Марта 1946 года.
Пашут жирную плодородную землю. Озимая пшеница уже зеленеет.
Лёня Рыжов едет в отпуск. Обещал побывать в Пузырях.
Как бы хотелось поехать с ним! Но замполит ссылается на свою загруженность в работе.
Со мной беседовал секретарь партийного бюро дивизиона капитан Донец. Предложил готовиться к вступлению в партию.
Я об этом не думал, и, потому, его предложение было неожиданным. Стать коммунистом – большое дело. Нужно многое изменить в характере, правильнее оценивать явления, не тратить время на мелочи и энергию на дрязги. Легко получить билет, но стать коммунистом – трудно.
Донцу не сказал «да». Подумаю и отвечу позднее.
Настроение капризное, как ранняя весна. Чувствуешь прилив сил, тоску по знаниям, но иногда овладевает грусть. Может, отживает даже понятие «грусть», только не для меня, кажущегося многим сухим человеком, способным только на юмор и насмешки.
А самое главное – счастье. Оно обязательно отражается в настроении. Беда в том, что мы не научились командовать им. Вот и получаются серые будничные дни и единицы среди них – действительно счастливые, интересные, запоминающиеся надолго.
Наверное, скучный человек с годами утратил чувство времени, способность грустить и радоваться, т.е. быть счастливым. Утратить такое чувство может каждый, незаметно. Тогда пройдёт молодость, иссякнут свежие соки, заглохнут интересы и превратишься в человека-одиночку, отделённого от мира процессом распада.
Марта 1946 года.
Проводил Лёню в отпуск. Пожелал самого хорошего отпуска в родных местах, а когда вернулся в свою хату, как-то тоскливо стало на душе. Вспомнилось детство, Лида Теленкова, с которой, может, познакомится Лёня. Я не дружил с ней, чего добиваются ребята, и всё-таки, предвоенная юность связана с её образом. Вытравлять её из памяти не надо. Пусть она останется наивным идеалом, розовой мечтой. Большего не желаю. Поэтому через Леонида передал ей простой привет.
Сегодня воскресенье. По улице гуляют нарядные дивчины. Русская красавица-блондинка Шурка тоже с ними.
Шурка давно желает со мной подружиться. Последний раз, когда в клубе были танцы, сама смело подошла ко мне и попросила проводить её до квартиры.
- Одной идти страшно, - объяснила она.
- Разве мало ребят?
- Мне хочется пройтись с тобой.
Её голубые глаза сощурились, каждая чёрточка лица выражала желание, дерзкое, почти нагловатое.
«Девка-бой» - подумал я и предложение принял, но не потому, что хотел с ней дружить, а ради так.
Несколько минут шли молча. Я ожидал, что будет дальше. Ждала, конечно, и она, но не дождавшись, крепко взяла меня под руку. Перед хатой, где есть скамейка, Шура уже без вызова, а как-то стеснительно зашептала:
- Давай присядем. Так я не могу идти, должна сказать очень важное. Только дай слово, что ты не будешь надо мной, глупой, смеяться и примешь мои слова всерьёз. Дашь, Витя, да!?
- О политике будешь говорить?
- Нет! Скажу, что у меня на сердце!
Я уже клял себя за свои грубые, глупые, не к месту сказанные слова и потому сразу дал Шуре обещание быть серьёзным. Но она, чего я не ожидал, вдруг заплакала и, оттолкнувшись, отбежала. Метрах в 20-ти остановилась, словно ожидая что-то.
Мне стало неудобно. Сказать её ничего не мог. Успокаивать девушку дешёвыми, ничего не значащими фразами казалось банально. Идти дальше с ней было стыдно. И я, собрав всю силу воли, подошёл к ней, извинился и как можно мягче пожелал доброй ночи.
Домой шёл медленно. Чувство, что напакостил в чём-то, причинил девчонке боль, не покидало долго. И это, несмотря на то, что Шура была одной из тех, кто добровольно ездили в Германию в период войны и сейчас, стыдясь ехать на родину, нашли работу здесь.
