благообразную святость, искривленная лукавой улыбкой плутовская рожа старого мошенника мелькнула перед глазами Дмитрия, но тут же купец, бросив уздечку, склонился перед князем смиренно, а когда поднял голову, лицо его было опять неподвижно и благообразно.
– Коли что неладно молвил, прости, княже, – сказал он, – я о примете говорил, примета, мол, плохая, а что до сраму, так ведь то народ бает, на пословицу что ж серчать, а впрочем, прости.
– Приучили народ к сраму, – проворчал князь и отъехал в сторону. – Теперь жди! И матушка и бояре начнут корить, дескать, крутенек растешь, княже. Не пристало эдак стариков лаять! Хуже всего, что все это верно, а только рожи его бесстыжей ведь никто из них не видал.
В церкви все переполошились, узнав, почему задержался жених, пошли шепоты о лихой примете. У невесты слезинка упала и, не омочив парчи, по сарафану скатилась, но взглянула Настя на Семку, а тот смеется беспечно, и сразу полегчало – забыла она о примете зловещей, забыла о горе минувшем.
Люди, глядя на нее, шептались изумленно. Как будто светом озаренная, стояла под венцом Настя, окрыленно и радостно молясь о выстраданном счастье.
Лишь потом, когда после венчанья надо было поцеловать мужа, Настя вспомнила о людях, смутилась, но Семен понял ее, ласково привлек к себе и поцеловал в дрогнувшие губы.
Настя подняла опущенные ресницы – Семкины глаза, заботливо глядевшие на нее, так близко!
Молодых обсыпали хмелем и пшеницей. С курчавой бороды Семена, озорно крутясь, упал лепесток хмеля, и где–то тут же рядом была у него запрятана озорная улыбка. С таким жизнь пройдешь, как крылом взмахнешь.
Вновь забыв о людях, нежданно для себя, Настя промолвила:
– Ладо мое!
И прошедшее метнулось прочь, в небыль, в забвение, навсегда!
ВОЛКИ И ВОРОНЫ
Поздней осенью по пути в Каффу и Сурож Некомат проезжал степями ордынскими. Пасмурный дождливый день разгорелся под вечер пожаром. Невольно заглядевшись на зорю, купец заметил на пылающем небе несметные стаи птиц.
Черным–черно в небе!
Некомат остановил коня, сощурясь, глядел вдаль.
Работники его каравана заговорили о теплых странах, в которые перелетные птицы летят.
Некомат открыл было рот, хотел обругать людей своих за глупость, какие такие перелетные птицы – осень глубокая, но промолчал, только на ночлег раньше времени остановиться велел, а сам с коня не слез, нахмурясь, чтоб, не ровен час, не пристали с расспросами, кратко приказал ждать его на месте, поехал вперед.
Бывают такие вечера: свинцовые тучи тяжело накрыли все небо, а из–под них низкое солнце бросает лучи, в которых то ли пожара отсвет, то ли крови поток, кто их разберет, но на душе от этого света тревожно.
Поднимаясь на холм, Некомат оглянулся, ясно увидел дальний, пронизанный светом розоватый дымок костра и сидящих вокруг работников, накрывшихся от лениво крапающего дождя рогожами, светлое лыко которых в закатном зареве почервонело, горело углем раскаленным.
Перевалив за вершину кургана, старик невольно натянул поводья: прямо перед ним лежали кости человеческие, а чуть поодаль череп в рассеченном шлеме вцепился зубами в землю – нижней челюсти у него недоставало. Дальше, насколько хватал глаз, было видно, что по полю рассыпаны кости, щиты, брони, среди ковыля торчали вонзившиеся в землю стрелы, валялись сломанные татарские сабли.
Повсюду бесчисленные волчьи следы, а немного в стороне, выжидательно поглядывая на купца, сидели на костях вороны – их–то и видел купец на закатном небе. Сюда, на место отшумевшей битвы, привели они Некомата. Ждал этого купец, но сейчас на поле, окровавленном вечерней зарей, старику, заглянувшему в пустые глазницы черепа, стало не по себе. Однако, совладав с собой, купец, старчески кряхтя, слез на землю и пошел полем, ведя на поводу храпящего и упирающегося коня.
