Халед Хоссейни
солнечные лучи сверкали на поверхности озе-
ра, по воде пробегала легкая рябь. Свежий ве-
терок раздувал паруса игрушечных корабликов.
В небе плыла пара красных воздушных змеев, их
длинные голубые хвосты полоскались в воздухе.
Люди, деревья, ветряные мельницы и прочая ме-
лочь остались далеко внизу, и змеи величествен-
но созерцали Сан-Франциско, город, который стал
мне домом. И тут я услышал слова Хасана: «Для
тебя хоть тысячу раз подряд». Голос мальчика с
заячьей губой, который обожал запускать воз-
душные змеи и всегда первым прибегал к месту
их приземления, отчетливо прозвучал у меня в
голове.
Я присел на лавку под ивой, стараясь перева-
рить слова, которыми Рахим-хан закончил разго-
вор: «Тебе выпала возможность снова встать на
стезю добродетели». Глядя на воздушных змеев,
я думал о Хасане. Думал о Бабе. Об Али. Вспо-
минал Кабул. Вспоминал, как я жил, пока не
настала зима 1975 года. Эта зима все изменила.
И сделала меня таким, какой я есть.
В детстве мы с Хасаном частенько залезали на
какой-нибудь из тополей, росших во дворе у дома
моего отца, и пускали солнечные зайчики в окна
соседям. С карманами, набитыми сушеными туто-
выми ягодами и грецкими орехами, мы забирались
высоко, садились каждый на свою ветку, свешива-
ли ноги и по очереди ловили лучи осколком зер-
кала. Весело хихикая, мы набивали рты ягодами,
кидались ими друг в друга. Так и вижу Хасана на
дереве: солнечные лучи играют в листве, трепе-
щут на его круглом лице, словно вырезанном из
дерева, — плоский широкий нос, раскосые глаза,
формой напоминающие бамбуковые листья (в за-
висимости от освещения глаза у Хасана станови-
лись то золотистыми, то зелеными, порой даже
бирюзовыми). Вижу его маленькие приплюсну-
тые уши и выпирающую косточку на подбородке,
словно у китайца-кукольника соскользнул резец.
А может быть, мастер просто устал и допустил
небрежность.
Иногда, сидя на дереве, я подговаривал Хаса-
на пульнуть из рогатки орехом в соседскую од-
Халед Хоссейни
ноглазую немецкую овчарку. Хасан поначалу не
соглашался, но если я просил, по-настоящему
просил, он не мог мне отказать. Он всегда вы-
полнял любую мою просьбу, а с рогаткой был
просто неразлучен. Случалось, Али, отец Хасана,
ловил нас на шалости и выходил из себя (на-
сколько мог выйти из себя такой мягкий чело-
век). Али грозил нам пальцем и велел немедлен-
но слезать. На земле он отбирал у нас зеркальце
и повторял слова своей матери: дьявол насылает
в зеркала отблески, дабы отвлекать мусульман
от молитвы. «И смеется при этом», — неизменно
говорил он, с укоризной глядя на сына.
«Да, отец», — бормотал в ответ Хасан, поту-
пившись. Но он ни разу меня не выдал. Ни разу
не сказал, что это я всегда был зачинщиком
всякой проказы и что страдания соседской соба-
ки (да и солнечные зайчики тоже) — на моей
совести.
Тополя росли вдоль вымощенного красным
кирпичом проезда к нашему дому. Ворота из
кованых железных прутьев открывались внутрь,
во двор. Если смотреть с улицы, дом стоял по
левую сторону, а в самом дальнем конце участка
располагался задний двор.
Все соглашались, что особняк моего отца, мо-
его Бабы, был самым красивым в Вазир-Акбар-
Хане, новом богатом районе на севере Кабула2.
А может, и во всем Кабуле. Обсаженный розами
широкий проход вел к просторному дому с мра-
морными полами и широкими окнами. Узорча-
тые мозаичные панно для четырех ванных ком-
Бегущий за ветром
Нат Баба заказывал в Исфагане. Купленные в
Калькутте ковры, шитые золотом, украшали сте-
ны, со сводчатого потолка свисали хрустальные
люстры.
Наверху располагались моя ванная, комната
Бабы и его пропахший табаком и корицей каби-
нет, или «курительная». Здесь хозяин и гости
отдыхали в кожаных креслах после обеда, подан-
ного Али, курили и беседовали. Обыкновенно
тем для разговоров было три: политика, бизнес,
футбол. Мне всегда очень хотелось присоеди-
ниться к ним, но Баба не разрешал.
— Уходи немедленно, — говорил он мне, стоя
на пороге кабинета. — Здесь взрослые беседуют.
Иди почитай книжку.
И он захлопывал дверь, а я, гадая, смогу
ли хоть когда-нибудь разделить компанию со
«взрослыми», опускался на пол, поджимал колени
к подбородку и сидел так час или два, подслуши-
вая. До меня долетали громкие возгласы и взры-
вы смеха.