Апреля 1946 года.
Трое суток провели в лесу и в поле. Громили большую банду националистов. Совместно с нами действовала часть МВД. Приехали вчера и долго отсыпались.
Банду с трудом выбили из леса. Бандеровцы засели в небольшой, окружённой нами деревушке. В плен сдались единицы. Большинство было расстреляно. Но и от деревушки остался один уголь с пеплом.
Сколько ещё этих фанатиков и политически близоруких людей прячется в областях западной Украины! Вред от них страшный. Деревень за последние месяцы сожжено больше, чем за все годы оккупации.
День сегодня тёплый, солнечный. Сейчас займёмся уборкой мусора в палисадниках, будем сметать прошлогоднюю листву с грядок, предназначенных для цветов.
Грязи нет. Вместо неё на дорогах пыль.
В клубе смотрели фильм «Кащей бессмертный». Во время сеанса ко мне подсел капитан Донец, предложил вместе идти домой. Я догадался, о чём он заговорит. Так и есть. Косоковский скоро демобилизуется, и секретарь партийного бюро предложил серьёзную общественную работу – стать комсоргом дивизиона. Не соглашаюсь, ссылаясь на малый опыт и молодость. Но прощаясь, Донец твёрдо заявил: «Всё-таки, перед замполитом буду отстаивать тебя».
Желания стать комсоргом, действительно, нет.
Апреля 1946 года.
Исполнилось 20 лет. Два десятка пробежали суетливо, в спешке, и всё-таки много времени убито бесцельно. До сих пор не умею по-хозяйски распоряжаться временем.
День жаркий, солнечный. В безоблачном небе почти над селом в экстазе надрываются жаворонки.
Капитан Донец и Филоненко разговаривали в моём присутствии. Донец доказывал необходимость подготовки новых кадров для комсомольской организации, т.к. на днях начнётся демобилизация 1921-го года. Лучшей кандидатуры в дивизионе, чем я, доказывал Донец, нет.
Филоненко отклонил предложение парторга, обосновывая это тем, что у меня сейчас тьма работы, тоже важной: «Каждый день пишет то доклад для меня, то донесение в политическое управление. Кроме того, он – член комитета ВЛКСМ и редактор стенной газеты».
Донец не смог настоять, и я остался писарем при замполите. Когда вечером собрался идти к ребятам, майор спросил:
- Куда?
- К разведчикам.
- Лучше сходи-ка в штаб, узнай, почему не было почты.
И вдруг заметил горлышко бутылки, торчащее из кармана моих брюк.
- Подойди! Что это за штука?
Вопрос был задан до того строго, что я засмеялся.
- Чего смеёшься!? Неужели стал с Карпенко распивать?
- Ещё не стал, но сегодня обязательно выпью, только не с Карпенко, а с разведчиками.
- Да ты объясни, что случилось? По какому поводу решил пьянствовать!?
Он смотрел на меня настороженно, готовый взорваться, как осколочная граната.
- Сегодня день моего рождения, - объяснил я. – Товарищи уже ждут меня.
- Не врёшь!?
- Честное комсомольское!
- Тогда, чёртов сын, распечатывай бутылку! Я тоже для тебя товарищ.
Распили. От Филоненко выслушал строгую нотацию за то, что не сообщил ему об этом дне с утра: «Вот тогда-то мы бы по-настоящему отметили, с подарочком».
А время шло, и он, заметив, что я всё-таки намерен сбежать, извлёк из кармана 25 рублей ещё на одну бутылку и сказал: «Ладно, иди! Только пьяным не возвращайся: ночуй у разведчиков».
Отметили юбилейную дату коллективом.
Апреля 1946 года.
Весна победила. Раскрылись нежные листочки крыжовника и тополя. Радуют свежей зеленью другие деревья.
