— Ну да. Теперь я вспомнил. Генерал Тахери
женился на сестре Шариф-джана. Как ее звали...
— Джамиля-джан.
— Бали! Я знал Шариф-джана по Кабулу.
Давным-давно, еще до его отъезда в Америку.
— Он долгие годы работает в службе имми-
грации, помог многим афганцам.
— А у вас с Сораей дети есть?
— Нет.
— Извини.
Рахим-хан отхлебнул чаю и больше не зада-
вал вопросов на эту тему. Он был очень чуткий
и тактичный человек.
Я рассказал ему о Бабе, о его работе, о поезд-
ках на толкучку, о его смиренной кончине. Рас-
Бегущий за ветром
сказал о своей учебе в колледже и университете,
о своих книгах — я уже мог похвастаться че-
тырьмя опубликованными романами. Рахим-хан
улыбнулся:
— Я в этом никогда не сомневался.
— Свои первые рассказы я записывал в ко-
ричневый блокнот, который ты мне подарил.
— Не помню блокнота, — медленно ответил
Рахим-хан.
Разговор неизбежно свернул на движение Та-
либан28, дорвавшееся до власти в Афганистане.
— Все действительно так плохо, как гово-
рят? — спросил я.
— Куда хуже, — ответил Рахим-хан. — Они
не считают тебя за человека. — Он указал на
шрам у себя над правой бровью: — Это я сходил
на стадион «Гази» на футбольный матч. Ка-
бул играл с Мазари-Шарифом, по-моему. Футбо-
листам, кстати, запретили выступать в трусах,
чтобы не оскорбляли нравственность. — Рахим-
хан горько усмехнулся. — В общем, Кабул забил
гол, и сидящий рядом со мной человек громко
закричал от радости. Тут же явился страж поряд-
ка с лицом, заросшим щетиной (мальчишка еще,
на вид лет восемнадцать), и стукнул меня по
голове прикладом своего Калашникова. «Еще раз
заорешь, я тебе язык вырву, старый осел!» —
Рахим-хан потер шрам узловатым пальцем. —
Я в деды ему годился! Кровь заливала мне лицо,
а я еще извинялся перед этим собачьим сыном!
|
|
Я налил ему чаю, и Рахим-хан рассказал мне
еще кое-что. О многом я уже слышал раньше.
Халед Хоссейни
По договоренности с Бабой он с 1981 года жил
в нашем доме — незадолго до того, как мы
бежали из Кабула, Баба «продал» ему особ-
няк. Отец считал, что лихолетье в Афганистане
рано или поздно закончится и все вернется —
и пиры, и пикники. А пока Рахим-хан присмот-
рит за домом.
Мой старый друг рассказал, что во время
пребывания в Кабуле в 1992—1996 годах войск
Объединенного исламского национального фрон-
та спасения Афганистана (Северного альянса) за
каждой группировкой числился свой район.
— Если ты отправился в Шаринау из Карте-
Парвана купить ковер, тебя мог застрелить снай-
пер или разорвать на части снаряд. И это еще
если ты благополучно прошел через все блокпо-
сты. Для того чтобы попасть из одного округа в
другой, требовалась чуть ли не виза. Все попря-
тались по домам и молились только, чтобы в
жилище не угодила ракета. Люди делали проло-
мы в стенах, чтобы перейти с улицы на улицу,
минуя опасные места. Даже рыли туннели под
землей.
— Почему же ты не уехал? — с недоумением
спросил я.
— Кабул — мой дом, — усмехнулся Рахим-
хан. — Помнишь улицу, которая вела к казармам
и школе «Истикляль»?
— Да.
Это была кратчайшая дорога к школе. Как-то
мы с Хасаном напоролись у казарм на солда-
та, который принялся оскорблять его мать. Ха-
Бегущий за ветром
сан потом плакал в кино, и я обнимал его за
плечи.
