Пренеприятный день.
Капитан Донец попросил радиоприёмник: «Не беспокойся, поломки не будет. Беру на себя полную ответственность».
Что бы освободить меня от каких бы то ни было сомнений, предложил: «Даже могу поступить так: заберу радиоприёмник с ключами от комнаты, а тебя отправить в подразделение, тогда тебе не за что будет отвечать».
Я уступил, а на следующий день у радиоприёмника оказался скручен выключатель. Сегодня Донец поклялся, что вечером радист Атаманов произведёт нужный ремонт.
Вчера нёс караульную службу. Сменившись, забежал к Донцу за ключами от комнаты. Пригласив Нетяжука, пошли на квартиру к Филоненко восстанавливать в голове основы алгебры. Немножко странным показалось то, что дверь открылась при лёгком нажиме, т.е. без ключа. Видимо, забыл запереть её при уходе, подумал я. Когда зашёл в комнату, тревога рассеялась. Здесь царил полный порядок.
Со Степаном быстро растопили печь, принесли со двора на запас груду торфа и сели трудиться над учебником. Однако, не удалось решить даже одну задачу. Дверь широко распахнулась и показалась высокая фигура Филоненко. «Хлопцы, здравствуйте! Вот, значит, и снова встретились!» - громогласно сказал он, ещё не переступив порога комнаты.
Майор торопливо поставил чемоданы в угол и сразу же, не раздеваясь, подошёл ко мне и горячо обнял. Через несколько минут мы сидели за столом с чайными стаканами и с неизвестной мне по сорту бутылкой вина. Нетяжука, конечно, за столом не было. Что бы не мешать нам, он удалился почти сразу.
Филоненко с большим интересом расспрашивал меня о делах в дивизионе, особенно интересовался работой комсомольской организации.
Обыденная повседневность, на этот раз дикая для меня, началась позднее. Причиной её послужил не радиоприёмник, поломку которого Филоненко воспринял без особого внимания, а непонятное исчезновение личных вещей Филоненко. Там, где хранилось чистое бельё, почему-то пропали рубаха и кальсоны, а в гардеробе, кроме того, не было совершенно новых брюк.
Дружеское отношение ко мне со сторону Филоненко рассеялось как дым. Он начал ругаться и, раскаляясь всё больше и больше, перешёл к угрозам, даже объявил, что напишет письмо моим родителям. «Если завтра к вечеру не вернёшь мне вещи, письмо пошлю, так и знай!» - объявил он.
Филоненко убеждён, что я промотал его брюки, кальсоны и рубашку. Я же в эти минуты был не в состоянии даже думать, стоял перед ним в полной растерянности и беспомощно моргал глазами.
Как и когда исчезло нательное бельё Филоненко и его брюки для меня большая тайна, чем для него самого. Он, по крайней мере, виновником считает меня. А кого мог заподозрить я? Все, кто были у меня в гостях, что-либо стащить не могли. Таким образом, оставалось только кусать от досады губы и безропотно выслушивать объвинения.
Октября 1946 года, понедельник.
Вчерашнее продолжается. Во мне всё накалено, но не знаю на кого гневаться.
Глупая история! Совершенно невиновен, и никаких оснований это доказать. Страшусь не гауптвахты, а письма на родину. Оказаться в глазах родителей вором – страшный позор! Кроме того, отсекается путь в военное училище.
Утром зашёл на квартиру к Донцу. Дома секретаря партбюро не оказалось: ушёл в штаб корпуса на совещание. О случившемся рассказал жене Донца, которую знаю хорошо, как и она меня. Сочувствует горю, клянётся, что муж сделает всё, что бы меня оправдать.
Надо освободиться от своей должности, ставшей поперёк горла. Быть, собственно говоря, безвинно оклеветанным в гадком поступке, значит получить трудноизлечимую болезненную рану. Рана эта грозит многими осложнениями. Надо поднапрячь свои силы что бы не опуститься, не надевать на глаза тёмные очки. Следует помнить, что у Филоненко горячка основывается на фактах. Любой, кому будет известна эта история, без колебания назовёт меня вором.
Как видно, и в буднях проходят испытания на честь и совесть долгу. Эти испытания, до предела жестокие, постараюсь выдержать.
Октября 1946 года.
Вечер. В темноте белеет расстеленное днём одеяло снега. Дорогу отмечаешь по световым полосам от автомобильных фар. Завывает вьюга.
В комнате температура градусов 10-12. Горячая с обеда печь не в силах победить холод. Он просачивается через все щели, особенно активно через щели балкона и окон.
Мне сегодня не холодно: потеплел Филоненко. Буря в его душе промчалась. Внешняя сердитость попросту прикрывает доброту.