В полную силу идёт пахота и сев. Но вместе с ростками жизни наблюдаешь и печальные картины. Сегодня под заунывный голос священника в чёрной рясе провожали гроб с умершим. В голове колонны несли хоругви, затем шёл священник, потом ехала повозка с гробом, а за гробом шли десятка два мужчин и женщин. Процессию замыкали несколько человек верхом на конях.
От Натольки получил сразу два письма. Учится в офицерском училище в Рязани.
Наши дороги всё больше расходятся. Детство в прошлом, разнятся взгляды на жизнь и встретиться едва ли придётся.
Апреля 1946 года.
Новая квартира. Чистая уютная комната, шкаф, столик для книг, гардероб, в полный рост зеркало. И хозяин не кулак. Уверяет, что он ни разу не нанимал работника. И всё-таки такая сильная разница в культуре быта и в материальных достатках! Далеко ещё нашим колхозничкам до этих чехов. А какими отсталыми по сравнению с чехами выглядят украинцы-западники.
Миля Черногорская в районной библиотеке достаёт мне книги. Сейчас читаю Писемского. По вечерам, когда не видно за окном царства весны, читаю «Краткий курс истории ВКП(б)»: готовлюсь к вступлению в партию.
Апреля 1946 года.
Тихий весенний вечер. Не слышно даже птиц. Замерли только что распустившиеся листочки сирени. Яша Спиридонов и я наблюдаем, как засыпает день. Так всё тихо, что не клеится разговор.
Яша – замечательный парень, честный и открытый. В нём удивительно сочетаются два свойства – сильная воля и мягкость. Грубость в любых формах ему не присуща.
Больше всего Яша любит природу, не мёртвые, пусть и яркие её картины, а движение. Мы часто вместе встречаем рождение или закат дня и всегда молчим.
Сегодня последний день пасхи. По улицам села прогуливаются даже старые. Все разнаряжены. Много пьяных. Среди них и мой сосед, двадцатитрёхлетний чех-алкоголик. Парня не увидишь трезвым и по будничным вечерам. В селе его считают почти что дурачком.
Яков на днях демобилизуется: не в порядке сердце. Будущее его не тревожит. Одно решение – ехать в станицу. «Не променяю свой колхоз на любой завод» - говорит он.
Из дома уже выходит отчищенный до блеска и гладко побритый замполит. Подаю Спиридонову сигнал укрыться за углом. Филоненко кричит: «Виктор, пойдём!» Я не подаю голос. В общественное место, особенно в кино, идти с начальником неудобно: в какой-то степени будешь смахивать на лакея.
Демонстрируется фильм «Секретарь райкома». Идёт плохо, раз десять рвалась плёнка. В зале работой киномеханика возмущаются. Но сам фильм, лучший из послевоенных, воспринимали горячо. Когда показывалась сцена казни советских людей, толстенькая девушка, сидевшая в одном ряду со мной, заплакала. Витька Пидач принялся её утешать, но неприлично, даже гадко, что не вязалось со святым содержанием фильма и чувствами девушки, что я толкнул Витьку в бок и шепнул, что бы он немедленно отстал от девушки. Обозлённый Пидач пересел на другое место.
После фильма – танцы. Со Спиридоновым ушли из зала и уселись на ограду палисадника. Вечер был такой тёплый и, одновременно, свежий, что домой идти не хотелось. Не тянуло и в клуб, где одни с азартом танцевали, другие тянули шеи и все парились в толкучке.
Апреля 1946 года.
Утром планировалось комсомольское собрание. Об этом сообщили комсоргам подразделений. С докладом обещал выступить майор Филоненко. Но перед самым собранием замполит отказался от доклада, сославшись на неимение времени, и собрание завалилось. Недовольными остались, прежде всего, организаторы собрания – комсомольское бюро, а я сглупил, как школьник, как говорят, «попала под хвост шлея».
Деревня сегодня выглядела во всём весеннем блеске. По улице разгуливают нарядные девушки. Для Филоненко провести день с ними было гораздо интереснее, чем с комсомольцами, и он отказался от доклада. Я заметил его среди девушек сразу, как только вышел из здания штаба и сразу же чёрт толкнул меня на глупость. Подошёл к майору и попросил зайти в штаб.