— Когда Талибан вышиб Альянс из Кабула, я
вместе с другими танцевал на этой улице. Танцу-
ющих было много, поверь мне. Все приветство-
вали войска Талибана, забирались на танки, фо-
тографировались. Людям до того надоела война,
вечная стрельба на улицах, взрывы, молодчики
1ульбеддина29, открывающие огонь по всему, что
движется... Альянс принес Кабулу больше разру-
шений, чем шурави. Кстати, знаешь ли ты, что
приют для сирот, выстроенный твоим отцом, пре-
вращен в развалины?
|
|
— Но почему? — поразился я. — Зачем им
понадобилось разрушать детский приют?
Вот я сижу рядом с Бабой на торжественном
открытии, ветер сдувает с его головы каракуле-
вую шапку, все смеются, а потом, когда он закан-
чивает свою речь, встают и долго аплодируют...
Теперь дом превращен в кучу щебня. А ведь
Баба тратил деньги, потел над чертежами, без-
вылазно торчал на стройплощадке, чтобы каж-
дый кирпич, каждая балка были уложены как
надо...
— Им было все равно, приют — не приют,
крушили-то все подряд. Ты представления не име-
ешь, Амир-джан, какое ужасное зрелище пред-
ставляли собой развалины с клочьями детских тел
там и тут...
— Так, значит, когда пришел Талибан...
— То их встретили как героев.
— Ведь настал мир наконец.
Халед Хоссейни
— Да, надежда — штука странная. Пришел
мир. Но какой ценой!
Страшный приступ кашля сотряс Рахим-хана,
заставив его тело извиваться в судорогах. При-
жатый в губам платок моментально окрасился в
алый цвет.
Жалость сдавила мне горло.
— Ты серьезно болен? Только откровенно.
— Я при смерти, — пробулькал в ответ Ра-
хим-хан и зашелся в кашле. Еще немного крови
расплылось на платке. Рахим-хан вытер со лба
пот и печально посмотрел на меня. — Недолго
осталось.
|
|
— Сколько?
Он пожал плечами и опять закашлялся.
— До конца лета, пожалуй, не дотяну.
— Поехали со мной. Я найду тебе хорошего
врача. Есть новые методы лечения, сильнодей-
ствующие лекарства. У медицины колоссальные
успехи. — Я говорил быстро и сбивчиво, только
бы не расплакаться.
Рахим-хан засмеялся, обнаружив отсутствие
нескольких передних зубов. Не дай мне бог еще
раз услышать такой смех.
— Ты стал совсем американец. Это хорошо,
ведь именно оптимизм сделал Америку великой.
А мы, афганцы, меланхолики. Любим погоревать,
пожалеть себя. Зендаги мигозара, жизнь продол-
жается, говорим мы с грустью. Но я-то не привык
уступать судьбе, я — прагматик. Я был здесь
у хороших врачей, и ответ у всех один и тот же.
Я им доверяю. Есть ведь на свете Божья воля.
Бегущий за ветром
— Все в твоих руках, — возразил я.
Рахим-хан усмехнулся:
— То же самое сказал бы сейчас твой отец.
Такое горе, что его нет рядом. Но Божья воля
существует, Амир-джан. И никуда от нее не де-
нешься.
Он помолчал.
— Кроме того, я пригласил тебя сюда, не толь-
ко чтобы попрощаться. Есть и другая причина.
— Какая?
— Как ты знаешь, все эти годы я жил в доме
твоего отца.
— Да.
— Я жил не,один. Со мной был Хасан.
— Хасан.
Давно не произносил я этого имени. Вместе с
ним вмиг ожили терзавшие меня давние угрызе-
ния совести. Воздух в комнате Рахим-хана вне-
запно сгустился, стало жарко, и запах улицы
сделался невыносим.
— Я хотел написать тебе обо всем раньше, но
не был уверен, захочешь ли ты об этом знать.
Я поступил неправильно?
Сказать «да» — значит солгать. Сказать
«нет» — значит приоткрыть правду. Я выбрал
серединку.