В гостиной на первом этаже, вдоль плавно
изгибающейся стены, выстроились шкафчики, вы-
полненные по индивидуальному заказу. За стек-
лянными дверцами скрывались семейные снимки
в рамках, и среди них — зернистое фото моего
деда и короля Мухаммеда Надир-шаха, снятое в
1931 году, за два года до покушения; дед и король
стоят над убитым оленем, оба в ботинках до
колен, ружья закинуты за плечо. Имелась и сва-
дебная фотография моих родителей: бравый Ба-
ба в черном костюме и мама вся в белом, словно
Халед Хоссейни
юная принцесса. А на этом снимке Баба у наше-
го дома со мной — совсем еще маленьким — на
руках, рядом — его лучший друг и компаньон
Рахим-хан, лица у всех серьезные, утомленные,
даже мрачные. Пальцы мои вцепились в рукав
Рахим-хану, а не отцу.
Изгиб стены тянулся до самой столовой, посе-
редине которой стоял стол красного дерева. За
этот стол свободно могли сесть тридцать гостей,
что, кстати, и происходило чуть ли не каждую
неделю, благо отец мой любил пиры. Панораму
зала замыкал огромный мраморный камин, зи-
мой в нем всегда пылал огонь.
Большая стеклянная сдвижная дверь вела на
полукруглую веранду, окна веранды выходили на
задний двор (целых два акра) и на вишневый сад.
У восточной стены Баба и Али разбили неболь-
шой огород: помидоры, мята, перец и высажен-
ная в ряд кукуруза, которая почему-то никогда
как следует не вызревала. Мы с Хасаном прозва-
ли это место «стена чахлой кукурузы».
В южной части сада, в тени локвы, стоял дом
слуг, скромная глинобитная хижина, где жили
Али и Хасан.
Здесь, в этой лачуге, зимой 1964 года, ровно
через двенадцать месяцев после того, как моя
мама умерла, когда рожала меня, Хасан и по-
явился на свет.
За все восемнадцать лет, прожитые в доме
отца, я считанные разы бывал у Али и Хасана.
Когда солнце пряталось за холмы и играм на
сегодня наступал конец, Хасан и я расставались.
Бегущий за ветром
Я шагал меж розами к особняку отца, а Хасан
скрывался в саманном домике, где родился и
прожил всю свою жизнь. В слабом свете двух
керосиновых ламп жилище поражало скудостью
обстановки, чрезвычайным порядком и чистотой.
Два тюфяка у противоположных стен, между
ними старенький гератский ковер с обтрепанны-
ми краями, трехногая табуретка в углу у стола,
за которым Хасан рисовал. Почти голые стены,
только один коврик с вышитыми бисером слова-
ми «Аллах Акбар». Баба купил его для Али в
одну из своих поездок в Мешхед3.
Здесь, в этой лачуге, Санаубар, мать Хасана,
родила его холодным зимним днем 1964 года.
Моя мама истекла кровью при родах. А Хасан
потерял свою мать через неделю после того, как
появился на свет. Тяжкая доля досталась в удел
Санаубар, хуже смерти, как сказало бы большин-
ство афганцев, — она сбежала с труппой бродя-
чих певцов и танцоров.
Хасан никогда не упоминал о своей матери,
будто ее и не было вовсе на свете. Думал ли он
о ней, хотел ли, чтобы она вернулась, тосковал
ли, как я тосковал по своей маме, которой никог-
да не видел?
Как-то мы пробирались в кинотеатр «Зейнаб»
на новый иранский фильм коротким путем —
через территорию казармы у средней школы
«Истикляль». Баба запретил нам ходить этой до-
рогой, но он сейчас был в Пакистане вместе с
Рахим-ханом. Мы перелезли через забор, пере-
прыгнули через ручей и оказались на грязном
Халед Хоссейни
плацу, где пылились старые списанные танки.
В тени одного из них сидела группа солдат,
они курили и играли в карты. Один из служи-
вых приметил нас, толкнул соседа и окликнул
Хасана:
— Эй, ты! Я тебя знаю.
Коренастый, бритоголовый, черная щетина на
щеках — мы никогда его прежде не видели. Его
злобная ухмылка испугала меня.
— Не обращай внимания, — шепнул я Ха-
сану. — Не останавливайся.
— Ты! Хазара!4 Я с тобой говорю! Ну-ка,
посмотри на меня! — рявкнул солдат, передал
сигарету соседу, поднял руки, чтобы всем было
видно, и принялся совать палец в кулак. Туда-
сюда, туда-сюда. — Я был близко знаком с твоей
матерью, знаешь? Ой как близко. Я поимел ее
прямо у этого ручья.
Солдаты засмеялись. Один даже зашелся в
визге.
— Какая у нее узенькая сладкая манда! —
Скалясь, солдат пожимал руки товарищам.