- Зачем?
- По очень важному делу.
- Отвяжись, сегодня воскресенье.
- Говорю серьёзно: дело касается вас.
Подозрительно на меня покосился, попросил девушек подождать и зашагал в штаб.
Члены комсомольского бюро уже разошлись. В штабе сидел один дежурный солдат.
- Что у тебя, говори!
- Попросите выйти дежурного.
- Эй, ты, выходи!
Дежурный вышел. Я сел за стол перед Филоненко и как можно строже спросил:
- Вы – коммунист?
- Ну и что?
- Коммунист?
- Перестань валять дурака! Что хотел сказать?
- Так вот, товарищ майор, вы не просто коммунист, а заместитель командира дивизиона по политической части. Сегодня по своей политической незрелости допустили грубейшую ошибку: променяли комсомольцев части на тягу к женскому полу.
Филоненко выматерился и вышел на улицу.
Вечером от майора будет «баня».
Дежурный по части сообщил, что из отпуска вернулся Леонид Рыжов. Бегу к нему.
Лёнька рассказал следующее: железнодорожные станции забиты народом, до Москвы добирался на подножках вагонов. От Москвы до станции Нея ехал по билету.
На родине ещё зима. Снег – по колено. От Неи до Макарьева автомашины не ходят. 60 километров отшагал на своих-двоих. Ночевал в Пузырях.
Живут в наших местах плохо. Нет хлеба. Даже в магазинах он с примесью. «Настоящая глушь, тайга» - закончил он.
А здесь день чудесный. После вчерашнего дождика солнце светит особенно ярко и весело. Черешня в белом одеянии.
Просился у начальника штаба в наряд. Крюков обещал. Всё-таки буду поближе к красноармейцам.
Прочитал «От Путивля до Карпат» Ковпака.
Мая 1946 года.
В клубе торжественное собрание. Затем, митинг на кладбище, у могил солдат, погибших в борьбе с националистами. Выступал председатель сельрады Шимза. Некоторые женщины плакали.
Жаркое солнце. Деревня в цветах.
Офицеры отмечают праздник в школе. Добрая половина нашего брата с автоматами охраняют все подступы к селу. С Рыжовым ходили в этот праздничный день к Костке. С нами был и ростовчанин Михайлов, пел старинные казачьи песни.
Мая 1946 года.
Большой сельский сад заполнен народом. Идут спортивные состязания. Смех, весёлые реплики, шутки. Кроме молодых девушек и парней присутствуют старцы. Кто шумно аплодирует успехам, кто «болеет» за неудачников. Длинноногий Арефьев бьёт рекорды по прыжкам: 1-40, 1-45, 1-50. С ним долго соперничает Востриков. Напрасно. Конечный результат Арефьева – 1-68.
По прыжкам в длину верх тоже берёт Арефьев.
Начались соревнования по борьбе. Кандидатов в призёры оказалось двое – грудастый здоровяк старший лейтенант Малашниченко и Случик, невысокий, но почти квадратный солдат. Остальные ими уже побиты. Под гром аплодисментов невысокий Случик уложил на лопатки верзилу Малашниченко.
Здесь не придерживаются уставных канонов соревнований, не разделяют участников по весу. Да этого и не могли сделать, т.к. точных правил никто не знает. Соревнования организованы по инициативе комсомольского бюро с участием местного населения для придания первомайским дням праздничного вида.
Я не намеревался выступать, стеснялся, но майор Крюков, которого я как-то раз в дружеской борьбе перебросил через себя, а Крюков – плечистый крепыш, вышел на поле и неожиданно для меня громогласно объявил, что соревнования ещё не кончились и что Случику надо встретиться с младшим сержантом Ершовым.