— Не знаю.
Рахим-хана скрутил кашель, и он опустил го-
лову, отхаркивая мокроту. Вся лысина у него
была в язвочках.
— Я вызвал тебя сюда, чтобы кое о чем
попросить. Но прежде чем обратиться к тебе с
Халед Хоссейни
просьбой, хочу рассказать тебе про Хасана. По-
нимаешь?
— Да, — пробормотал я.
— Хочу рассказать тебе о нем, поведать все.
Ты слушаешь?
Я кивнул.
Рахим-хан глотнул чая, привалился к стене и
начал свой рассказ.
На поиски Хасана в Хазараджат в 1986 году я
отправился по целому ряду причин, главной из
которых, да простит меня Аллах, было одиноче-
ство. К тому времени большинство моих друзей
и знакомых либо были убиты, либо бежали из
страны в Пакистан и Иран. В городе, в котором
я прожил всю жизнь, мне не с кем стало словом
перекинуться. Дойду до Карте-Парвана, до того
места, где в старые времена собирались торгов-
цы дынями, — помнишь? — и ни одного знако-
мого лица. Никто тебе не поклонится, не с кем
выпить чаю, не с кем поболтать — одни русские
патрули. В конце концов я перестал выходить из
дома, сидел в кабинете, читал книги твоей ма-
тушки, слушал новости, смотрел коммунистичес-
кую пропаганду по телевизору, совершал намаз,
готовил, ел, опять молился и ложился спать.
И так изо дня в день.
А вот работать по дому с моим артритом
становилось все тяжелее. Боль в коленях и пояс-
нице не утихала ни на минуту, по утрам я с
трудом мог пошевелиться, особенно зимой. А я
Халед Хоссейни
не мог допустить, Амир-джан, чтобы особняк
твоего отца, который он сам проектировал, при-
шел в упадок. Столько приятных воспоминаний
было связано с этим домом! К тому же перед
вашим бегством в Пакистан я обещал, что буду
содержать все в порядке. Но когда я оказался
один... Правда, я старался: поливал цветы, пост-
ригал лужайку, иногда приходилось просто лезть
из кожи вон — и все равно не мог уследить за
всем. Молодость-то моя давно миновала.
Все-таки я худо-бедно держался — пока не
пришло известие, что твой отец умер. Тут мне
стало ужасно одиноко в этом доме и невыносимо
пусто на душе.
И в один прекрасный день я заправил свой
«бьюик» и отправился в Хазараджат. Когда Али
уволился, твой отец сказал мне, что они с Хаса-
ном уехали к двоюродному брату Али в какую-
то деревушку у самого Бамиана. Я понятия не
имел, где мне искать Хасана, кого расспраши-
вать. Ведь десять лет прошло с тех пор, как они
ушли от вас, Хасан уже взрослый, двадцать два —
двадцать три года, не меньше. Да и жив ли он
еще? Шурави — да сгорят они в аду за все, что
сделали с нашей родиной, — перебили столько
наших молодых парней, сам знаешь.
Но Аллах милостив — я разыскал его, и очень
скоро. Пара вопросов — и шоди в Бамиане пока-
зали мне, где деревушка Хасана. Даже не помню,
как она называлась. Да и было ли у нее название?
Знойным летним днем моя машина едва ползла по
изрезанной колеями грунтовке, окрест только со-
Бегущий за ветром
жженные солнцем кусты, искривленные стволы
деревьев и какая-то солома вместо травы. Дохлый
осел у дороги, очередной поворот — и глазам
моим предстала кучка глинобитных домиков. Во-
круг них ничего — -только бесплодная земля,
и жаркое небо, и зубчатая гряда гор невдалеке.
