- До Москвы – вместе, а дальше – каждому своя дорога!
Таким образом, я был заменён пожилым красноармейцем Мишей Дуреловым, которого ждёт не дождётся жена Дуська на далёкой и, в то же время, близкой Кубани.
Августа 1945 года.
Третий день исполняю обязанности коптёрщика, первого помощника старшины. Хозяйственная деятельность сводится к выдаче и приёму имущества, к заботе о его сохранности. Последнее более важно, так как дивизион ещё в пути-дороге. Помаленьку продвигаемся, но не на север, как раньше, а наоборот, в сторону Украины. Позади Бобруйск, Калинковичи, Мозырь. Дорога идёт через перелески, пески и болота. Сегодня к вечеру добрались до Овруча и свернули в большое село. Простоим здесь не один день: нет для машин горючего.
Августа 1945 года.
Днём немилосердно печёт солнце, зато ночью – холодно.
Как коптёрщик, сплю на машине, охраняю имущество батареи. Дело нужное, но всё-таки, коптёрщик я никудышный. Какая-то дурацкая смешливость мешает быть серьёзным, и за это уже получил замечание от командира дивизиона. В сопровождении начальника штаба и старшины он заглянул в мой склад. Я вытянулся и отчеканил: «Коптёрщик Ершов слушает!»
- Надо звание указывать, а не должность, - поправил Кузьмин
- Должность важнее, товарищ майор!
- Почему?
- Дивизион обойдётся без ефрейторов и майоров, но без коптёрщиков – беда.
Кузьмин засмеялся, но уходя, предупредил:
- А язык, Ершов, держи на верёвочке. Война окончилась, и мы обязаны нести службу по уставу.
Хлопцы работают на колхозных полях, помогают сельчанам убирать урожай.
Вечером у здания клуба собирается молодёжь. Под гармошку танцуют и пляшут. Люблю слушать украинские припевки.
Не могу смириться с тем отношением к девушкам, какое высказывается открыто. Сержанты и солдаты бравируют «победами» на любовном фронте. Противно слушать их россказни. Возмущает то, что к любви пошло относятся даже развитые люди. Взять, к примеру, старшину Минькова. У парня среднее образование, много читал, грудь украшена несколькими медалями. Меня он серьёзно убеждает в верности гнилой теории, что от жизни надо брать всё. На мой вопрос, что он понимает под словом «всё» и, как это «всё» брать, Миньков тоном старшего и более опытного товарища объяснил, что «всё» - это радости, удовольствия, что они добываются и в труде, и в любви упорством, смелостью, сноровкой. Проповедь свою он читал при людях, и все, кто оказались слушателями, помогали старшине вдалбливать его теорию в мою голову. А сегодня утром этот же Миньков подошёл ко мне, поправил на широкой груди медали и заговорщически сообщил, что хочет сказать мне кое-что важное. Оказывается, вчера весь вечер на меня поглядывала хорошая дивчина. «Она с тобой даже пыталась говорить, а ты как….» - что бы показать мою неотёсанность, старшина подёргал себя за уши: «Помнишь? Нет! Да та, что была с моей девкой. Хохлушка что надо, красавица с картинки! Я даже позавидовал тебе».
Обидно, что эти «красавицы с картинок» легко поддаются очарованиям бравых солдат.
У комсорга дивизиона Косоковского высшее образование. До войны работал учителем. Однако, он преспокойно слушает трепотню солдат о любовных похождениях и не подаёт своего голоса. Выходит, он придерживается их взглядов. И от всего этого бывают минуты мучительных сомнений, колебаний. Но это минуты, ибо за своими принципами, и в этом я глубоко убеждён, кроется больше человечности и меньше эгоизма.
Свободного времени много, но трудно заполнить его чем-то полезным: от машины далеко не уйдёшь, кроме газет читать нечего.
Сентября 1945 года.
Новоград Волынский. Тихие, зелёные улицы. Небольшие украинские хаты, окружённые садиками. Манят спелыми плодами груши, яблони, сливы, вишни. Особенно много яблок.
Переехали небольшую с крутыми каменистыми берегами речку Случ и свернули влево, к военному городку.
Пленные немцы заняты дорожным строительством и восстанавливают разрушенные дома.
Сентября 1945 года.