Меня, вопреки желанию, вытолкнули на всеобщее обозрение и – хочешь или не хочешь, а пришлось принять на ринге бой. Случика я взял, как мне кажется, «на арапа», обманом. Он оказался на земле с разорванным воротником, и пока приходил в себя, я проскочил круг зрителей в тыл.
Кругом хохотали, но я, признаться, боялся повторной встречи со Случиком.
Мая 1946 года.
В клубе состоялось собрание по случаю государственного займа.
Вечером ко мне зашёл Случик. «Давай меряться силами» - заявил он: «Поборешь, снимаю эти часы и отдаю тебе. Всё-таки буду знать, что вчера положил ты меня честно».
Попытался отшутиться. В серых глазах Случика читались страстное желание и просьба. Пришлось снять ремень: благо, никто не видит. В результате, Случик лишился часов. Никакие уговоры не помогли: «Не возьму обратно, вот и всё!»
Жара уже спала. Пишу перед открытым окном, почти наугад, так как темно.
У штаба дивизиона равномерно стучит моторчик, где-то наигрывает гармошка (наверное, у батарейцев), лают собаки. Спать не хочется.
Мая 1946 года.
Вчера исполнилось восемь лет дочке Ростислава Костки. На солдатскую получку купил ей подарки, а вечером зашёл к ним. Хозяева долго не отпускали домой. Просидел у них за столом до часу ночи.
На улице была темь. Нащупал в кармане брюк рукоятку пистолета и потихоньку пошёл домой. Когда стал огибать штаб, заметил, что часового нет. Это меня насторожило. Разглядел что-то лежащее у крыльца. Беспокойно забилось сердце, но я подкрался поближе. Действительно, лежал часовой, на спине, не освободившийся даже от автомата.
Я замер, но уже не от страха, а от напряжения. Когда в окне мелькнул крошечный и слабый свет, вернее, огонёк, курок был взведён. Почти на цыпочках, стараясь избежать шороха, стал подбираться к раскрытому окну. Вдруг, что-то тёмное под окном бросилось на меня. Спасла чёрная ночь. Человек не успел нанести удар ножом и оказался брошенным на землю. Не дав ему подняться, всадил в него две пули и отскочил к крыльцу. Пистолет навёл на окно. Как и рассчитал, оттуда стали выпрыгивать бандиты. Три человека. Почти в упор стрелял по ним.
На выстрелы прибежал патруль. Подняли караульный взвод, затем весь дивизион. Село оцепили. С рассветом осмотрели каждый куст, подвалы домов. Безрезультатно.
Убитые были в нашей форме, один – в погонах майора. И наше начальство, несмотря на мёртвого часового, заколебалось. Меня даже намеревались взять под стражу до выяснения личностей застреленных. Благо, на защиту выступил Филоненко.
Сегодня до полудня обзванивали соседние части и комендатуру в Дубно. От всех получали один ответ: солдаты и офицеры на месте, никто не пропадал. И бандитов зарыли на задворках села.
Боже, какое беспокойное время! Смотришь на ладони и пальцы рук, рук двадцатилетнего парня и думаешь, сколько человек зарезано и застрелено ими. Не животных, а именно людей, вставших на защиту звериных законов.
А в селе – красота! Тонет Млодава в зелени и цветах. Строго, словно по ранжиру, вытянулись в два ряда вдоль улицы приземистые вербы. Их ветви и тонкую вершину ствола ежегодно стригут; не дают в полную силу разрастаться вверх и вширь. Красуются бледно-зелёной и свежей листвой высокие, стройные тополя. Яблони нарядились в светло-розовые платки. Празднично выглядят черешни и груши.
От горячего солнца спасаюсь в тени высокого плетня.
Мая 1946 года.
Хороша весна в западной Украине. Всё уютно, всё хорошо, особенно под вечер, когда спадает жара. Но милой, в полном смысле дорогой, назвать её не могу. Достаточно на короткий миг отвлечься от работы и от того, что перед глазами, как всплывают образы и картины далёкой отсюда истинной родины, не такой яркой и более холодной, но действительно милой и дорогой. Что бы приглушить в себе это беспокойное, вечно сверлящее душу чувство, закончив одну работу, ищу другую. И вот сейчас откладываю в сторону конспект книги Сталина «Вопросы ленинизма» и иду к хозяйке дома искать отдушину от тоски.
