- А помощники разве чистят сапоги начальников?
Такой вопрос ему явно не понравился, и он, почти не глядя на меня, изрёк:
- Я всё-таки замполит командира дивизиона.
- Нет, товарищ майор, не подходящая я кандидатура: не умею чистить чужие сапоги.
- Ну, что ж, смотри, - буркнул он и вышел за калитку двора.
На следующий день Лёнька Рыжов, явно проинструктированный, начал меня обрабатывать. Наговорил о куче преимуществ, в том числе таких как – от нарядов освобождён, много свободного времени, личная свобода, многое другое.
Через два дня с приказом явиться в штаб ко мне пришёл дежурный по штабу. Филоненко разговаривал со мной другим тоном, почти как с равным. Но я всё-таки задал тот же вопрос: придётся ли чистить его сапоги. Филоненко, как я отметил, такого вопроса ждал и, поэтому, благожелательно ответил, что нет.
- Значит, буду не ординарцем, а адьютантом?
- Да, будешь адьютантом.
- В таком случае, - решил я, - соглашаюсь: адъютант – должность офицерская.
Чем же я сейчас, «адъютант» замполита, занимаюсь? Пишу и переписываю для Филоненко документы. Сам он по малограмотности на это не способен. Видимо, последнее как раз и заставило его сделать выбор на мне.
Как в будущем развернутся мои отношения с Филоненко, не ведаю. Стычка между нами уже была, но недолгая. Как я вижу, мужик он горячий, вспылить может. Однако отходчивый, не злопамятный.
После того, как я «заготовил» ему материал для доклада, он подсунул мне на просмотр уже написанное донесение в политическое управление округа. С первых строк я заметил ошибки, особенно украинизмы. Запятых, тем более точек с запятыми и двоеточий, вообще не было. И я полушутя-полусерьёзно принялся проверять его донесение так же, как проверяют в школе ученические тетради: жирно подчёркиваю ошибки, на полях для учёта количества их ставлю палочки, переделываю целые фразы. Не выставил лишь оценку, конечно, неудовлетворительную: насчитывалось 37 ошибок. Через час он подошёл ко мне.
- Как, Витя, проверил?
- Да, можно печатать.
Раскрыв свою писанину, Филоненко позеленел.
- Зачем измазал весь текст!? – гаркнул он.
- Исправлял ошибки, - пояснил я.
Пришлось встать и доказать ему, что ошибки действительные.
Филоненко швырнул отчёт на стол, выматерился и вышел из комнаты. Поостыв на улице, вернулся уже спокойный и, словно извиняясь, сказал:
- Не сердись! Сдуру погорячился. Но материал в таком виде на машинку не подавай. Перепиши!
Завтра с Леонидом Рыжовым для своих квартир будем пилить дрова. Он парень хороший – и земляк, и друг. Сегодня от ребят слышали шутливые реплики о том, что «унженские казаки», так здесь нас зовут, перебрались на зимовку в тёплые местечки, к начальству.
Об Унже слышали от нас почти все. Лёнька не меньше меня расхваливает природу макарьевского края.
Января 1946 года.
Через три дома от нас живёт комдив майор Кузьмин со своим ординарцем.
Вчера в штабе до полуночи длилось партийное собрание. По улицам разгуливали одни патрули, жители спали. Полуодетая хозяйка дома, в котором живёт Кузьмин, подбежала к группе патрулей и, задыхаясь от волнения, объяснила, что к ним пришли какие-то военные и застрелили солдата.
Подняли на ноги дивизион. Действительно, ординарец с продырявленным черепом лежал в залитой кровью постели. Перевернули вверх дном всю квартиру. При осмотре двора и огородов нашли ещё одного мертвеца. Он лежал у плетня с ножевой раной в груди и с пулей в бедре. Солдат был не наш, без документов.
Хозяйка рассказала следующее. Часов в одиннадцать кто-то постучал в двери. Солдат, читавший в постели книгу, достал из-под подушки пистолет и предложил хозяйке открыть дверь. Она вышла в сени и сняла двери с крючка. Её сразу схватили за руку и, показав на автомат, спросили, спит ли майор. Получив ответ «нет», они оттолкнули её и ворвались в дом. Один за другим раздались два выстрела, и неизвестные выскочили во двор. Хозяйка объясняет, что их было шесть человек и что одного из них они выволокли под руки. Он, вероятно, и получил ножевой удар из-за неспособности следовать за остальными. Пулю в бедро, безусловно, пустил ему ординарец.