В темноте кинозала, когда сеанс уже начался,
Хасан закряхтел, и слезы покатились у него по
щекам. Я обнял его, притиснул к себе. Хасан
положил голову мне на плечо.
— Он тебя с кем-то перепутал, — прошептал
я ему на ухо. — Он принял тебя за другого.
Мне говорили, что никто особенно не удивил-
ся, когда Санаубар сбежала. Люди изумлялись
другому: как это Али, человек, наизусть знаю-
щий Коран, мог жениться на Санаубар, женщине
Бегущий за ветром
моложе его на девятнадцать лет, красивой, но
развратной и бессовестной, чья дурная репутация
была вполне заслуженной. Правда, они с Али
были шииты5 и хазарейцы. К тому же она дово-
дилась ему двоюродной сестрой, вроде бы выбор
правильный. Только больше ничего общего меж-
ду ними не было. Прекрасные зеленые глаза и
веселое личико Санаубар многих мужчин ввели
во грех. По крайней мере, так говорили. А у Али
был врожденный паралич мимических мускулов,
он не мог улыбаться, и его неподвижное лицо
было словно высечено из камня. Только глаза
смеялись или грустили. Говорят, глаза — зерка-
ло души. Что правда, то правда, если речь идет
об Али.
Своей походкой, одним движением бедер Са-
наубар пробуждала в мужчинах нечестивые мыс-
ли. Али же припадал на правую ногу, скрючен-
ную и высушенную полиомиелитом. Как-то он
взял меня с собой на базар. Мне было лет во-
семь. Шагая вслед за Али, я старался подражать
его шаткой походке. Изуродованная правая нога
совсем его не слушалась, просто чудо, что он ни
разу не упал. Я и то чуть не свалился в придо-
рожную канаву и захихикал при этом. Али обер-
нулся, посмотрел на меня и ничего не сказал. Ни
тогда, ни потом. Шел себе и шел.
Маленькие соседские дети боялись Али из-за
его лица и походки. А вот с детьми постарше
была просто беда. Когда он выходил, они увязы-
вались за ним и дразнили как могли. Некоторые
называли его Бабалу, страшилище. Эй, Бабалу,
Халед Хоссейни
кого ты сегодня слопал? (Взрыв смеха.) Кого ты
сожрал, плосконосый Бабалу?
У Али (как и у Хасана) были характерные
для хазарейцев монголоидные черты лица, вот
его и прозвали «плосконосый». «Они потомки
монголов и смахивают на китайцев» — это все,
что я знал тогда о хазарейцах. Школьные учеб-
ники упоминали о них походя и только в прошед-
шем времени. Но как-то в кабинете Бабы мне в
руки попалась старая матушкина книга иранско-
го автора Хорами. Я сдул с нее пыль, взял с
собой, чтобы почитать на сон грядущий, раскрыл
и был потрясен, обнаружив, что народу Хасана,
хазарейцам, посвящена целая глава. Оказалось,
мы, пуштуны, исторически преследовали и угне-
тали хазарейцев, вот те и подняли в девятнадца-
том веке бунт, который был «подавлен с неслы-
ханной жестокостью». В книге говорилось, что
мой народ перебил массу хазарейцев, продал в
рабство их женщин, сжег их дома и изгнал с
родных земель. В книге говорилось, что хазарей-
цы — шииты, и это одна из причин ненависти к
ним суннитов-пуштунов. В книге было еще мно-
го такого, чему нас не учили в школе и о чем
даже Баба никогда не упоминал. Ну а кое о чем
я уже знал. Например, о том, что люди обзывают
хазарейцев «пожирателями мышей», «плосконо-
сыми» и «вьючными ослами». Соседские дети
кричали эти гадкие слова вдогонку Хасану.
Как-то после занятий я показал эту книгу учи-
телю. Он пролистнул несколько страниц, скривил-
ся и отдал мне книгу обратно.
Бегущий за ветром
— Единственное, что у шиитов хорошо по-
лучается, — сказал он, брезгливо морща нос
при слове «шииты», будто упоминал о какой-
то дурной болезни, — это мученическая смерть.
Санаубар, несмотря на принадлежность к од-
ному с Али народу и связывающие их кровные
узы, тоже любила насмехаться над мужем и при-
людно называла его уродом.
— И это муж? — фыркала она. — Старый
осел был бы куда лучше.
В конце концов люди стали подозревать, что
Али о чем-то договорился с дядей, отцом Са-
наубар, а женитьба — просто часть догово-
ренности. Ходил слушок, что он женился на
двоюродной сестре, дабы восстановить доб-
рое имя дяди. Хотя, что скрывать, невелика
честь. Какое уж там богатство у Али, сироты с
пяти лет!
Али никогда не отвечал своим мучителям —
отчасти, может быть, потому, что ему было
за ними просто не угнаться. С его-то ногой!
Но главное, что делало Али нечувствительным
к оскорблениям, это сын, которого ему родила
Санаубар. Все произошло предельно просто. Ни
акушеров, ни анестезиологов, ни сложной аппа-
ратуры, только нечистый голый тюфяк, Али и
повитуха. Причем толку от повитухи было чуть.
