Суздальцы двинулись на Семена. Надо было уходить скорее, но Семен пошел в сторону, подальше от того места на берегу, куда конь унес князя Владимира. На гладкой поверхности озера Семен не подпускал врагов к себе, но, подойдя к прибрежным обрывам, понял: дело плохо, – суздальцы быстро стали настигать.
Прикрывшись щитом, полез на кручу. Стрелы начали долетать, густо падали вокруг, глубоко, по самое оперенье, вонзалась в снег. Одна, пробив валенок, попала в ногу. Семка выдернул ее. Лезть в гору стало труднее, но был он уже высоко, почти на самой вершине, и тут стрела, пущенная с близкого расстояния, из–под самого обрыва, пройдя сквозь щит, ударила Семена в бок, он дернулся, потерял равновесие и с криком полетел вниз.
Прискакавший к своим Владимир поднял тревогу.
Князь Дмитрий сам повел погоню. Перечить ему сейчас не посмели: понимали – потерять Семена Мелика для него горе.
В том месте, где Семка упал с обрыва, нашли только сломаную лыжу. Было уже поздно. Над озером сгущалась вечерняя синь. Боярин Кошка первый разглядел в недосягаемой дали, почти у противоположного берега озера, черные точки – вражий дозор. Хотя всем было ясно, что суздальцы ушли, князь велел идти в погоню. Шли по следу, пока совсем не стемнело, лишь тогда Дмитрий понял – не догнать. Повернул людей обратно.
Володя, ехавший сзади, не мог спокойно смотреть на сутуло опустившиеся плечи брата, поравнялся с ним, сказал тихо:
– Митя!
Князь медленно поднял голову, лицо его было сурово.
– Да, братец, порой и стариков не худо послушаться, – и замолчал угрюмо.
Утром разведчики Семеновой сотни на лыжах прошли до того берега, были обстреляны суздальцами и, ни с чем вернувшись восвояси, донесли, что от того места, где вчера повернул князь Дмитрий, к стану суздальцев идет собачий след, теряющийся в прибрежных кустарниках.
СКВОЗЬ ВОЛОКОВОЕ ОКОНЦЕ
Дмитрий Костянтиныч, узнав о поимке пленника, велел привести его к себе, но, увидев Семку, помрачнел, отвернулся. Семена доставили во Владимир, посадили в подклеть [114]княжеского терема.
В первые дни Семен не в силах был отодвинуть забухшую дощечку, которой закрывалось волоковое окошко [115]в подклети, так и лежал во тьме.
Потом, когда бок немного зажил, Семка встал, с натугой отодвинул доску; в узкую щель окна ударило солнце, ярким золотом заблестела во мраке трухлявая солома Семкиной подстилки. Семен теперь целыми днями глядел в окно.
Первое время на воле было тихо, но однажды Семена разбудил колокольный звон. Парень, забыв про боль в боку, так и кинулся к окну, отодвинул доску.
По двору бегала княжья челядь, потом на красном крыльце распахнулась дверь, толпой вышли бояре. Семен понял – встречают князя.
Вскоре двор наполнился всадниками. Звеня кольчугами, надетыми по зимнему времени поверх полушубков, они соскакивали с седел, толпились вокруг крыльца. Бояре поснимали шапки, но Дмитрия Костянтиныча Семен увидел лишь тогда, когда тот взошел на крыльцо.
Был князь бледен, борода не чесана. Быстро сквозь расступившуюся толпу бояр прошел он в сени.
Двор опустел, а над городом грозно нарастал гул колоколов. Вдруг вплотную к стене, заслонив на мгновение свет в окошке, прошел какой–то человек, за ним другой, третий…
Семка увидел, что и еще какие–то люди, одетые просто в армяки, в нагольные тулупы, лезут через тын, бегут к воротам.
Княжьи воины перечить не посмели, ушли в терем.
Люди отвалили дубовые засовы. Ворота распахнулись. Во двор ворвались толпы народа. Семен вплотную прильнул к окну. Из толпы кричали:
– Не хотим, чтобы Митрий Иваныч град приступом взял!