В эти минуты каждый занят своим делом. Я, протянув ноги к пышущей жаром печке, сижу на стуле с романом Диккенса «Домби и сын». Читается плохо. Больше смотришь не на страницы книги, а на замполита. Майор перед зеркалом старательно выдавливает на лице крошечные прыщики и ворчит, если находит ещё один. «Забрался к самому носу, бессовестный! – бубнит он. – Всё равно будет крышка: от меня не уйдёшь!»
С помощью зеркала он замечает, что я смеюсь, и сердито бросает:
- Перестань скалить зубы!
Его слова добавляют дозу веселья.
- Чего тебе надо!?
Филоненко оборачивается и сверлит меня глазами.
- Пока ничего не надо, а вот вам, вижу, надо.
- Что!?
- Жену вам надо, товарищ майор, красивую и покладистую.
- Каждому надо хорошую, а не плохую.
- Вам особенно.
- Это почему же?
- Человек вы капризный, горячий и добрый.
- Ладно, не болтай, - умиротворённо говорит Филоненко и предлагает мне тоже заняться подбором хорошей дивчины
О моих замыслах поступить в военное училище Филоненко пока не знает. Документы капитаном Донцом отосланы в политотдел, но сам он тоже не сообщил об этом замполиту. И, конечно, не знает замполит о предстоящем резком повороте своей судьбы.
Ноября 1946 года.
Шагаю в казарму. За спиной вещевой мешок, в руке карабин. Лёшка Арефьев при моём появлении командует: «Смирно!» Ребята по-мальчишески вытягиваются в струнку. Арефьев чеканит: «Товарищ младший сержант, взвод разведки торжественно принимает тебя в прежнюю солдатскую семью!»
Так было вчера. Замполит узнал о своей демобилизации и отпустил меня к своим сослуживцам. А сегодня назначен в наряд, в караул. Перешёл на скудный, давно знакомый солдатский паёк и принял обычные обязанности.
Наряд до конца отбыть не пришлось. Затрещал телефон. Меня освободили от караульной службы с наказом немедленно явиться в штаб.
Спешу. У дверей штаба майор Филоненко.
- Давай, Витя, тикай до политотдела. Отнеси в казарму оружие и – бегом!
На дворе уже темно. Холодновато и сыро. Но я мнусь, так как чувствую, что ему хочется сказать что-то ещё. Он подтягивается, слегка хмурит брови и, подавив желание, чисто по-деловому командует: «Говорю, не задерживайся, иди!»
Заместитель начальника политотдела в ответ на моё приветствие полуиронически басит:
- Здравствуйте, здравствуйте, товарищ младший сержант! Значит, всё-таки пришёл, не поленился. А я вот часа два вытрезваниваю по телефону. Поэтому, отправляйся обратно: опоздал!
- А зачем вызывали? – пролепетал я.
- Не знаешь поди-ко? В училище надумали послать! Думали и просчитались: поезд уже уехал, час назад.
Я повернулся, что бы идти обратно. Подполковник немного подобревшим голосом остановил:
- Если очень хочется учиться, поезжай завтра, самостоятельно. До Гродно. Не забудь только документы подготовить!
Буду стараться! Не сдам вступительные – вернусь. Солдату терять нечего.
Капитан Донец и старший лейтенант Лещенко, временно заменяющий начальника штаба дивизиона, даже кричали друг на друга. Донец требовал немедленно выписать мне документы, Лещенко от Донца – оснований для этого. Каждый был по-своему прав, Лещенко, конечно, больше. Он уступил потому, что устал от напористых атак Донца.
Документы у меня в кармане.
Ноября 1946 года.
Печально и радостно. Перед отъездом посидел со своими однополчанами, возможно, последний раз. Сколько испытано с ними большого горя и настоящей человеческой радости. Вместе мёрзли в траншеях, в блиндажах и в поле, хоронили погибших товарищей, вместе глотали пыль на фронтовых дорогах, шагали по улицам и площадям освобождённых от фашистов городов. С этими парнями удалось мне испить величайшее счастье 9 мая 1945 года – отметить День Победы. Без сомнения, тот день для каждого из нас останется в памяти как самый счастливый в жизни.
Честное слово, не хотелось подниматься на ноги. Но вещевой мешок готов. Лёшка Арефьев тщательно уложил в него трёхдневный сухой паёк. Ребята позаботились и о бутылке спирта. Её мы распили в минуты прощания.
Как и договорились, зашёл в штаб. Меня там ждал дивизионный «Виллис». Капитан Донец и комдив майор Спиридонов горячо пожали руку. В дорогу!
В штабе не оказалось Филоненко. Это отозвалось обидой в сердце. Мне страшно хотелось заехать к нему, попрощаться. Душу раздирали противоречивые чувства.