Всегда верный себе, Хасан был просто неспо-
собен причинить боль другому человеку. Даже
при собственных родах. Пара схваток, короткий
всхлип — и Хасан появился на свет. С улыбкой
на лице.
Халед Хоссейни
Как поведала соседскому слуге болтливая по-
витуха (а слуга затем оповестил всех и каждого),
Санаубар бросила взгляд на новорожденного на
руках у Али, увидела раздвоенную губу и горько
расхохоталась:
— Вот тебе ребенок-дурачок, пусть теперь
улыбается за тебя!
Она даже отказалась взять Хасана на руки,
а через несколько дней исчезла.
Для Хасана Баба нанял ту же кормилицу,
что годом раньше для меня. По словам Али,
она была голубоглазая хазареянка из Бамиа-
на, города, знаменитого гигантскими статуями
Будды.
— Как замечательно она пела! — часто по-
вторял Али.
— А что она пела? — спрашивали мы, хотя
сами прекрасно это знали. Уж на этот счет Али
нас просветил. Нам просто хотелось послушать,
как поет сам Али.
Отец Хасана прочищал глотку и заводил:
На высокой горе я стоял
И выкликал имя Али, Божьего Льва.
О Али, Божий Лев, царь людей,
Приди и вдохни радость в наши опечаленные сердца.
Закончив петь, он неизменно напоминал нам
о братстве между людьми, вскормленными одной
грудью, о родственных узах, перед которыми бес-
сильно даже время.
Меня и Хасана вскормила одна женщина. Свои
первые шаги мы сделали на одной и той же лу-
Бегущий за ветром
жайке на одном и том же дворе. И под одной
крышей мы произнесли наши первые слова.
Я сказал: «Баба».
Он сказал: «Амир». Произнес мое имя.
Оглядываясь теперь назад, я вижу: эти наши
первые слова заложили основы всего, что слу-
чилось зимой 1975 года. По ним все и испол-
нилось.
Предание гласило, что однажды в Белуджи-
стане6 мой отец голыми руками задушил гима-
лайского медведя. Если бы эту историю расска-
зывали о ком-то другом, в нее никто бы не
поверил, ведь афганцы любят преувеличивать,
это у нас уже превратилось в национальный не-
дуг Если кто-то говорит, что сын у него —
доктор, вполне возможно, что этот самый сын
всего лишь сдал когда-то экзамен по биологии в
средней школе. Но насчет Бабы и тени сомнения
ни у кого не возникало. Да и откуда же тогда у
него взялись три параллельных шрама через всю
спину? Много раз перед глазами у меня вставала
картина смертельного поединка, но как я ни ста-
рался, не мог различить, где отец, а где медведь.
Это Рахим-хан первым назвал отца Туфан-ага —
господин Ураган. Меткое прозвище прижилось.
Отец и впрямь казался живым воплощением сти-
хии, образцовым пуштуном. Копна непослушных
каштановых кудрей, густая борода, ручищи, кото-
рые, казалось, легко могли вырвать с корнем мо-
лодое дерево, грозный взгляд, способный «заста-
Бегущий за ветром
вить самого дьявола молить на коленях о пощаде»,
как говаривал Рахим-хан. Стоило отцу (а росту в
нем было под два метра) появиться на каком-
нибудь многолюдном рауте, как все головы пово-
рачивались за ним, словно подсолнухи за солнцем.
Даже во сне Баба громко заявлял о себе.
Сколько раз я затыкал уши ватой и с головой
накрывался одеялом, все равно храп Бабы — этот
рык мощного двигателя — настигал меня. А ведь
наши спальни разделял холл! Как мама могла
спать с ним в одной комнате, осталось для меня
загадкой. Если бы нам суждено было свидеться,
я бы о многом ее расспросил. И насчет храпа тоже.
ЭДе-то в конце шестидесятых (мне исполни-
лось пять или шесть лет) Баба решил построить
приют для сирот. Рахим-хан рассказывал мне, что
все чертежи Баба выполнил сам, хотя раньше
никогда строительными проектами не занимался.
Скептики уговаривали его бросить дурить и на-
нять профессионального архитектора. Баба, разу-
меется, отказался, и добрые люди только голо-
вой качали, порицая его за упрямство. Когда у
него все получилось, опять последовало покачи-
вание головами, только на этот раз в нем скво-
зило уважение. Баба не только построил двух-
этажное здание невдалеке от реки Кабул, но и
оплатил из своих средств все прочие расходы,
связанные со строительством, лично рассчитался
до гроша с каменщиками, электриками, водопро-
водчиками, не говоря уже о чиновниках из муни-
ципалитета, ибо сказано: «не подмажешь — не
поедешь».
Халед Хоссейни
На строительство приюта ушло три года.
