Не торопись, красавица-луна, не торопись.
По асфальту зашаркали подкованные сапоги.
Брезент в задней части кузова поехал в сторо-
ну, и в машину заглянули три человека — Ка-
рим и два солдата, афганец и брыластый русский
с сигаретой в углу ухмыляющегося рта. За их
спинами в небе желтела луна. Карим и афган-
Халед Хоссейни
ский солдат обменялись короткими репликами
на пушту. Общий смысл я уловил — что-то на-
счет того, как не повезло Тоору. Русский напевал
свадебную песню, барабанил пальцами по бор-
ту грузовика, шарил взглядом по лицам людей.
Даже в темноте было заметно, какие остекленев-
шие у него глаза. Несмотря на холод, пот за-
струился у меня по спине.
Русский уставился на молодую женщину в
черном платке и сказал что-то Кариму. Тот ог-
рызнулся в ответ. В карканье русского прозвуча-
ла настойчивость. Вмешался афганский солдат,
тон у него был увещевающий. Но стоило русско-
му рявкнуть на них, как они оба замолчали.
Я почувствовал, как у отца, сидящего рядом
со мной, напряглось все тело.
Карим откашлялся, потряс головой и сказал,
что солдат хочет провести полчаса с дамой из
грузовика.
Женщина надвинула на лицо платок. Из глаз
ее полились слезы. Младенец на руках у мужа
заплакал. Смертельно бледный муж попросил
Карима перевести «мистеру-сагибу» солдату, что-
бы он сжалился над ними, подумал о своей мате-
ри или сестре. А может, у «мистера-сагиба» есть
жена?
Русский выслушал Карима и что-то про-
рычал.
— Считайте это платой за проезд, — перевел
Карим, старательно отводя глаза в сторону.
— Мы уже раз заплатили, — упорствовал
муж. — И недешево.
Бегущий за ветром
Русский и Карим переговорили.
— Он сказал, всякая стоимость облагается
налогом.
Вот тут-то поднялся со своего места Баба.
Пришла моя очередь хватать его за ногу, но Баба
резким движением высвободился.
Могучая фигура отца заслоняла луну.
— Я хочу его кое о чем спросить, — сказал
Баба Кариму, не сводя при этом глаз с русско-
го. — Стыд у него есть?
Карим что-то пролепетал, русский ответил.
— Он говорит, сейчас война. Какой может
быть стыд?
— Скажи ему, что он ошибается. На войне
обязательно надо быть порядочным. Куда более
порядочным, чем в мирное время.
И приспичило же ему геройствовать! Сердце
у меня колотилось. Мог уж и промолчать раз
в жизни. Только в душе я знал, что остаться
в стороне отец не мог — такой уж он уродился.
Поубивают нас всех сейчас, а все его врожденное
благородство!
Русский осклабился и шепнул что-то Кариму.
— Ага-сагиб, — промямлил Карим, — эти
руси — они не такие, как мы. Они не понимают,
что такое честь и достоинство.
— Что он сказал?
— Он сказал, что всадит в тебя пулю с тем
же удовольствием, что и... — Карим мотнул го-
ловой в сторону молодой женщины.
Русский отбросил недокуренную сигарету и
достал из кобуры пистолет.
Халед Хоссейни
Вот как суждено умереть моему отцу. Здесь,
на моих глазах.
Про себя я повторял заученную в школе мо-
литву.
— Переведи ему, пусть хоть тысячу пуль в
меня всадит, но я не позволю ему опозорить
женщину.
Перед глазами у меня так и встал тот зимний
день. Камаль и Вали крепко держат Хасана. Яго-
дицы Асефа в ритмичном движении напрягаются
и расслабляются. Напрягаются и расслабляются.
Каким героем я себя тогда показал! Может,
Баба мне и на самом деле не родной?
Рука с пистолетом стала медленно подниматься.
— Баба, да сядь же, — дернул я отца за
рукав. — Он ведь и вправду убьет тебя.
Баба вырвал руку. Прорычал:
— Так я тебя ничему и не научил.
И ухмыляющемуся солдату:
— Скажи ему, пусть постарается убить меня с
первого выстрела. Если я не рухну на месте,
я его на куски порву, да падет проклятие на
голову его отца!
Русский выслушал перевод, но улыбаться не
перестал. Дуло пистолета теперь смотрело прямо
отцу в грудь. Щелкнул предохранитель.
Я закрыл лицо руками.
Грянул выстрел.
Вот и все. Мне восемнадцать лет, и я сирота.
Один на всем белом свете. Баба мертв, предсто-
ит погребение. Как мне его похоронить? И куда
податься потом?
Бегущий за ветром
Я открыл глаза, и хоровод гадких мыслей у
меня в голове оборвался. Баба стоял, как стоял,
зато внизу у машины появился еще один рус-
ский. Пистолет в его руке был направлен в
небо, из дула поднимался дымок. Солдат, кото-
рый намеревался стрелять в Бабу, прятал свое
оружие в кобуру, неловко переминаясь с ноги
на ногу.
