Хозяйка нашей прежней квартиры шепнула мне на ухо: «Пусть расскажет, как к нему недавно заходила смерть. В селе все об этом знают».
Дед обрадовался возможности пересказать уже знаемое и принялся рассказывать.
Под вечер разболелся живот. Из-за резкой боли несколько раз просыпался ночью. Шёл уже 2-й час, когда услышал, что кто-то упрямо шепчет ему на ухо одно и то же: «Вставай, я за тобой пришла!» Он открыл глаза и с изумлением увидел стоящую у постели незнакомую тощую и седую старуху в белом платье. В руках старуха держала косу с длинным косовищем. «Я, аж съёжился от страха: ясно – смерть!» - сказал он.
Но известная по детским сказкам старуха милостиво улыбнулась и совершенно спокойно сказала: «Тебя решили поместить на небо. Вот я тебя туда и отведу».
Защемило от тоски безгрешное сердце деда, не захотелось ему покидать грешную землю. Даже жена, с которой он ежедневно ссорился, стала для него в эти минуты до боли милой. Рассказывает дальше: «Встаю с постели нарочно с замедлением, что бы смерти надоело ждать. Но она, проклятая, не уходит, ждёт. Позевал, значит, я и начал натягивать брюки. Жена их не зашила с вечера, и моя нога пролезла не в штанину, а в дыру на заднем месте».
Смерть нахмурилась и строго спросила:
- Это что, твои шмутки такие?
- Да, - отвечаю – такие.
- И, получше нет?
- Нет, - говорю – это самые лучшие.
Растерялась смерть, покачала головой и, подумав, вынесла приговор:
- Таких оборванцев в рай не пускают!
Впервые за долгую супружескую жизнь почувствовал старик глубокую благодарность к злюке-жинке за то, что не любит она ухаживать за мужем, не только покупать, но и зашивать дыры на его обносках.
- Запомни, дедко! – сердито шамкала смерть. – Ты мне должен оплатить дорожные расходы. Вечером, не забывай это, 100 рублей положишь на окно. Под утро я приду за ними.
Не уснул больше в ту ночь старик, мучился тревожной встречей со смертью. Только на рассвете закрался в голову червь сомнения. Не во сне ли произошла эта история? Сомнение натолкнуло его на практическую мысль: попробовать надуть на последних словах смерти собственную старуху.
Утром он пересказал случившееся жене и потребовал у неё 100 рублей. Продолжает рассказывать дальше:
- Как только она не поносила меня, как ругалась! Жаль карге денег, даже хотела рубля за три раздобыть другие поношенные, но без дыр штаны. Только, что поделаешь, ведь смерть наотрез отказалась от меня, и ей пришлось дать деньги. Сотню не вручила, старая, в мои руки, а сама положила на подоконник, запретив мне подходить к окну.
О сне не могло быть и речи. Старик притих и с волнением ждал, когда захрапит супруга. А дождавшись, встал на цыпочки, подкрался к окну, схватил деньги и спрятал их под матрац!
Собственная старуха разбудила его рань-при-рань. Ругается, кричит, допытывается, куда, чертяка, запрятал деньги. Все карманы, худые и целые обшарила. А он божился всеми известными ему праведниками, что безгрешен в воровстве.
Перетерпел он её гнев не зря. Днём на все 100 рублей купил горилки и долго тайком тянул её в сарае.
Пронин принёс почту. В «Комсомольской правде» помещена заметка о приёме в одесское военно-морское медицинское училище. Заказное письмо в Одессу вышлю завтра.
От Филоненко выслушал серию возражений. Он доказывает нецелесообразность моего выбора, делает упор на мои способности к общественно-политической работе, клянётся, что поможет мне стать курсантом военно-политического училища. «Пойми, - говорит он, - возиться с больными триппером – не в твоём вкусе!»