К тому времени мне исполнилось восемь, и я
отчетливо помню торжественное открытие. На-
кануне мы с Бабой ездили на озеро Карга, что в
нескольких километрах к северу от Кабула. Баба
просил меня позвать и Хасана, но я наврал, что
у Хасана понос, и он с нами не поехал. Мне
хотелось побыть с Бабой наедине. К тому же мы
уже были как-то втроем на озере, кидали камеш-
ки по воде, и плоский голыш Хасана срикошетил
целых восемь раз, прежде чем утонул. У меня
больше пяти раз не выходило. А Баба все ви-
дел, и похлопал Хасана по плечу, и даже обнял.
Мы расположились на берегу озера (только
Баба и я) и устроили пикник — у нас с собой были
яйца вкрутую и кофта — завернутые в лепешки
нан1 тефтели из молотой баранины с маринован-
ными овощами. На зеркальной глади водоема игра-
ло солнце, вода была темно-синяя. По пятницам
кабульцы выезжают на озеро целыми семьями, но
в середине недели кроме меня и Бабы да несколь-
ких лохматых и бородатых туристов с удочками —
я знал, что их называют «хиппи», — на берегу не
было ни души. Я спросил у Бабы, зачем они отра-
стили такие длинные волосы, но он только нераз-
борчиво буркнул что-то в ответ, весь погруженный
в написанную от руки завтрашнюю речь. С ка-
рандашом в руках Баба делал какие-то пометки.
Я очистил яйцо и спросил Бабу, правду ли говорил
в школе один мальчик, что если проглотишь яич-
ную скорлупу, надо сразу же выблевать ее обратно.
Баба опять промычал что-то невразумительное.
Бегущий за ветром
Я прожевал кусок лепешки. Желтоволосый
турист рассмеялся чему-то и хлопнул другого
туриста по спине. На противоположном берегу
грузовик с ревом одолевал крутой подъем, от
зеркала заднего вида разлетались зайчики.
— По-моему, у меня саратан, — сказал я. —
Рак то есть.
Баба поднял голову от бумаг, зашелестевших
от налетевшего ветерка, и сказал, что сода в ба-
гажнике и чтобы я сам пошел и взял ее.
На следующий день столько народу пришло
на открытие, что стульев в приюте не хватило, и
многим пришлось стоять. День был ветреный.
Баба произносил торжественную речь с неболь-
шого возвышения перед главным входом в новое
здание, я сидел за спиной у отца. На Бабе был
зеленый костюм и каракулевая шапка. Только он
заговорил, как порыв ветра чуть было не сдер-
нул с него шапку. Все засмеялись, а Баба по-
вернулся ко мне и передал папаху, чтобы я
подержал ее, пока он произносит речь. Я был
счастлив, ведь теперь каждый увидел, что он мой
отец, мой Баба.
— Надеюсь, этот дом будет основательнее
сидеть на своем фундаменте, чем эта шапка на
голове, — сказал в микрофон Баба, и все снова
засмеялись.
Когда Баба закончил, все встали и захлопа-
ли. Аплодисменты долго не смолкали. Потом
настал черед рукопожатий. Некоторые подходи-
ли ко мне, ерошили мне волосы и пожимали
руку, как и отцу. Я гордился им. И нами.
Халед Хоссейни
И все-таки, несмотря на все успехи, в отноше-
нии людей к Бабе сквозило что-то вроде недове-
рия. Поговаривали, что бизнес — не его призва-
ние, уж лучше бы он изучал право, как его отец.
Ну тут Баба всем показал, как надо вести дела.
Со временем он стал одним из самых богатых
предпринимателей в Кабуле. Со своим партнером
Рахим-ханом они создали процветающую компа-
нию по экспорту ковров. Кроме того, им принад-
лежали две аптеки и ресторан.
Словно в ответ на насмешки, что ему никогда
не найти себе достойную супругу, — сам Баба
был происхождения незнатного — он взял в же-
ны мою матушку, Софию Акрами, блестяще об-
разованную женщину, преподавательницу класси-
ческой персидской литературы в университете и,
по общему мнению, одну из красивейших, до-
стойнейших и добродетельнейших девушек Кабу-
ла. К тому же в ее жилах текла королевская
кровь. Так что когда Баба шутливо представлял
ее своим друзьям и врагам «моя принцесса», он
имел на то все основания.
Разумеется, Баба старался изменить окружаю-
щий мир «под себя». Вот только со мной у него
ничего не получалось. И конечно же, мир для
него был черно-белым, причем Баба сам решал,
что черное, а что белое. Такой человек внушает
любовь и вместе с тем страх. А порой даже
возбуждает ненависть.
В пятом классе начались занятия по исламу.