Мне захотелось смеяться и плакать одновре-
менно.
Второй русский (видимо, офицер, седой и в
теле) заговорил с нами на ломаном фарси, изви-
няясь за поведение своего товарища:
— На войну присылают мальчишек. А тут
полно наркотиков. Накачаются, вот на подвиги и
тянет. Ну что мне с ним делать?
Седой махнул нам рукой, и мы тронулись с
места. До нас донесся смех, а потом изломанные,
пьяные слова старинной свадебной песни.
Минут пятнадцать мы ехали в молчании. Вне-
запно муж молодой женщины встал и припал
губами к руке Бабы. Я не очень удивился. И до
него многие целовали отцу руку.
А Тоору не повезло — Карим с афганским
солдатом правду говорили.
За час до рассвета мы въехали в Джелала-
бад. Карим быстренько (чтобы не увидел кто)
отвел нас в какую-то хижину на перекрестке
двух незамощенных улиц, густо заросших ака-
циями. Вокруг белели скромные одноэтажные
Халед Хоссейни
домики, на дверях запертых лавок болтались
замки. Было холодно и почему-то пахло ре-
диской.
В совершенно пустой, скудно освещенной ком-
нате Карим сразу же запер дверь, задернул зана-
вески и только тогда сообщил дурные вести. Его
брат Тоор не сможет отвезти нас в Пешавар. У его
машины неделю назад сгорел мотор. А запчастей
все не везут и не везут.
— Неделю назад? — простонал кто-то. —
Зачем же ты нас сюда привез?
Краем глаза я успел заметить движение —
кто-то из толпы метнулся прямо к Кариму. И вот
уже наш шофер прижат к стене и ноги его
болтаются в полуметре от пола. Баба своими
ручищами стиснул Кариму глотку.
— Я вам скажу зачем, — прорычал Баба. —
Он ведь получил деньги за свою часть маршрута.
А на остальное ему плевать.
Карим давится и хрипит. На губах у него
выступает пена.
— Оставь его, ага, ты ведь его убьешь, —
слышится чей-то сердобольный голос.
— Что я и собираюсь сделать, — сухо отве-
чает Баба. И ведь он не шутит, только присут-
ствующие об этом не подозревают.
Карим синеет и брыкается.
Только когда молодая женщина, которую Ба-
ба спас от русского солдата, попросила его, отец
сдался и отпустил мошенника.
Широко открывая рот и хватая воздух, Карим
покатился по полу.
Бегущий за ветром
В комнате тишина. И двух часов не прошло,
как Баба, рискуя получить пулю в грудь, всту-
пился за женщину, с которой даже не был зна-
ком. И вот теперь он задушил бы человека до
смерти, если бы не просьба все той же жен-
щины.
Послышался глухой удар в дверь. Постойте,
не в дверь. В пол.
— Это еще что? — спросил кто-то.
— Это беженцы, — выдавил Карим между
двумя судорожными вдохами. — Они в подвале.
— А они сколько ждут? — поинтересовался
Баба с высоты своего роста.
— Две недели.
— Ты же сказал, грузовик сломался семь
дней назад.
Карим потер шею.
— Ну может, неделькой раньше.
— Когда прибудут запчасти? — взревел Баба.
Карим вздрогнул и ничего не ответил.
Все-таки хорошо, что потемки скрыли лицо
Бабы, такая на нем была жажда убийства.
Стоило Кариму поднять крышку подпола, как
в нос ударил затхлый запах плесени, сырости и
нечистот. Один за другим мы спустились вниз,
лестница под тяжестью Бабы застонала. В хо-
лодном подвале я почувствовал на себе взгляды
многих людей. В тусклом свете двух керосино-
вых ламп мелькали тусклые силуэты, слышался
сдавленный шепот, звук падающих капель и ка-
кой-то скрип.
Халед Хоссейни
Баба со вздохом поставил чемоданы на землю.
Карим убеждал нас, что через парочку дней
грузовик починят и мы устремимся в Пешавар,
навстречу свободе и безопасности.
Всю следующую неделю мы просидели в под-
вале. К концу второго дня я понял, откуда берет-
ся скрип.
Крыс-то было полно.
Когда мои глаза привыкли к темноте, я насчи-
тал в подвале около тридцати товарищей по
несчастью. Сидя плечом к плечу, мы ели галеты,
хлеб с финиками, яблоки. В первую же ночь все
мужчины молились вместе, и один из них спро-
сил, почему Баба не участвует.
— Надо просить Аллаха о спасении. Помо-
лись Господу.
Баба только фыркнул и вытянул ноги, устра-
иваясь поудобнее.
— Если нас что и спасет, так это восьмици-
линдровый двигатель и приличный карбюратор.
Под конец первого дня выяснилось, что Ка-
маль с отцом тоже сидят с нами в подвале.