Палатку растянул на машине. Ночью спасаюсь от холода под двумя шинелями. Утром солнце быстро набирает силы, нагревает воздух и землю. Днём прячусь от жары в тени, и играю с Романовым, ловким и весёлым ординарцем командира батареи, и длинноногим каптёром боепитания Печниковым в распространённую карточную игру – в «дурака».
Романов – на редкость энергичный, никогда не унывающий парень. Его появление среди ребят моментально меняет атмосферу: исчезает физическая вялость и душевная скука. Получается это самопроизвольно. Подсел, бросил пару весёлых с юмором шуток, шуток не плоских, а умных, и – прощай уныние. Искра жизненного заряда без задержки передаётся от одного к другому.
Романов мой ровесник, успел повидать многое на свете, но не знал одного – настоящего детства. Трудно укладывается в голове, что ранние годы прошли у парня в ростовской колонии для малолетних преступников. Честность и жизнелюбие – вот главное, что присуще сейчас Романову.
Поговаривают о предстоящем переезде в Дубно. До него – 160 километров.
Сентября 1945 года.
Холодный кратковременный дождик сорвал планы: в городской кинотеатр не пошли. Роюсь в старых номерах журнала «Красноармеец». Есть ещё несколько номеров «Днипро». Их достала Надя Гриценко, учительница начальных классов одной из школ Новоград-Волынска.
Познакомился с Надей случайно. Вместе с учениками школы работали в тот день в поле. От такого дождя, как сегодня, спасались под навесом и, естественно, разговорились. Миловидная учительница-девчонка спросила:
- Чем вы занимаетесь в свободное время?
- Ищу, что почитать.
- А что сейчас читаете?
Я признался в крайней скудости литературного багажа, и она среагировала деловито: на следующий день прихватила для меня два номера журнала «Днипро»: «Прочитаешь, Витя, и я заменю их другими». Она тут же назвала адрес своего дома, а на мою слабую попытку отказаться ответила: «Ничего, принесёшь. Солдат не должен бояться трудностей!» И вот оказался в неудобном положении, журналы пора относить.
Сентября 1945 года.
Тихие предвечерние часы. С журналами «Днипро» иду к Наде Гриценко.
Улицы патриархально-милого Новоград-Волынска утопают в зелени, особенно в окраинных частях города, где каждый домик-хата окружён благодатной вишней и яблонями. Много садовой зелени и вокруг дома, в котором живут Гриценко.
Остановился перед калиткой дома, не зная как переступить порог.
- Шо, сынок, до мене, аль до дочки?
Позади стоял пожилой мужчина и смотрел на меня дружелюбно, но, как мне показалось, и это было естественно, с открытым любопытством.
Я объяснил цель моего прихода и показал журналы. Мужчина улыбнулся, затем постучал в окно.
Надя выскочила из дома в светлом ситцевом платье, босиком, отчего статная фигурка и красивое личико выглядели ещё приятней.
- Тато, это мой знакомый, Витя Ершов, - по-русски отрекомендовала Надя меня отцу и тут же добавила: - он добрый, лучше других солдат.
- Без изъянов, значит?
Батя задал этот вопрос почти что строго, но глаза его искрились смехом, сводя к нулю строгость, а когда Надя осуждающе дёрнула его за рукав, он дружески потянул меня в дом, приглашая вместе отужинать. В помощь к нему подключилась и хозяйка, невысокая молодая на вид женщина несмотря на проседь в волосах, и мне пришлось на сегодня отказаться от солдатского рациона.
Обыкновенная украинская хата, почти что сельская по отделке. В ней я задержался недолго и засветло, поблагодарив хозяев за ужин, ушёл в дивизион.
Сентября 1945 года.
Солнечные дни и лунные ночи. Осень не коснулась цвета природы. Всё по-прежнему отливает зеленью, но спелые плоды диких груш осыпаются при малейшем ветерке. Вода в реке Случ ледяная, как бы ни палило солнце, купаться уже нельзя.
Часто ходим в Новоград-Волынский. У многих ребят есть девушки, с которыми они проводят вечера. Есть и у меня знакомые, но не больше. Раз был даже в кино с Надей Гриценко, только по её инициативе. Билеты были куплены, и отказаться я уже не имел права. А раз так, пришлось проводить её до дома.
Надя – развитая и умная девушка. Тот же Миньков с восторгом пел мне дифирамбы об её красоте и возмущался моим ротозейством. Длинновязый Печников осудил меня по-деловому: «Не умеешь, Витька, ценить девушку. Подумай – единственная дочь в семье, нет братьев и собственный дом с садом. А какой город! Заведи любовь, и всё будет твоё!»
