Октября 1946 года.
В серьёзное ЧП попали Николай Пронин, Витька Деревской и Федя Шевчук. В тот день они были в карауле. Кого из них первого чёрт попутал отправиться добывать картошку, не знаю. Но на промысел пошли вместе. Картошку набрали быстро и не в огороде, а непосредственно в клуне. Всё бы кончилось хорошо, если бы у Феди был застёгнут грудной карман. Во время набора картошки из кармана гимнастёрки выпала красноармейская книжка, чего они в спешке не заметили. Утром хозяин клуни книжку прибрал и вместе с докладной принёс её в наш штаб. Всех участников похода за картофелем без промедления посадили на гауптвахту. Командование дивизиона объявило, что грабителями займутся следственные органы.
В 18-00 должно состояться заседание комсомольского бюро. Геннадия Лободу, бывшего во время ЧП начальником караула, наметили вывести из состава бюро. Участников происшествия ожидало исключение из комсомола.
В 17-30 иду в казарму. Ребята сидят у печки, тихо разговаривают. Здесь же, но без ремней, сидят приведённые с гауптвахты.
- Выйдем, Витька, поговорим, - обрадовался моему приходу Пронин.
Присели на крылечко казармы. Высокий и плечистый Пронин обмяк, ссутулился, глаза ищут сочувствия. Говорит о скудном солдатском пайке, а потом заявляет, что завоёванный кровью в 1942 году комсомольский билет он не отдаст.
- Даже если ЦК ВЛКСМ потребует положить его на стол?
- Не отдам и тогда.
- И будешь прав?
- Не знаю, может не совсем, только билет для меня дороже, чем думают те, кто поступает слишком жестоко.
- Да почему жестоко?
- Жестоко исключить человека из комсомола из-за нескольких килограммов картошки….
Он говорит сквозь зубы, с раздражением на меня за то, что я так хладнокровно выслушиваю его слова, полные душевной боли. Он, наверняка, считает, что я не могу и не хочу его понять.
- Вспомни, как шли на смерть, не дорожили жизнью и скажи честно – исключат?
- Не знаю, Коля! Многое будет зависеть от тебя.
- Так что же мне делать!?
- Говори то, что сказал сейчас мне.
Бюро сегодня не состоялось: погас свет.
От души сочувствую Нетяжуку. Пришлось даже вмешаться, что бы спасти его от кулаков. Малороссийская службистость не по душе красноармейцам. Степан в роли младшего командира наивно благороден. Он слишком рьяно борется со всякой недисциплинированностью, принимает мелочь за важное и важное за мелочь и, потому, бьёт по самому себе. Ребятам особенно не нравятся его доносы о пустяках начальству. «Выслуживается, Иуда!» - говорят о нём.
Степан – честный сержант, не Иуда. На фронте он не был, в дивизион прибыл с послевоенным пополнением и, сразу встав на командную должность, принялся школярствовать согласно уставным правилам, без опоры на подчинённых. Дружба же последних закреплена кровью во фронтовых траншеях, которые Нетяжук видел только на экране. Общий язык, поэтому, не был найден, а противоречия начались серьёзные.
Читаю Ефремова «Белый рог». Нравится, как и другие его произведения.
Октября 1946 года.
Два дня назад капитан Донец пригласил в свой кабинет. Там сидел сержант Атамасов.
- Позволь Атамасову временно у тебя пожить. Сам знаешь, начался отчётно-выборный сезон в партийных организациях. Атамасову будет легче готовиться у тебя к партийному заданию: нет казарменной суетни. А с Филоненко, если он вернётся из отпуска в эти дни, я переговорю.
Квартирант в моём духе – не пьёт, к девчонкам относится с хирургической осторожностью, порядочно читает. Главное достоинство Атамасова, как я считаю, самостоятельность. Он безропотно не поддакивает и не молчит, когда абсолютное большинство говорит или действует не по его установкам.
Года полтора назад – это было на фронте – в землянке взвода связи красноармейцы заговорили о своём начальнике. Все критиковали Кригера. «Капитан он добрый, но всё равно с еврейской кровью, - говорит один, - под пули не полезет». «Добрым кажется: хитростью завоёвывает авторитет» - добавляет второй. Третий доказывает, что Кригер вовсе не добрый, а начальству не докладывает о мелких случаях недисциплинированности с целью, что бы потом нажать на виновников.