– Князю что, он в Суздаль сбежит, а нас москвичи на щит возьмут [116]– разграбят!
– Не хотим!
– Пусть князь подобру–поздорову убирается вон из града!
– Потягался с Москвой, хватит!
– Истинно! Кобыла с волком тягалась, ин хвост да грива осталась!
Все злее, настойчивее нарастал шум.
– Пущай уходит из Володимира! Не хотим Митрия Суздальского!
Терем притих, как вымер, и лишь когда толпа, разметав стог, стоявший за княжеской конюшней, потащила к терему охапки сена, грозя запалить хоромы, на крыльцо вышел князь. Хотя и был Дмитрий Костянтиныч в златотканом княжом плаще, застегнутом на левом плече серебряной пряжкой в виде львиной головы, но простоволос и скорбен.
Горожане затихли, многие поснимали шапки.
– Не рано ли отрекаетесь от меня, володимирцы? Не рано ли, Митьке Московскому в угоду, на меня посягать вздумали? Я еще…
Удар по уху откинул Семку от окошка. Княжеский тиун стоял над ним, мрачно насупясь.
– Вяжи его!
Когда холопы начали скручивать Семену руки, он сказал:
– Чего меня вяжете? Куда я из подклети сбегу?
Тиун в ответ ударил его в лицо:
– Не век те тута гнить. Князь тя за собой тащит.
Сплюнув кровь себе на бороду, Семка через плечо сказал:
– Вяжите меня крепче, робята. Одно вам осталось. Видать, наклали вам наши… – И по тому, как остервенело заругался тиун, как еще туже затянули путы, Семен понял: Дмитрий Суздальский разбит и бежит с великокняжеского престола.
СТОЛЬНЫЙ ГРАД ВЛАДИМИР
Отзвонили колокола стольного града Владимира. [117]
Сел на великокняжеский стол князь – отрок Дмитрий Иваныч, а потом уехал в Москву, и ныне тишь и скука повисли над столицей Руси. Да полно, правда ли, что Владимир – столица русская?
Не призрак ли это, в лесных туманах почудившийся два века тому назад князю Андрею Боголюбскому? Не во имя ли призрака князь Андрей ушел на север, забыл, покинул древнюю славу нашу – Киев–град? Не во имя ли призрака пытался Андрей наложить свою тяжелую десницу и на Новгород Великий, да не вышло: наломали новогородцы бока великому князю Владимирскому.
Что вписал Владимир в летопись русской славы? Чем помянуть его? Традициями ли вольности вечевой, подобно Господину Великому Новгороду? Богатырством ли и воинской доблестью, подобно Киеву, который грозен был для степных хищников, который грозен был и вселенской столице – Царьграду.
Нет! Иным славен стольный град Владимир.
Когда в поисках мирного житья ушел русский человек с теплых днепровских берегов в северные леса, где с незапамятных времен селились русские люди, когда по берегам Верхней Волги, Оки, Клязьмы стали расти и богатеть города и села, казалось, настало время покончить с дроблением Руси, собрать воедино клочья уделов. Новый город Владимир поднялся тогда над Русью, начав собирание Русской земли. Кичливые бояре древнего Ростова презрительно звали его городом псарей, но простые люди с надеждой смотрели на усиление новой столицы Руси, надеялись и ждали: кончится княжья усобица и Русь вновь станет единой и могучей. Еще только началось дело объединения, а гениальные народные умельцы стали воздвигать вдохновенные каменные сказы храмов, дворцов, башен, невиданным взлетом искусства отметив свое время и на века прославив Владимиро–Суздальскую землю.
Но велики были еще силы, рвавшие Русь на удельные лоскутья, и далеко, далеко было до завершения замыслов объединения, когда налетела гроза Батыева нашествия и прахом упали мечты. Разрозненная удельная Русь встретила татарские орды. И, как все тогда на Руси, рать великого князя Владимирского одиноко, славно и бесплодно полегла под татарскими саблями, напоив кровью своей поемные луга речки Сити, но не сумев спасти Русь от ига чужеземцев.
Что осталось граду Владимиру, бессильной столице порабощенного народа? Пустота, туман, пыль! Лишь дивные камни древних соборов говорят о былом, славном.