Знаю, Надя будет ждать моей демобилизации, если только дам ей слово и, пожалуйста, хозяйствуй, разводи потомство.
Только, нет, такой вариант дружбы не подходит. Что бы девчонку провожать, надо её уже полюбить, а что бы полюбить, требуется время и кое-что другое. Любовь не часы, её, как мыслит Печников, не заводят. Мы же, солдаты нашего гвардейско-миномётного дивизиона, здесь временные жильцы.
Из командировок возвращаются красноармейцы и офицеры. Все жалуются на трудности переезда от одной станции до другой: даже «телятники» до отказа набиты пассажирами, рассказывают о нехватке рабочих кадров на заводах. Здесь, в колхозах Украины, не хватает не только тягловой силы: нет обыденных вещей – телег, вёдер, топоров, многого другого.
Немало придётся потрудиться, попотеть народу, что бы поднять производство и уровень жизни до довоенного времени.
Читаю Маршака «Английские баллады» - лучшее из всех творений любимого поэта.
Сентября 1945 года.
Прощай Новоград Волынский! Переехали линию прежней государственной границы и остановились, что бы поразмять бока и спины от долгого сидения в кузовах автомашин. Следующая разминка произошла в первом западно-украинском городе Корец и – снова в путь. Вместо широких колхозных полей, плывущим по обеим сторонам шоссе, сейчас мелькают узкие полоски земли крестьян, ещё не познавших коллективного труда.
Ровно – областной центр. Не доезжая 10-12 километров до города Дубно, свернули в большое чешское село. Разница с украинскими деревнями поразительная. Словно очутились в далёкой Моравии. Большие чистые кирпичные дома, широкие улицы, культурно отделанные зелёные насаждения.
Полная разгрузка машин. Каждое отделение, взвод, батарея размещаются продуманно. В центре села – штаб. Ясно, здесь будем жить не месяц и не два. Лишь «старички», родившиеся раньше 1922-го года, не намерены здесь зимовать. Все их разговоры сводятся к донским и кубанским станицам или к рязанским деревням.
Октября 1945 года.
Вот и показала неприятный нос холодная осень. Тяжёлым мокрым свинцом налилось небо. С небольшими перерывами капает на землю вода.
В нашем ведении хозяйские груши и яблоки. Ешь сколько угодно, и это не от доброты крестьян. Здесь такой плодовый урожай, что яблоками кормят скот.
Однако, не так-то райски мирно течёт в этих краях жизнь. Наша часть, как и большинство других расположенных в западной Украине, выполняет важные государственные задачи – ведёт борьбу с «самостийниками» и помогает местным органам власти в сборе налогов с населения.
Работать радянским органам здесь, действительно, трудно. Трудно и опасно, в любое время можно получить в спину нож или пулю. Именно поэтому воинские части рассредоточены по сёлам, и почти все государственные мероприятия осуществляются властями при их прямой поддержке. Несмотря на это, диверсионные налёты бандеровцев совершаются постоянно. Рассказывают, что бывают настоящие сражения с участием целых полков.
О бандеровцах сегодня нам рассказывал уполномоченный по заготовке хлеба, чех по национальности. Мы помогали ему в сборе зерна, точнее, отбирали его у крестьян.
Не очень-то приятная работа, жестокая и на первый взгляд негуманная – отбирать у труженика потом заработанный им хлеб. Но только на первый взгляд. Сбор хлеба в стране был крайне низкий, а города, вся промышленность остро нуждается в продовольствии. Освободившись от бремени войны, неизмеримо тяжёлого, народ не освободился от её последствий, и одно из них – полуголодный паёк рабочего.
Небольшое село было, по сути, нами окружено: не убежишь. Крестьян собрали вместе, объяснили, что в восточной части Украины и в России по причине засухи хлеб погорел, а раз так, все излишки зерновых нужно сдать.
Крестьяне слушали внимательно и явно думали о другом – как бы поменьше сдать. Наиболее неохочих, прячущих от нас глаза, что бы не показать своё озлобление, даже ненависть, т.е. настоящих классовых врагов, подбадривали к сдаче зерна автоматами.
В целом-то, крестьяне – бедняки, они – за нас, что тоже видно по их отношению к власти и к нам. Но они боятся бандеровцев и кулаков-односельчан, связанных с националистами.