Майор Филоненко принёс мне пистолет с двумя обоймами и проинструктировал, что делать, если в его отсутствие кто-либо будет стучать в дверь.
Января 1946 года.
Ясный, чуть морозный день. Снега ещё нет. Голые поля. Кусты и деревья покрыты снежным бисером. Часто висит белесый туман.
Работал над докладом замполита, очищал от словесного хлама политдонесение.
Сегодня годовщина смерти Владимира Ильича. В клубе красноармейское собрание, потом кинофильм «Руслан и Людмила».
Фильм почти что детский, но просмотр его навёл на размышления. Собственно говоря, заставил думать не сам фильм, а наша солдатня, с необыкновенной жадностью глотавшая каждый кадр. Удивительно! До последнего времени я был убеждён, что у вчерашних фронтовиков задубели сердца, что война порядочно искалечила психологию людей. И на вот тебе!
Много интересного, не затронутого наукой хранит в себе вопрос связи войны, особенно такой жестокой и длительной, как эта, с душевным миром её участников. Варварские муки, жизнь среди царства смерти под лозунгом «кровь за кровь», когда искусство убивать ценилось выше всего, казалось бы, вытравило в людях всё, что связано с добром, любовью и гуманизмом. Оказывается, наоборот, участники войны смотрели фильм с большим интересом, можно сказать, с волнением, и принимали лирику великого поэта ближе к сердцу, чем молодые парни, прибывшие в часть после войны. Это легко читалось на лицах наших видавших всё людей, как Крамаров, Самойленко, Пидач и Розбитов. А это значит, справедливая война, несмотря на единичные вспышки варварства, сближает людей с понятием Родина, и гуманизм для её участников становится роднее.
Января 1946 года.
Вечер. В комнате холодно. Сырые дрова отказываются гореть.
Завтра еду во Львов. Провожаю комиссара в госпиталь. Он просматривает чемоданное имущество и, одновременно, даёт наказ, основа которого – охранять его собственность, добровольцем не ходить в наряды и не участвовать в операционных вылазках.
Что бы не портить майору настроение, не смеюсь. Всё его имущество – шинель, сапоги, штаны да бутылка одеколона. Главная ценность, а её я не указал – радиоприёмник.
Января 1946 года.
На легковой «Татре» к хате подкатил шофёр комдива Волков. Филоненко и я сели в машину. Выехали на шоссе и поехали в Дубно.
Вокзал переполнен, к кассам не подобраться. Несмотря на высокий рост и длинные руки, Филоненко не смог достать билеты.
Разочарованный, он вышел на перрон и с завистью смотрел на пассажиров, атакующих вагоны. Внезапно лицо его оживилось и он обратился ко мне с предложением-советом.
- Может, поедем так, без билетов.
- Согласен.
С большим трудом пробрались в вагон. Все полки забиты офицерами. Еле-еле подыскали для себя места. Майор сразу успокоился и, благодушно напомнил мне о фляжке, с вечера наполненной спиртом. По 150 грамм выпили. Когда слегка зашумело в головах, стали прислушиваться к разговорам соседей.
В основном, говорили о бандеровцах. Одни делились собственным опытом, другие пересказывали слышанное. Тучный сосед авиатор, капитан по званию, с жаром доказывал пожилому лейтенанту танкисту, что бандеровцы лётчиков не трогают.
- Как только мы прочесали леса с воздуха, они стали бояться нас, - говорил он.
Танкист, позёвывая, заметил:
- Не обращают на вас внимания, вот и всё.
- Почему?
- Вы для них – ничто: парите в воздухе как ласточки и ничего не видите.
- Как это не видим!? Да за кого ты нас принимаешь!?
- За безвредных для бандитов пташек, которым не видно, что делается в лесу.
Слова меланхолика лейтенанта задели лётчика за сердце и он, сбросив китель и обтерев платком потный лоб, стал доказывать обратное. Но на лейтенанта не действовал его пыл. Каждый раз, когда авиатор замолкал, танкист пренебрежительно бросал в костёр пару слов, и огонь вновь разгорался.
На станции Львов тоже людно. Невысокий красноармеец, явно под хмельком, на перроне отплясывал «русскую». Пёстрая по составу толпа охотно аплодировала.
Января 1946 года.