По–прежнему озаряет скупое солнце севера гладь белых стен, играет в нарядном каменном узоре резных поясков, опоясывающих храмы на половине их высоты, а тени от ближайших деревьев падают тонкой сетью на алтарные полукружья. Отзвуком дальней романской Европы кажутся глубокие, массивные арки входов. Как далека стала ныне Европа, заслоненная от нашествий монгольских живой грудью русского народа, идущая дальше, вперед, забывшая о спасшей ее Руси.
Когда–то приняв и переплавив наследие Византии, полностью взяв, смягчив, по не нарушив цельности и мощи, завещанной Новгородом и Псковом, Владимиро–Суздальская земля сумела создать свое, новое.
Теперь вокруг храмов Владимира залегла дрёма.
Истлели кости строителей, и самое искусство давно потеряно.
Так мечтой несбывшейся, пустым, заброшенным стоит стольный град, а великий князь, согнав соперника, ушел обратно к себе, в деревянный городок Москву, которая неведомо когда и как над старшими городами встала.
Хотя и нет в Москве чудесных храмов, хотя и деревянные стены окружают кремлевский холм, а Дмитрий Иваныч уехал домой, и лишь изгнанный им Дмитрий Суздальский пасмурно посматривает в сторону ему одному желанной, но недоступной и покинутой всеми столицы.
ХОЛОП
Когда против воли своей мирился Суздальский князь с Москвой, потребовал от него Дмитрий Иваныч освобождения Семена Мелика, и тут слукавил Дмитрий Костянтинович – сказал, что умер Семен от ран, что схоронили его в пустыне на берегу Плещеева озера. Не мог князь простить Семену меча, против него поднятого, похолопил вольного человека, сослал в одно из самых глухих лесных поместий своих.
Весна в тот год стояла холодная, в темных углах леса долго лежали осевшие, грязные сугробы снега.
Поместье это совсем недавно заселил Дмитрий Костянтинович. Жилось здесь туго. Изб не хватало, ютились в наскоро сделанных мокрых землянках. Леса вокруг стояли вековые, а пашни было еще мало. Холопы валили лес, расчищая место под поля.
Семка, подрубив старую березу, попытался ее повалить, нажал плечом, но лапти соскользнули в хрустящем снегу, а береза не подалась.
Семен наклонился, взял пригоршню снегу, бросил несколько смерзшихся крупинок в рот, тут же поперхнулся, потому что подошедший сзади тиун толкнул батогом в спину.
– Работай!
Прошло то время, когда Семен огрызался, теперь он послушно взялся за топор. Огрызнулся за него Друг, подвернувшийся под ноги тиуну и получивший в свою очередь пинок.
Тиун вдруг расшумелся:
– Долго ли ты мои приказы сполнять не будешь? Сказано те, чтоб духу собачьего тута не было, а ты все пса прикармливаешь. Убью! – Снова пнул собаку.
Холопы, зная, что Семен непременно за Друга вступится, побросали топоры, смотрели издалека – что будет?
В Семена и на самом деле как бес вселился – не стерпел, рявкнул на весь лес:
– Ты, княжой пес, мово пса не замай! Нашел он меня в беде, вдругорядь нашел в беде пущей, когда вы, вражьи дети, надо мной измывались, и будет со мной!
– Но! Но! Потише!.. – начал было тиун, однако, поглядев на Семена, опустил палку.
– Сам потише будь! В лесах живем, попомни это, не доводи до греха, – выкрикнул Семка и, плюнув, сел на пень, подтащил взъерошенного, рычащего пса к себе, гладил его.
Тиун тоже плюнул, пошел прочь.
Беда с такими. То ли дело с тем, кто в холопстве родился, с измалетства к рабству привык.
Но, оглянувшись, все–таки прикрикнул:
– Ты што на пне, как на печи, расселся! Отдыхать вздумал?