Я поразился, что до дружка Асефа оказалось ру-
кой подать — в прямом смысле этого слова. Но
когда отец и сын перебрались поближе к нам и я
разглядел лицо Камаля, разглядел как следует...
Лицо у Камаля ссохлось — других слов у
меня нет. В глазах была пустота — я даже не
понял, узнал ли он меня. Весь он как-то сгорбил-
ся, щеки обвисли, будто не в силах держаться на
костях. Его отец, владелец кинотеатра в Кабуле,
Бегущий за ветром
рассказал Бабе, как три месяца назад шальная
пуля угодила его жене в висок и убила на месте.
Про Камаля он тоже рассказал, но шепотом, до
меня долетали только обрывки слов:
— Не надо было отпускать его одного... он
ведь такой красавчик... четверо их было... он
пытался сопротивляться... Господи... они овла-
дели им... все брюки были в крови... и теперь не
говорит ни слова... только смотрит...
Через неделю Карим сказал нам, что отре-
монтировать грузовик невозможно.
— Есть еще один вариант. — Голос Карима
перекрыл стоны. — У моего двоюродного брата
есть бензовоз, и он уже не раз возил на нем
людей. Брат сейчас в Джелалабаде и, наверное,
сможет забрать нас всех.
Все согласились, кроме одной пожилой пары.
В эту же ночь мы уехали — я с Бабой, Камаль
с отцом, все остальные. Карим и его двоюродный
брат Азиз — плешивый крепыш с квадратным
лицом — помогли беженцам забраться по лесенке
в цистерну. Помню, как Баба спрыгнул обратно на
землю, достал табакерку, развеял ее содержимое
по ветру, зачерпнул пригоршню дорожной грязи,
поцеловал, положил в металлическую коробочку
вместо табака и спрятал родную землю в нагруд-
ный карман — у самого сердца.
Паника.
Открываю рот. Широко-широко, даже че-
люсть скрипит. Дыши, дыши глубже, наполняй
Халед Хоссейни
воздухом легкие. Но дыхательные пути не слу-
шаются. Они усыхают, сжимаются, схлопывают-
ся, и кажется, что я дышу через соломинку. Уду-
шье хватает меня за горло. Руки трясутся, тело
заливает ледяной пот. Закричать бы — но для
этого надо вдохнуть побольше воздуха. Только не
получается.
Паника.
В подвале было темно. В цистерне — аб-
солютный мрак. Смотрю направо-налево, машу
перед глазами руками — ни зги не видно. Мор-
гаю. Легче не становится. С воздухом что-то не
так, почему он такой густой? По законам физики
это невозможно. Разгребаю воздух руками, раз-
рываю на мелкие кусочки, пытаюсь запихнуть
себе в дыхалку. Как воняет бензином! Глаза щип-
лет так, словно под веки мне выдавили лимон,
ноздри обжигает огнем. В груди зарождается
крик — и нарастает, нарастает...
Тут происходит маленькое чудо. Баба трогает
меня за руку, и я вижу зеленые огоньки. Это
часы у него на запястье. Глаз не могу оторвать от
зеленоватых светящихся стрелок. А то я уже
испугался, что ослеп.
Потихоньку мир вокруг меня оживает. Слышу
стоны и сдавленные молитвы. Слышу плач мла-
денца и «баю-баю» его матери. Кого-то рвет. Кто-
то проклинает шурави. Грузовик раскачивается
туда-сюда. Люди стукаются головами о металл.
— Думай о чем-нибудь приятном, — шепчет
мне на ухо Баба. — Вспомни какой-нибудь сча-
стливый момент.
Бегущий за ветром
О приятном и счастливом. Даю простор фан-
тазии. И вот что приносит она.
Пагман. Пятница, разгар дня. Буйно заросший
луг и шелковицы в цвету. Мы с Хасаном стоим
по колено в траве. Я тяну за лесу, шпуля вертит-
ся в мозолистых руках Хасана, наши глаза при-
кованы к парящему в небе змею. Мы молчим —
и не потому, что нам нечего сказать. Просто мы
понимаем друг друга без слов. Ведь мы молоч-
ные братья, мы вместе с первых дней жизни.
Ветерок шевелит траву, и Хасан раскручивает
шпулю. Потоки воздуха несут змея, он велича-
во снижается и взмывает вверх. Наши слившие-
ся тени пляшут на колышущейся траве. Из-за
низкой кирпичной стены на другом конце луга
доносится смех, журчание фонтана и музыка,
знакомая до боли. По-моему, кто-то исполняет
«Я Моула» на струнах рубаба20. Нас зовут: пора
пить чай с пирожными.
Не помню ни месяца, ни года. Но воспомина-
ние живет во мне, будто заключенный в прочную
оболочку кусочек счастья, будто яркий мазок на
сером, безрадостном полотне, в которое превра-
тилась наша жизнь.