Сложнее возиться с середняками, у которых как раз и сосредоточена основная часть зерна. Оказавшись между двух огней, они боятся и нас и тех, которые носят знак киевского князя Владимира – трезубец.
Октября 1945 года.
Завязываю вещевой мешок, беру автомат и – до свидания каптёрка, батарея и философ старшина Миньков. Иду к своим, во взвод разведки.
Недолго был огневиком и всё-таки грустно покидать ребят, тоже своих. Они жмут руку, просят чаще заходить к ним в гости, а Миньков, и того больше, клянётся, что он всё-таки добьётся своего, познакомит меня с такой дивчиной, что я в неё влюблюсь.
В разведке встретили меня и ещё двоих, таких же «беглецов», с аплодисментами. Лёшка Арефьев побежал разыскивать у крестьян горилку.
Но пить мне не хотелось. Огорчал вид Крамарова и Петлеванова, которых почему-то направляют в батарею.
Это случилось почти что в полдень 3 октября, а вечером в тот же день трёх разведчиков вызвали в штаб. В кабинете начальника штаба были уже двое – старший лейтенант Терезов и его ординарец, молоденький солдат 1927-го года рождения.
Невысокий, но с широкой грудью красивый майор Крюков стал объяснять задачу.
- Так вот, друзья, - начал он. – С сегодняшнего дня приступаем к боевым операциям. Не улыбайтесь, именно к боевым! Положение дел в западной Украине вы знаете.
Задача нам показалась не очень-то боевой – поймать националиста, часто приходящего на ночёвку к своей жене в одну из хат Украинской Млодавы. Официально жена значится вдовой, муж которой якобы убит немцами. Весьма конкретные данные доказывают другое: живёт в лесу, частенько бывает дома.
- Ваша задача, - объясняет Крюков, - устроить перед домом засаду, схватить бандита и привести в штаб. Терезова назначаю старшим.
Когда стемнело, направились к указанному месту. К хате, маленькой, с соломенной крышей и с единственным окном, подошли осторожно. В окне был свет.
Терезов приказал одному из нас встать у дверей, остальным спрятаться в вишняке перед окном.
Операцию, как следовало бы, не продумали. Засветло, сразу после инструктажа Крюкова, даже не прошлись деревней. Терезов только здесь, да и то наобум Лазаря, занялся собственным и неясным инструктажём. А пока он лихорадочно шептал нам в вишняке о задачах каждого, его ординарец оторвался от всех, самовольно подошёл к окну и с детским любопытством прильнул к стеклу. Увиденное его приворожило. Перед самым окном здоровенный мужчина орудовал деревянной ложкой. Рядом с ним сидела молоденькая хозяйка и что-то рассказывала.
Хитрый бандеровец краем глаза заметил, что за ним подсматривают, быстро сообразил, что делать и внезапно сбил рукой керосиновую лампу.
Ординарец закричал, но мы даже не успели выскочить из кустов, как финал свершился. На солдатика из окна полетело одеяло, вслед за которым выпрыгнул сам бандеровец. Перешагнув через плетень, он скрылся в темноте. Пущенные вслепую автоматные очереди оказались безрезультатными.
Старший лейтенант с остервенением набросился на солдатика: материл, проклинал, почти выл от злости. Но, как говорят, упущенное не вернёшь.
На следующий день Терезову влетело от комдива. Вечером он напился с горя и от стыда, да так, что на квартиру поплёлся с перекосами. Уже стемнело, и он наткнулся на патруль. На окрик «Стой!» Терезов не ответил. На второй «Стой! Стрелять буду!» сдурел окончательно: выхватил пистолет и с яростью дал несколько выстрелов по патрулю. Терезова сбили с ног, отобрали у него оружие и арестовали. Красноармеец же, получивший три пули, был мёртв.
Дивизион возмущён. Солдаты и офицеры жалеют убитого солдата 2-й батареи, старого и опытного фронтовика, с нетерпением ожидавшего второй очереди мобилизации и клянут помпотеха Терезова, тоже когда-то фронтовика, но едва ли встречавшегося глаз на глаз со смертью.
Октября 1945 года.