Сейчас сижу на старенькой скамейке в хозяйском фруктовом саду. Застыли от безветрия яблони и груши. Со стороны сельской улицы доносятся обрывки разговоров. Темнеет.
Мая 1946 года.
Летняя жара. Приехали шофёры на «Студебеккерах» с установками МВ-13. Всем хочется полюбоваться на новую ракетную технику, но установки пока закрыты брезентовыми чехлами.
В плену морской блажи. Вопреки советам Филоненко у дивизионного врача выписал направление на медицинскую комиссию в Дубно, командиру части написал рапорт.
Филоненко не в духе. В мой адрес сыплются упрёки по каждому пустяку, сгоряча даже заявил, что из-за Одессы я забыл все свои обязанности.
Терпеливо переношу его ворчания: отворчится, скорее поймёт, что был неразумно груб.
Взбаламутился не я один. Бегает от одного начальника к другому Лёшка Арефьев: просится отпустить его на учёбу в топографическое училище. Парню пока все отказывают.
Мая 1946 года.
Сегодня доказывал необходимость учиться капитану Донцу. По его словам, я загублю свои способности, если стану медиком. Я стоял на своём потому, что ещё не видел моря.
А Донец прав. Желания стать фельдшером или врачом нет. Да и само море в моём представлении связывается с книжной романтикой детства. Стоял на своём по одной причине: надо учиться.
Ещё вчера Арефьев передал новому командиру дивизиона рапорты. Спиридонов дал согласие.
Миля Черногорская достала мне учебники по математике. Совместно с Арефьевым готовимся к вступительным экзаменам.
Сегодня в Дубно преодолели вторую баррикаду: медицинская комиссия вынесла положительное решение.
Зелёный Дубно томится в солнечном свете. О годах войны напоминают разрушенные в центре здания. От них ещё пышет зловонием.
Городской базар по мирному шумен. Почти всё крайне необходимое в жизни есть в продаже: спички, папиросы, хлебобулочные изделия, мануфактура. Цены на товары высокие.
Ходишь между рядами и мысленно уносишься в северный Макарьев. Долго ещё не будет там в свободной продаже продовольствия, особенно хлебного.
Сфотографировались, поглотали жаркую и сухую пыль и вернулись в Млодаву.
Почти обижен Лёня Рыжов: учиться он хочет не меньше нас.
Мая 1946 года.
Документы заказным письмом посланы в Одессу.
В политотделе утверждён кандидатом в члены ВКП(б). Капитан Донец с пафосом рассказывал офицерам части о моих якобы блестящих ответах на комиссии. Чудак! Вопросы задавались до наивности простые и любой солдат, регулярно читающий одни газеты, ответил бы не хуже.
Вечером был ливень. Сухая жаркая земля ждала воды. Опасность засухи прошла. Крестьяне радуются.
Днём с Арефьевым дооформили стенную газету. В клубе танцы. Ребята с нетерпением ждут их начала. Меня туда не тянет. Задаю себе вопрос: не дурю ли по глупому упрямству? Но упрямства нет, потому, что не тянет в клуб и в самом деле. Не лежит душа к отношениям между людьми на танцах. Чувствуешь себя чужим среди своих, белой вороной. И хочешь-не хочешь, приходится покидать место, где хлопцы и девчата находятся в своей среде и отдыхают.
Мая 1946 года.
Жара нарастает необыкновенно быстро, с восходом солнца.
Чуть свет, пошёл в украинскую часть села за молоком. В двух хатах ответили: «Нема!», в третьей бидон наполнила маленькая старушка в грязном цветном сарафане. Уже сказал: «Спасибо!» и собирался уходить, как вышел муж старухи, высокий и щуплый дед в ситцевой рубахе и в дырявых холстяных штанах. Он протянул мне руку и пригласил присесть на брёвна, сложенные во дворе. Мы оба сели. Дед протянул мне руку ещё раз, но уже с кисетом. Ради знакомства пришлось свернуть сигарету. Через минуту к нам подсел сын хозяина, такой же длинный и худой. Парень, оказывается, с 1925-го года, побывал на фронте и демобилизовался по ранению. Сейчас оба они, отец и сын, тешут дубовые брёвна под клуню. Их маленькая хатка приятно выделяется белизной от остальных в украинской половине села, хотя крыша тоже соломенная. Чистота и порядок вокруг дома. Но чистота и порядок бедные.