Семен успел поостыть, понуро поднялся, лениво дорубил березу, повалил, не спеша стал обрубать сучья – труд рабий! В прошедшую весну так же вот лес валил, но был вольным смердом, работал на себя, а тут только и ждать осталось, когда потемнеют холодные, низко летящие тучи, когда еще один постылый день минет. Но ждал этого часа Семен, не только об отдыхе да о каше думая…
Когда тиун, погасив лучинку, ушел и в пропахшей грязным потом землянке говор постепенно сменился храпом, Семен тихо окликнул лежавшего рядом холопа.
– Ну как, Иван, сказывал?
Спрошенный хотел отвечать, но зашелся натужным кашлем, сел на нарах, скинул овчину, кашлял, кашлял.
Семен накрыл его, укутал. Иван шевельнулся, захрипел:
– Говорю, да с оглядкой – опасаюсь. Сегодня я кривого Ваську подговорил. Его десятник по башке палкой огрел. Васька и упади замертво, а десятник, греха не боится, перешагнул через него и пошел дале драться. Тут я к Ваське и подсунулся: доколе, говорю, терпеть муку будем? А Васька на меня единым оком взглянул и ответил эдак:
– Чего лезешь, Иван, без тебя тошно. Терпеть нам вечно – холопы мы кабальные…
Закашлялся снова. Семка терпеливо ждал.
– Тут я про московские слободы Ваське и скажи, – отдышавшись, вымолвил Иван. – Васька верит плохо, но, говорит, бунтовать зачнете – пристану, потому все одно – пропадать!
– Тише! – толкнул Семка Ивана и в темноту: – Кто тут? Ты, Илья?
– Не пужайся, я! – ответил подошедший. – Все людей искушаешь, Семен? Вот и я тебя слушаю и через тебя рабом неверным становлюсь. Ох! Тяжел грех!
Семен, вздохи Ильи мимо ушей пустив, сказал убежденно:
– Знаю я Дмитрия Суздальского, не успокоится он, на Москву опять полезет, знаю и Москву, там взятый кус из рук не выпустят, а посему жди, робята, драки. Тогда не зевай!
Илья засопел, слышно было – отошел, потом сказал из темноты с угрозой:
– Ты, Семка, не бреши! Повсюду людей кабалят, а у тя выходит – Москва холопов в слободы сманивает, на волю пущает. Чудно! С чего бы это?
– У кого голова на плечах есть, тому понять не мудрено,– откликнулся Семка. – Москва людей к себе приманивает, через то сильней становится. Освободи тебя, дурака, небось и ты за Москву горой стоять будешь. Ты раскинь мозгами–то…
– Я раскинул. Ну, скажем, сцепятся два князя Дмитрия, а вы тем временем здесь стражу перебьете и утечете, а потом что? В слободе будете жить без оброков, без даней?
– Я того не говорил, – откликнулся Семен, – татары подушную дань как драли, так и в слободе драть будут, да и без дани князю не обойдешься, спасибо скажи, что хошь боярина над тобой не будет.
– Иным словом, по–московски, значит, слобода – это когда над тобой одним кровососом меньше?
– Нет, Илья, ты раскинь мозгами. Здесь ты холоп – сиречь раб, ничего у тебя нет, окромя рук да спины, батогом избитой, а там тебя на землю посадят, хозяйствуй, обрастай добром.
– Так, так, – хмыкнул Илья, – в Москве, стало быть, барану шерстью гуще обрастать дают, чтоб стричь было чего. Вестимо, Дмитрий Суздальский по старинке живет, холопов палкой к труду приохочивает, в Москве люди хитрее, холопа ослобонят, на землю посадят, он сдуру из кожи лезть начнет, ан, глянь, князь какому–нибудь боярину слободу–то и пожалует за службу, ну боярин и почнет драть с мужиков три шкуры.
После этих слов Ильи в землянке все притихли, ждали, что ответит Семен, ибо из одного хомута в другой никому головы совать охоты не было. Семка сидел, думал, ответил не сразу.