Сколько грусти, даже тоски слышишь по вечерам в разговорах ребят! И это понятно. Обожжённые войной и иссушенные горем души людей жаждут мирного труда, любви, в полном смысле человеческих отношений. Разговоры сводятся к одной теме: куда поехать после демобилизации. Для семейных слово «куда» заменяется более ясным и конкретным - «когда». Ожидание подогревается письмами родных, беспокойной жизнью в западной Украине, где повседневно сталкиваешься с убийством и смертью, где в обыкновенном крестьянском селе давно нет вечёрок и гулянок, люди по ночам ставят на крючок двери и ставни окон, прячутся друг от друга, а вооружённый солдат боится идти в одиночку.
Длинновязый Косоковский, временно исполняющий обязанности замполита (Филоненко в отпуске) убеждает меня держать с ним связь. «Уверен, что РОНО поставит меня директором» - говорит он: «Стало быть, место учителя для тебя найду».
Как можно более тактично, что бы не обидеть парня, отговариваюсь. Он уверен в правоте своих слов, только для меня они – фантазия. Во-первых, я не знаю украинской мовы, а он будет работать в украинском селе; во-вторых, моё образование сводится к 7 классам; в-третьих, до своей демобилизации придётся износить ещё не одну солдатскую гимнастёрку. Кроме того, нельзя закрывать глаза на действительность, т.е. сумею ли сохранить жизнь. За неделю с небольшим дивизион потерял пять человек.
Чешская Млодава и Украинская Млодава – две части одного села. Разница между ними огромная. Можно подумать, что все чехи – кулаки, а украинцы – батраки. У одних добротные дома кирпичной кладки, покрытые черепицей, у других глинобитные хаты, крытые соломой, жидкие сады. Чехи, а мы живём у них, заверяют, что причина этого – обычаи, культура, неодинаковое отношение к труду. А свою культуру чехи, якобы, завезли давно из Чехословакии.
С родины пишут, что в отпуск приехал старший брат Миша, младший Лёлька находится в Москве, Валя Ершова ушла от мужа, Славки Ермакова, который ежедневно пьёт водку и, что самое противное, бьёт жену. Натолька Поздышев работает шофёром в Берлине.
Читаю толстенную подшивку журнала «Пробуждение» издания 1915-16 годов. Кроме рассказов Куприна интересного материала мало. Есть речи разного рода социалистов в кавычках, типа Чхеидзе и Богданова. Содержание их усваивается с трудом: нужно глубже знать историю и теорию ВКП(б).
Декабря 1945 года.
Не писал два с половиной месяца. Только сегодня вернулся из ровенского госпиталя.
8 октября заболела голова, появился озноб, исчез аппетит. Вечером же назначают в наряд. При инструктаже заметили бледность лица. Освободили от наряда и поехали к врачу.
Врача не оказалось на месте. Ждал его часа два, дрожал от озноба. Он вернулся, когда на улице была темь. Температура тела – 40,8. Решено немедленно отправить в санбат.
Он выписывал мне направление, не разговаривали, меня по-прежнему знобило. И вдруг резанули автоматные очереди. Разорвались 2-3 гранаты.
Врача словно оттолкнуло от бумаги. Он отбросил ногой стул, выключил лампу и приказал мне следовать за ним.
Выскочили во двор. Выстрела я не слышал. Врач упал передо мной, и я, запнувшись за его тело, оказался тоже на земле.
Повезло в том, что я пришёл сюда прямо с инструктажа, не заходя к своим и, поэтому, автомат оказался к делу. В темноте разглядел троих, в форме или не в форме – не видно. Во всяком случае, наши так стоять не могли. Убийцами врача-капитана могли быть только они.
Голова кружилась. Полусознательно я навёл на «самостийников» автомат и нажал на спусковой крючок, а потом, что бы отбежать к плетню, приподнялся, но получил пулю и потерял сознание.
Бандеровцы перебили патрулей, почти весь взвод связи и много ребят из 3-ей батареи. Погибли друзья разведчики – Борис Равжаев и Аксёнов. Последнего нашли во дворе дома в нижнем белье с простреленной головой.
Меня подобрали вместе с другими пострадавшими и сразу отправили в госпиталь. Пуля попала в низ живота, чуть повыше паха и прошла навылет, не задев позвоночника: человек стрелял из лежачего положения.
Пять суток бредил. Мнилась всякая чепуха, чувствовал даже запах разлагающихся трупов.
Лечился и от ранения, и от возвратного тифа. Каким образом и где прихватил такой тиф, не представляю. Знаю, что болезнь переносная, но не встречал никого, кто бы страдал ею.