В Бамиане мне сказали, что я легко найду
Хасана: у него единственного сад обнесен забо-
ром. Низенькая саманная стена с проломами ок-
ружала крошечную хижину — назвать ее домом
значило бы оказать почести не по чину. Босые
ребятишки, игравшие на улице, — они палками
катали по пыли старый теннисный мячик — так
и уставились на меня. Я остановился, выключил
мотор, постучал в деревянную дверь и ступил во
двор. Ни сада, ни огорода — высохшая грядка
земляники да лимонное дерево без единого пло-
да, вот и все. У тандыра в тени акации сидел на
корточках мужчина, брал деревянной лопаткой
шматы теста из кадки и нашлепывал на глиня-
ные бока печи. Завидев меня, он выронил лопат-
ку и кинулся целовать мне руки.
— Перестань немедленно, — рассердился я, —
и дай-ка я на тебя посмотрю.
Хасан отступил на два шага. Он был такой
высокий — чуть не на две головы выше меня.
Под солнцем Бамиана кожа у него задубела и
потемнела. Нескольких передних зубов нет, зато
обзавелся жидкой бороденкой. А вот узкие зеле-
ные глаза — все те же, и шрам над верхней
губой, и круглое лицо, и радостная улыбка. Ты
бы узнал его, Амир-джан, я уверен.
Халед Хоссейни
Мы прошли в дом. В углу светлокожая хаза-
реянка подшивала платок, явно поджидая нас.
— Это моя жена, Фарзана-джан, — с гордо-
стью представил ее Хасан.
Очень скромная и застенчивая, она говорила
чуть слышным шепотом и не поднимала на меня
своих карих глаз. Но зато с какой любовью она
поглядывала на Хасана!
— Когда ждете ребенка? — спросил я, как
только все расположились по своим местам.
Старенький ковер, пара тюфяков, фонарь и
несколько тарелок — больше ничего в комнате
не было.
— Иншалла, этой зимой, — ответил Хасан. —
Молю Господа, чтобы был мальчик. Назову его в
честь отца.
— А кстати, что с Али?
Хасан потупил глаза. Али и его двоюродный
брат — которому и принадлежал этот дом —
подорвались на мине два года назад, у самого Ба-
миана. Так теперь погибает большинство афган-
цев, можешь себе представить, Амир-джан? Мне
почему-то кажется, что Али подвела его правая
нога, искалеченная полиомиелитом, он оступился
и угодил прямо на минное поле. Известие о его
смерти глубоко опечалило меня. Как ты знаешь,
мы с твоим отцом росли вместе, и Али был рядом,
сколько я себя помню. Когда Али заболел и чуть
не умер, мы еще были детьми, и плакали.
Фарзана приготовила нам шорву из бобов,
репы и картошки. Мы помыли руки и погрузили
куски лепешки, испеченной на тандыре, в шор-
Бегущий за ветром
ву, - давненько не едал ничего вкуснее! За едой
я предложил Хасану уехать в Кабул вместе со
мной, рассказал ему о доме, о том, что у меня не
хватает сил содержать его в порядке, и особо
подчеркнул, что щедро заплачу ему и что ему
с ханум будет очень удобно. Они промолчали,
только обменялись взглядами. Позже, когда мы
помыли после обеда руки и Фарзана подала нам
виноград, Хасан сказал, что прижился в деревне
и что здесь теперь их с женой дом.
— И Бамиан совсем близко. У нас там много
знакомых. Прости меня, Рахим-хан. Прошу, пой-
ми меня.
— Тебе не за что извиняться, — ответил я. —
Я тебя очень хорошо понимаю.
Мы пили чай, когда Хасан заговорил про
тебя. Я сказал, что ты в Америке и что я мало
что о тебе знаю. А Хасан все спрашивал и спра-
шивал. Женился ли ты? Есть ли у тебя дети?
Какого ты теперь роста? Запускаешь ли ты воз-
душных змеев и любишь ли ходить в кино?