Совсем недавно он представлялся обычным начальником, «хромовым комиссаром», строгим, сухим, далёким от интересов солдата. Постепенно и как-то незаметно нас связали невидимые нити дружбы. Только дружба эта несколько иная, чем между рядовыми равноправными боевыми товарищами. Она проявлялась только в делах. Говорить о ней мы не могли, так как не осознавали, что она уже давно есть и опутывает обоих намертво.
В ожидании поезда, а он приходит в два часа ночи, присел на собственный рюкзак у стены вокзала. Как всегда в таких случаях, было томительно ждать, не дремалось. Под шинель от мёрзлого пола пробирался острый холодок. Пережитое за день парализовало мозги.
- Как хорошо, что я тебя застал, Витя, - вдруг услышал я голос Филоненко.
Он стоял передо мной, высокий, сухощавый, серьёзный.
- Пойдём на свежий воздух, посидим.
Я вскочил на ноги, сильно обрадованный. Таившаяся глубоко-глубоко надежда, что он всё-таки придёт, сбылась.
- Не бойся, не продрогнешь: я захватил грелку.
На перроне было почти пусто. Сели на дальнюю от здания вокзала скамейку. Майор молча достал из кармана фляжку. Выпили. Но разговор долго не клеился. Перед подходом поезда Филоненко спросил:
- Признайся, Витя, ты чувствуешь себя счастливым?
- Не совсем. Возможно, завалюсь.
- Уверен, не завалишься. Ты сегодня счастливее меня.
- Возможно. Но это только сегодня.
Разговор сразу получил основу.
- Товарищ майор….
- Не зови меня «товарищ майор»! Сейчас мы с тобой только товарищи. Понял?
- Понял.
- Дней через пять и я расстанусь с дивизионом. Буду начинать новую жизнь.
- Где и как?
- Не знаю, Витя. Всё произошло так неожиданно. Не решил куда податься. Деревня, где я родился, сожжена немцами. В живых нет ни одного родственника: одни погибли, другие умерли. Если бы я знал, в какое училище ты поступишь, мы бы стали братьями. Согласен?
- С радостью. Но я не знаю, где ты будешь жить.
- Пока не знаю этого сам.
Разговор почти прекратился.
В 2 часа 36 минут началась посадка в вагоны. Мы обнялись полностью как равные.
Вторую половину ночи провёл в пассажирском вагоне до того набитом людьми, что было невозможно присесть даже на собственный рюкзак. До станции Барановичи стоял на ногах.
В Барановичах пересадка. И здесь, в обширном вокзальном помещении было трудно найти место на грязном полу для вещевого мешка. В сутолоке и беспрерывной давке участвовали военные, крестьяне, всевозможные переселенцы, семейные и одиночные, просто бродяги. Люди в задрыпанных фуфайках и рваных полушубках вместе с одетыми в фасонное пальто интеллигентами спали на подоконниках, под скамейками, на вещевых мешках и чемоданах. Всюду проникающие сквозняки не справлялись с густой концентрацией запахов пота, гнилой одежды, махорочного дыма.
Ноября 1946 года.
Стучат колёса вагона. Лежу, скрючившись, на средней полке; смотрю через окно на окрашенную в жёлтые и багряные цвета белорусскую землю, на её деревни, сохранившие следы войны. Вместо домов всюду торчат печные трубы, да чёрные останки сгоревших стен.
Гродненская земля выглядит иначе. Нет бесчисленных перелесков и болот, нет деревушек с неказистыми домами, бедными, почти убогими с вида, не бросаются в глаза дыры и заплаты войны. Мимо плывёт живописная, холмистая местность. Вместо деревень небольшие хутора, некоторые дома с пристройками, явно кулацкие. Часть домов покрыта не соломой и досками, а железом и шифером. Белоруссия западная.
Подо мной сидят девушки, молодые, весёлые, вероятно, студентки. Поют с белорусским акцентом русские песни.
Не нравится белорусский акцент. Не восхищаюсь и языком. Он не напевный, как украинский, более грубый и резкий. Возможно, так кажется. Как-никак, на Украине я жил больше.
Прошу девушек спеть что-нибудь своё, белорусское. Они смеются, говорят, что русские песни они любят не меньше своих.
Над их словами стоит задуматься. Мне приходилось слышать песню о Степане Разине на русском языке в глухой венгерской деревушке, в польском селе, в городах Чехословакии. Скорее всего, язык песни был не менее по душе рабочим и крестьянам других национальностей, чем её мотив и вольнолюбие в содержании.
Под вечер был в Гродно. Несравним с городами «нашей», т.е. восточной Белоруссии или России. Чистый вокзал, отличное освещение улиц, газоны с зеленью. Западноевропейский стиль в архитектуре замечается сразу. Стрельчатые высокие колонны поддерживают потолок вокзала. Несмотря на мокрое небо и до предела сырой воздух, на улицах нет грязи.