Весь оставшийся путь вспоминается как об-
рывки и ошметки звуков и запахов, прошлого и
настоящего: грохот МиГов, далекие автоматные
очереди, крик осла, блеяние овец и звяканье ко-
локольчиков, шорох гравия под колесами маши-
ны, надрывный крик ребенка, вонь бензина, бле-
вотины и дерьма.
Халед Хоссейни
Следующее воспоминание — слепящий свет.
Раннее утро, мы выбираемся из цистерны. Хва-
таю ртом свежий воздух и никак не могу нады-
шаться. Валюсь на насыпь и смотрю в светлею-
щее небо. Воздух. Свет. Жизнь. Благодарю тебя,
Господи.
— Мы в Пакистане, Амир, — говорит Баба,
возвышаясь надо мной. — Карим сказал, приедет
автобус и отвезет нас в Пешавар.
Перекатываюсь на живот. Перед глазами у
меня ноги Бабы, и наши чемоданы, и бензовоз,
стоящий у обочины, и беженцы, выбирающиеся
из цистерны на свет божий. Под серым небом
дорога устремляется через фиолетовые поля к
далеким холмам и пропадает. На склоне раскину-
лась деревня.
И вот опять передо мной маячат чемоданы.
Мне делается жалко Бабу. Все, чего он добивал-
ся, за что боролся, все его планы и мечты све-
лись к этим двум чемоданам. И к сыну, принося-
щему одни разочарования.
Слышится крик. Даже не крик, визг. Люди со-
бираются в круг, возбужденно переговариваются.
Слышен голос: «Ядовитые испарения».
Подбегаем к толпе. На земле, скрестив ноги,
сидит отец Камаля, и раскачивается взад-вперед,
и целует пепельно-серое лицо мертвого сына.
— Он задохнулся! Он не дышит! — причита-
ет несчастный, прижимая к себе труп. Неживая
рука трясется в такт рыданиям. — Мой мальчик!
Он не дышит! Аллах, ниспошли ему глоток воз-
духа!
Бегущий за ветром
Баба встает рядом на колени и кладет руку
ему на плечо. Но убитый горем отец сбрасывает
ее, припадает к телу сына, отталкивается и од-
ним стремительным движением вырывает писто-
лет у Карима из-за пояса.
Карим орет не своим голосом и отскакивает
в сторону.
— Не стреляй! Не убивай меня!
Никто не успевает даже пошевелиться. Отец
Камаля засовывает ствол себе в рот и нажимает
на спуск.
Никогда мне не забыть приглушенный звук
выстрела и брызнувшую красную струю.
Скрючиваюсь пополам и оседаю на землю.
Фримонт, Калифорния, 1980-е
Баба любил сложившийся у него образ Аме-
рики.
Но жизнь в Штатах разочаровывала его на
каждом шагу.
Во Фримонте мы с ним частенько гуляли по
парку у озера Элизабет. Баба смотрел на мальчи-
шек, играющих в бейсбол, на маленьких девочек,
весело раскачивающихся на качелях, и развивал
передо мной свои политические взгляды.
— Среди государств только три настоящих
мужика: Америка, Британия и Израиль. Все про-
чие, — тут Баба презрительно фыркал, — всего
лишь старые сплетницы.
Его точка зрения насчет Израиля вызывала
ярость и недоумение у фримонтских афганцев.
Отца обвиняли в сионизме и антиисламских на-
строениях. За чаем, стоило заговорить о политике,
Баба доводил соотечественников до белого каления.
— Как они не могут понять, — возмущался
он потом, — что религия тут вообще ни при чем.
Бегущий за ветром
По мнению Бабы, Израиль был настоящим
островком твердости духа, окруженным морем
арабов, которые до того обалдели от бешеных
нефтяных доходов, что не силах позаботиться
даже о самих себе.
— Израиль то, Израиль се, — ворчал Баба с
деланным арабским акцентом. — Так не сидите
сложа руки, делайте что-нибудь! Вы же арабы,
помогите, наконец, палестинцам!
Отец презирал Джимми Картера и называл
его «зубастым кретином». Когда в 1980 году (мы
еще были в Кабуле) США объявили бойкот
Олимпийским играм в Москве, Баба просто вы-
шел из себя.
— Брежнев устроил в Афганистане насто-
ящую бойню, а этот слюнтяй чем ответил? Не
буду плавать в твоем бассейне? И это все?
Баба считал, что Картер, сам того не желая,
сделал больше для дела коммунизма, чем Леонид
Брежнев.
— Джимми не годится на роль руководителя
этой страны. Это все равно что мальчишку, кото-
рый не умеет кататься на велосипеде, посадить
за руль новенького «кадиллака».
По мнению отца, Америке и миру нужна бы-
ла «твердая рука», надежный человек, который,
случись что, стал бы действовать, а не языком
молоть.
И сильная личность не замедлила явиться.
Это был Рональд Рейган.