С утра разыскивали всевозможные госпитали. Еле поспевал за длинноногим начальником. Остановки делали только для того, что бы прочитать название улицы, разобраться в номере дома и уточнить у встречного военного дальнейший маршрут. Госпитали на улице Томитского-16 и улице Сталина-28 больных не принимают: переполнены. К полудню разыскали окружной госпиталь на улице Ленина-26.
Культурный центр западной Украины, где когда-то работали известные польские писатели, достоин похвалы. Есть университет, театры, много прекрасных архитектурных ансамблей. В магазинах и киосках можно найти всё, но это «всё» - не по солдатскому карману.
Майор сдан на лечение. Вторую половину дня странствовал по городу, изучая его облик. Не избежал и неприятности.
На центральной площади меня приворожил прекрасный памятник Адаму Мицкевичу. В сознание привёл старший патрульный. Оказывается, на моей новой шинели ещё не пришиты петлицы.
- Вы видите, что у вас нет петлиц? – спросил он.
- Я смотрю на великого польского поэта, - попытался отшутиться от него. – Двух вещей – памятника и петлиц – одновременно не увидишь.
Мою шутку патрульный воспринял как оскорбление, и я был отведён в комендатуру. Во дворе комендатуры пойманных за разные мелочи было много.
Здесь не задержали. Борьба с бандитизмом отвлекает работников комендатуры от людишек, подобных мне. Отпустили и дали строгий совет – для безопасности не шляться где попало.
Ночевал на вокзале.
Февраля 1946 года.
Майор Крюков приказал принять на квартиру Карпенко, дивизионного почтальона. «Вдвоём будет безопаснее», - сказал он.
С Карпенко живём дружно. Встаём в 7 часов и подтапливаем печь. Затем почтальон бежит с котелком на кухню. Возвращается с завтраком и с почтой.
После принятия пищи сажусь за писанину – задание парторга. Карпенко в это время начинает ныть, жалуясь на скуку и бесконечность службы. Пишу, стараясь его не слышать. Дискуссирую с ним лишь после того, как поставлю точку в последней бумажке. Когда выявляется полная безнадёжность вселить в Карпенко каплю оптимизма, выгоняю его из дома на свежий воздух.
Частенько навещает Лёня Рыжов, а с его приходом – прощай скука! Атмосфера сразу становится здоровой, и Карпенко уже не проявляет упаднического настроения.
А зимы словно не было. Начались дожди. Сыростью пропитан воздух, земля, деревья. Тщетно борешься с грязью, приносимой собственными сапогами.
Влечёт литература. Стихами исписаны две тетради. Написал две главы повести. И всё это не читаю, боюсь читать. Даже не уверен, буду ли обрабатывать повесть в целом, когда черновик будет написан. Скорее всего, нет.
Содержание повести такое: молодой парень-интеллигент попадает под влияние националистов, находит в их идеях смысл жизни, блуждает, запинается и невольно теряет лучшие качества. Когда наступает прозрение, он уже не может выбраться на верную дорогу хотя бы потому, что на его совести – огромный груз преступлений. Короче, гибнет и национализм, и честные люди, попавшие в его сети.
Я понимаю: тема важная. Но что бы написать даже посредственную вещь, нужно много и много знать. Кроме того, сама посредственность в искусстве и художественной литературе вредна.
Февраля 1946 года.
Карпенко за почтой ездит в город. Возвращается усталый и злой. По вечерам от тоски лечится горилкой.
Мои воспитательные беседы с ним мало помогают. У Карпенко слабый характер и издёрганные нервы. Ничтожнейшая неудача или замечание начальника злят его, приводят к той же тоске. Лишён он веры в человека, ощущения радости жизни. Сказывается прошлое, довольно тёмное. Как-то под хмельком он похвастался своим геройством в воровских делах.
Жалко таких ребят. По сути, они ещё только становятся взрослыми. Этот же Карпенко, лишившийся родителей в пелёночном возрасте, не научился выделять хорошее из плохого. А я, поддавшись жалости, сглупил, отдал парню подштанники Филоненко со словами: «Меняй на горилку! После выборов выпьем!»
Выборы в Верховный Совет состоятся 10 февраля, но Карпенко, не сдержавшись, вернулся с песней и под хмельком. За несколько дней до выборов, таким образом, не было ни подштанников майора, ни горилки.