Подойдя к черепу, Некомат легонько толкнул его носком сапога. Так и есть! Ехал сюда не зря! Полуистлевшую чалму, обмотанную вокруг шлема, удерживала изумрудная пряжка.
Купец наклонился, трепещущими, похолодевшими пальцами отстегнул ее, сунул за пазуху. Металл и мокрые камни могильным холодом легли на сердце.
– Свят, свят, свят… – зашептали тонкие губы Некомата, но тут же купец и страх и молитву забыл – в порыжевшей траве сверкнули каменья на рукояти сабли. Несколько шагов – и опять что–то блеснуло.
Купец обезумел. С горящими глазами метался он по полю, задыхаясь, наклонялся к земле, ворошил мертвые кости.
Лязг и звон спугнули воронов, со зловещим карканьем поднявшихся к темнеющим тучам.
Некомат и остерегаться забыл, видел лишь золото и каменья мертвецов, их добром торопливо набивал он мешок, притороченный к седлу.
Наконец, когда совсем стемнело, купец выпрямился, натруженная спина ныла, пот на лбу и роса в бороде холодили, провел рукавом по лицу да так и замер с поднятой рукой: над полем пронесся заунывный вой. Конь дернулся в сторону, купец опомнился, бросился к нему, не попадая ногой в стремя, еле влез на седло, поскакал. Куда? Разве знал Некомат! Пригнувшись к гриве, он мчался без дороги, один среди мертвецов, слыша лишь волчий вой, да лязг доспехов, да хруст человечьих костей под тяжелыми подковами коня.
– Старый дурень! Жадность одолела! Свят, свят, свят… господь бог Саваоф, – шептал Некомат, с ужасом оглядываясь назад и видя во тьме бесчисленные огоньки волчьих глаз.
– А может быть, это ограбленные мертвецы волками обернулись? Не уйти!.. Наседают оборотни! Вот она, лютая смерть!
А мешок, как живой, подпрыгивает, бьет по колену. Тяжел мешок! То ли встречный ветер хлещет по глазам, застилая их слезами, то ли мешка жаль, но рука сама собой срезает ремни, и вся добыча со звоном срывается вниз. Были сокровища и нет их, только застежка, снятая первой с мертвой головы, порой сквозь рубаху покалывает грудь.
А волки скачут вровень с конем…
– Пропал! Пропал! – твердит старик, полосуя плетью конские бока. Выкаченные глаза его уже ничего не видят, но замечает купец, что измученный конь прибавил ходу, не слышит, как ржет он, и, лишь увидев костер так близко, что даже искры разглядеть можно, старик вопит не своим голосом и валится с седла.
Лают собаки, гортанно кричат люди, ничего не слышит Некомат: обмер старик. Когда подняли его, поволокли к костру, идти он не мог, косолапо загребал землю ногами, на вопросы ничего не отвечал, икал только.
– Очухался, что ли, дед? Ишь очами хлопает, аки сыч! – услышал он над собой голос, поднял трясущуюся голову, тупо уставился на говорившего, и хотя тот окликнул его по–русски, но узкие глаза над острыми скулами, редкая бороденка и остроконечная, отороченная волчьим мехом шапка говорили за себя.
– Откуда? Куда едешь? Как тебя на мертвое поле занесло? Нечисто там, мы туда ходить боимся, – говорил татарин.
Некомат отвечал односложно, потом, невольно вздрогнув, спросил:
– Что за кости там в поле? Чьи?
Татарин нахмурился, но ответил:
– Была битва. Мюрид–хан, что ныне в Сарай–Берке сидит, посек орды наши.
– Чьи?
– Абдулла–хана, – с запинкой ответил татарин, потом добавил: – Правду сказать, орды эти не Абдуллы, а Мамая. Эмир это дело затеял, из Крыма ушел, его наговором Темир–ходжа Хидырь–хана убил, Темир–ходжу убил Мамай же, да вот с братом Хидыря не поладил, ну Мюрид и разбил нас, вот теперь мы в степях и бродим.