Когда Рейган в своем телеобращении назвал
шурави «империей зла», Баба пошел и купил пла-
Халед Хоссейни
кат, на котором был изображен улыбающийся
президент с поднятыми вверх большими пальца-
ми. Этот плакат отец оправил в рамку и повесил
на стену прихожей рядом с черно-белой фотогра-
фией, где Баба пожимает руку королю Захир-
шаху. Надо сказать, что по соседству с нами жили
в основном водители автобусов, полицейские, ра-
ботники автозаправок и матери-одиночки, полу-
чающие пособие, — в общем, сплошной пролета-
риат, который «рейганомика» прижала к ногтю.
Так что в нашем корпусе Баба был единственным
республиканцем.
Все бы хорошо. Только смог мегаполиса ел
Бабе глаза, от шума автомобилей у него болела
голова, а от пыльцы цветущих калифорнийских
растений он кашлял и чихал. Фрукты были не
сладкие, вода не очень чистая, а садов и полей не
имелось вообще. Битых два года я уговаривал
Бабу записаться на курсы английского. Ответом
мне были одни насмешки.
— Ну произнесу я правильно «кот», и что с
того? Неужели учитель наградит меня блестя-
щей серебряной звездочкой? Вот уж будет чем
перед тобой похвастаться!
Как-то в воскресенье (это было весной 1983-го)
во время прогулки я решил заглянуть в лавку
букиниста, рядом с индийским кинотеатром на
бульваре Фримонт. Баба, у которого в этот день
был выходной — он работал на автозаправке, —
только плечами пожал. Из окна книжной лавки
я видел, как он переходит улицу в неположенном
месте и скрывается в дверях «Фэст-энд-Изи»,
Бегущий за ветром
маленького продуктового магазина, принадлежа-
щего пожилым вьетнамцам — мистеру и миссис
Нгуен, седеньким и очень милым в общении.
У нее была болезнь Паркинсона, у него вместо
бедренной кости был вживлен имплантат.
— Ну прямо «Человек ценой в шесть милли-
онов долларов»21. — На лице у Бабы появлялась
щербатая улыбка. — Помнишь этот фильм, Амир?
В ответ мистер Нгуен хмурился в точности
как Ли Мэиджорс и нарочно начинал двигаться
короткими ломаными движениями, словно робот.
Я листал изрядно потрепанный экземпляр оче-
редного детектива про Майка Хаммера22, когда с
той стороны улицы послышались крики и звон раз-
битого стекла. Отбросив книгу, я помчался через
дорогу. Супруги Нгуен, белые как полотно, прижи-
мались за прилавком к стене. Мистер Нгуен обни-
мал жену. На полу, усыпанном апельсинами, валя-
лась перевернутая стойка с журналами. У ног Бабы
красовалась разбитая банка говяжьей тушенки.
Оказалось, у Бабы не было с собой наличных
денег, чтобы заплатить за апельсины, и он выпи-
сал мистеру Нгуену чек, а тот захотел взглянуть
на удостоверение личности.
— Он хотел, чтобы я предъявил ему свои
права! — вопил Баба на фарси. — Я уже больше
года покупаю у него фрукты и пополняю его
мошну, а этот собачий сын требует, чтобы я ему
показал права!
— Здесь нет ничего личного, Баба, — успока-
ивал его я, улыбаясь Нгуенам. — Таков порядок.
Так здесь принято.
Халед Хоссейни
— Убирайтесь из моего магазина. — Мис-
тер Нгуен прикрыл своим телом жену, выставил
трость в сторону Бабы и обратился ко мне: — Вы
очень милый молодой человек, но ваш отец, он
ненормальный. Мы не хотим его больше здесь
видеть.
— Он думает, я — вор? — возопил Баба. —
Что за страна! Никто никому не верит!
Начали сбегаться зеваки.
— Я вызову полицию, — высунулась из-за
плеча мужа миссис Нгуен. — Уходите, или я
вызову полицию.
— Прошу вас, уважаемая, не надо звонить в
полицию. Я сейчас отведу его домой. Не надо зря
беспокоить власти, ладно?
— Да, да, уведите его. Прекрасная мысль, —
изрек мистер Нгуен, не сводя глаз с Бабы.
Когда я выводил отца на улицу, он успел
пнуть журнал.
Взяв с Бабы клятвенное обещание, что он за
мной не пойдет, я вернулся в магазин и извинился
перед вьетнамцами. Я постарался объяснить, что у
отца сложный период в жизни, дал миссис Нгуен
наш телефон, попросил оценить нанесенный ущерб.
— Только позвоните, и я сразу же все оплачу.
Простите его. Он еще не приспособился к жизни
в Америке.
Руки у старой вьетнамки дрожали сильнее
обычного. Я разозлился на Бабу. Надо же, до
чего довел даму.
Как мне было объяснить им, что в Кабуле
мы ходили за покупками с оструганной палоч-
Бегущий за ветром
кой вместо кредитной карты? Когда мы с Хаса-
ном брали хлеб, пекарь просто делал на па-
лочке отметку. Одна лепешка из гудящего ог-
нем тандыра — одна зарубка. В конце месяца
отец подсчитывал отметки и расплачивался. Вот
и все. Никаких лишних вопросов. Никаких до-
кументов.