Покачал головой и поплёлся в клубную библиотеку. Здесь, оказывается, меня ждали. Пылая от радости, Маришка торжественно вручила сборник повестей и рассказов Аркадия Гайдара, знакомых ещё с детства. Сяду вечером перечитывать «Голубую чашку», «Судьбу барабанщика», «Чука и Гека» и, таким образом, на короткое время отвлекусь от беспокойной повседневной жизни: от тоскливого и тоскующего Карпенко, от утерянных безвозвратно комиссарских подштанников, даже от вечно живой и полной энергии краснощёкой Маришки.
Февраля 1946 года.
День выборов в Верховный Совет. Впервые в жизни опускаю бюллетень.
Офицеры и солдаты раздобыли для себя горилку. Наполнил горилкой флягу и мой Карпенко.
А на улице болото. Несёт мокрым снегом. Дорога походит на грязную, мелководную со стоячей водой реку.
Часов вечера.
Только что вернулся из внеочередной операции.
В обеденное время в деревню Малька зашёл капитан из соседней части, герой Советского Союза. По просьбе матери он хотел купить здесь несколько килограмм пшеницы, а потом послать зерно родителям.
И вот пшеница куплена. Но когда капитан стал прощаться с хозяином дома, в хату зашли пять человек в нашей форме. Младший лейтенант, возглавлявший группу, извлёк из кармана бутылку водки и предложил капитану выпить с ними. Не предчувствуя дурного, капитан выпил. Затем все вышли во двор. Через несколько минут герой Советского Союза висел на верёвке, привязанной к толстой черешне.
Хозяин дома шепнул дочке сообщить об этом нам, и мы были подняты на ноги. Крайне взбешённый майор Крюков взял под стражу трёх крестьян-богатеев, подозреваемых в связях с бандеровцами.
Вокруг Дубно перекрыты дороги, подразделения Красной Армии заняли все населённые пункты. Идёт проверка населения и мест, где могли укрыться бандиты.
Февраля 1946 года.
В комнате уже светло и стрелки на часах показывают, что пора вставать: половина шестого. Не очень то легко выбираться из-под тёплого одеяла, когда в комнате зябко. Но всё-таки вставать надо, и я прыжком перебарываю нежелание тела и быстро одеваюсь.
Первая задача – вынести пепел, потом – растопить печку и только после этого умыться.
Хозяева дома ещё нежатся в постели. И не только они. Местные крестьяне спят долго, не в пример нашим, которые в 5 часов гремят вёдрами, хлопочут у печки, кормят скот.
Вначале такую разницу я воспринял как что-то, коренящееся чуть ли не в культурно-бытовых условиях, т.е. в истории этих условий, наложившей след на привычки, но, присмотревшись, понял, что объясняется она просто. Колхозникам до начала работ в колхозе следует свести счёты с очередными домашними хлопотами. Здесь другое дело: крестьяне дольше спят, но зато работают целиком на своём участке и в своём хозяйстве.
Крестьяне здесь живут как сыр в молоке по сравнению с нашими, если даже сбросить со счёта войну, связанные с ней лишения и нынешнее полуголодное существование. Чех из этой Млодавы не станет есть даже распространённый у нас до войны деликатесный яблошник с малиновой корочкой сверху, испечённый из толчёного картофеля на молоке. Теперь яблошник едва ли доступен в костромских деревнях.
Сегодня праздник – 28-я годовщина Красной Армии и потому будничной деловой работы нет. Ещё до завтрака перечитываю письма, полученные вчера. Одно из них – от Натольки Поздышева. Он учится в рязанском автоучилище. Письмо вызывает смех и раздражение. С искренним восторгом описывает он свои удачи в любовных делах. Полное отсутствие мысли и голый натурализм. Катится по скользкому льду примитивных удовольствий. На моё предупреждение, что он может опуститься в полный аморализм, Натолька совершенно серьёзно обвиняет меня в наивности.
Через день получаю письма от Сергея Корсакова. Парень хороший, честный, но такой частоте даже не рад и, потому, отвечаю одним письмом на несколько.
Праздник отмечаем в местном клубе. Вечер обычный, весёлостью не отличается. Вместо концерта танцы, к которым у меня нет и не будет пристрастия. Трошки потоптался для близиру и незаметно от ребят и активной Маришки смылся восвояси.