Все за что-то осудили Кригера. Но последнее слово взял невысокий, ладно скроенный солдат – я ещё не знал его фамилии. Сказал он сухо: «Не чешите языками, лучше заметьте в человеке хорошее. Кригер во многом лучше нас и не трус».
Это был Атамасов, и спорить с ним никто не стал. Наоборот, все как-то пристыжено замолчали.
Разговор этот произошёл при мне, и с того дня я стал уважать Атамасова как подлинного человека.
Перед завтраком прочитал ещё несколько страниц книги Герцена «Былое и думы». Мудрая эпопея большой жизни истинно большого человека.
На дворе – прощай лето! Погодка дышит настоящим холодком. Ночью лужи покрываются корочкой первого льда, в солнечные дни сверкающего, а в зябкие - не успевающего растаять.
Сегодня осень постаралась в полную силу: улицы за ночь покрылись ярко-белым слоем снега. Не затоптанный, совершенно чистый, он радует глаза новизной, вместе с лёгким морозцем бодрит плоть и душу.
Алёшу Арефьева и Зубкова приняли кандидатами в ВКП(б). Досталось на орехи Лободе: вынесли строгий выговор и сняли с руководящей работы. Я оказался депутатом районной комсомольской конференции.
Вечером с гауптвахты пришли главные виновники несчастья Лободы. Их дело ограничилось десятью сутками. Настоящий праздник у ребят!
А снег уже растаял, раскисла грязь. Царит сырость.
Октября 1946 года.
Снега ещё нет. Температура холодная, почти минусовая. Даже в столовой не хочется снимать с плеч шинель. В дверях стоит весьма энергичный дежурный – Виктор Деревской. Что бы загладить недавнюю провинность, он старается из всех сил: в зал не пройдёт ни один одиночка и ни один в шинели.
С Нетяжуком ещё раз побывал в Доме Офицеров. Кряжистый человек неизвестного звания (одет в белую шерстяную свитку) сказал дни и часы учёбы и добавил: «Возьмите выписку из приказа в штабе корпуса о вашем зачислении в школу».
- Это зачем?
Степан начал нервничать, но человек в свитке вежливо пояснил: «С такой бумагой на руках вас не в праве будут отрывать от занятий».
Складки на лице Нетяжука ослабли. «Наше дело в шляпе!» - удовлетворённо шепнул он.
Вечером в комнату с виноватым видом вошла Галя Гоголец: «Витя, дорогой, помоги почистить курицу, у меня что-то не получается».
Я планировал чтение стихов Максима Рыльского и потому тоже с виноватым видом сказал:
- Курицу, Галя, не чистят, а щиплют. Кроме того, ваш хозяин этим мастерством владеет отлично.
- В командировке мой хозяин! Сейчас я одна одинёшенька.
В последних словах прозвучала туманная нотка какого-то обещания, заставившая меня насторожиться. К соседке я шёл, следя за каждым её движением, вслушиваясь в каждый шорох. Обычная курица уже вызывала улыбку. Она была не старая, молодка и щипалась легко. Пока я освобождал её от перьев, Галя беспрерывно щебетала.
Но вот вырваны последние перья. Голую курицу положил на стол и вышел. Но покоя у себя за томиком стихов не нашёл. Вскоре Галина Гоголец вновь оказалась передо мной. Карие глаза светились приветливо, а от двух тарелок, что были в её руках, изливались парок и непривычный для солдата вкусный аромат. Галя поставила тарелки на стол и сказала: «Сейчас будет и остальное!»
Максим Рыльский был позабыт. Я взирал на чудесное мясо курицы с картофельным гарниром и, вместо того, что бы глотать слюнки от предстоящей еды, беспомощно моргал глазами. Волновало не мясо, а то, что тарелок было две.
Вторично Галя выплыла с хлебом, вилками, двумя стаканчиками и бутылкой вина: «Начнём, Витенька, с ликёра! Спиртное, поданное к месту, сближает людей».
Дело, как говорят, пахнет керосином. Можно оказаться подлецом перед капитаном Гоголец. Капкан поставлен хитрый. Надо как-то в него не попасть и, одновременно, не обидеть лису-хозяйку. Только как?
Кстати, капитанша – моя однолетка, учится на последнем курсе института в Минске. Личико красивое, телосложение – лучше не представишь, очень стройные ножки. До курицы она представлялась недосягаемой.