– Обманывать не хочу, может такая беда стрястись, на грех, говорят, мастера нет, но только навряд. Московские князья землю собирают и раздаривать ее ой как не любят. – Вдруг, озлясь, закричал: – Чего ты ко мне пристал! Что я тебе – молочные реки, кисельные берега сулю? Ты бы небось хотел, чтоб тебя на печь посадили, брагой напоили да печатными пряниками угощали, а ты с боку на бок переваливался. Так ты, мил человек, спутал, эдак лишь в раю будет, да ты и в рай–то придешь – небось с апостолом Петром у ворот торговаться почнешь, дескать, много ли с меня в раю оброка спросят, не лучше ли в ад податься, там, говорят, теплее.
Кое–кто из холопов фыркнул, а Семен продолжал сурово:
– Не хошь – как хошь, мы не неволим и в товарищи не набиваемся, оставайся тут холопствовать, а нам на Суздальского князя хребты ломать надоело.
– Хорошо тебе лаяться, Семен, – крикнул в ответ Илья, – ты домой придешь ко князю на службу, Иван, ежели дорогой не сдохнет, на землю сядет, Васька Кривой тож. Вам что! Ванька – суздалец, Васька – белозерец, а мне каково, ежели я в кабальных грамотах у боярина Вельяминова Василия Васильевича записан?
Семен присвистнул:
– Так бы сразу и говорил, а то морочит людей. Коли дело такое – тебе в Московскую землю пути заказаны, это само собой! Ну что ж, Илья, драться начнем, ты от нас не отставай, а потом, как отобьемся, в сторону сверни.
– Я в Рязань подамся!
– Можно и в Рязань. Небось и там добрые люди живут. Мужикам поклонись, они помогут. Только к боярину на поклон не иди, вдругорядь закабалит. Ему, боярину…
Друг, лежавший у входа, заворчал. Холопы тотчас откинулись на нары, пустили притворный храп. Скрипнула дверь, низко наклонясь, вошел тиун, выпрямился, поднял фонарь, подозрительно покосился на замешкавшегося Илью, стоявшего посредине землянки, спросил:
– Ты чего бродишь? Дрыхнуть надо.
– Не гневись, государь, – угодливо откликнулся Илья, – я за нуждой иду, – и бочком, поглядывая на палку тиуна, юркнул в дверь.
А тиун все светил фонарем, вглядывался в лица холопов. Чуял недоброе.
ОН ЛИХ, ДА И Я ЛЮТ
На верху берегового обрыва, на солнечном припеке дремал Фома.
С той поры, как по весне Мамаева орда, тесня Мюрида, вышла к Волге, он каждый день норовил уйти сюда. «Вельми хорошо в траве полежать, хозяину очей не мозолишь, он и не пристает», – рассуждал Фома.
Изредка он посматривал на недалекие юрты, оттуда доносились песни; над ордой стояло облако пыли.
«Гуляют басурмане, весело гуляют, пляшут, пируют. Эх!» – завистливо вздохнул Фома и, повалясь на траву, опять охнул: еще бы, татары пируют, а Фоме не поднесли! В глотке от того пересохло. Но тут Фома заметил вблизи в кустах человека, приподнялся.
«Чего это он?»
Человек руками рыл землю, выкапывал какие–то корешки, жадно грыз их.
«Голоден», – догадался Фома и окликнул:
– Эй! Человече! – Тот вздрогнул, поднял голову, отстраняя рукой грязные космы спутанных волос, свисавшие ему на глаза. Фома, с первого взгляда узнавший друга, уже бежал к нему.
– Куденей, Куденеюшка, да што они с тобой сотворили, аспиды, на себя не похож стал!
Куденей зайцем в кусты. Но Фома легко нагнал его, ухватил за ворот. Гнилая рубаха затрещала.
– Ты што, дурень, не узнал?
Куденей посмотрел на него исподлобья, испуганно, но тут же взгляд его просветлел:
– Фомущка! Друже!
– Откуда ты взялся, Куденейка? Постой, голоден ты? – Фома вытащил из–за рубахи несколько ячменных лепешек. – Ешь!
– Так откуда ты?
Куденей, давясь едой, ответил медленно:
– Есть такой батырь – Челибеем звать…
– Ну есть.
– Орда у него большущая.
– И это так.
– Челибей со царем–то, со Мюридом, повздорил. К Мамаю со всей ордой своей побежал.