Побродив по городу, возвращаюсь на ночлег под крышу вокзала. На этот раз спать буду на диване, почти по-барски.
Ноября 1946 года.
Шесть часов утра. Дежурный по вокзалу вежливо просит будущих пассажиров на полчаса освободить зал: будут мыть пол.
Слоняюсь из одной комнаты в другую, жду рассвета.
В попутчики попал невысокий, моих лет сержант. На вопрос «Где находится штаб армии?» охотно вызвался в проводники.
Большое серое здание. Пришёл рановато: ещё не выписывают пропусков. А ждать долго. При такой погоде легко схватить насморк, и я снова разгуливаю под мелким дождиком по улицам города. Опять любуюсь покрашенными в белые и жёлтые цвета двух, трёхэтажными домами, католическими и православными церквями. Разрушенных зданий нет. Много зелени и военных.
В отделе кадров средних лет плечистый красавец подполковник внимательно просмотрел документы, и без промедления направил в Дом Офицеров. «Через полчаса начинаются предварительные экзамены!» - предупредил он.
Ноября 1946 года.
Первый этап взят. На пятёрку прошли история и география. Красуется четвёрка по тригонометрии, предмету, которого, честно говоря, не знаю даже на посредственно. Я успешно сдул задачу по синусам и косинусам у сидевшего рядом незнакомого товарища.
В политические училища от 28-й армии запланировано послать 60 человек, только коммунистов. Образование – минимум 8 классов для училищ общевойскового профиля и 10 классов для специальных, т.е. с артиллерийским, авиационным, морским или другим уклоном.
В моих документах значится: «Образование – 10 классов, но аттестат зрелости утерян на фронте». Как говорят на моей родине – «баско!»
Конкурс на экзаменах порядочный. Много ребят забраковано мандатной комиссией. Оставшиеся должны начать следующий экзаменационный этап 15 ноября в Минске. Побаиваюсь той же тригонометрии. Она, как алгебра и геометрия, входит в число экзаменационных дисциплин во все специальные политические училища.
О бесстрашии к другим дисциплинам молчу. В Минске экзамены тоже будут конкурсные. Состав наш сейчас просеянный. Ребята развитые, с огромной тягой к учёбе, все – бывшие фронтовики.
Большинство из отобранных разъехались по своим частям. Четвёрка из Витебска и я полностью рассчитались со своими полками и дивизионами. Сейчас прикомандированы к полку связи. В пасмурную погоду убиваем время в казарме, если небо чистое – на берегу Немана.
Сегодня праздник. На центральной площади митинг, по окончании которого с развёрнутыми знамёнами, с портретами Иосифа Виссарионовича и членов политбюро воинские части и подразделения промаршировали мимо огромной трибуны, на которой находились отцы города и генералы. После парада началось гулянье. Военная музыка, песни, танцы.
Ноября 1946 года.
Бездействие – хуже болезни. Оно томит особенно сильно, когда чего-то ждёшь без точного предвидения «да» или «нет». Хуже, чем в камере. Заключённый, по крайней мере, знает свой срок и может преспокойно предаться раздумьям.
Дневальный по полку связи прокричал нам уши командами. Перед каждым офицером во всю глотку орёт: «Смирно!»
Скованы всей атмосферой казармы, совсем не такой, какая есть в бывших боевых частях. Принимать уставную стойку перед каким-то старшиной не умеем. За свою «недисциплинированность» выслушали несколько назиданий. Слушали как угодники, смиренно, без возражений. Самоволие в любой форме грозит отчислением из состава кандидатов в военное училище.
Отобедав, в притруску побежали в штаб армии за проездными документами. Были уверены, что теперь-то мы освободились от рабского послушания. Но знакомый красавец подполковник из отдела кадров равнодушно сообщил: «Документы, ребята, сегодня не получите: придётся подождать дня два».
Пока нацеливаюсь поехать в Горький, в политическое артиллерийское училище.
Ноября 1946 года.
Горечью веет от столицы Белоруссии. Большинство жилых кварталов Минска – груды битых кирпичей. В каждом переулке дикие остатки войны.
Следующие экзамены будем сдавать в Бобруйске. Достать железнодорожные билеты даже не пытались. Бесполезно. У вагонов давка больше, чем у касс и, потому, полученная в кассе бумажка при посадке бесполезна: в вагоны пробираются самые сильные и пронырливые.
До отправки поезда ещё раз знакомились с испытавшим слёзы и огонь Минском. Да, картинки невесёлые! Сплошные руины из битого и обожжённого кирпича, из изогнутых взрывами железных балок. В домах с неразвалившимися стенами вместо окон чернеют дыры. Дыры на крышах или вообще нет крыш. Стаи ворон унылым карканьем обрамляют последствия варварской бойни.