Ели, пили, болтали. Я больше поддакивал, так как был занят главной мыслью – избежать капкана. Задача не арифметическая и требовала быстрого решения. Бутылка уже опустела, тарелки освободились от райского ужина. Галя поднимается со стула, с прибауткой кланяется и предлагает следовать в её покои.
- Извините, мне там не уснуть.
- Вот и хорошо, Витенька, выспимся завтра!
- Но я не могу….
Я уверен в своей правоте, и по-другому мне не поступить, но всё-таки за свои слова стало стыдно, и я почувствовал, что лицо заливается краской. Она, конечно, видела во мне труса, неотёсанного солдафона. Доказывать ей что-то, тем более стыдить, у меня не было морального права. Да Гале и не понять низость своего животного желания, которого абсолютное большинство мужчин и женщин не стыдятся.
- Тогда я сделаю так, что здесь будет тепло и уютно, - заявляет Галя в ответ на моё глупое упрямство.
Она унесла посуду и вернулась в расстегнутом домашнем халате с подушкой в руках.
Рассуждения о тактичности отошли на второй план. Нервы напряглись до предела. Не глядя на полуголую молоденькую женщину, я взял в руки шинель.
- Куда!?
- Чуточку освежу голову.
Всё получилось до нельзя нелепо. Я шагал ночевать к друзьям по казарме, по сути, из пустой квартиры Филоненко и сейчас там даже не смогу отшучиваться: о том, что Филоненко в отпуске, знает каждый. Сказать истинную правду тем более не мог – засмеют.
Интересные вещицы – душевные сейфы. Есть они у всех. Не каждый открывает их, даже для самых близких. У каждого они заполнены своим материалом, принимаемым за святую святых. Человек держит под запором то, что, как он считает, не поймут другие. Если хранимое не вполне осознано хозяином сейфа, то он испытывает некоторую робость перед собственной тайной, и плохо, если он не пытается её осознать в случае, когда она благородная: дверцы со временем могут заржаветь и навсегда похоронить нужное людям.
Октября 1946 года.
Бисерный осенний дождик, холодный и затяжной. Солдатня, всё равно, под команду «Раз-два!» готовится на плацу к октябрьскому параду. Я корректирую материалы стенных газет подразделений.
В 18-00 с Нетяжуком идём в школу. В уже знакомом помещении нашего класса с учебниками и тетрадями сидят офицеры. Уселись позади их. Начинается первый для нас послевоенный учебный год.
Праздничное настроение упало с приходом директора. Учащихся оказалось крайне мало и, почему-то, не дали света. О нормальных занятиях не могло быть и речи. Начальник Дома Офицеров объявил, что школа всё-таки будет работать. «Завтра сам пойду к начальнику штаба корпуса и начальнику политотдела» - заверил он и через минуту добавил: «Поставлю вопрос, что бы людей в приказном порядке освободили в часы занятий от всяких нарядов».
С девятиклассниками беседовала моложавая, с каштановыми волосами математичка. В первую очередь она интересовалась нашими знаниями алгебры. Первым объектом опроса стал полновесный детина с погонами старшего лейтенанта.
- Вот вы, товарищ, назовите все формулы по алгебре, что вы помните.
Детина неуклюже встал, уныло посмотрел на преподавателя и тоскливо пролепетал: «Очень мало помню».
- Назовите хотя бы одну, - подбадривает учительница.
- Таблицу умножения….
Учащиеся дружно грохнули смехом.
Она сажает на своё место толстяка и берёт в руки мел. На доске выводится наипростейший пример из шестого класса – разложение многочлена. К доске вызывается другой офицер, тот, который смеялся над толстяком, только что опозорившимся перед классом. Но и этот, по званию майор, не справился с заданием. Только общими усилиями и с помощью самой учительницы многочлен был всё-таки разложен.
До полной темноты было решено несколько почти примитивных задачек. Разошлись с горячим обещанием друг другу собраться в четверг.
Читаю книгу В.И.Ленина «Аграрная программа». Проклятые изъяны в политэкономии мешают разобраться во многом. Обращался за помощью к капитанам Донцу и Гогольцу. Следовало разобраться в сути разницы между абсолютной и дифференциальной рентами. Оба капитана и не слышали о таких терминах.
Октября 1946 года.
Минус семь. Сухо и безветренно. Во дворе съёжился жёлтый орешник. Лёгкая встряска, и вся листва ляжет на белый снег.