Некомат навострил уши.
Еще в Москве на Семкиной свадьбе, желая загладить окрик свой, был с ним князь Дмитрий ласков, рядом посадил, вина подливал, о делах торговых беседовал, а узнав, что Некомату путь лежит в Сурож, в великой тайне поручил разведать, который из двух царей ордынских сильнее. Обещал трудов не забыть и задаток дал, а тут сама собой тайна в руки шла.
По обычаю своему, чтоб татарину язык развязать, Некомат ужалил:
– Коли Абдулла не хозяин у вас, коли Мамая Мюрид разбил, что же вы в степях под дождем мыкаетесь, что к царю Мюриду с повинной не идете?
Татарин пристально приглядывался – не Мюридов ли то лазутчик, не нужно ли его кинжалом пырнуть, – но старик выглядел простецки, сидел у костра съежась, на лице плохо стертая грязь, глаза испуганные, рот приоткрыт, сомнения у татарина исчезли.
– Я еще не о двух головах, чтобы в Сарай–Берке к Мюриду идти, – ответил он, – не знаешь ты, гость, нашего эмира, потому так и спрашиваешь. Не человек – волк. Во что вцепится, то зубами держит. Крым бросил, мало ему, весь Улус Джучи подай. Помяни мое слово, Мюрида он слопает.
– Что же Мамай–то ваш, – опять незаметно кольнул Некомат, – воевода, эмир, вроде царя, что ли? Только как же тогда Абдулла царствует?
– Абдулла–хан? – татарин сплюнул в костер через редкие зубы. – Как это у вас на Руси говорят – «рыба – не мясо», только и есть, что щенок Чингисхановых кровей. В том и беда Мамая, что с родом Чингиса он никак не в родстве, а то давно бы быть ему ханом… только все равно и так он себя покажет.
Засыпая у огня под попоной, пропахшей конским потом, Некомат уже не жалел о брошенном мешке.
В самую середину Мамаевой орды угодил, теперь только вынюхать, а там князя Дмитрия и за мешок заплатить можно будет заставить.
ИУДА
Золотой халифский динар [111]в руках Мамая блеснул и исчез.
Некомат не отрываясь следил за тонкими, подвижными пальцами эмира, не чуял, что Мамай сам наблюдает за ним.
В недобрый час привел купец свой караван в становье Мамаевой орды. Только что вернувшийся из степи с ханской охоты эмир сидел усталый, мрачный. Узнав о приезде московского торгового гостя, Мамай потребовал его к себе немедля, послал за ханом, но Абдулла не пришел, велел сказать, что хочет отдохнуть, выспаться.
Сейчас, сидя в теплой юрте, эмир чувствовал, как горят у него щеки, исхлестанные за день осенним степным ветром, но, видя, что купец свеж и хитер, подбадривал себя, злобясь на хана.
«Щенок, гаденыш», – думал Мамай, не отвечая на вкрадчивые речи Некомата, а сам вертел и вертел меж пальцами золотой динар.
Некомат, поглядывая на хмуро сведенные брови Мамая, хвалить Московского князя остерегался: не ко времени – эмир, помилуй бог, сердит, выгоднее топить, ну и плел паутинку.
– Не во гнев будь тебе сказано, смеялся над тобой князь Московский, дескать, побил тебя Мюрид и в степь выгнал. Известно, князь–то Митя млад, неразумен.
Эмир поднял голову, прищурясь, посмотрел на Некомата.
Купец в страхе увидал, как на лице у Мамая под скулами желваки ходят, точно Мамай слова гостя на зуб положил, жует – пробует. Потом мало–помалу все на лице его застыло, окаменело, кожа стала пергаментной.
Некомат пуще перетрусил (сердит сегодня эмир), а еще страшнее, что под этой мертвой маской ничего не стало видно, как тут за мыслью Мамая уследить?
Но вот на лбу у эмира появились две–три поперечные морщинки, одна бровь полезла выше другой.