Таких «Минсков» в стране сотни. Сколько потребуется народных сил, пота, средств, что бы восстановить разрушенные города, заводы, транспорт.
Вагон взят штурмом. До Бобруйска доехали без приключений. Побросали рюкзаки и – на экзамен. В течении дня сданы пять предметов, и каждый принимался своей комиссией в своём отдельном кабинете.
Бог пока пророчит успех. В табеле красуются пятёрки. Тригонометрию здесь не сдавали.
В составе экзаменационной комиссии по последней дисциплине, геометрии, был невысокий плотный подполковник. Сидел с блокнотом и авторучкой, просматривал зачётные карточки и медицинские данные и что-то отмечал на бумаге. После экзаменов несколько человек отозвал на беседу. В их число попал и я.
- Так вот, товарищи, - сказал он, - предлагаю поехать в город Ригу. Город – красота, в зелени и на море. Для учёбы оборудованы отличные кабинеты. Есть богатая библиотека.
Подполковник – начальник политотдела рижского политического училища.
Дал согласие.
Проводником представился шустрый старший лейтенант. Под его руководством получили на дорогу продукты, и из бывшей крепости- форштадта, где жили в комнатах 12-й бригады, двинулись к железнодорожной станции.
Прощай, ставшая родной, Беларусь!
Ноября 1946 года.
Березина – крошечная станция, названа по имени большого притока Днепра, на левом берегу которого расположен Бобруйск. Две комнатки станционного вокзала набиты пассажирами.
Душно. Привычный запах потного тряпья и гнилого дерева. Люди прячутся здесь от сырого, всепроникающего осеннего ветра, царствующего на голом перроне.
Мы клянём своего проводника. Маленький, тощий и юркий, он давно куда-то исчез, забрав с собой проездные документы. По его вине мы прозевали несколько поездов, идущих в сторону Риги. Ехать «зайцами» и сохранить в целости свой коллектив при такой трудной посадке невозможно.
Томительное ожидание кончилось перед самым отходом поезда «Гомель-Вильнюс». Старший лейтенант вбежал в зал в сдвинутой на бок фуражке; он тяжело дышал и лихорадочно искал глазами нас, а увидев, заорал во всю глотку: «Садимся без билетов! Приказываю держаться друг друга, не отставать!»
Мы ошалело бросились к выходу. Перед вагонами уже царила сутолока. Кто с самодельным чемоданом-ящиком, кто с холщевым мешком и кто ни с чем, каждый, расталкивая других локтями, рвался к вагонам. Проводники, бессильные навести порядок и заглушить шум, были оттиснуты в сторону. Лучшим пропуском в вагоны служила физическая сила.
Два наших товарища остались на вокзале. Когда поезд тронулся, все выразили им сочувствие, но наш «шалтай-болтай» проводник с презрением сказал: «Бабы!» И все заворчали, у большинства чесались руки.
- Бабы – люди, а ты – не баба и не мужик! – вырвалось у меня.
- Кто я!?
- Ничто!
На его скуластом лице заходили желваки. Вымолвить ему не дали ни слова. Все, как один, принялись гневно его стыдить, и он, что-то процедив сквозь зубы, отвернулся.
В вагоне разместились, кто как смог. Большинство взобрались на чемоданные полки. Я успел сесть у окна, напротив «шалтай-болтая». Тот, успокаивая себя, смотрел через пыльное стекло на сменяющиеся пейзажи. Злость его быстро прошла, сменилась скукой. Несколько раз зевнув, он повернулся лицом к солдатам:
- У меня есть карты: давайте сыграем в дурака.
Мы переглянулись. Кто-то усмехнулся. «Заигрывает» - услышал я шёпот.
Люблю смотреть в окно поезда. Сейчас земля по-особому хороша, в скромном осеннем наряде. Увядающий румянец лесов – жёлтый, багряный, розовый – вызывает лёгкую грусть.
Перед Осиповичами всё поэтическое слилось в холодно-серый цвет. Быстро скрылись в темноте перелески. В Минск, как говорит неточное расписание, приедем в полночь.
Ноября 1946 года.
В Вильнюсе длительная пересадка. Поезд на Ригу ходит через сутки.
Захотелось побывать в городе. Но Вильнюс не Минск, без проводника опасно: окажешься в комендатуре. Здесь много патрулей. Даже железнодорожникам они помогают организованно проводить посадки.
Начинателем и руководителем похода по городу стал рыжий ефрейтор Слава Бородин:
- Давайте действовать дружно! – предложил он. – На выполнение нашей просьбы проводник не пойдёт. Бояться нечего: мы за пределами округа.