Счастливая ли у тебя жизнь? Еще он сказал, что
подружился в Бамиане со старым учителем фар-
си и тот научил его читать и писать. Если он
напишет письмо, я его тебе передам? Я сказал,
что только пару раз говорил по телефону с
твоим отцом и не могу толком ответить на боль-
шинство его вопросов. Узнав, что твой отец умер,
Хасан закрыл лицо руками и залился слезами.
Проплакал он до самого утра.
По настоянию Хасана я переночевал у них.
Фарзана постелила мне на тюфяке и поставила
Халед Хоссейни
рядом кружку воды на тот случай, если мне
вдруг захочется пить. Всю ночь до меня доноси-
лись всхлипывания и шепот.
Утром Хасан объявил, что они с Фарзаной
решили уехать со мной в Кабул.
— Мне не надо было приезжать, — расстро-
ился я. — Ты прав, Хасан, у тебя здесь своя
жизнь. Я не вправе просить тебя бросить все.
Лучше забудь обо мне.
— Нас здесь ничего особенно не держит, Ра-
хим-хан. — Глаза у Хасана были красные и опух-
шие. — Мы поедем с тобой. Мы поможем тебе
содержать дом в порядке.
— Ты окончательно решил?
Хасан печально кивнул в ответ.
— Ага-сагиб был мне как второй отец, да
покоится он с миром.
Все свои пожитки они увязали в старые ковры
и погрузили в «бьюик». На пороге дома Хасан
остановился с Кораном в руках и подержал у нас
над головами, и все мы поцеловали священную
книгу и прошли под ней. А потом мы уехали в
Кабул. Хасан все оборачивался и смотрел на свой
деревенский дом, пока тот не скрылся из виду.
В Кабуле Хасан поселился в своей старой
хижине. О господском доме он и слышать не
хотел.
— Хасан-джан, да ведь комнаты все равно
стоят пустые, — убеждал я его. — В них никто
не живет.
Но Хасан сказал, что для него это вопрос чес-
ти, и они с Фарзанои быстренько перенесли вещи
Бегущий за ветром
в саманный домик, где Хасан родился. Я умолял
его поселиться в гостевых комнатах на втором
этаже, но Хасан решительно отказался.
— Что подумает Амир-ага? — спросил он у
меня. — Что он подумает, когда вернется в Ка-
бул после войны и обнаружит, что я занял его
место в доме?
В знак траура по твоему отцу Хасан сорок
дней одевался в черное.
Вся стряпня и уборка были теперь на Хаса-
не и Фарзане, даже вопреки моему желанию.
К тому же Хасан очень любил ухаживать за
цветами, поливал их, обрезал желтые листья,
засадил целую клумбу розами. Словно готовясь к
возвращению хозяев, он заново покрасил дом,
навел порядок в комнатах и ванных, где годами
не ступала нога человека. Помнишь «стену чах-
лой кукурузы»? В нее угодила ракета и произве-
ла немалые разрушения. Хасан собственными ру-
ками по кирпичику отстроил ее заново. Не знаю,
что я бы делал без него.
Поздней осенью Фарзана родила мертвую де-
вочку. Хасан поцеловал безжизненное личико,
и мы похоронили трупик во дворе рядом с кус-
том шиповника и прикрыли могилку тополины-
ми листьями. Я прочел молитву, а Фарзана целый
день оплакивала ребенка у себя в хижине. При-
читания матери рвут сердце, Амир-джан, не дай
тебе Аллах когда-нибудь их услышать.
За забором свирепствовала война, но в доме
твоего отца было тихо. Под конец восьмидеся-
тых годов зрение у меня резко упало, и Хасан
Халед Хоссейни
стал читать мне книги из библиотеки твоей ма-
тушки. Мы садились в вестибюле у печи, и он
читал мне Маснави или Хайяма, а Фарзана гото-
вила в кухне еду. И каждое утро Хасан клал
цветок на небольшой холмик у куста шиповника.
В начале девяностого года Фарзана снова за-
беременела. А летом у наших ворот появилась
женщина, закутанная с ног до головы в голубую
бурку30, — пришла, опустилась на колени, да так
и застыла. Я спросил, что ей надо, но она не
ответила. Казалось, у нее нет сил подняться.