– Говоришь, на пиру все это тебе Московский князь сказал?
Купец кивнул утвердительно.
– Значит, другом своим считал тебя князь, а ты его мне продаешь… был бы он врагом тебе – иное дело... – Мамай помолчал, продолжая всматриваться в лицо Некомата. – Впрочем, морда у тебя, купец, постная – святоша! Князь Дмитрий по младости своей тебе доверился. Вижу – зря. – Мамай вдруг улыбнулся, у Некомата отлегло от сердца, а эмир сказал, спокойно бросая слова: – Все ты врешь, купец!
Некомат вздрогнул. На самом деле, в угоду Мамаю оболгал он князя. Как вышло, и сам не знал, во всем золотой блеск динара виноват.
Купец опустился на колени:
– Повелитель, сурожанин я – с Сурожем генуэзским торговлю веду и через степи твои езжу в Крым постоянно, изловить меня просто. Посмею ли я лгать тебе?
– А врешь! С чего бы Дмитрию ругать меня? Заврался, купец, не с этим ты сюда ехал. С чем же?
Медленно сползла морщинка со лба Мамая, медленно опустилась бровь, лицо опять окаменело. Некомат в страхе ждал, что еще скажет эмир.
– Глуп был бы князь, если бы тебе, сурожанин, он не велел все и здесь и в Сарай–Берке пронюхать. Так, что ли, дело было? Был с князем сговор?
«Вызнал!» – горло перехватило от страха.
– Был! – хриплым шепотом промолвил Некомат.
– Так я и говорил, ты человек торговый – князя продаешь.
Мамай распахнул халат, не торопясь вынул из–за пояса мешочек, слегка подкинул его. Некомат жадно слушал – звенеть так могут только монеты.
– Я твой товар покупаю, тебя, купец, покупаю. Понял? Только… – в голосе Мамая прозвучала угроза, – меня не вздумай продать, кошель. Я попомню, что ты через мои степи ходишь! – И уже деловито закончил: –Поедешь теперь же в Москву, князю Дмитрию присоветуешь не у Мюрида, у меня ярлык просить. Держи!
Купец на лету подхватил брошенный ему мешочек – почувствовал его звонкую тяжесть.
– Это задаток, серебром. Сделаешь – получишь золотом! Понял?
– Как не понять, – ответил Некомат, торопливо пряча добычу и пятясь к выходу.
ПОХОД
Некомат перестарался, в Москве так нахвалил Мамая, что бояре насторожились. Когда же в азарте он ляпнул:
– По всему граду Сараю только и разговору, что Мюрида скоро зарежут…– Поняли: врет!
Вельяминов, кряхтя, поднялся с лавки, опираясь на посошок, подошел к купцу и, точно нехотя, точно надоел он ему, тихо сказал:
– Брешешь!
Некомат заюлил, но Василий Васильич легонько стукнул его посохом по голове. Купец лязгнул зубами, смолк.
Вельяминов все так же не спеша забрал в кулак купцову бороду:
– Брешешь! Брешешь! – палкой показал на стол. – Вон они, грамотки послухов [112]наших из Орды. Пишут – Мюрид сидит крепко, туго сейчас Мамаю. Что делать с вором [113]прикажешь, Дмитрий Иваныч?
Некомат понял: и тут попался. Не давая князю ответить, он рванулся к нему, завопил:
– Почто сгубил меня, княже? Я гость, не боярин. Мое ли дело в лазутчиках быти? Что мне сказали, то и я повторил, люди набрехали – я набрехал, а меня за бороду да того и гляди под стражу, – заплакал непритворно: дело шло о шкуре купецкой.
Дмитрий смутился.
Вельяминов все так же жестко спросил вторично:
– Что прикажешь делать с вором, княже?
– Выкиньте вон… Чтоб духу его в Москве не было!
– Да что ты, княже, ведь явного вора отпускаешь… – возмутился Вельяминов, но Дмитрий уперся.
– Выкиньте, говорю. Я сам во всем виноват. Нашел место на свадьбе с неизвестным человеком о таких делах толковать.