В хатах украинцев – глиняные полы, зачастую неровные, скудна мебель, в том числе – деревянные кровати, у дверей широкие печи, а в углу над столами иконостас. Иконы задымленные, с изображением Иисуса Христа и девы Марии.
Поразительный контраст с бытовыми условиями чехов. На мой вопрос, почему чехи живут лучше, старик грустно отвечает: «Земли мало, сынок». Чех такую разницу объясняет иначе: «Украинец – лентяй, больше работы любит горилку».
Между ними давняя вражда: украинцы травят чешский хлеб и скот.
Стоило бы покопаться в экономических причинах этого. Думаю, что старик-украинец во многом прав. Вековая нехватка земли и, стало быть, бедность наложили вредные следы на обычаи и привычки.
Но сейчас не до таких вопросов. В свободное время расшифровываю алгебраические формулы, ворошу застоявшиеся мозги. К тому же, учебники на украинской мове.
Мая 1946 года.
Тяжёлый зной и яркая зелень. Несколько раз в сутки смываю колодезной водой пот с горячего тела, а томливость разгоняю физзарядкой. Всем этим легко восстанавливается бодрость, и уже спокойно переносишь придирки Филоненко к мелочам и даёшь ему в шутливой форме бой.
- Не забывайте, товарищ майор, что вы – хохол, и поддаваться жаре на родной Украине для вас не лестно.
Филоненко беленится:
- Я не хохол, а украинец, понял!? Это, во-первых! Во-вторых, и ты будешь жаловаться на погоду, когда температура в твоей северной глуши упадёт до минус 30 или минус 40. Так что, не болтай!
- Но лечиться вам надо: нервы слабые.
- Замолчи, ёрш колючий!
Минут через пять Филоненко приходит в себя и вносит разумное предложение: «Давай, Витька, совместно обливаться холодной водой: ты меня обольёшь, я – тебя».
Коллективные обмывки прекрасно оздоровляют психику. После очередной холодной бани в хозяйском саду замполит даже впал в сентиментальность, каким-то путём достал бутылку горилки и с жаром уговаривал меня опростать её вместе.
К сожалению, доброта майора неустойчива, постоянно переходит в ворчание и придирки. И сегодня, под воздействием горилки вышел из равновесия. «Прекратите брюзжать, - осёк его я, - иначе уйду в подразделение!» В ответ послышалась угроза: «От меня уйдёшь только через гауптвахту!»
Гауптвахта не страшит сама по себе, но сейчас не время туда попадать: лишишься возможности учиться.
Между нами неармейские отношения. В присутствии офицеров Филоненко стесняется этого, меняет голос и тон в разговоре со мной и в то же время боится оскорбить меня.
Чудаки! В душе смеёшься над ним и над собой. Ругаемся, капризничаем, и всё-таки вместе, два службиста, старый холостяк майор и двадцатилетний младший сержант. Нить дружбы вопреки всем воинским уставам вне воли и сознания связала обоих.
Стараюсь работать в рамках чести даже в мелочах. О лакействе не может быть и речи. Труднее отличить приказ от просьбы. Но в последнее время Филоненко больше просит, хотя по давней привычке бывают и такие приказы:
- Виктор, принеси с кухни тарелку с супом!
Или:
- Виктор, сбегай к повару за мясом!
На оба приказа выработаны шаблоны ответов. На приказание первого типа обычно отвечаю: «Я – не слуга, товарищ замполит!», а на второй приказ отвечаю жёстче: «Ни воровать, ни клянчить не умею!»