— Кто вы? — спросил я.
И тут неизвестная рухнула без чувств.
Я кликнул Хасана, и мы вдвоем отнесли ее в
гостиную, положили на диван и развернули бурку.
Перед нами оказалась беззубая седовласая жен-
щина с руками, покрытыми язвами, изможденная
и изголодавшаяся. А ее лицо... какая жуткая мас-
ка! Оно все было изрезано ножом снизу доверху,
вдоль и поперек. Один шрам бежал от подбородка
до корней волос, прямо через левый глаз!
— Где Хасан? — прошептала женщина.
— Я здесь, — ответил тот и взял ее за руку.
Уцелевший глаз смотрел прямо на Хасана.
— Я пришла издалека, чтобы увидеть тебя.
Во плоти ты ничуть не хуже, чем я себе вообра-
жала. Даже лучше.
Она поцеловала ему руку.
— Улыбнись мне. Прошу тебя.
Хасан улыбнулся. Женщина заплакала.
— У тебя моя улыбка, тебе кто-нибудь гово-
рил об этом? А я ведь даже ни разу не держала
Бегущий за ветром
тебя на руках. Да простит меня Аллах, и на руки-
то ни разу не взяла!
Никто не встречал Санаубар после того, как
она сбежала в 1964 году, сразу после рождения
Хасана. Тебе не довелось ее видеть, Амир, но
поверь, в молодости она была редкая красавица.
Ее улыбка и походка сводили мужчин с ума.
Стоило ей показаться на улице, как все прохо-
жие оборачивались — и мужчины, и женщины.
А сейчас...
Хасан отбросил ее руку и стремглав кинулся
вон из дома. Я побежал было за ним, но не
догнал, только увидел, как его фигура мелькнула
на склоне холма, где вы любили играть вдвоем.
Я просидел с Санаубар весь день. Солнце
закатилось, стемнело, на небе показалась луна, а
Хасан все не появлялся.
— Зря я вернулась, — плакала Санаубар, по-
рываясь уйти, — все равно сделанного не воро-
тишь. Убежала — плохо, а вернулась — еще хуже.
Но я удержал ее, потому что был уверен:
Хасан никуда не денется.
Он пришел на следующее утро, уставший,
словно не спал всю ночь, взял ладонь Санаубар
в обе свои руки и сказал ей, что плакать не надо,
она дома, у своих, здесь ее семья. И все гладил ее
по лицу и по волосам.
Хасан и Фарзана выходили Санаубар. Она
поселилась в одной из гостевых комнат. Теперь
они с сыном частенько работали в саду вместе,
собирали помидоры или подрезали розы, и никак
не могли наговориться. Насколько я знаю, он
9 Бегущий за ветром
Халед Хоссейни
никогда не спрашивал ее, где она была и почему
сбежала, а Санаубар не рассказывала. Кое о чем
и говорить-то не стоит. Никогда.
В декабре 1990 года Санаубар приняла ново-
рожденного. Снег еще не выпал, но ветра уже
дули вовсю, сухая листва так и металась по саду.
Помню, как Санаубар вышла из хижины с внуком,
завернутым в шерстяное одеяло. Слезы текли у
нее по щекам, по небу неслись тучи, ледяной ветер
трепал ей волосы, и она прижимала к себе мла-
денца, будто слившись с ним. Потом она передала
живой сверток Хасану, а тот мне, и я пропел в
маленькое ушко молитву «Аят-уль-курси».
В честь любимого героя Хасана из «Шахнаме»
(известного и тебе, Амир) мальчика назвали Со-
храбом. Он был милый и красивый ребенок, ха-
рактером — вылитый отец. Жаль, ты не видел
Санаубар с внуком, Амир-джан. Он стал для нее
поистине центром вселенной. Она обшивала его,
делала игрушки из щепок, тряпочек и сухой тра-
вы. Когда ребенок простудился, она сутками на-
пролет сидела рядом с ним, целых три дня пости-
лась и жгла на сковородке исфанд, особое пахучее
зелье против сглаза. В два годика Сохраб стал
называть ее Саса, и они были неразлучны.