В очередной раз поблагодарив миссис Нгуен
за то, что она не вызвала полицию, я отправился
с Бабой домой.
Пока я возился в кухне с курицей и рисом,
отец сердито курил на балконе. Уже полтора
года минуло с того дня, как наш рейс из Пеша-
вара прибыл на территорию США, а Баба все
еще не привык.
Ужинали мы в молчании. Проглотив пару
кусков, Баба отодвинул тарелку.
Как он изменился! Натруженные, загрубевшие
руки, обломанные ногти черны от машинного
масла, одежда провоняла пылью, потом и бензи-
ном — заправка есть заправка. Баба напоминал
вдовца, который женился снова, но не в силах
выбросить из головы покойную супругу. Он ску-
чал по тростниковым полям Джелалабада и садам
Пагмана, тосковал по дому, где почти всегда рои-
лись люди, мечтал пройтись по Шурбазару, поздо-
роваться за руку со знакомыми, со стариками, ко-
торые хорошо знали его отца и деда, с дальними
родственниками.
Для меня Америка была землей, где я мог
похоронить свои воспоминания.
Для Бабы — местом скорби по прошлому.
Халед Хоссейни
— Может, нам вернуться в Пешавар? — спро-
сил я, глядя на кусочки льда в своем стакане.
Мы прожили в Пешаваре полгода, ожидая,
пока Служба иммиграции и натурализации вы-
даст нам визы. Наша захудалая квартира с одной
ванной вся пропахла грязными носками и кошка-
ми, но вокруг были все свои, — во всяком случае,
свои для Бабы. Он мог пригласить на ужин це-
лый коридор соседей — большинство из них, как
и мы, маялись в ожидании визы. Кто-нибудь обя-
зательно приносил с собой музыкальные инстру-
менты, у кого-то был сносный голос, и песни
звучали до самого рассвета, пока не стихнет ко-
мариный зуд и ладони не вспухнут от постоянно-
го прихлопывания в такт музыке.
— Тебе там было лучше, Баба, — добавил я. —
Ты там был будто дома.
— Мне-то конечно в Пешаваре было хорошо.
Тебе — нет.
— У тебя здесь такая тяжелая работа.
— Ну, теперь-то стало полегче, — возразил
он. (С недавних пор его назначили старшим сме-
ны. Но я-то видел, как в сырые дни он, морщась,
потирает запястья. Видел, как пот выступает у
него на лбу, когда он пьет после еды свое лекар-
ство от несварения.) — Кроме того, я не ради
себя самого прикатил сюда, правда?
Я погладил его по руке. Моя ладонь — чистая и
нежная — и его мозолистая лапа трудяги. Сколько
подарков он сделал мне в Кабуле — игрушечные
грузовики, поезда, велосипеды! И вот Америка.
Последний подарок Амиру.
Бегущий за ветром
Не прошло и месяца с момента нашего при-
бытия в США, как Баба нашел работу на буль-
варе Вашингтона. Владел автозаправкой какой-
то афганец, — естественно, знакомый Бабы.
Шесть дней в неделю, двенадцать часов в день
Баба заливал бензин, пробивал чеки, менял мас-
ло и протирал ветровые стекла. Иногда я прино-
сил ему еду и заставал такую картину: Баба
разыскивает на полке какую-нибудь пачку сига-
рет, а клиент ждет с той стороны покрытого
маслянистыми разводами прилавка. Когда я вхо-
дил, звенел электронный колокольчик, и Баба
оборачивался и с улыбкой смотрел на меня через
плечо, а глаза его слезились от напряжения...
В тот же день, когда Бабу приняли на работу,
мы отправились в Сан-Хосе на прием к миссис
Доббинс — служащей органов социального обес-
печения, которая занималась нашими пособия-
ми, полной негритянке с весело поблескива-
ющими глазами и ямочками на щеках. Как-то
она мне сказала, что пела в церкви. Ничего уди-
вительного — ее голос так и тек молоком и
медом.
Баба вывалил ей на стол целую кучу продо-
вольственных талонов и сказал, что они ему без
надобности.
— Я всегда работаю, — пояснил Баба. — И в
Афганистане, и здесь. Большое вам спасибо, мис-
сис Доббинс, но я трачу только то, что зарабо-
тал. Дармовых продуктов мне не надо.
Миссис Доббинс подозрительно прищурилась,
не понимая, где тут подвох, но талоны взяла.
6 Бегущий за ветром
Халед Хоссейни
— За пятнадцать лет, что я здесь служу, тако-
го случая не припомню. — В голосе ее слыша-
лось крайнее удивление.
Бабе всегда было ужасно неловко рассчиты-
ваться в магазине талонами — он ведь не нищий.
Еще какой афганец увидит, позору не оберешься.
Из конторы на улицу Баба вышел такой до-
вольный, словно ему только что успешно выре-
зали опухоль.