Естественно, такие ответы бесят Филоненко, но он быстро остывает и поручает мне уже писанину, от которой я не вправе отказываться. Написанное мной, без проверки подписывается и упаковывается в конверт.
Вечер. Только что был дождь. Ещё капает вода с крыши. Открытое окно пропускает два потока воздуха: от распаренной земли несёт запашистым теплом, а сверху веет свежестью, почти озоном, но тоже наполненным запахами листвы.
Мая 1946 года.
В клубе танцы. Нарядные девушки – чешки, украинки и русские. Наш брат, солдатня, в всё тех же полувыцветших и выцветших гимнастёрках и в кирзовых сапогах. Одни танцуют, другие дремлют на деревянных скамейках или бесцельно толпятся у входа.
Дивизионный доктор, довольно новый, так как явился в часть после похорон прежнего, убитого в описанной мной потасовке, настойчиво пытается сдружить меня с Аней Зленовой, давно, как я знаю, присматривающей за мной. Перед Аней оказался в неприятном положении.
Аня – маленькая ростом, стройная, светловолосая и синеглазая чешка, с красивым личиком и приятной фигуркой. И характер у неё простой, не капризный, всегда весёлая и смеющаяся. Доктор «знакомит» нас под обоюдным обстрелом ребят и Мили Черногорской. Положение, как видим, трудное. Отступить при всех – обидишь Аню, а в глазах ребят будешь выглядеть почти трусом. Как-никак, за Аней охотятся почти с таким же пылом, как и за гордячкой Милькой. Поэтому, вряд ли кто-то поймёт мои установки. Кроме того, отказ подружиться с Аней в присутствии всех, обидит добряка доктора. Пришлось горемычному почти час болтать с Аней о том, о сём и, выбрав удобный момент, сбежать.
Ох, девчата, девчата! Много для вас значит подобрать себе хорошего хлопца, такого, который был бы не только мил сам собой, физически совершенен, но и стал бы потом верным товарищем, не способным на обман и подлость. Об этом беспокоится и Милена Черногорская. Это заметно по её глазам, поведению, по тому, с какой тревогой она украдкой бросала взгляды в нашу сторону во время беседы с Аней.
Дома накинул на плечи шинель (на дворе сыровато и прохладно) и уселся на скамью в хозяйском саду. В голове никакой мысли. Любуюсь причудливыми формами облаков, плывущих на юг, наслаждаюсь видом до блеска отмытой листвы кустов и деревьев, острой вечерней прохладой.
Всё – и сырой чудесный воздух, и зелень, и лохматые тучи на светло-сером небе, и красноватый закат, навевают грусть. Почему-то люблю эту грусть. Она, как хорошее вино, опьяняет тело и душу, вызывает воспоминания, шевелит незрелые надежды.
Собственно, что в этом плохого? Без лирики, как и без юмора, превратишься в сухарь, бездушный и холодный. Не упадническая, а здоровая лирика должна сопровождать нормального человека всю жизнь. Помню, например, в дошкольные годы меня пьянили закаты и я, не в силах оторваться от окна, жадно наблюдал через стекло за уходом в безвозвратное обычного дня. Подобное чувство часто рождалось в последующие годы, даже на наблюдательном пункте в поросших лесом Карпатах. Наводили грусть волны гор, озаряемые красно-жёлтым светом фронтовых пожаров.
Все формы грусти – бальзам, лечащий душу от житейской суетни; они соединяют прошлое и настоящее с будущим, предохраняют от эгоизма. Есть здесь и какая-то доля тоски. Ну и что же! Поэзия тем и хороша, что она живёт и дышит неохватной гаммой разносторонних чувств.
Июня 1946 года.
Вчера прибыл в часть. С Лёшкой Арефьевым были в Одессе, бродили по городу. Экзамены сдал успешно, но Лёшка – засыпался.