Но вот однажды утром (Сохрабу исполнилось
четыре) Санаубар взяла и не проснулась. Лицо у
нее было счастливое, спокойное, словно она и не
собиралась умирать. Мы похоронили ее под гра-
натовым деревом на старом кладбище, и я помо-
лился за нее. Это был тяжелый удар для Хаса-
на — обрести и вновь потерять всегда больнее,
Бегущий за ветром
чем не иметь вовсе. А какое это было горе для
Сохраба... Целыми днями он искал Сасу по всему
дому и не мог найти. Счастье, что дети быстро
забывают.
Тем временем — это, пожалуй, был уже год
1995-й — шурави ушли, и через некоторое вре-
мя Кабул заняли Масуд, Раббани31 и моджахеды.
Жестокая борьба между группировками не утиха-
ла, и никто не знал с утра, доживет ли до вечера.
Наши уши привыкли к свисту пуль и грохоту пе-
рестрелок, глаза — к трупам и руинам. Кабул в те
дни, Амир-джан, превратился в сущий ад на земле.
Но Аллах милостив. Наш Вазир-Акбар-Хан война
затронула в меньшей степени, в нем было не так
страшно, как в других районах.
В дни, когда вой реактивных снарядов стихал
и вместо густой перестрелки слышались только
отдельные выстрелы, Хасан ходил с Сохрабом
в зоопарк посмотреть на льва Марджана или в
кино. Отец учил сына обращаться с рогаткой,
и к восьми годам Сохраб был уже настоящий
снайпер — с крыльца попадал в сосновую шишку
на другом конце двора. Хасан научил его читать
и писать, чтобы не рос невеждой. Я очень привя-
зался к малышу — ведь я был свидетелем его
первых шагов и первых произнесенных слов, —
покупал для него детские книжки в лавке у «Ки-
но-парка» (теперь и он в развалинах), и Сохраб
проглатывал их с удивительной быстротой. Этим
он напоминал тебя, Амир-джан. Иногда по вече-
рам я читал ему, загадывал загадки, учил карточ-
ным фокусам. Я ужасно скучаю по нему.
Халед Хоссейни
Зимой Хасан с сыном запускали змеев. Ко-
нечно, таких турниров, как в старые времена,
уже не было, но какие-то соревнования проходи-
ли, и Хасан, взяв Сохраба на плечи, носился по
улицам за змеями и, если надо, даже лазал
по деревьям. Помнишь, Амир-джан, как здорово
умел Хасан угадывать, куда приземлится змей?
Этот его талант никуда не делся. Под конец
зимы Хасан и Сохраб развесили свои трофеи в
вестибюле. Их оказалось немало.
Я уже говорил тебе, какая радость охватила
всех, когда в город вошел Талибан и положил
конец дневным перестрелкам. Когда я тем вече-
ром вернулся домой, Хасан слушал в кухне ра-
дио. Вид у него был печальный.
— Да смилостивится Аллах над хазарейцами,
Рахим-хан-сагиб, — сказал он мне.
— С войной покончено, Хасан, — успокаивал
я его. — Иншалла, настанет мир, спокойствие и
счастье. Прочь ракеты, прочь убийства, прочь
похороны!
Но Хасан только выключил радио и спросил,
не нужно ли мне чего перед сном.
Через несколько недель Талибан запретил
сражения воздушных змеев. А через два года,
в 1998 году, талибы вырезали хазарейцев в Маза-
ри-Шарифе.