– Да знаю я все это! Вон и пирует Мамаева орда на радостях, что Челибей от Мюрида отложился. Ты–то как здесь?
– Я–то?.. Я у него в орде рабом живу… да хозяин лихой мне попался, богатей, самому Челибею друг, а нас, рабов, не кормит, пес. А ты?
– А я рабом в Мамаевой орде, у Ахмед–мурзы.
– У какого Ахмед–мурзы?
– У того самого, што нашего чеснока отведал. Семкин кум! Тоже лих, да и я лют! Вот мы с ним и тягаемся – кто кого.
– Ой, Фома, ты и врать! Видано ли такое, штоб раб да с господином тягался.
– Не веришь? Об заклад бьюсь! – Махнул рукой: – Чего с тебя, окромя вшей, взять. Да вот как раз, слухай!
– Фомка–а–а!.. – кричал Ахмед, выйдя из юрты. Не дождавшись ответа, пошел к реке.
Растянувшись в траве, Фома притворно храпел. Куденей еще до прихода татарина забился в кусты. Подойдя к Фоме, мурза замахнулся, но не ударил, только закричал:
– Оглох?
– Зачем оглох, – Фома лениво повернул голову. – Чяво те от меня надобно?
– Почему опять кизяка [118]не насбирал?
– Неохота мне кизяк собирать, – повернулся к мурзе спиной.
– Фома!
– А ты, Ахмед, не серчай, – Фома зевнул сладко, со слезой, не спеша сел. – Ну что серчаешь? Штоб работал я на тя, того не жди, так разве, для баловства когда, самую малость, – Фома опять зевнул. – Драться зачнешь – так и знай: подстерегу и зарежу; разбойник я, а тебе тати ведомы! А? – сплюнул в траву, метко сбив пух одуванчика. – В колодки меня забьешь – отомкну! Потому – слово знаю. Продашь – тебе вестимо, што тогда будет… Ну ладно уж, ишь пожелтел от злости, так и быть, нынче поработаю.
Фома встал, потянулся, хрустнул суставами, внезапно схватил татарина за плечи, заглянул ему в глаза, захохотал:
– Ой, берегись меня, мурза! Лихое у меня око! Ой, не на радость купил ты раба, Ахмед!
Мурза попятился. Закрыл глаза. Фома наконец смилостивился, отпустил.
– Ладно! Сегодня порчи напускать не буду, а только смотри, не замай! – Отвернулся от Ахмеда, крикнул в кусты:
– Куденей, пойдем, што ли. Пособи.
Когда отошли подальше от мурзы, Фома спросил:
– Видал?
– И хошь убей – не пойму. Кто же у кого в рабах ходит?
Фома оглянулся, вздохнул:
– Пожалуй, все же я у него, но держу его в страхе.
– Колдун ты, Фома!
– Я–то? Не! Я колдуном только прикидываюсь. Тут случай подошел – сегодня он меня купил, а на завтра купца, што меня продал, чума забрала, пять суток помучился – помер, а перед смертью почернел весь. Меня Ахмед убить хотел, заразы боясь, а я, живот свой спасая, и надумал пригрозить – напущу, дескать, порчу, как на старого хозяина напустил. Он сдуру и поверь, тут я его и оседлал. Да и все кругом верят – боятся. Известно, у страха око велико: чума по орде ходит. Вот те и раб! Ин вышло – тот же медведь, да в другой шерсти!
Набив мешок сухим конским навозом, друзья приволокла его к юрте Ахмеда, но едва Фома хотел пристроиться к котлу с кашей – накормить Куденея, как на Волге поднялся такой шум и крик, что все, бросив еду, побежали к берегу.
Фома поспел первым, остановился, заглянул вниз.
– Битва? – спросил подбежавший Куденей.
– Не! Татары купецкий караван перехватили, эвон струги грабят… Однако што это?
Фома разглядел – какого–то купца с криком тащили наверх, туда, где стояла юрта Мамая.
– Бежим!
– Да пошто? И так видно,– попытался удержать Фому оробевший Куденей, но тот и слушать не стал.
На площади шумела толпа. Шла расправа. Пленник, сухой длиннобородый старик, вопил – два татарина били его плетьми. У юрты неподвижно стоял Мамай.