Училище готовит фельдшеров для ВМФ. Меня же прельщает море, но не медицина, и, потому, легко поддался уговорам Лёшки не лезть в капкан. Документы вернули без всяких уговоров, так как конкурс на поступление был большой, а приказа о зачислении ещё не было.
Затем, начались железнодорожные муки до Лёшкиной Казани. Чего только не пришлось испытать – опасную подножку, проветриваемые всеми ветрами крыши вагонов, душные и вонючие тепляки.
У родных Арефьева гостили четыре дня, а потом снова в путь. Европейскую часть России от Волги и всю Украину пересекли без билетов.
А дивизион готовится к переезду на новое место стоянки – в Белоруссию. Сегодня, например, освободились от 12 транспортных автомашин. Их сдали в райисполком города Дубно.
Командиром отделения разведки назначен сержант Нетяжук, паренёк нового пополнения; во время войны жил на оккупированной немцами территории, может многое порассказать о жизни в тылу немцев, о партизанах.
Июня 1946 года.
Солнце обжигает кожу, а в тени – духота, трудно дышать. Кто-то из батарейцев подал мысль – съездить искупаться. Её быстро подхватили даже офицеры. Мигом подобрали машину и заполнили кузов. Без команды запели песню.
Девушки и женщины, собирающие ягоды черешни в корзины и просто в подолы, провожают машину улыбками, кивками головы, взмахами платочков.
На шоссе автомашина набирает скорость. Все снимают головные уборы и с наслаждением отдаются встречному потоку свежего воздуха.
Вот и городские постройки Дубно. Старый замок слепыми глазами бойниц угрюмо смотрит на реку. Рядом с ним жмутся друг к другу хаты, покрытые черепицей. Такая же древняя, что и замок, избитая осколками и пулями многих войн монастырская стена.
Машина остановилась у моста через реку. Филоненко неуклюже выбирается из машины и подаёт команду: «Кто без трусов, вылезай! Остальные поедут на пляж».
Семеро солдат выпрыгнуло из кузова на асфальт. Филоненко критически осмотрел каждого, удовлетворительно хмыкнул и скомандовал мне: «Ершов, вылезай тоже! Будешь старшим. Веди безтрусников к воде!»
Лениво вьётся поросшая тростником Иква. Берега её у моста покрыты телами загорающих. В беспорядке разбросано бельё, портянки, обувь. Ясно: купаются и загорают такие же Василии Тёркины, как и мы.
Спускаемся ниже, подыскиваем местечко совершенно безлюдное и освобождаемся от мирского прикрытия.
Иква илистая, с еле заметным течением и очень глубокая, отчего вода кажется не голубой, даже не серой, хотя на небе – ни облачка, а с черноватым отливом. И зелёные, словно покрытые бархатом берега. Даже засосало под ложечкой: так захотелось отдаться страсти детства – забросить удочку. Окуней здесь, наверняка, даже больше, чем в нашей Унже.
Неширокая, глубокая и спокойная Иква течёт на север, к Ковелю, пересекает Владимиро-Волынскую область уже как Истра, затем впадает в известную Припять – важный приток воспетого в песнях Днепра.
Смотришь на реку и невольно думаешь о профашистских бандах украинских националистов, по вине которых пролито море крови и принесено столько горя. Природа, бурная и тихая, скромная и величественная, во всех своих противоречиях более едина, чем люди.
Июня 1946 года.
Солдатские дорожные хлопоты. Грузим бочки с бензином и маслом, запасные авточасти, упаковываем ящики.
В комнате оголены стены, в угол сложены чемоданы. На столе целая гора спелой черешни. Дед и бабушка настойчиво настойчиво убеждают запастись ягодами на долгую дорогу. Дед даже не философствует о вечности бытия и скоротечности жизни. Он по-деловому говорит о дружбе, просит начать с ним переписку.
Машины с личным составом уже два часа как уехали на станцию. Последние минуты пребывания здесь сижу в кресле за столиком в тени садовых деревьев.