Вел их мулла по имени Фатхулла-хан, коренас-
тый плотный человек с рябым лицом и хриплым
Бегущий за ветром
голосом. Он толковал нам о пользе выплаты
закята8 и об обязанности совершить хадж, учил,
как правильно совершать ежедневный пятикрат-
ный намаз, и заставлял вызубривать стихи из
Корана, добиваясь с помощью розги, чтобы мы
верно произносили арабские слова (хотя их зна-
чение оставалось для нас тайной), дабы они до-
стигли ушей Аллаха. Как-то он просветил нас,
что ислам считает пьянство великим грехом, за
который пьяница ответит на Киямате, Судном
дне. Надо сказать, в те дни в Кабуле выпивали
многие, и никто не подвергал провинившихся
публичной порке, хотя, конечно, на употребле-
ние алкоголя смотрели косо. Любители покупали
бутылку виски, упакованную в оберточную бума-
гу, в качестве «лекарства» в известных им апте-
ках и, выходя на улицу, старались засунуть свер-
ток подальше от посторонних глаз.
Придя в тот день домой, я поднялся наверх,
в «курительную», и передал отцу слова законо-
учителя. Баба как раз наливал себе виски у бара
в углу комнаты. Он выслушал меня, кивнул, от-
хлебнул из стакана, опустился на кожаный диван
и посадил меня к себе на колени — все равно
что на два бревна. Затем сделал глубокий вдох и
выдохнул через нос — его усы, казалось, трепе-
тали целую вечность. Я уж и не знал, то ли
обнять его, то ли испугаться и убежать.
— Вижу, то, чему сейчас учат в школе, тебя
смутило, — наконец проговорил Баба басом.
— Но ведь если он сказал правду, получается,
ты грешник, отец.
Халед Хоссейни
— Хм-м-м. — Баба раскусил кубик льда. —
Хочешь знать, что твой отец думает насчет
греха?
— Да.
— Я скажу тебе. Только запомни хорошенько,
Амир, эти бородатые болваны никогда не научат
ничему хорошему.
— Ты имеешь в виду муллу Фатхуллу-хана?
Баба повел рукой, в которой сжимал стакан.
Лед звякнул.
— Я имею в виду всех этих самодовольных
обезьян, достойных лишь плевка в бороду.
Я представил себе, как Баба плюет в боро-
ду обезьяне (хоть бы и самодовольной), и за-
хихикал.
— Они способны, только теребить четки и
цитировать книгу, языка которой они даже не
понимают. — Баба отпил глоток. — Не приведи
Аллах, если они когда-нибудь дорвутся до власти
в Афганистане.
— Но мулла Фатхулла-хан вполне приятный, —
с трудом выдавил я, корчась от смеха.
— Чингисхан, говорят, тоже был приятным
малым. Но довольно об этом. Отвечаю на твой
вопрос о грехе. Ты слушаешь?
— Да, — сказал я и плотно сжал губы, стара-
ясь сдержать смех. Но хихиканье прорывалось
через нос.
Баба холодно посмотрел мне в глаза, и охота
смеяться у меня сразу прошла.
— Хоть раз в жизни с тобой можно погово-
рить как мужчина с мужчиной?
Бегущий за ветром
— Да, Баба-джан. — Слова отца больно заде-
ли меня. Такая минута — Баба нечасто говорил
со мной, да еще посадив на колени, — а я своей
дуростью все испортил.
— Отлично. — Баба отвел глаза в сторону. —
Что бы ни говорил мулла, существует только
один грех. Воровство. Оно — основа всех прочих
грехов. Ты это понимаешь?
— Нет, Баба-джан. — Как мне хотелось по-
стигнуть смысл слов отца и не разочаровывать
его снова.
Баба раздраженно вздохнул — хотя вообще-
то был человеком терпеливым. У меня заныло
сердце. Сколько раз он являлся домой затемно, и
я вынужден был обедать один и все спрашивал у
Али, где отец и когда придет, хотя и так знал,
что Баба пропадает на стройплощадке — ведь
без хозяйского догляда никак нельзя. Вот где
нужно терпение, и немалое. Я уже ненавидел
сирот, для которых он строил приют, и желал,
чтобы они померли вслед за своими родителями.
— Убийца крадет жизнь, — сказал Баба. —
Похищает у жены право на мужа, отбирает у
детей отца. Лгун отнимает у других право на
правду. Жулик забирает право на справедливость.
Понимаешь теперь?
Я понимал. Когда Бабе исполнилось шесть, в
дом деда среди ночи забрался вор. Дед, уважае-
мый судья, встал на защиту имущества, но вор
ударил его ножом в горло — и убил на месте,
лишив Бабу отца. Горожане поймали вора в ту
же ночь, им оказался приезжий из Кундуза. До
Халед Хоссейни
утренней молитвы оставалось еще целых два ча-
са, а преступника уже повесили на ветке дуба.
Обо всем этом мне рассказал Рахим-хан, не Баба.
Я всегда узнавал об отце что-то новое исключи-
тельно от посторонних людей.
— Ничего нет презреннее воровства, Амир, —
сказал Баба. — Тот, кто берет чужое, даже под
угрозой жизни или ради куска хлеба... Плюю на
такого человека. И не приведи Господь, чтобы
наши пути сошлись. Понимаешь меня?