Летом 1983 года я закончил среднюю школу.
Мне было уже двадцать лет — самый старший
среди вышедших на футбольное поле выпускни-
ков в академических шапках. Помню, Баба со-
всем затерялся в толпе родителей, среди вспы-
шек фотокамер и голубых платьев. Потом его
фигура обнаружилась рядом с двадцатиярдовой
линией — руки в карманах, на груди фотоаппа-
рат — и опять исчезла. Люди так и сновали туда-
сюда, девушки обнимались, смеялись и плакали,
все махали друг другу руками. Борода у Бабы
поседела, волосы на висках поредели, и он вроде
как стал меньше ростом — в Кабуле-то отец
возвышался над любой толпой. На нем был
красный галстук, который я подарил ему на пя-
тидесятилетие, и парадный коричневый кос-
тюм — тот самый, который он на родине наде-
вал только на свадьбы и похороны, — ныне
единственный. Разглядев меня, Баба улыбнулся,
подошел поближе, поправил у меня на голове
академическую шапку и щелкнул меня на фоне
школьной башни с часами. Конечно, сегодня был
Бегущий за ветром
его день, даже в большей степени, чем мой.
Обнимая меня и целуя, Баба сказал:
— Я горжусь тобой, Амир.
Глаза у него при этом заблестели, и я был
тому причиной. Какое счастье.
Вечером он повел меня в афганскую шаш-
лычную в Хэйворде и столько всего заказал, что
в нас не влезло. Хозяину он объявил, что осенью
сын отправится в колледж. Я готов был поспо-
рить с ним на этот счет и сказал, что сейчас мне
лучше пойти работать, поднакопить денег и по-
ступить в колледж на следующий год. Но Баба
на меня так глянул, что мне сразу расхотелось
развивать дальше свою мысль.
После праздничного обеда мы с Бабой отпра-
вились в бар через дорогу от ресторана. Темное
помещение было все пропитано ненавистным мне
запахом пива. Мужчины в бейсболках и жилетах
играли в бильярд, клубы дыма колыхались в нео-
новом свете над покрытыми зеленым сукном сто-
лами. На этом фоне я в своем спортивном пиджа-
ке и отглаженных брюках и Баба в коричневом
костюме выглядели не совсем обычно. Мы сели у
бара рядом с каким-то стариком, голубые отсветы
рекламы пива «Микалоб»23 придавали его морщи-
нистому лицу болезненный оттенок. Баба закурил
и заказал нам два пива.
— Сегодня я очень-очень счастлив, — возгла-
сил он, обращаясь ко всем вообще и ни к кому
в частности. — Сегодня я пью вместе с моим
сыном. И налейте пива моему другу, — обратился
отец к бармену, шлепая старика по спине.
Халед Хоссейни
В знак благодарности дедок приподнял шляпу
и улыбнулся. Верхних зубов у него не было
совсем.
Свое пиво Баба прикончил в три глотка и
заказал еще. Я и четверти бокала не выпил,
а Баба успел расправиться с тремя, поставил
старику виски, а бильярдистам — большой кув-
шин «Будвайзера». Мужики качали головами,
дружески хлопали отца по плечу и пили за его
здоровье. Кто-то поднес ему огня. Баба закурил,
ослабил галстук, высыпал перед стариком целую
пригоршню двадцатипятицентовых монет и ука-
зал на музыкальный автомат.
— Скажи ему, пусть выберет свои любимые
песни, — попросил он меня.
Дед понимающе кивнул и отдал Бабе честь,
словно генералу. Заиграла кантри-музыка. Пир
горой начался.
В разгар веселья Баба поднялся с места и,
проливая пиво на посыпанный опилками пол,
гаркнул:
— Пошла Россия на хер!
Собутыльники, смеясь, громко повторили его
слова. Растроганный Баба заказал по кувшину
пива каждому.
Когда мы уходили, все настаивали, чтобы мы
посидели еще немножко. Баба был все тот же и
восхищал всех вокруг, неважно, Кабул это, Пеша-
вар или Хэйворд.
Я сел за руль старенького отцовского «бью-
ика-сенчури», и мы поехали домой. По пути Баба
задремал, послышался могучий храп, машину за-
Бегущий за ветром
полнил сладкий и резкий запах табака и спиртно-
го. Однако стоило мне остановиться, как Баба
очнулся и прохрипел:
— Езжай до конца квартала.
— Зачем, Баба?
— Езжай, и все.
Он велел мне припарковаться на стоянке в
конце улицы, достал из кармана плаща связку
ключей, вручил мне и указал на стоящий перед
нами темный «форд» старой модели, длиннющий
и широченный. Какого машина цвета, в темноте
было не разобрать.
— Вот. Ее только подкрасить и новые амор-
тизаторы поставить. Один мужик с моей заправ-
ки все сделает.
Глядя то на отца, то на машину, я взял ключи.
Вот это сюрприз!