Проводника взяли в плотное кольцо. «Будем осматривать город. Пошли с нами!» - заявил Бородин. Карие глаза его горели, брови слегка сдвинулись, и старший лейтенант, окинув взором наши лица, не вспылил.
- А почему вы так со мной говорите?
- Иначе нельзя: не пойдёшь.
- А если сейчас откажусь?
- Если не дурак, не откажешься. С нами едешь до Риги, а в пути всякое случается.
Старший лейтенант напомнил, что он вправе пожаловаться на нас, и тогда возможность попасть в училище у нас отпадёт. Ему вежливо объяснили, что и его авторитет, как начальника нашей группы и как офицера вообще, пошатнётся, что гораздо разумнее побродить во главе нашей компании по городу.
Вильнюс понравился. Много парковой зелени. Культурно обсажены центральные площади. Готики больше, чем в Гродно. От древнего замка Чедимина веет далёким прошлым.
Меня интересовали люди. Много моряков. Чисто гражданские по одежде люди резко отличаются внешним видом от населения русских, белорусских и украинских городов. Нет драных фуфаек, грязных и латанных оболочек, рваной обуви. Больше плащей и шляп. Словно была не война, а всего лишь голодные годы.
Это, конечно, не совсем верно. Лучшие люди Литвы тоже беззаветно дрались за свободу.
Старший лейтенант честно выполнил свою миссию. Только перед вокзалом он приостановился и посоветовал нам побыть одним. Говорил так, словно просил у нас права на отлучку.
- Ладно, ступай! – согласились все.
Мы смеялись, довольные тем, что хоть один раз он был в роли проводника. Его полезность сказалась и в охране нас от патрулей, и в хорошем знании вильнюсских улиц. Не в первый раз, видимо, он был здесь, скорее всего, в той же роли.
На вокзале много народу. Одни сидят на чемоданах и мешках, другие, кто не обременён вещами, слоняются из угла в угол. Не сиделось и нам: скучно, холодно. Что бы не прихватить простуду, бродим от одного конца перрона к другому.
Наконец-то поданы вагоны. В один из них пробрались без помощи своего начальника, который каким-то чудом нашёл нас. Показался в вагоне астрономически точно – за минуту до отправления. Удостоверился в целости количественного состава команды и похвалил за самостоятельность.
В соседнем отделении едет подобная нам группа – будущие курсанты рижского морского училища. Их проводник смахивает на нашего – маленький офицерик в звании лейтенанта. С горечью признался нашему, что не смог посадить пять человек.
- Ваши слабоки! – уверенно ответил наш. – У меня 25 человек, и все – в вагоне!
- Не болтай! – пренебрежительно одёрнул его рыжий Слава. – Двое остались в Березине.
«Дерсу Узала» и глазом не повёл на слова ефрейтора, а лейтенанту, извиняясь, пояснил: «Избаловались в дороге».
Ноября 1946 года.
Поезд чуточку замедляет ход. Железнодорожный мост через зелёную от холода реку. Ещё 10-20 минут и – гудок. Приехали!
Без команды забрасываем за плечи давно завязанные рюкзаки и вливаемся в уличный поток.
Торопит сырой морозный ветерок с привкусом ещё невиданного мною моря.
Нравится западноевропейская архитектура. У подъездов некоторых зданий застыли, словно часовые, фигуры рыцарей; в стенных выемках прячутся от дождей похожие на апостолов древние мудрецы. Наименования улиц и учреждений, даже лозунги, выведены латинским шрифтом на латышском языке.
Трёхэтажное военно-политическое училище выглядит массивным. Построено оно, вероятно, в прошлом веке: толстые стены из красного кирпича, две пушки на железобетонных фундаментах перед входом. У дверей – часовой в курсантской форме.
Пока проводник передавал нас в руки нового начальства, беседовали с лейтенантами этого года выпуска. Они не успели разъехаться по воинским частям, не окастились и, потому, без тени превосходства рассказывали о быте курсантской жизни.
Последнее меня мало интересует. Больше думаю о степени верности взятому курсу.
Ноября 1946 года.
Здесь последние и наиболее трудные экзамены. Малейшая оплошность или ошибка грозили отсевом.
Я не пострадал. Тригонометрию, наиболее опостылевший предмет, «сдан» на отлично, вернее списан у соседа.
Парень удивительно хорошо знал математические дисциплины, до экзаменов всем недоучкам вроде меня разъяснял загадочные формулы, но за помарки и исправления получал четвёрки. В итоге – общий бал ниже среднего, и парня отчислили.