Мысль о том, что сделал бы Баба с вором,
попадись преступник ему в руки, восхитила и
испугала меня.
— Да, Баба.
— Если где-то там есть Бог, у него наверняка
найдутся дела поважнее, чем следить за мной:
а вдруг я пью виски и закусываю свининой?
А теперь слезай. Что-то у меня жажда разыгра-
лась от всех этих разговоров про грех.
И он подошел в бару и налил себе еще ста-
канчик.
И когда теперь придет черед следующей заду-
шевной беседы? Я всегда чувствовал нелюбовь со
стороны Бабы. Это ведь из-за меня умерла его
обожаемая жена. И если бы я хоть чуточку похо-
дил на него характером! Но я был совсем другой.
И со временем эта разница только углублялась.
В школе мы частенько играли в «шержанд-
жи», «битву стихов». Учитель фарси ввел свои
правила, и все проходило примерно так: ты про-
износил несколько строк, а твой противник дол-
Бегущий за ветром
жен был ответить тебе стихом, начинающимся с
той же буквы, которой заканчивалась твоя цита-
та. Все хотели играть в одной команде со мной,
ведь к одиннадцати годам я знал наизусть десят-
ки стихов Омара Хайяма, Хафиза, Руми9. Однаж-
ды я бросил вызов всему классу и выиграл. Ког-
да я радостно рассказал о своей победе Бабе, тот
только пожал плечами и буркнул: «Молодец».
Утешение я находил в книгах покойной мате-
ри и в играх с Хасаном. Я глотал все подряд:
Руми, Хафиз, Саади10, Виктор Гюго, Жюль Верн,
Марк Твен, Ян Флеминг. Перечитав все тома из
матушкиной библиотеки — кроме трудов по ис-
тории, они казались мне скучными, поэмы и ро-
маны другое дело, — я стал тратить свои кар-
манные деньги на книги. Часть матушкиных книг
лежала в картонных коробках — там нашлось
место и для моих приобретений из книжной лав-
ки у «Кино-парка».
Быть мужем любительницы поэзии — это
одно, но быть отцом мальчишки, который толь-
ко и сидит, уткнув нос в книгу... нет, не таким
Баба представлял себе своего сына. Настоящие
мужчины не увлекаются поэзией и уж тем более
не сочиняют стихов, Боже сохрани! Настоящие
мужчины — когда они еще мальчишки — игра-
ют в футбол, вот как Баба в юности. Футбол и
сейчас оставался его страстью. Когда в 1970 году
проходил чемпионат мира, Баба приостановил
строительные работы и на месяц укатил в Теге-
ран смотреть матчи по телевизору. Своего-то те-
левидения в Афганистане тогда еще не было.
Халед Хоссейни
В надежде разбудить во мне вкус к игре Баба
записывал меня в различные футбольные коман-
ды. Только в игре на меня было жалко смотреть.
На своих ножках-спичках я бессмысленно метал-
ся по полю, путался под ногами, орал: «Я свобо-
ден», отчаянно махал рукой, но никогда не полу-
чал пас. И чем больше я старался, тем меньше на
меня обращали внимание товарищи по команде.
Но Баба не сдавался. Когда стало окончатель-
но ясно, что ни крупицы его силы и ловкости я не
унаследовал, отец решил сделать из меня ярого
болельщика. Уж на это-то я сгожусь, ничего слож-
ного тут нет. И я притворялся как мог — радо-
вался вместе с ним, когда кабульцы забили канда-
гарцам, и вопил «судью на мыло», когда в наши
ворота назначили пенальти. Однако Баба чувство-
вал, что интерес мой — деланный, и в конце кон-
цов смирился с тем, что ни игрока, ни настоящего
болельщика из его сына не получится.
Помню, однажды Баба взял меня на ежегод-
ный турнир по бозкаши (козлодранию), кото-
рый всегда проходит в первый день весны, пер-
вый день нового года. Бозкаши — национальная
страсть афганцев. Чапандаз — мастер-наездник,
которому покровительствуют богатые спонсо-
ры, — выхватывает из гущи схватки тушу козла
и пускается вскачь вокруг стадиона, чтобы вбро-
сить козла в специальный круг, а все прочие
участники всячески стараются ему помешать:
толкают, цепляются за тушу, хлещут всадника
кнутом, бьют кулаками. Их цель — добиться,
чтобы он выронил козла. Толпа вопила, в толкот-
Бегущий за ветром
не и пылище воинственно визжали всадники, под
копытами дрожала земля. Мы сидели на самом
верху стадиона, а под нами летели по кругу со-
стязающиеся, и пена обильно срывалась с лоша-
диных морд и шлепалась на землю.
Тут Баба указал мне на кого-то на трибуне:
— Амир, видишь вон того человека, со всех
сторон окруженного людьми?
— Да.
— Это Гёнри Киссинджер.
— Ах, вот это кто.