— Тебе ведь надо на чем-то ездить в кол-
ледж, — пояснил Баба.
Я крепко сжал ему руку. Глаза мои наполни-
лись слезами, и я был рад, что темнота скрывает
наши лица.
— Спасибо тебе, Баба.
Мы вышли из машины и сели в «форд».
«Гранд Торино» — вот как называлась эта мо-
дель. Цвет — темно-синий, сказал Баба. Я объ-
ехал вокруг квартала, проверил тормоза, радио-
приемник, поворотники. На стоянке у нашего
дома я выключил зажигание и повторил:
— Ташакор, Баба-джан.
Я мог бы рассыпаться в благодарностях, мог
бы расписать, как я ценю его доброту и как
Халед Хоссейни
много он для меня сделал и делает. Но я не стал.
Ведь Баба смутился бы и почувствовал себя не-
ловко.
И я только повторил:
— Ташакор.
Он улыбнулся и откинулся на спинку сиденья,
едва не касаясь лбом потолка. Мы молчали. Слыш-
но было, как похрустывает остывающий двига-
тель. Где-то вдали завывала полицейская сирена.
Баба повернулся лицом ко мне:
— Как жалко, что Хасана нет сейчас с нами.
Стоило ему произнести это имя, «Хасан», как
горло мне сдавило словно тисками.
Я опустил окно и принялся ждать, когда ос-
лабнет стальная хватка.
— Осенью я поступлю в колледж низшей
ступени24, — сказал я отцу наутро.
Баба пил холодный черный чай и жевал семе-
на кардамона — проверенное средство от похме-
лья и головной боли.
— Буду специализироваться на английском
языке, — добавил я, борясь с внутренней дрожью.
— На английском?
— На литературном мастерстве.
Баба в задумчивости отхлебнул чаю.
— Хочешь сказать, на сочинительстве. Рас-
сказы будешь писать.
Я стоял, потупив глаза.
— А за сочинительство платят?
— Если прилично пишешь, да, — ответил я. —
И если ты приобрел известность.
Бегущий за ветром
— А это легко — стать известным?
— У некоторых получается.
Баба кивнул.
— А откуда брать деньги, пока учишься пи-
сать и стараешься прославиться? А если ты же-
нишься, на что будешь содержать свою ханум?
Я смотрел в пол.
— Я... найду работу.
— Вах, вах! Как я понял, сперва ты бу-
дешь несколько лет получать специальность,
а потом поступишь на какую-нибудь чатти
работу типа моей. Хотя устроиться на такую
должность ты можешь хоть сейчас. А с дипло-
мом тебе будет проще... прославиться. А может,
и не проще.
И Баба занялся своим чаем, бормоча про себя
что-то насчет медицинского и юридического об-
разования и «настоящей работы».
Чувство вины заставило меня покраснеть.
Язва желудка, чернота под ногтями, ноющие за-
пястья — все это Баба заработал, чтобы я мог
жить в свое удовольствие. Только я все равно
поставлю на своем, пусть даже меня грызет со-
весть. Не стоит лезть из кожи вон, лишь бы отец
был доволен. Ничего хорошего не выйдет. Доста-
точно вспомнить воздушного змея.
Баба тяжко вздохнул и закинул в рот целую
пригоршню семян кардамона.
Бывали дни, когда я садился за руль своего
«форда», опускал стекла и часами разъезжал по
дорогам, от Восточного залива до Южного, иско-
Халед Хоссейни
лесив полуостров Сан-Франциско вдоль и попе-
рек. Я проезжал по осененным тополями улицам
соседних с нами городков, мимо обветшавших
одноэтажных домишек с решетками на окнах,
где жили простые люди, никогда не пожимав-
шие рук королям, а во дворах за серой сеткой
изгороди древние машины вроде моей роняли
капельки масла на асфальт. Лужайки были усея-
ны старыми игрушками, лысыми покрышками,
пивными бутылками, и никто не спешил их уб-
рать. Я вдыхал аромат древесной трухи, исходив-
ший из разросшихся парков, глазел на гигант-
ские торговые павильоны, где можно было бы
проводить пять турниров по бозкаши одновре-
менно, и катил дальше. Дорога вилась по скло-
нам холмов Лос-Альтос, где сохранились ста-
ринные поместья с витражами вместо окон и
серебряными львами у кованых ворот, с фонта-
нами, украшенными фигурками херувимов, с ак-
куратно постриженными газонами, которые не
осквернял никакой металлолом. По сравнению с
этими домами особняк Бабы в Кабуле казался
жалкой лачугой.
По субботам я выезжал очень рано и ехал на
юг по Семнадцатому шоссе. Горные серпантины
приводили меня в Санта-Круз. Я останавливался
у старого маяка и, сидя в машине, ждал рассве-
та. Со стороны моря клубами наплывал туман.
В Афганистане я видел океан только в кино и
никак не мог поверить, что морской воздух пах-
нет солью. Хасану я частенько говорил, что на-
<