Рахим-хан медленно согнул ноги в коленях и,
упершись в пол руками, осторожно переменил
позу; судя по всему, малейшее движение дос-
тавляло ему невыносимую боль. С улицы до-
носились ругательства на урду, перекрываемые
криком осла. Солнце клонилось к западу, крас-
новатая пыль висела в воздухе над ветхими до-
мами.
Как же подло я поступил с Хасаном! Да я ли
это был? В голове моей звенели имена: Сохраб,
Фарзана, Санаубар, Али. Словно забытая ме-
лодия старой музыкальной шкатулки зазвучали
слова: «Эй, Бабалу, кого ты сегодня слопал? Кого
ты сожрал, косоглазый Бабалу?» Я попытался
разглядеть через годы застывшее лицо Али и не
смог — скупое время всегда старается утаить
подробности.
— Хасан по-прежнему живет в нашем до-
ме? — спросил я.
Рахим-хан глотнул чаю и достал из нагрудно-
го кармана конверт:
— Это тебе.
Халед Хоссейни
В конверте лежало сложенное письмо и сня-
тая «поляроидом» моментальная фотография.
Я глаз не мог от нее оторвать.
Высокий человек в белой чалме и чапане в
зеленую полоску (солнце светило слева, и тень
закрывала ему добрую половину лица) стоял на
фоне ворот из кованых прутьев. Он щурил глаза
и щербато улыбался. По этой улыбке, по широко
расставленным ногам, по рукам, непринужден-
но скрещенным на груди, по крепкому повороту
головы видно было, что он счастлив, уверен в
себе и твердо стоит на земле. К ноге его припал
босоногий мальчик с бритой головой, он тоже
щурился и улыбался.
Рахим-хан был прав: случайно встретив Хаса-
на на улице, я бы узнал его.
Я развернул письмо. Оно было написано на
фарси аккуратным детским почерком, без единой
ошибки.
Во имя Аллаха, всеблагого и всемилостивей-
шего,
Амиру-аге, с глубочайшим уважением.
Фарзана-джан, Сохраб и я молимся, что-
бы это письмо застало тебя в добром здра-
вии, да пребудет с тобой милость Господня.
Поблагодари от моего имени Рахим-хана-сагиба
за то, что передал тебе это письмо. Надеюсь,
настанет день, когда я возьму в руки твое
письмо и прочту, как тебе живется в Амери-
ке, и твоя фотография подарит радость на-
шим глазам. Я много рассказывал Фарзане-джан
Бегущий за ветром
и Сохрабу о тебе, о днях нашей юности, иг-
рах и забавах. Они очень смеялись нашим про-
делкам!
Амир-ага!
Горе нам! Афганистана нашей молодости дав-
но уже нет, и доброта исчезла с лица земли,
и людей убивают на каждом шагу. Страх в Кабу-
ле притаился повсюду: на улицах, на стадионе, на
рынках, вся наша жизнь пропитана им. Дикари,
которые правят нашей Родиной, ни во что не
ставят человеческое достоинство. Недавно я от-
правился вместе с Фарзаной-джан на рынок за
картошкой и хлебом. Она спросила торговца о
цене, но он ее не расслышал, наверное, был глухо-
ват. Ей пришлось повторить свой вопрос по-
громче. Тут же из толпы выскочил молодой та-
либ и ударил ее палкой спереди по ногам, да так
сильно, что она упала. А талиб принялся ругать
ее последними словами и заявил, что по распоря-
жению Министерства Борьбы с Пороками и На-
саждения Добродетели женщинам не дозволяет-
ся говорить громко. На ноге у Фарзаны-джан
остался огромный лиловый кровоподтек, кото-
рый долго не проходил. А что мне было делать —
только стоять и смотреть, как мою жену бьют.
Если бы я вмешался, этот пес с радостью всадил
бы в меня пулю. И какая жизнь ожидает моего
Сохраба? На улицах уже сейчас полно беспризор-
ников, и я благодарю Аллаха за то, что жив, —
не потому, что боюсь смерти, а потому, что моя
жена пока не вдова, а сын — не сирота.