Работа есть. Помогаю высаживать из парника табак. Вокруг аккуратные клумбы с цветами. Красная смородина и черешня уже обсыпаны крошечными ягодками. Красива высокая живая изгородь сирени, издающая особый аромат.
Хозяйке хочется уточнить время нашего отъезда. Боятся они, чехи, возвращения тех дней, когда при каждом тявканье собаки всей семьёй вскакивали с постелей и со страхом ждали стука в окно или в дверь.
Украинские националисты активно поливают пропагандистским ядом крестьянскую массу, организуют травлю скота у чехов, уничтожают их посевы, убивают. На днях их преступными руками сожжено чешское село, перестреляны жители.
Мая 1946 года.
Снова смена квартиры. Теперь живём в более тесной, узкой и более грязной комнате.
Частая смена квартир организуется в целях предосторожности от налёта бандитов.
С утра до вечера занят писаниной: донесения, редактирование заметок в стенную газету. Завтра материалы для газеты следует отпечатать на машинке.
Ответственным редактором газеты «Комсомолец» избран Лёшка Арефьев. Однако, доверять ему обработку материалов нельзя. Даже написанное им лично требует просмотра: в каждом абзаце ошибки.
Но работы много и без газеты. На последнем заседании комсомольского бюро обязанности комсорга дивизиона взвалили на меня. Должность освобождённая, но Филоненко не захотел со мной прощаться. Сейчас, например, следует написать ему доклад «Тяжёлая индустрия в новой пятилетке».
Как бы то ни было, настроение отличное. Подмечается, при этом, парадокс: больше работы – выше задор. Наверняка, чрезвычайно мучительно заключённым за тюремной решёткой, оторванным от мира сего, то есть от жизни и труда, поле зрения которых ограничено лишь видом голых стен.
Мая 1946 года.
Утром рано постучали в двери. Вскакиваю с койки, торопливо натягиваю солдатские брюки и иду. В дверях стоит Оля Черногорская, старшая сестра Милены.
- Витя, извини, потревожила. У нас несчастье: лошадь умирает и никак не может умереть. Помоги!
- В чём помочь? Помереть лошади или вылечить её?
Голубые глаза Оли были такие печальные, умоляющие, что всякий юмор был неуместен.
Быстро умылся, прихватил пистолет и отправился к Черногорским.
Лошадь лежала во дворе, слегка билась ногами. Глаза её были широко открыты, шея вытянута. Рядом стояли Оля с Милей и их мать, невысокая добрая старушка. Все трое мучились от жалости.
Мне самому стало жаль несчастное животное.
Направил в ухо дуло пистолета и выстрелил. Извинившись, зашагал домой.
Антон Губа встретил меня дружеской улыбкой.
- А Миленку видел? Вот то пани! Давно, наверное, нравится.
Мой ответ «ничего» Антона не удовлетворил, и он принялся расписывать Милю. Словно по секрету, доложил, что к молодой учительке, словно мухи к мёду, липнут все хлопцы. А что у меня, как он заметил, к девчатам никакого вкуса нет.
Старику идёт 71-й год. Служил в молодости уланом в царской гвардии, с гордостью рассказывает, что приходилось здороваться с самим царём, делился воспоминаниями о первой мировой войне.
С особым удовольствием слушаю рассказы сына Антона, побывавшего чуть ли не во всех странах Латинской Америки – Аргентине, Бразилии, Уругвае, Парагвае, Мексике.
Мая 1946 года.
День не из приятных. Пишу в комнате разведчиков, куда попал после очередного конфликта с Филоненко.