Василий Васильич вздохнул, покосился на своих людей. Стражники подбежали, поволокли купца из палаты и на крыльце отвели душу, пустив купца вниз головой по ступенькам.
Некомат вскочил резво, как слепой, пометался, ища тут же на снегу лежащую шапку, и, так и не найдя, побежал, не разбирая дороги, увяз с разбегу в сугробе.
Воины свистели ему вслед.
Москва просила ярлык у Мюрида, тот долго не ломался, опасаясь соперничества Мамая, продал ярлык задешево.
На Москве раздумывать не стали – ярлык в руках, а от которого царя – все равно. Надо не мешкая, пока Мюрида и в самом деле не зарезали, князя Дмитрия на великокняжеский стол сажать.
По первому снегу стали сходиться в Москву рати. В декабре тронулись в поход.
Под бархатным княжьим знаменем ехал, окруженный боярами, младший князь Иван. Укутан был князь так, что лишь кончик порозовевшего носа торчал наружу: материнская рука одевала князя.
Дмитрий и Владимир смеяться над Ваней не посмели, но и кутать себя не дали и сейчас с ближними отроками веселой ватагой ускакали вперед, туда, где шла легкоконная сотня Семена Медика.
Сотня шла боевым порядком, окруженная дозорами, и когда вдалеке показались князья, дозорные, не мешкая, донесли о том сотнику.
Семен повернул коня, погнал его назад, издали разглядел среди других конников Дмитрия, но вскоре князь скрылся из глаз в глубине оврага, куда уходила дорога.
Семен остался на холме ждать.
Первым из оврага показался всадник в зеленом кафтане – князь Владимир. Поднявшись в гору, Володя осадил коня, но большой вороной жеребец, на котором князь выглядел совсем мальчуганом, упрямо плясал на месте, не слушаясь повода, бросая из–под копыт комья снега.
Занятый конем, Володя не видел, как из–за ели, стоявшей над оврагом, мелькнул алый кафтан Дмитрия. Его белый конь, казавшийся на снегу чуть желтоватым, шел ровным широким шагом. Митя повернул его, стал бок о бок с Семеном.
Вдали за оврагом медленно двигались московские полки. По узкой дороге тесно, стремя к стремени шли конные дружины. Крайние кони оступались с дороги, глубоко вязли в снегу, то ж дело сбивая строй.
Пешие полки шли толпами – целиной. Закинув щиты и колчаны с луками за плечи, они быстро скользили на лыжах, с гиком скатывались в овраг, оставляя на снегу широкие следы.
Кто–то там на полном ходу не устоял на ногах, полетел кубарем, поднимая тучи снежной пыли. Снизу из оврага с хохотом кричали:
– Берегись, робята! Сам Михайло Топтыгин из сугроба лезет. – Упавший рявкнул на крикунов по–медвежьи и под улюлюканье товарищей и лай ввязавшихся в это дело псов полез за укатившейся на дно оврага лыжей.
Семен тоже взял Друга с собой.
Все это время не расставалась со псом Настя, а тут, когда уходил, сказала мужу:
– Возьми Друга, чур нас, случись с тобой недоброе, пес тебе в самом деле другом будет. – Прижалась к Семену, спрятала лицо у него на груди, плечи ее задрожали.
Целуя жену в мокрые от слез щеки, Семен начал ее уговаривать, и тут, зардевшись, Настя вымолвила:
– Береги себя. Так надо теперь… я дитя понесла… не хочу, чтоб оно сиротинкой росло…
На крыльце она долго, будто с человеком, говорила со псом, наказывала беречь Семку.
Сейчас пес, молодецки задрав одно ухо, лаял на лыжников, которые медленно взбирались по круче, упираясь в снег древками копий.
Миша Бренко подъехал к князю, тронул его за рукав:
– Княже, что я скажу тебе.
– Что, боярин?
– Знаешь ли ты, Митя, что сделал князь Святослав, когда так же вот отроком довелось ему дружины в битву вести?