Млодава! Всю жизнь буду хранить добрую память об этом селе, где каждый житель знаком. Провожают даже старухи, но особенно активно – девчонки.
Улучив момент, ко мне подошла Оля Черногорская. «Виктор, - почти шепчет она, - Милена не могла придти, и ты знаешь почему. Она просит тебя хотя бы по праздникам присылать ей открытки с приветом».
Июня 1946 года.
Дубно. На погрузочной станции выстроились в ряд наши установки и транспортные машины. Левее грузится гаубичный полк. В кучи сложены чемоданы, стулья, столы, другое барахло.
На запад и на восток, часто без остановки, проносятся эшелоны. На угле и на платформах сидят оборванные брянские, курские, орловские женщины, грязная ребятня. Едущие на запад имеют при себе холстяные мешки. Их они надеются заполнить в западной Украине различной снедью. И это им удаётся, так как те, кто возвращается обратно, едут с мешками, набитыми и зерном, и фруктами. Но многие возвращаются на родину из различных стран Европы, куда их занесла война. Только в родных местах они переживут кроме радости много горя, даже слёз. Многие не найдут своих деревень и сёл, пепелища от которых успели зарасти чертополохом. Вместо заводских корпусов и жилых домов они увидят скелеты развороченных зданий и груды битого кирпича. Не избежать им голода и нищеты. А жаркое и сухое лето этого года не сулит улучшения жизни. Неурожай угрожает затянуть людские беды.
Июня 1946 года.
Пульмановский вагон перегорожен. В первой половине находятся четырёхногие пассажиры – огромный рогатый бык, корова с телёнком, овцы, свиньи и даже куры. Едут мирно, обдавая нас природными ароматами.
В солдатской половине много вещей и сена. Сухая душистая трава служит отличной постелью. Посреди вагона – громоздкое пианино. Чьё оно, неизвестно, для нас же является предметом отдыха. Рыжеволосый солдат гаубичного полка хорошо разбирается в музыке и музыкальных инструментах, но играет не произведения Шопена, Глинки или Мусоргского, а наши заказы – «Солдатский» или «Дунайский» вальсы и другое. Двери вагона всегда раскрыты, и любители музыки, красноармейцы, садятся перед вагоном прямо на платформу и на рельсы.
Офицерский вагон с окнами и сиденьями, т.е. пассажирский. Развлечение офицеров – шахматы. Лёгкий раскидной столик выносится из вагона на перрон, и на перроне, обдуваемом свежим воздухом, разворачиваются шахматные баталии. Несколько человек играет, другие ждут очереди, третьи «болеют».
К вечеру дежурный паровозишко выволок нас на середину пути. Снова наступила тишина, многие красноармейцы улеглись на ночлег, кое-кто забрался даже на крышу вагона, под открытое небо. Продолжают играть в карточного дурака несонливые. Всякого рода мечтатели наслаждаются вечерней поэзией вне вагона. Кто-то из них в помощь единственной на перроне электрической лампочке разжёг вблизи вагонов костёр. Светлее от этого не стало, и густозасиженное людьми полотно по-прежнему едва выступает из темноты.
Июля 1946 года.
Несколько сильных толчков, и вагон остановился. Высовываем головы из-под шинелей, кое-кто вскакивает на ноги, стряхивает с одежды сено. Я тянусь к оконцу и вижу железнодорожника, просматривающего буксы вагона.
- Что за станция?
- Сарны! – не поднимая головы отвечает железнодорожник.
Ворошу память. Да, это последняя станция Украины!
Через пару минут весь вагон освободился от сна.
Завтракаем и, одновременно, через открытую дверь любуемся восходом солнца. Исчезает серость раннего утра и сонливость на лицах. Проходит час, два, три, и колёса вагона опять ровно стучат о рельсы. Поплыла назад песчано-болотистая земля, замелькали тощие хвойные деревья и крытые соломой домишки.