Я понятия не имел, кто такой Генри Киссин-
джер, и собирался спросить. Но в этот момент,
к моему несказанному ужасу, чапандаз свалился
с седла прямо под лошадиные копыта. Под уда-
рами тело его закувыркалось в воздухе словно
тряпичная кукла, упало на землю (соперники
проскакали дальше), дернулось и застыло. Руки-
ноги несчастного были неестественно выгнуты,
песок потемнел от крови.
Я зарыдал.
Всю дорогу домой я проплакал. Помню, как
Баба вцепился в руль, и пальцы его то сжима-
лись, то разжимались. Никогда не забуду отвра-
щения на его лице, которое он не смог скрыть.
Как ни старался.
Позже, ближе к вечеру, я проходил мимо ка-
бинета отца и услышал голоса. Отец беседовал о
чем-то с Рахим-ханом.
Я приложил ухо к закрытой двери.
—...Слава богу, у него все в порядке со здо-
ровьем, — сказал Рахим-хан.
2 Бегущий за ветром
Халед Хоссейни
— Конечно. Но он вечно сидит уткнувшись в
книгу или с мечтательным видом слоняется по
дому.
— И что же?
— Я был не такой. — Слова Бабы прозвуча-
ли мрачно и зло.
Рахим-хан рассмеялся:
— Дети — не книжки-раскраски. Их не вы-
красишь в любимый цвет.
— Говорю же тебе, я был совсем другой.
И дети, среди которых я рос, были не такие.
— Знаешь, ты такой эгоцентрик иногда, —
произнес Рахим-хан. Из числа наших знакомых
он был единственный, кто мог позволить себе
сказать Бабе такое.
— Это здесь ни при чем.
— Да неужто?
— Да.
— В чем же тогда дело?
Диван под Бабой заскрипел. Я закрыл глаза и
еще теснее прижал ухо к двери.
— Иногда я гляжу в окно, как он играет на
улице с соседскими детьми. Они командуют им,
отнимают игрушки, толкают, пинают. А он ни-
когда не даст сдачи.
— Он просто мягкий человек.
— Я не об этом, Рахим, ты прекрасно знаешь, —
рявкнул Баба. — В этом мальчике как будто чего-
то нет.
— В нем нет низких побуждений.
— Самозащита — не низость. Знаешь, что
всегда происходит, когда соседские мальчишки
Бегущий за ветром
задразнивают его? Появляется Хасан и про-
гоняет их. Я это видел собственными глазами.
А когда я его дома спрашиваю, почему у Хасана
лицо поцарапано, Амир отвечает: «Упал». Рахим,
в нем точно нет чего-то важного.
— Позволь уж ему определиться самому.
— И где он окажется? — спросил Баба. — Из
мальчика, который не может постоять за себя,
вырастет мужчина, на которого нельзя будет
положиться ни в чем.
— Ты, как обычно, все упрощаешь.
— Не думаю.
— Ты боишься, что не сможешь ему передать
свой бизнес, вот и злишься.
— Вот уж упрощение так упрощение! — за-
хохотал Баба. — Я знаю, вы любите друг друга,
и очень этому рад. Меня зависть берет, но я
рад. Вот что я хочу сказать. Хорошо бы рядом
с ним был человек, который бы его... понимал.
Бог свидетель, я его не понимаю. И кое-что в
Амире меня ужасно тревожит. Мне трудно вы-
разить, что именно... (Перед глазами у меня так
и встал образ отца, подыскивающего нужные
слова. Хоть он и понизил голос, я все отчет-
ливо слышал.) Если бы жена не родила его
у меня на глазах, я бы не поверил, что он
мой сын.
На следующее утро, накрывая мне к завтраку,
Хасан спросил, чем я расстроен.
— Отстань! — заорал я.
Насчет низости Рахим-хан ошибался.
В 1933 году, когда родился Баба, а на трон сел
Захир-шах, правивший потом Афганистаном це-
лых сорок лет, двое молодых людей — два брата
из богатой и уважаемой кабульской семьи —
накурились как-то гашиша, от души угостились
французским вином и отправились покататься
на отцовском «форде-родстере». На пагманском
шоссе они задавили двух хазарейцев — мужа и
жену. Виновники происшествия с раскаянием на
лицах и пятилетний хазарейский мальчик, остав-
шийся сиротой, предстали перед судом. Судьей
был мой дед — уважаемый человек с безупреч-
ной репутацией. Выслушав дело и ознакомив-
шись с прошением о помиловании, поданным от-
цом молодых людей, дед вынес решение: год
принудительной воинской службы в Кандагаре.
У обоих имеется официальное освобождение от
призыва? Аннулируется. Отец семейства, конеч-
но, протестовал, но как-то вяло, и все в конце
концов согласились, что лихачей постигло нака-
зание хоть и суровое, но справедливое. Сироту
же судья взял к себе в дом, наказав прочим
Бегущий за ветром
слугам обучить мальчик<