Дмитрий чуть улыбнулся, подумал: «Опять Миша про Святослава».
– Не знаю, Миша. А что?
– При встрече с врагом он первым пустил стрелу, и дружина его сказала: «Вон князь наш начал битву, значит, и наше время приспело!» – и, наклонясь к Дмитрию, зашептал:
– Сделай, очень прошу, сделай и ты так же, княже.
Боярин Федор, с легкой руки Дмитрия прозванный Кошкой, сказал Бренку:
– Ты, Миша, недобрый совет князю подаешь. Чтобы первым стрелу пустить, надо в челе войска быть, самому под вражьи стрелы встать. Да и не долетела стрела Святослава.
«Вот всегда так, кто–нибудь да помешает».
Дернув презрительно плечом, Дмитрий ответил Кошке:
– Что же, по–твоему, князьям в задних рядах быть?
– Не пустят вас бояре наперед, – возразил Кошка, – вон на кого первым стрелам лететь, – кивнул он на Семена, – на то он и разведчик.
Дмитрий запальчиво возразил:
– Бояре не пустят? Как бы не так! Да мы с братом Володей давно сговорились первыми в битве быть! Володя, правда?
К удивлению Дмитрия, Владимир ему ничего не ответил.
СТРЕЛА СВЯТОСЛАВА
Дмитрий Костянтинович Суздальский вышел навстречу, вломился в Московское княжество, жег деревни, ныне стоял под Переяславлем–градом, что на Плещееве озере.
Как сказал Кошка, так и вышло, – начали полки к Переяславлю подходить, бояре и спорить не стали, просто запретили князьям в передовую сотню соваться.
– Шуми не шуми, а плетью обуха не перешибешь – боярское упрямство мне ведомо, – сказал Дмитрий Бренку. Тот тоже притих. Старый Бренко долго толковал с сыном, запретил в разговорах с князем даже поминать о стреле Святослава.
– Беречь князя твое боярское дело, – твердил ему отец.
Миша понял – молчал.
Больше, чем на бояр, сердился Дмитрий на Владимира. Брат был лих только на словах, а до дела дошло – смирен стал, боярам слова поперек не молвил, послушно ехал в самой середине полков. На упреки Дмитрия Владимир отвечал спокойно:
– А что поделаешь? Вы–то с Мишкой – богатыри, тоже рядом со мной под стягом едете.
Не в бровь, а в глаз попал брат! Потому и было так обидно.
Семку князья не видали давно, Семка был впереди.
Случилось это под вечер.
На самом берегу Плещеева озера, притаясь за соснами, стоял Семен, следил, как, увязая в глубоком снегу, по замерзшей шири озера медленно двигался конный дозор суздальцев. Сам Семен был на лыжах и суздальцев не очень–то опасался, но на рожон лезть не приходилось, из–за сосен куда как сподручнее было наблюдать за ничего не подозревавшим врагом.
Внезапно суздальцы встали, смотрели все в одну сторону.
Семен взглянул туда же и похолодел: навстречу врагам от берега скакал всадник. Семка хорошо разглядел его ярко–зеленый кафтан, вороной конь под ним тяжело шел по сугробам.
Семен забыл об осторожности, выскочил на обрыв берега.
– Князь! Володимир Андреевич! Вернись!
Владимир не оглянулся. Суздальцы скакали ему навстречу, разворачиваясь широкой подковой, явно стремясь охватить князя, полонить его.
Владимир остановил коня, поднял лук, пустил стрелу в суздальцев.
Семен соскользнул вниз, побежал целиной к князю. Тот, видимо, и сам понял, что пора уходить, погнал коня.
Суздальцы пустили по первой стреле. Одна из них попала княжьему коню в шею, он встал на дыбы, захрапел, понес всадника.
Увлеченный битвой, князь Владимир лишь сейчас заметил Семена, который, упав на колено за щит, воткнутый в снег, бил стрелами в суздальцев, отвлекая их на себя. Владимир пытался повернуть к Семке, но раненый конь, не слушаясь детской руки князя, умчался прочь.