Госпиталь забит ранеными и искалеченными в этом западно-украинском пекле. В центральных областях СССР, вероятно, не представляют, что здесь творится. В газетах нет ни строчки о существовании бандеровцев. Областные газеты самой западной Украины печатают лишь материалы об успехах в восстановлении народного хозяйства да письма трудящихся товарищу Сталину с обязательствами по сдаче государству зерна. Где и как составляются подобные обязательства можно понять только живущим в этих краях.
Моим соседом по койке был мужчина средних лет, шофёр командира мотомехчасти. Солдат бросили на разгром большой банды. В лесу на просеке красноармейцы попали под перекрёстный пулемётный огонь и были расстреляны. Шофёр сумел на своём «Виллисе» проскочить, но, видимо, наехал на мину. «Может, противотанковую гранату бросили» - неуверенно объясняет он. Во всяком случае, «Виллис» перевернулся и запылал. Полковник, которого он вёз, был убит, а полуобгоревшего шофёра нашли в канаве. Когда я прощался с товарищами по палате, он ещё лежал, с ног до головы обвязанный бинтами.
Декабря 1945 года.
Дороги залиты водой. Словно весна. Но нет главного – острого запаха пробуждающейся жизни.
Ребят интересует моё здоровье. Осушена не одна кружка горилки. Жаль, что нет Вовки Пчёлкина. Он в тот налёт бандеровцев лишился зрения, был в госпитале, а сейчас на родине. Работать придётся только в обществе слепых. Любитель литературы и искусства, найдёт ли он счастье, будучи инвалидом такого типа?
Читаю книгу Курта Рисса «Тотальный шпионаж». По ночам слушаю отдалённые выстрелы, любуюсь вспыхивающими в небе и неизвестно кем пущенными ракетами.
Декабря 1945 года.
«Вставай, пора на дежурство!» - будит Спиридонов. Действительно, пора. Стрелки часов показывают 2-25.
Нет телефонистов, и мы дежурим на коммутаторе. Окна забиты. Перед дежурным лампа и книга. Я читаю «Избранное» Михаила Пришвина. Талантливый пейзажист, в полном смысле поэт, у которого чисто личное сливается с окружающим миром.
К сожалению, безотрывно читать нельзя. Холод принуждает действовать, и я растапливаю печку, из щелей которой просачивается едкий дым.
Пользуясь дежурством, взял в руки перо. Только что писать? Может, о самом дневнике, рахитичном, с большими изъянами. Но даже такие записи лет через 30-40, если пробуду на свете столько времени, лично для меня будут интересны. Многое к тому времени выветрится из памяти и, потому, восстановление незначительной детали или образа возбудит интерес к более важному, упущенному в записях.
Дневник – не художественное произведение, особенно мой. Если иногда проскакивает зарисовка или лирика, то только с натуры. Будет ли интересен в какой-то мере этот дневник для товарища и для человека незнакомого, сказать трудно. Ведь это зависит от самой жизни автора, от его духовного мира и от умения писать. Лично мне мешают недоразвитость и положение солдата. С моей высоты и моими глазами многое не увидишь. Пересказывать услышанное без тщательной обработки нельзя – будут сплетни. С командирами же частей и секретарями райкомов не общаюсь и, потому, в полную ширь не в состоянии взглянуть даже на главное – жестокую классовую борьбу, почти войну двух сил – бандитов, хорошо понимающих кто они и кто мы, оболваненных ими националистов-крестьян и органов советской власти. Сколько прекрасных людей отдали жизни в борьбе за правду! Есть, наверняка есть и наши ошибки, мешающие снять пелену с глаз одурманенных национализмом, теорией «самостийной Украины».
Людям настоящего и будущего нужен не скрупулёзный дневник никудышного писаки, а талантливые произведения художественной литературы с широкой картиной действительной жизни. В противном случае, людям будущего многое останется неизвестно.
Января 1946 года.
3-й раз встречаю новый год в армии. Весной исполнится 20 лет. Два десятка! И ещё так плохо знаю жизнь, так мало дал людям. А собственная жизнь может оборваться нелепо – от какого-то тифа или от пули бандита.
Почти весь день падали мягкие хлопья снега.
Ребята добыли у крестьян браги и самогона. С утра небольшими порциями потребляли эти дурманящие мозг напитки.
Связисты патрулируют по селу, необычайно тихому, посветлевшему. За селом тоже тишина. Ни одного случайного или намеренного выстрела. Нет и тревожащих душу слухов. Видимо, новый год отмечается всеми.