Майор чуть свет уехал в город, и я, не торопясь, поднялся с постели. Прохладно, не хотелось есть и не было работы. Имевшиеся книги на русском языке уже прочитаны. Умылся, поразмялся и решил прогуляться по селу. Первое, что бросилось в глаза на улице – раскрытые двери сельрады и толпа крестьян под окнами. Из любопытства подошёл. Оказалось, что крестьянам делают прививки от оспы. Командовала операцией знакомая мне девушка. Высокая, красивая и стройная, она бывала здесь не раз, встречалась с нашим комиссаром. В результате, оба обросли липкими сплетнями.
В сплетни я не верил и не верю. Их любят сочинять не люди, а людишки, которые больше говорят о плохом, чем о хорошем. Последнее они не замечают.
Лживость сплетен я испытал на опыте того же комиссара. Он старательно ухаживал за одной работницей райкома комсомола. Девушка тоже забегала к нам. Майор попросил её прокатиться на автомашине и завёз в Млодаву. Хрупкая, черноволосая дивчина чуть обиделась, когда оказалась у нашего дома, но не зайти на короткое время в дом уже не могла. А в доме замполит пытался прельстить её вкусным винцом. Девчонка отказалась и сразу захотела вернуться в Дубно. Майор протестовал. Тогда она сказала, что пойдёт пешком и, не прощаясь, вышла.
Майор был явно обозлён, даже не собирался отвозить девушку. Но вмешался я, заявив, что его поступок крайне нечестен и что, пока не поздно, её надо отвезти.
- Вези сам! – огрызнулся он.
Я так и сделал. Сел в машину, дал шофёру задание, а девушку догнали у выхода на шоссе.
В машине девчонка жаловалась мне на нетактичность, грубость, даже наглость «старого холостяка».
По приезду домой Филоненко тоже начал жаловаться. Жалость усилилась до возмущения, и он высказал такую ерунду: «Хорошо, что ушла! Могла бы заразить меня венерической болезнью. Офицеры уже предупреждали».
После этого, в Дубно мне пришлось несколько дней участвовать в работе семинара секретарей комсомольских организаций. Знакомую девушку я видел постоянно. Здоровались, беседовали как друзья. Вернувшись в Млодаву, я ради опыта соврал Филоненко, сказав ему, что девушка эта расспрашивала меня о нём. Худощавое лицо майора сразу оживилось, расцвело, и он хвастливо заявил: «Задел всё-таки её душу! Теперь попытаюсь закинуть удочку поглубже».
В селе кто-то из солдат или офицеров видел, как майор привозил в Млодаву «ухажёрку», даже заводил к себе и, потому, слухи об его связях поползли, хотя связей не было.
Филоненко махнул в Дубно сразу после моего возвращения с семинара. Вернулся в мрачном настроении, явно получив «от ворот поворот».
А слухи всё-таки ползли, раздувались и чернили девушку, совершенно чистую, меньше – замполита, тоже не грязного, хотя и грубоватого.
Но вернёмся к начатому. От сельрады, где проходило противооспенное мероприятие, я пошёл к Антону Губе, где недавно мы проживали.
Старик, прислонившись к плетню, меланхолически обозревал улицу. Увидев меня, приподнял свои седые брови и уже с задором приветствовал: «Здравствуй, Стенька Разин!» Так он здоровается со всеми русскими приятелями.
Как обещал, подаю ему свежую газету. Садимся рядышком на скамейку и беседуем.
Хозяйка тут же поливает цветы. Ей только 50 лет, а выглядит ещё моложе. Полностью сохранила девичью фигуру. О возрасте говорит лишь проседь в русых волосах.
Живут они на редкость дружно, хотя и без детей. Миля Черногорская рассказывает, что и она не помнит ни одной их ссоры.
И вот политы цветы. Газета тоже прочитана. Всей тройкой идём копаться в огороде.
Почти весь день провёл у Губы. Домой пошёл после спада дневной жары, когда послышались обычные вечерние звуки – лай собак, мычание коров, окрики на коней.