После удара кафтан на пленнике, как ножом, прорезало.
«С оттяжкой бьют, здорово!» – подумал Фомка.
Мамай подошел к пленнику, заговорил язвительно:
– Я из тебя, Некомат–купец, кишки выпущу. Продал ты мне князя Дмитрия, а меня Мюриду продал. Москва у Мюрида ярлык взяла! Степи хотел миновать, берегся, Итиль–рекой плыл. Опять к Мюриду пробирался? Знаю! Все знаю!
Старик сел, харкнул кровью, поднял глаза на Мамая, охнул: лишь сейчас уразумел, к кому в лапы попался. Повалился эмиру в ноги. Запричитал:
– Батюшко, пощади, государь, помилосердствуй! Служил тебе верой и правдой, ан не вышло. А что до ярлыка, так его и сейчас послать Москве не поздно.
– Опять лукавишь! – возмутился Мамай. – Князь Дмитрий от Мюрида ярлык получил.
– Батюшко, и ты пошли! – купец уж не молил, говорил деловито. Мамай невольно стал его слушать. – Пошли! Не посмеют на Москве твово ярлыка не взять, глядишь, Мюрида ты и обойдешь!
– Не посмеют! – повторил за ним Мамай и, велев взять старика под крепкую стражу, в раздумье пошел к юрте.
Фомка толкнул Куденея локтем:
– Видал? Этот не пропадет! На што хитер Мамай, а купец из–под плети вывернулся и Мамая взнуздал. Вот увидишь, Мамай по купецкому слову сделает,
МЮРИД–ХАН
Едва молодой князь Иван Белозерский въехал в Сарай–Берке, татарский караул преградил ему дорогу.
Князь посмотрел на красные древки копий, на лошадиные хвосты, висевшие на них кистями, на смуглые, загорелые лица татар и послушно остановил коня. Сзади сгрудились бояре, воины, обоз.
К князю подошел татарин. Взглянув на него, князь Иван затрепетал: одноглазый, со шрамом поперек лица татарин был воистину страшен.
Иван Белозерский тайком сотворил крестное знамение, зашептал, как на черта:
– Сгинь! Сгинь!
Татарин не сгинул, высокомерно спросил:
– Князь? Откуда?
– С севера, с Белого озера мы, – чуть слышно ответил князь.
– Тебя–то и нужно. Поворачивай к хану во дворец.
– Помилуй, воевода, – вступились бояре, – дай князю хоть умыться с дороги.
Татарин не взглянул на них даже, его люди окружили князя, оттеснили бояр.
– Во дворец! – повторил мурза и вскочил на свою лошадь.
Князь только по сторонам озирался испуганно. Мурза, видя то, огрел плетью княжого коня. Конь фыркнул, присел под ударом, переступил копытами и рванулся вперед, мурза поскакал следом.
Мюрид–хан сидел в саду под деревьями, спасаясь от зноя, пил кумыс. Увидев князя, вздумал напоить кумысом и его.
«Опоганит! Ей–богу, опоганит!» – думал князь Иван, стоя перед ханом на коленях. Юноша, оторванный от своих бояр, совсем оробел, только отнекивался односложно да кланялся, кланялся.
Хану надоело наконец без толку угощать гостя. Отставив кумыс в сторону, он заговорил. О чем? Непонятно! Разобрал князь только, что часто Мамая он поминает.
Хан говорил все громче, переходя на крик, головой крутил да бледнел, понемногу свирепея. Вдруг подскочил с подушек, опрокинул длинноносый медный кувшин с кумысом, как будто выплюнул все то же слово:
– Мамай!
Прибежали двое татар – толмачи–переводчики. Сели по бокам хана на корточки. Уставились на него черными бусинами глаз.
Мюрид смолк, потом заговорил спокойно, твердо. Князю перевели:
– В дни, когда мои победоносные орды разбили за Итиль–рекой вероломного Мамая, Московский князь вымолил у меня ярлык на великое княжение, а ныне Дмитрий же принял ярлык и от Мамая тож!