Когда узнали, что он попал в чёрный список, все ахнули. Большинство не скрывало обиду за парня. Мне было стыдно посмотреть ему в глаза: словно его обокрал. Чувство это несколько развеялось благодаря тому, что он сам среагировал на случившееся весело. Я не смог уловить игры или фальши в его поведении. На прощание он совершенно серьёзно сказал: «Учите, братцы, диалектику! Для математики найдём более подходящее заведение».
Слава Бродин не прошёл в число курсантов училища на медицинской комиссии. Врачи окулисты, к его удивлению, обнаружили, что он не разбирается в цветовых тонах.
Принятых разбили по ротам. Пока находимся на стадии определённой неопределённости: ждём приказа о зачислении.
Выполняем мелкие подсобные работы, по вечерам смотрим кинофильмы.
Училище нравится житейской, бытовой стороной. Через стенку нашей комнаты расположен чистый и уютный клуб, чуть дальше по коридору – богатая библиотека, на первом этаже – столовая и баня. В этом же здании общежитие для курсантов и учебные кабинеты. Ясно, что численный состав курсантов не очень большой.
К библиотеке ещё не допускают. По вечерам дискуссируем до хрипоты на «умные» темы. Сегодня, например, мудрствовали по вопросу первичности бытия. Нашлись неплохие толкователи диалектики. Через пару лет, вероятно, наши споры будут казаться до смешного наивными.
Ноября 1946 года.
В зябком сером тумане крыши домов и прямые мощённые улицы. Из сырой ватной мглы выплывают трамваи и появляются люди, а встречные им, наоборот, растворяются в этой же мгле.
В нашей жизни ещё нет изменений: одни расчищают учебные траншеи, другие заняты ремонтом и изготовлением учебных пособий. Вчера на грузовой машине ездили за углём.
Достал роман Достоевского «Мёртвый дом». Какая сила таланта! Те места, которые глотаешь сходу, затем перечитываешь ещё и ещё раз. Хочется лучше понять прочитанное, уловить тонкий и острый ход мысли, разобраться в тайне словесного искусства.
Достоевский далеко не марксист. Но ведь не ближе к марксизму были Пушкин, Тургенев, Лев Толстой. Пришивать искривления в изображении духовного мира человека, почти рабскую покорность судьбе, как делают наши литературоведы, неестественно. Их доводы более непонятны, чем тригонометрические аксиомы Богатейший духовный мир героев Достоевского пронизан гуманностью, неприятием мещанского, корыстного, мелкого и, потому, страшного. В его книгах сквозит не убогая покорность, а борьба за честность, правду и доброту.
Познакомился с большинством ребят взвода. Коля Домнин, например, товарищем стал ещё в Гродно. Всех забавляет его «оригинальность». Изо всех сил старается как-то выделиться: аттестаты на себя выписывает отдельно, в столовой выбирает совершенно свободный столик и всюду, даже в туалет идёт с книжкой или блокнотом в руках. Но коллектива он не дичится. Совершенно один в комнате Домнин не останется, и в туалет, если на него никто не смотрит, пойдёт свободным от книг и тетрадей.
Особенно веселит нас Коля в свободное время. Он не будет бесцельно болтать о том, о сём, спорить, играть в домино, а в важной позе сядет у всех на виду на стульчик и примется «мыслить». В руках его в эти минуты карандаш с блокнотом. Пошевелит мозгами и что-то запишет, а затем, с таким же торжественным видом встанет и, оставив блокнот раскрытым, выйдет из комнаты. Товарищи-озорники бессовестно хватают блокнот с его творчеством, и намалёванные записи читают вслух. Взвод слушает и хохочет, но очень тактично, так как Коля возвращается быстро и тоже присоединяется к слушателям.
«Мудрец» сочиняет стихи – патриотические и лирические. Стиль явно под Державина. Виршеплётство – до крайности никудышное, объём лексики – нищенский. В патриотических одах преобладают слова типа «отечество», «град», «глас», а в любовных – «тщётный».
В близких отношениях с казахом Кужатом Томпишаевым, под грубоватым характером которого скрывается мягкая душа и большой духовный мир, и с простягой Борей Максимовым: вместе трудимся, за одним столиком обедаем, делимся друг с другом мнениями и хлебом.
Декабря 1946 года.
Занятия начались. На первое место для себя поставил марксизм-ленинизм. Полезность его чувствуется сразу. Ухваченные кое-где до училища знания марксизм-ленинизм выстроит в стройную систему, позволит глубже понимать как прошлое, так и настоящее.
Специальные дисциплины необходимы потому, что работать придётся не в пехоте, но вот чисто строевые, вроде различного рода уставов – не в моём вкусе. Знать их необходимо – верно, без казарменной дисциплины не может быть крепкой армии – тоже верно, и всё-таки противно то, что связано с «ать-два-смирно!», с выправкой перед старшими по чину и козырянием. Идеального офицера из меня не слепишь.