И вот железнодорожный мост через реку Горынь. Начались сосновые лесочки и берёзовые перелески Белоруссии.
Припять. Ещё висит разорванный мост – памятник войны. Огромные болота и низкорослый лиственный лес тянутся до Барановичей. Перед Барановичами их сменяет песчаная почва. По обеим сторонам дороги растут уже настоящие сосновые леса, недавние места действий крепких партизанских отрядов.
По-иному выглядят деревни. Нет белостенных хат, богатых вишней и черешней садов, нет аистов.
Не чувствовали мы себя спокойными там, в западных областях Украины. Много вредного внесли в души людей националистические подонки типа Степана Бендеры. И всё-таки чувство грусти отмечаешь у всех. Каждый словно потерял что-то, возможно, навсегда. Не многим придётся ещё раз побывать там, но зато почти у всех навсегда сохранится в памяти тёплый огонёк о земле, только что оставленной нами.
Июля 1946 года.
Проплывают мимо станционные постройки Минска. Поезд ныряет под тёмные и широкие своды моста.
Немного уцелело зданий. Из вагона, например, видишь только одно. Большое, сложенное из красного кирпича, оно стоит напротив вокзала. На крыше развевается флаг, на стене виден огромный портрет В.И.Ленина. Вокруг – разрушенные и полуразрушенные дома, груды кирпичей, обгоревшие брёвна.
В Борисов прибыли в 16 часов. Эшелон сразу же окружили торговки молоком, ягодами, булочками. Хлопают картами грязные цыганки. Много детишек в ношенной переношенной одежонке. Они вымаливают куски хлеба или солдатского супа. Некоторые подходят смело, лихо прикладывают ладони рук к нестриженным головам и чётко произносят: «Товарищ гвардии младший сержант, дайте хлеба!» Отдельным солдатам, в том числе и дивизионному повару Толе Морозу, эти лихачества нравятся. «Мастера-попрошайки!» - удовлетворённо сказал он. Когда я одёрнул Мороза за такую слабость, он пояснил: «Они не клянчат, как нищие». Но ведь все эти голодные малолетки – нищие, даже безродные. Одни просят поесть слезливо, другие – под маской бравости. Тоже горькое следствие войны.
До позднего вечера разгружали вагоны. Жить будем под городом Борисовым.
Июля 1946 года.
С увлечением читаю Куприна. Понравилась его «Олеся».
Днём – жара. Солнце накаляет бетонированную площадку вагона.
Внизу, почти у нашего дома, небольшой базар, куда женщины из окрестных деревень приносят молоко и чернику. Месяца через полтора-два эту ягоду сменит брусника и клюква – в полном и не в полном смысле ягоды наши. И однако, не будет здесь сладкой черешни и кисло-сладкой вишни – вкуснейшей на свете ягоды.
По-прежнему «вольный казак», т.е. живу не в казарменных условиях, а в сообществе со своим начальником и другом, кипятливым и не злым майором Филоненко. В эти минуты хочется пойти на речку, но не могу: уезжая в город, Филоненко просил его дождаться, что бы на речку поехать вместе.
Июля 1946 года.
И сегодня в комнате вечерую один. Филоненко, как всегда, ушёл на танцы.
Книгу рассказов Лескова раскрыл при включенном радио, и – прощай чтение! Песни Блантера по стихам Исаковского, Матусовского и Суркова берут в плен.
По окончании песенной передачи выхожу на балкон. Но и здесь покоя нет. Доносящаяся с танцплощадки музыка тоже вызывает зуд в душе, мысли о себе.
Обычно читаю до глубокой ночи. Книга предохраняет от грусти, но, как видно, не всегда. Двадцатилетний возраст и неприспособленность, как говорит Филоненко, «применять молодость на практике» временами дают о себе знать.