В клубе состоялся концерт. Затем – танцы.
Глупая деревенщина! Не понимаю я прелести танца, а когда подошла Маришка, крепкая краснощёкая библиотекарша клуба и предложила танцевать, я откровенно признался, что не умею, да и не хочу учиться этому делу. Она так же откровенно захохотала и потянула меня из клуба на свежий воздух. Я покорно вышел. Когда оказались под открытым небом, она обеими руками обхватила мою правую ладонь и, заглядывая мне в глаза, начала допытываться.
- Неверно, Виктор! Знаешь Тувима, Ожешко, Мицкевича, а танцевать не можешь. Неверно?
- Верно.
Она ободряюще потрясла меня за руку и с грустью в голосе заключила, что я – пекный парень.
Маришка по национальности полячка, отлично знает литературу и плохо – русскую мову. Но дело-то, конечно, не в национальности и не в мове. Не хочется крутить девчонке голову, сеять несбыточные надежды. Даже в библиотеке отделываешься дружескими шутками. Пусть лучше знает, что я самого хорошего мнения о ней, но без намерения провожать, заводить любовную шарманку. И сейчас, поболтав с ней немного у клуба, я уже твёрдо сказал:
- Ты тоже пекная девушка, Мариша, поэтому иди в клуб, потанцуй, а я пойду до своей хаты.
Января 1946 года.
Прочёсывали соседний сельсовет. С нашей стороны потерь не было. В старом сарае у леса наткнулись на 5 вооружённых молодцев. Когда предложили им бросить оружие и сдаться, вся пятёрка бросилась наутёк к лесу. Пущенными вдогонку пулями уложили только одного.
Но и четверым убежать не удалось. Они напоролись на поставленную нами засаду. В результате, ещё один был пристрелен, а остальные подняли руки.
Ночью – лёгкие морозцы, днём подтаивает.
Прежняя жизнь, беспокойная и нескучная. И всё-таки жадно читаешь письма от родных.
Января 1946 года.
Снега нет. Поля выглядят непривычно голыми. Но мороз сковал грязь, возможно, до весны.
Я в новой, совершенно не подходящей мне должности. Ординарец! Смеюсь сам над собой. Его величеством для меня является заместитель командира дивизиона по политической части, засохший холостяк майор Филоненко. Бывший слуга Филоненко, некий сержант Барашков отсиживает предназначенный ему срок за пьянку на гауптвахте.
Майор к моей личности приглядывался во время заседаний комсомольского бюро, вернее – комитета, членом которого я избран почти год назад. Кроме того, ему нравились номера стенной газеты, ответственным редактором которой назначен по инициативе Косоковского. Но подтолкнул меня принять должность ординарца Лёнька Рыжов, единственный в дивизионе земляк. Сам он уже пару месяцев является ординарцем у начальника штаба майора Крюкова.
Первый разговор с Филоненко произошёл во дворе нашей хаты. Майор зашёл к нам во время обеда. Все встали. Посопел, раскачиваясь на длинных ногах, понюхал воздух и поздоровался. Вразброд ответили: «Здравия желаем!» Филоненко ещё раз поводил носом, обдумывая с чего начать разговор.
- Ну, как, не скучаете? – наконец спросил он.
Ответили, что нет.
- И бандеровцев не страшитесь?
- Нет.
Минутку постоял, силясь придумать ещё какой-нибудь вопрос, но, не придумав, обратился ко мне.
- Ершов, выйди-ка во двор, побалакаем.
Он вышел первым. Ребята многозначительно переглянулись. Появились улыбки.
- О чём он балакать с тобой хочет? – бросили мне вслед.
- Не знаю.
Я догадывался, так как на эту тему Рыжов со мной уже беседовал. Интересно было наблюдать за поведением и ребят, и замполита.
Приняв вид, что он говорит мне что-то очень важное, почти секретное, Филоненко принялся убеждать меня немедленно забрать вещевой мешок и перебраться на житьё к нему.
- Что я буду делать у вас, товарищ майор?
- То, что делает твой земляк Рыжов. Принесёшь мне обед или ужин, ну – поможешь написать что-нибудь….
- А сапоги вам чистить придётся?
Филоненко не заметил издёвки. Он посмотрел на меня чуть свысока, хотя и так был на три головы выше, словно оскорблённый и ответил:
- Это, ведь, не трудно. Зато в наряд ходить не будешь. Станешь моим помощником.