Хан вновь закричал. Переводчики сидели молча, понимали – толмачить дальше не надо. Переведя дух, хан продолжал:
– Велю тебе, князь Иван, ехать теперь же ко князю Дмитрию, что во граде Суздале сидит ныне. Ему отвезешь ярлык на великое княжение.
Князь Иван потупился: «Вот напасть! Нынче с Москвой ссориться нельзя, и царя ослушаться нельзя».
Не смея шевельнуться, стоял он на коленях, а хан, заметив, как понуро склонился перед ним князь, оглянулся, позвал:
– Иляк!
Кривой татарин, доставивший князя во дворец, торопливо подошел к хану.
– Поедешь вместе с Иваном–князем. Изгонишь Дмитрия Московского из Владимира, посадишь Дмитрия Суздальского! Понял?
Иляк, как кот, выпустил когти.
– Изгоню, Мюрид–хан! Пеплом положу всю Московскую землю! Чьи орды прикажешь в поход вести?
Мюрид, уже потянувшийся к кумысу, остановился, оглянулся на Иляка.
– Орды? Нет орд! Пусть Дмитрий своими силами управляется. Мне орды против Мамая нужны.
Князь Иван, еле сдерживая улыбку, глядел на Иляка:
«Ну кот, чистый кот, у коего мышь из–под носа ушла. Так тебе, кривому черту, и надо! Ишь какой прыткий, сразу же: «Чьи орды брать?» Не вышло! Не вышло!» – все еще стоя на коленях, радовался князь.
В горле у Мюрид–хана уже булькал кумыс.
НОЧНОЕ НЕНАСТЬЕ
Давно ли, кажется, перед князем Суздальским открылись отраженные в тихой Клязьме стены Владимирского собора!
Давно ли, стоя на струге, он не вытерпел – стал втолковывать варвару и азиату, цареву послу Иляку, о высоком искусстве строителей этого дивного храма.
Все напрасно!
Как Иляка не проймешь красотой городов русских, так в судьбу не уговоришь…
А дождь так и льет, все небо закрыло тучами. Такая тьма в лесу, что даже мурза Иляк притих, а уж на что лют ругаться.
Дмитрий Костянтинович откидывает плащ, оглядывается.
Там, где остался Владимир, сквозь летящую дождевую пыль пробивается слабое зарево.
Князь отворачивается, накрывает голову плащом и опять, в который раз, вспоминает, силится понять происшедшее.
Все шло хорошо. Привез Иван Белозерский ярлык на княжение Володимирское. С ним мурза Иляк с тридцатью татарами. Князь Иван сразу уехал, сказал, что домой, в Белозерск, а на самом деле, как донесли, в Москву свернул.
Дмитрий поднимает голову, вглядывается в темную муть впереди. Не отсюда ли все беды пошли? Ускакал Белозерский князь, значит, в удачу суздальцев не верил.
Дмитрий опять тяжело задумывается, бормочет:
– Ускакал! Как сглазил все! Только нет! Разве потом удачи не было?
И вновь встает в памяти Дмитрия солнечный зной полдня, когда он явился во Владимир.
Веселый был день, а кончился он и того веселее – пиром. Впрочем, трудно упомнить, что было потом – все семь дней, пока сидел на великом княжении, пировал, с пьяных же глаз навстречу московским ратям полез. Семь дней пировал, пять дней воевал, а теперь пришлось ненастной ночью уходить лесами восвояси, в Суздаль, а во Владимире снова Митька Московский засел.
Вновь оглянулся князь на тихо полыхавшее зарево.
Хорошо еще, если только во Владимире, а если следом идет?! Беда! А с него станется!..
Над самым ухом князя мурза Иляк вдруг айкнул как–то по–своему – гортанно, испуганно схватил князя за плечо.
– Что это?
Мокрые пальцы татарина мелко дрожали.
– Чего ты испугался, мурза? – спросил князь, а у самого сердце бессильно упало.
– Свет! Свет!.. Земля… дорога светится! – повторял Иляк, крепко сжимая плечо князя.
В самом деле, по обеим сторонам дороги во тьме тлело слабое синеватое свечение.
Дмитрий скинул с плеча руку татарина.