Сейчас пытаюсь осмыслить собственное поведение, не очень-то просто. Что-то похожее на тоску. Домой приходишь неудовлетворённый, словно потерял что-то ценное и важное. Пустая квартира усиливает неприятный осадок на сердце. Чувство несамоудовлетворённости. Оставаться же в общем коллективе не позволяет дешевизна и лёгкость отношений между парнями и девушками. Она претит, отталкивает, а оторвавшись от коллектива, ощущаешь одиночество. Поделиться этим чувством даже с наиболее развитыми друзьями нельзя: они обязательно осудят меня в том, что я сознательно убиваю короткую молодость. Но что поделаешь? Банальность в любви хуже противного чувства одиночества: она омерзительна, а сознательная, к тому же, подла.
Февраля 1946 года.
Обыденный день. Рыжов, Гильманшин, Востриков, я и комендант под руководством уполномоченного райкома партии ходим по хатам близлежащих сёл, мобилизуя крестьян на заготовку дров для города. Каждый крестьянин обязан нарубить и отвезти в Дубно 20 кубометров. Важным средством агитации служат автоматы, взятые для охраны уполномоченного и себя. Им мы не пугаем крестьян, но они сами косятся на наше оружие.
Уполномоченный райкома партии – женщина средних лет, по происхождению орловская. Не каждый мужчина-коммунист согласится работать в условиях постоянной опасности потерять жизнь. И в неё уже стреляли несколько раз. След от пули на затылке она прячет в волосах.
Заработная плата у неё маленькая. Беспокойная для семьи и опасная для жизни работа требует много честности, настойчивости и мужества. Таких людей в западной Украине тысячи. Только мы почему-то больше видим наших врагов и крестьян, многим из которых до осточертения надоела проклятая война из-за угла, приносящая лишь кровь и беспокойства, рассматриваемых как пособников национализма.
Чехи всюду живут богаче: прочнее их большие дома, богаче сады, разнообразнее внутренняя отделка домов и мебель. Нас принимают как друзей, с радостью, сажают за стол и угощают горилкой, и мы пьём, только осторожно, стараясь сохранить разум и не обидеть отказом хозяев.
В украинских хатах такого радушия нет, и это не противоречит классовой теории. В деревне Яблоневка, например, мы оказались в крепком кирпичном доме пожилого чеха. Нас угощали как близких родственников. Дом его избит пулями. Уполномоченная райкомом партии рассказывала, что бандеровцы неоднократно пытались убить хозяина, устраивали засады, ломились в дом, бросали в окна гранаты. От смерти спасали случайности и крепкие дверные засовы. Вооружённый чех, как в крепости выдерживал бандитские налёты.
Украинцы менее гостеприимны из-за собственной бедности, и из-за страха перед бандеровцами, воспринимающими гостеприимство украинцев к нам, как измену. Конечно, большую роль в этом играет проводимая националистами антисоветская пропаганда, защита частнособственнического уклада. В этой борьбе мы хуже безоружных. Совсем рядом, в восточных районах Украины, разоренные войной крестьяне пашут на коровах и все свои доходы, колхозные и частные, сдают в форме налога государству. Не лучше, если не хуже, положение деревни в дальних областях России, где немцы не топтали землю, не грабили людей, не разоряли хозяйство. Там и коровы-то подохли с голоду.
А не брать налогов, значит приговорить остронуждающееся во всех продуктах питания городское население на вымирание.
Обо всём этом думал как во время обхода крестьянских хат, так и в сельраде, нашем отправном пункте, где до обхода собираются нужные сведения, а в конце подытоживается проделанная работа.
Сегодня в сельраде задержался. Когда стемнело, прибежала жена капитана и сообщила, что о нашем существовании беспокоится весь дивизион – начальники и товарищи. Стало быть, надо торопиться.
Марта 1946 года.
Вчера майор Крюков предложил мне и Лёньке Рыжову прогуляться по полям села, вволю подышать весенним воздухом.
Когда стали подходить к окраине села, раздался выстрел. У Крюкова с головы слетела фуражка. Мы метнулись к полуразрушенной нежилой избёнке. От этой избёнки в сторону кустов, росших за домом, по междуполосице побежал человек. Открыли пистолетную стрельбу, но впустую: кончилось ничем.
Весь вечер читал газеты и журналы. Их страницы посвящены успехам в области восстановления народного хозяйства, его перестройке. В материалах о международной жизни фигурирует имя Уинстона Черчилля. Старик призывает к «крестовому» походу против СССР, пугает мир коммунистической опасностью, нависшей над Европой.
Марта 1946 года.