Для многих моя неприспособленность выглядит нелепо, глупо. Можно подумать, что сама природа обделила меня в чувствах и желаниях. Взять хотя бы этот «пятачок». Среди танцующих я выглядел бы настоящим профаном. Помимо воли в тайнике души срабатывает какая-то пружина отвращения. Танцевальную площадку покидаю очень скоро с накипью двух чувств – разочарования и зла.
Неприспособленных к танцам ребят моего возраста встречается порядочно. У большинства, возрастные порывы срабатывают не в ту сторону. Они рвут установившийся круг морали и этикета, становятся первыми нарушителями дисциплины.
Любитель «пятачка», умеющий соблазнять девчонок, прижиматься и поджиматься к ним, разве только совершит самовольную прогулку. Не больше и не меньше. В целом, он из общего круга не выпадает. Получается нечто сродни народной мудрости, гласящей, что истинным мужем будет тот, кто достаточно нагулялся до женитьбы.
Сейчас, перед сном, сяду за написание резолюции к комсомольскому собранию по вопросу укрепления дисциплины в части и в подразделениях (в связи с недавно принятым новым дисциплинарным уставом). Собрание проведём на днях.
Июля 1946 года.
Полдень. Только что с сержантом Масленниковым – он из второй батареи – помыли полы, прибрались и с превеликим удовольствием окатились холодной водой.
Всё равно душно. С воли через раскрытую на балкон дверь несёт не прохладой, а банным воздухом.
Масленников – интересный собеседник. До призыва в армию он работал в геолого-разведывательной экспедиции на Урале. Может рассказать немало такого, что не найдёшь в книгах. Много читал, наблюдателен.
В этом году демобилизации из армии не будет, а мне, что ясно как день, рассчитывать на уход в гражданку даже в 1947 году не следует. В Макарьеве в течение этого времени могу побывать лишь через отпуск.
Как бы то ни было, жить вслепую нельзя. Надо взвесить все «за» и «против» различных путей-дорог, что бы при первой возможности смело повернуть на одну из них.
Июля 1946 года.
С увлечением прочитал «Государство и революция» В.И.Ленина, перечитал работу К.Маркса «Критика Готской программы» и чудесную книжку Ф.Энгельса «Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека».
Утром – физзарядка. Вырабатываю такую привычку. Для сна достаточно 5-6 часов.
Августа 1946 года.
Много времени потратил на правку заметок в стенную газету. Под диктовку Харитонова сам печатал их в штабе на машинке. Сам писал и передовицу. Офицеры от такой работы улизнули.
Нравится возня с газетой. Стремлюсь сделать её не только красиво оформленной, но и интересной. Юмор наш, конечно, солдатский, подчас аляповатый. Зато, как приятно наблюдать за читателями, когда они толпятся перед свежим номером. Особенно радуют их улыбки и смех.
Просмотрел годовую подшивку журнала «Огонёк». Многовато пошленьких или ничего не значащих рассказов.
Августа 1946 года.
Жара. Перечитываю любимого с детства Д.Лондона «Любовь к жизни», «Из-за куска хлеба», «Мексиканец», др.
После обеда с кем-нибудь пройдусь вдоль речки, поброжу по деревушкам, посмотрю, как белорусские колхозники подлечивают раны войны.
Августа 1946 года.
Дивизионная кухня прекратила существование. Перевели на довольствие в мехполк, где столовая – целый пищевой комбинат. Гвалт-шум неописуемый. Словно трясутся стены клуба (до войны здесь был клуб). Но неразбериха кажущаяся. Опоздаешь на 10 минут – останешься голодным. Этим приучают солдат к порядку.
У начальника библиотеки раздобыл изданные в этом году стихи Есенина.
Много толков слышал о Сергее Есенине, хороших и плохих, тщётно пытался разыскать его книжки. Увы, на библиотечных полках Есенина словно не бывало, у частных лиц тоже. И вот, впервые держу в руках небольшой томик Есенина.