Звенит телефон.
- Квартира! Квартира 35! – голос капитана Донца. – Ершов, ты что делаешь? Живой ли? Я тебя не вижу второй день.
Просит как можно быстрее зайти в штаб.
Ясное дело, завтра 25-е – срок отправки политдонесения. Что бы писать, нужен фактический материал, которого у Донца под рукой нет.
Начинаю с простейшего – сбора дисциплинарных сведений по взводам, затем – политико-воспитательная работа.
В конце рабочего дня Донец пригласил меня зайти в пустовавший кабинет командира части. Здесь он сообщил невесёлую новость:
- Утверждён приказ о демобилизации майора Филоненко. В части об этом не знает даже Спиридонов. Понял? Так что – молчи!
Капитан Донец в какой-то степени рад. Демобилизация одного приведёт к продвижению по службе другого. Донец – офицер хороший, до войны начинал работать учителем, и как человек – душа. Уверен, что Филоненко жалеет. Жалеет и радуется. Иначе не сообщил бы эту новость мне.
Филоненко, конечно, не место быть заместителем командира дивизиона по политической части – маловато образование. Нет и чисто военной специальности. Плохо, что не смог предвидеть неизбежность предстоящих изменений, и приказ о своём уходе с военной службы воспримет как несправедливость, с обидой, в высшей степени болезненно.
Сообщение капитана Донца вывело меня из равновесия. На любой работе думаю о Филоненко. Ведь у него слабое, подорванное войной здоровье. Потребуется много моральных сил, что бы полностью остаться человеком на работе менее ценимой и хуже оплачиваемой. У него, что тоже важно понять, нет ни семьи, ни родственников, ни даже близких знакомых.
Неоценимая по красоте, краскам, содержанию жизнь, всегда была и всегда будет до боли жестокой к отдельным людям.
В классе опять не все. Директор школы, молодой и красивый брюнет, беседовал с нами в учительской. Он говорил немного и умно:
- В списках классов значится по 8-10 человек. На деле получается меньше. Почему? Не все поняли значимость учёбы. Страна вступает в новый период. Постепенно, только образованные люди смогут участвовать в производстве. А вы, познавшие голод и холод, исколесившие немало фронтовых дорог, не понимаете цену труда. Уверен, что не имеющие среднего образования, не завтра, так послезавтра лишатся своих офицерских погон.
Свою речь он закончил решением – в следующую субботу учёба состоится вне зависимости от количества пришедших на занятия.
Опять не смогли с Нетяжуком записаться в библиотеку. Требуют справку из штаба части с заверением, что мы – действительно надёжные и что нам можно доверить фонды библиотеки.
Чем живут товарищи по оружию? Их разговоры сводятся к предстоящему указу Президиума Верховного Совета СССР о демобилизации. Одни утверждают, что указ коснётся лиц 1922-го и 1923-го годов рождения, другие – что ограничится 1922-м годом.
Ребята 1926-го года не в состоянии предвидеть время своей демобилизации. Сейчас они с завистью слушают разговоры старших товарищей да вздыхают. Есть, конечно, отдельные среди нашего брата, успевшие сменить гимнастёрку на гражданский костюм. Сегодня, например, получил привет от Вовки Пчёлкина. В письме к Поляничеву он пишет, как мыкался по госпиталям после ожога лица. К счастью, врачи-глазники частично восстановили ему зрение, и он успешно учится в горьковском медицинском институте. Ко времени нашего ухода из армии Пчёлкин успеет получить благородную и всюду нужную специальность. Впрочем, таким, как Пчёлкин завидовать не следует. Полностью здоровье не восстановишь, тем более зрение.
Октября 1946 года.
Опять земля в снежном наряде. От белизны щуришь глаза. Свежий с лёгким запахом сосновой смолы воздух.
Чуть свет занялись с Нетяжуком разбором полузабытых алгебраических формул. Даже приустали, зато в столовую шли довольные и счастливые.
В полдень в комнату ко мне зашёл капитан Гоголец. Вместо приветствия спросил:
- Хочешь учиться?
- Где?
- В политическом училище. Но где оно расположено, не знаю. Нам предложено рекомендовать одного человека. С капитаном Донцом решили остановиться на тебе.
В сторону сомнения! Учиться, учиться и учиться.
Итак, начинаю действовать в указанном направлении. Иначе упущу счастливую возможность.