Из Львова приехал Филоненко. Привёз знакомый мне чемодан, набитый и на этот раз ерундой – одеколоном, платками, консервами, бутылками с вином.
Оповещать дивизионное начальство было уже поздно. А раз так, то на праздненство пригласили хозяев дома, Ростислава Костку и его жену.
Филоненко расцвёл добросердечием, улыбался и усердно угощал нас вином. Ростислав знал моё положение и именно поэтому, не дожидаясь неизбежного концерта-драмы, поблагодарил майора за угощение и ушёл. Поэтому вторую бутылку распивали уже вдвоём. Пили и разговаривали. Вернее, Филоненко спрашивал, я - отвечал. Интересовали его дивизионные и сельские дела. А когда всё это было обговорено, он принялся благодарить меня за сохранение его имущества.
Слушать Филоненко стало крайне неприятно, и я уже сидел присмиревший и проклинал Карпенко пропившего все обноски комиссара. Наконец, не выдержав, признался, что кроме пары кальсон у майора ничего нет.
- Ты что говоришь!?
- Верно, товарищ майор: пропали вещи.
Филоненко бросился к чемоданам. Они были пустые. Сухое и жилистое лицо его перекосилось, в меня полетел пустой чемодан, от которого я отскочил. Но попал в длинные лапы Филоненко. Он схватил меня за воротник гимнастёрки и так рванул, что на пол посыпались пуговицы. На моё предложение отпустить воротник, он, вконец обозлённый, начал меня трясти, и я был вынужден перехватить его руки, подтащить к койке и положить на постель. Но Филоненко не успокоился, наоборот, рассвирепел и с силой толкнул меня носком сапога в живот. Я отлетел к шкафу.
Сразу же забылась разница в должностях, в званиях и в возрасте. Завязалась драка.
Сейчас часы показывают 25 минут первого. С разбитым носом спит замполит. Верхняя простыня в крови. Пытаюсь уснуть. Может, через пару дней эта история будет выглядеть смешной, но сегодня мучаюсь. Слушаю пьяный храп Филоненко и силюсь представить наши взаимоотношения завтра.
Марта 1946 года.
Когда проснулся вчера, Филоненко перед зеркалом подчищал на лице следы драки.
Встал с постели тихо и так же тихо умылся. Филоненко даже не повёл бровью, словно не заметил. Молчанка продолжалась до вечера, и от неё стало как-то легче на душе. Ни малейшего следа страха. Мучил уже смех. Но, увы, смеяться было бы верхом грубости: майор в целом-то хороший человек, обидится. Тем более, что он, и я интуитивно это чувствовал, стыдился на меня смотреть, хотя во многом виноват я. Сама-то драка произошла из-за уступчивости слабому Карпенко, т.е. и моей слабости.
Днём, когда Филоненко был на работе, зашёл Ростислав. Расспрашивал меня о положении дел, даже смеялся, а потом полушутя предложил мне выход из положения.
- Ради дружбы, поставь Филоненко бутылку горилки и хорошую закуску.
В первые минуты такое предложение я воспринял как шутку, грубую и чересчур дерзкую. Но какое-то зерно в ней было, и это зерно вскоре стало ощущаться сильнее. Наконец, что бы сгладить неудобство во взаимоотношениях, решил пойти на риск (терять-то было нечего). Ещё раз переговорил с Ростиславом, уже по-деловому, и он достал мне красивую по форме бутылку с очищенным самогоном и отличный кусок окорока.
Вечером, когда Филоненко вернулся с работы, и мне предстояло сбегать на кухню с котелком, я подошёл к своему начальнику:
- Товарищ майор, если вы желаете забыть вчерашнее, я не пойду за ужином.
- Это почему же?
Он смотрел на меня вызывающе, ожидая подвоха или моего желания отказаться быть ординарцем.
Вместо ответа я поставил на стол бутылку, спрятанную до этого от посторонних глаз, и большую тарелку с уже нарезанным окороком.
Филоненко покосился на бутылку и окорок, вначале хотел запротестовать, но приятный вид и вкусный запах предложенного действовали как магнит. Не медля, я поставил на стол стаканы и положил вилки.
- Ладно, садись! – сдался майор.
Таким образом, примирение произошло.
Ребята догадываются, что между нами произошло что-то неладное, и хихикают. Их веселит вид Филоненко, особенно нос, ещё не принявший природной формы и похожий на длинную картошину. Синяк под правым глазом залеплен пластырем.