Увлёкся В.Г.Белинским. Его литературно-критические статьи, сотканные из богатейшего материала, чрезвычайно легко читаются. Полное сочетание мысли с талантливым изложением. Не в пример известному академику и писателю Обручеву, книга которого ещё лежит у меня в тумбочке. В школьные годы увлекался работами Обручева, любил его научную фантастику. А сейчас, «Землю Санникова» еле дочитал. Томительно серыми казались форма и содержание.
Повседневным напарником стал преобыкновенный Максимов. Сближению способствовало соседство коек и отсутствие в характере Бориса всякой замкнутости. Рядышком сидим на лекциях, в столовой, в клубе.
Побывавшие на фронте с какой-то иронией посматривают на тех, кто прибыл в училище из учебных частей. Последние ещё выделяются подтянутостью, знанием уставов, готовностью выполнять всё, что рекомендовано солдату. Но это «пока ещё», через год едва ли кто сможет определить на глаз, разделить нас на «нюхавших» и «не нюхавших» фронтовой гари, ко времени выпуска тем более.
Декабря 1946 года.
День конституции – выходной. После завтрака слушали лекцию о превосходстве нашей конституции над конституциями буржуазных стран, об истории её создания. После обеда смотрели хроникальный фильм «Доклад товарища Сталина о проекте конституции». Плюс газеты, чистка пуговиц, подшивка воротничков. Скуке нет места. И вот уже полночь. Большинство спит. Лишь книголюбы, а им сегодня благо – не ограничивают в свете, не могут оторваться от повестей, романов, поэм. Не сплю и я: сознательно поддался меланхолии, осмысливаю собственное поведение. В результате отогнан сон и потеряна способность читать. «Поразмыслив», натягиваю брюки и достаю из тумбочки авторучку и бумагу.
Виновником такого настроения явился Добролюбов. Его статьи, которыми увлекаюсь не меньше, чем работами Белинского, подтолкнули призадуматься над тем, стоило ли поступать в военное училище.
Лет 6-8 назад только пространственно-удалённое выглядело в моём представлении в романтическом цвете. Действительно прекрасное, что всюду окружало, в мальчишеском сознании казалось повседневным. Более интересной воображалась жизнь вне Макарьевского глухого района, и в полной мере жизнью – жизнь армейская, с её походами, кострами, дружбой. Только в армии, думал я, можно полностью отдать себя, даже жизнь, борьбе за счастье и свободу других, за справедливость. А школа? Что школа! Она была будничной и повседневной. На уроках учили не тому, как вырабатывать смелость, отвагу, смекалку, способность на подвиги, там преподавали обычные дисциплины.
Простодушный до смешного глупец! Даже чуть позднее, уже хлебнувший горя, сменивший не одни портянки на сплаве и в лесу, уходил в армию, уверенный, что бывать дома буду только во время отпусков и только по долгу.
Счастлив, что удалось хлебнуть и настоящего накала жизни, трезвого, фронтового. Это были лучшие и, наверное, самые счастливые дни для миллионов. История не знала такой войны, когда бы народы так горячо встречали своих освободителей. Суровая, до предела наполненная горем и радостью действительность без всяких романтических прикрас.
В училище поступил из голого расчёта – надо учиться. С глаз давно спала юношеская пелена. Многое в армейской жизни претит, особенно деление людей на солдатню и офицерство. Знаю, что это необходимо, как и общеармейские ритуалы, многие из которых противны. Понимаю, что идеальный офицер из меня не выйдет. Предвидел это в Борисове, даже в Дубно. Но в военное училище поступил ради знаний, ради того, что бы быстрее встать в строй полноправных граждан, не прозябать несколько лет в казармах, мечтая о демобилизации.
Декабря 1946 года.
В карауле. Восьмиградусный мороз. Зло хлещет ветер по лицу часового, на голову сыплется желтоватая песчаная крупа.
Сейчас читаю Ромен Ролана. Восхищаюсь «Жаком Кристофом».
Подружился с рыжеватым, высоким Косовым. Имеет много орденов и медалей.
- За что ты получил столько наград?
Косову надоел этот вопрос. Он недовольно хмурится.
- Не умею рассказывать, да и не хочу.
- Почему не хочешь?
- Подумаешь, что хвастаюсь.
Прямой ответ. С вопросами к нему больше не пристаю.
С Косовым почти сдружился. Беседуем обо всём и находим много общего во взглядах. Косов читал меньше меня, но по уму не уступает. Обладает ценным качеством – умеет мыслить. Оценку людей и явлений делает без усложнений, может даже показаться, что упрощённо. Сегодня, например, когда стали рассуждать о предстояще