Дома ждала неприятность. Полногрудая медработница сидела за столом. Филоненко готовил ужин. Как только я перешагнул порог, он подскочил ко мне и, волнуясь, полушёпотом заговорил:
- Витя, побудь с нами! Будь другом, поухаживай за ней, а ночевать пойдёшь к солдатам. Давай!
Я стал возражать, но он, не дослушав, подошёл к девушке и как-то барственно сказал:
- А ну, Витя, приготовь закуску! За одним включи радиоприёмник!
Это меня взбесило.
- Я не лакей и не официант!
- Ты, что, гауптвахты захотел!?
- За это не сажают.
Филоненко сдержался, понял, что переборщил и уже заговорил примирительно:
- Не дури! Вместе с нами посидишь, выпьешь. Часам к десяти отпущу. На все четыре стороны.
- Нет, товарищ майор! Уже вечер.
- Пусть вечер, что он тебе дался?
Внутри плясали огоньки, не к месту лихие, и я, поддавшись им, выпалил:
- Спиртное и вечер приводят к плохому, товарищ майор. Способствовать разврату не могу!
Не успел отойти от дома, как меня догнал Филоненко.
- Ну и человек, - с жаром укорял он. – Никакого уважения к старшим! Что взбредёт в голову, то и ляпаешь. Неужели не мог всё это сказать один на один!?
Теперь-то я понимал, что выгляжу полнейшим дураком, в чём сразу же признался замполиту. Но вернуться в дом и извиниться перед девушкой, как просил майор, я был не в состоянии. Всё-таки частица правды и, притом, большая, была за мной. Филоненко сказал одно:
- Стыдно даже извиняться!
Повернулся, махнул рукой и зашагал к ребятам.
Разведчики допрашивают, в чём кроется причина моего прихода. Отделываюсь шутками. Понимаю бестактность, большую вину перед Филоненко. Кляну себя за то, что поддался чувствам, которые всегда бывают ниже разума.
Мая 1946 года.
Тонкие, трудноуловимые и прочные нити дружбы всё больше и больше связывают меня с Филоненко. К такому убеждению я пришёл вчера, когда он, опять-таки вопреки офицерской гордости, зашёл к разведчикам и, попросив ребят освободить комнату, стал говорить со мной один на один. Его появление здесь затронуло в моей душе незримую струнку, которую мы часто от стеснения таим в себе.
Возможно, Филоненко не полностью осознаёт «секреты» наших взаимоотношений, но руководствуется ими. Когда я дал согласие вернуться на его квартиру, то не мог не почувствовать, что он был по-детски обрадован.
Знаю, что неприятностей между нами будет много, и это не может не предвидеть сам Филоненко. Во всяком случае, я снова в должности «ординарца», ординарца, в полном смысле, в кавычках. И уже с сегодняшнего утра собирал по подразделениям сведения для составления сводных данных и отправки их в политотдел дивизии. Закончив одно, приступил к другому, более примитивному занятию: диктовал политинформаторам и комсоргам подразделений цифры новой пятилетки, что важно для Филоненко: завтра ожидается комиссия из Львова по проверке состояния политической подготовки в части.
День солнечный, жаркий, почти без ветра. Неасфальтированная дорога обозначается поднятой автомашинами пылью. Пыль, как бы застыв, висит над дорогой желтоватым туманом.
Наш пожилой хозяин по росту и худобе напоминает Дон-Кихота, но в отличие от славного идальго – нытик и хвастун. Жалуется чаще всего на боли в животе и на свою жену-старуху, у которой он как бы служит в батраках. Зато хвастовство почти безграничное. Взять хотя бы иностранные языки. Знает он их много. В немецком твёрдо помнит «guten tag» и «machen meg», в польском – «проше пани сядать», в русском – чуть побольше фраз, а в украинском – ещё больше. Не жалеет времени для рассказа историй из личной солдатской службы. С искренним восторгом говорит о царе-батюшке Николае третьем. Будучи в царской лейб-гвардии, по его словам, он в 1905-м году разгонял рабочих-забастовщиков.