Собственный вид беспокоит самого Филоненко. Постоянно разглядывает свою физиономию в зеркальце, что-то подправляет и пудрится.
В душе благодарю его за отсутствие навязчивости: совершенно не расспрашивает, куда и как могли исчезнуть рубахи и кальсоны.
Марта 1946 года.
Серый тёплый день. Грязь на дорогах вязкая, быстро обсыхает. Земля полностью освободилась от снега.
Живу опять один. Майор в госпитале в Дубно, «выгоняют» солитёра. Как и полагается, беспокоюсь о нём: отправляю в госпиталь бутылки с кислым молоком, предписанным медиками.
В 10 часов утра зашла красивенькая черноглазая соседка Миля Черногорская. Принесла мне учебники по математике. Следует многое вспомнить и ещё больше подучить. Надо как-то получить среднее образование.
Ростислав Костка расхваливает Милю и хочет, что бы я подружился с ней. Сам он – родственник Мили, кажется, её дядя по матери.
Миля моих лет, работает учительницей, считается красавицей. Ростислав хвалит её за ум, хозяйственность, культуру и добрый характер.
Филоненко потратил много энергии, что бы найти с ней контакт, но тщётно. Милена молодец, не оказалась очарованной офицерскими погонами.
Сегодня она долго сидела у нас, а когда стала уходить, Ростислав заметил, что я в благодарность за учебники должен проводить её до дома.
- Пойдём, посидишь у нас, - предложила сама Миля.
По долгу совести Милю проводил, но в дом к Черногорским заходить не стал. Поступил так не потому, что не хотел подставить ногу Филоненко. Как всегда, не хочется туманить голову девушке, слишком простой, наивной и серьёзной. Она, не в пример Маришке, в дружбе сразу будет искать серьёзное. А что от меня, солдата, она получит? Несмотря на её миловидность, стройность, хороший характер, я не влюблён, и потому дружба приведёт к обману.
Марта 1946 года.
Солнца нет. Тепло. Почтальон, не дождавшись пакета, уехал. В час дня секретарь партийного комитета посылает в Дубно с пакетом меня. Попутчиком до шоссе оказался рядовой Шапиро, отпущенный на 15 дней в родную Беларусь. Выяснилось, что немцы расстреляли всех его родных – мать, отца, братьев. Убили потому, что они – евреи. Дом остался без хозяев. Его нужно продать или записать на чьё либо имя.
О Шапиро я писал. Он не похож на евреев, изображённых в шуточных рассказах и анекдотах. Трудолюбивый, дисциплинированный, малоопытный и чересчур простой, как ребёнок. Даже не знает, где и как садиться в вагон поезда – в Мирогоще в Дубно или в Ровно. Сегодня он даже зашёл в хату к цивильным, что бы выяснить маршрут на родину.
Вышли на шоссе, машин мало. Посоветовал Шапиро ехать в Ровно, т.е. в сторону, противоположную направлению на Дубно, и он согласился.
Долго ждал попутной машины. Наконец показался «Форд» с вооружёнными красноармейцами в кузове. Поднял руку и машина остановилась. Шапиро побоялся остаться на шоссе один и вслед за мной вскарабкался в кузов.
Красноармейцы возвращаются с боевой операции, несколько человек перевязаны, два трупа. Молодой боец моих лет с упоением рассказывает, как он застрелил бандита.
Невольно думаешь о времени, в котором живём. Всюду видишь борьбу или её следы, борьбу двух миров – старого и нового, схватку жизни со смертью.
Все книги на русском языке в библиотеке Маришки прочитал. По вечерам уже беседую с Ростиславом, даже разучиваю народные чешские песни.
Костка – славный малый. Мой рост, спокойный характер, доброта и полное отсутствие так называемой крестьянской частнособственнической жилки. Воевал в корпусе генерала Свободы, по знакомым мне местам Словакии, Моравии и Чехии.
Ночью остаюсь один, дверь комнаты запираю на крючки, под подушку кладу «Вальтер».
Марта 1946 года.
Тульская, орловская, курская, рязанская сарафанная Русь, обутая в лапти с домоткаными мешками за спиной разбрелась по сёлам западной Украины. Ежедневно десятки баб этих ограбленных и выжженных немцами областей ходят по хатам нашей Млодавы, просят у крестьян хлеба. Бандеровцы их не трогают, ибо они – живая форма наглядной агитации против образующихся здесь колхозов.