Если верить военным цензорам 2‑й армии, боевой дух личного состава оставался «нерушимым» и «прочным» на протяжении большей части октября, несмотря на отвратительную погоду. «Содержание писем за прошедший месяц формировалось под влиянием успехов в битвах на окружение под Брянском и Вязьмой, а также быстрого продвижения к Москве. Каждый воин видит приближение конца кампании против большевиков, а с ним и так давно ожидаемую возможность вернуться в рейх», – доносили проверяющие. И в самом деле глубокое изучение писем двадцати пяти корреспондентов подтверждает: в октябре предвкушение неминуемой победы охватывало большее количество военнослужащих, чем в июне, июле и августе. В тот осенний месяц даже невзгоды как будто служили лишним подтверждением близости победы. Так, один солдат жаловался на плохое питание, но замечал при этом, что снабжение всегда хромает, когда «происходит нечто очень важное»[408].
В группе армий «Юг» сложилось более тяжелое положение. Как писал родителям Гельмут Паулюс через день после выхода немцев к Сталино (совр. Донецк) в Донбассе: «Нашим ногам досталось за те 2000 километров, которые мы прошагали с июля. Не простоишь и пяти минут без мышечной боли в ступнях и лодыжках. Это не только у меня, а и у всех моих товарищей». В отсутствие смазки для сапог он лишь бессильно наблюдал, как трескается кожа и разъезжаются швы. Чтобы покрыть 500 километров от Днепропетровска до Сталино, им порой приходилось шагать по двадцать часов кряду, прокладывая себе путь через грязь и ночной мрак. 17 октября 17‑я армия и переименованная в армию танковая группа Клейста вышли к реке Миус, взяли Таганрог, но грязь и дожди заставили немцев остановиться. К началу ноября семья Паулюса в Пфорцхайме донесла до сына обнадеживающие слухи о том, будто солдат, участвовавших в текущей кампании с самого начала, скоро отзовут и заменят находящимися во Франции. Гельмут ответил, что разговоры в части неизменно вертятся вокруг «еды, почты, отпусков. Все день и ночь мечтают о побывке». Он клялся, что в отпуске будет есть только соленые крендельки и датскую сдобу и никакого русского «черного хлеба». Но он‑то знал, что как неженатый не имеет практически никаких шансов на отправку в тыл[409].
На другом конце Восточного фронта Альберт Йос с товарищами окопались вблизи побережья Финского залива. Крестьянский сын, ходивший в школу до 13 лет, Йос начал вести дневник с момента призыва 28 августа 1939 г. Он хотел стать хроникером своей войны «как храбрая личность, готовая все отдать и сделать ради любимой Родины». Привыкший к нелегкому труду в сельском хозяйстве, он без сложностей справлялся с задачами во время прохождения боевой подготовки, радуясь тому, что Имперская служба труда и армия вырвали его из закрытого и авторитарного мира сельских старейшин. Почти сразу после поступления в действующие войска в составе группы армий «Север» в середине октября 1941 г. Йос стал свидетелем казни через повешение «двух комиссаров», которые подорвали воинский эшелон. Они стояли в кузове грузовика с накинутыми на шею петлями, пока тот не тронулся. «Что меня больше всего шокировало, – отметил Йос, – так это поведение детей, которые не только играли поблизости от повешенных, но и даже спокойно подходили к ним»[410].
Очутившись на Восточном фронте, рота Йоса получила приказ сменить в неглубоких окопах в 20 километрах к западу от Стрельни вымотанный боями полк из Восточной Пруссии. Здесь задача пехоты состояла в обеспечении прикрытия тяжелой артиллерии, дислоцированной для обстрела советской морской базы в Кронштадте. Трое суток напролет Йос с товарищами вгрызался в жесткий грунт, чтобы вынуть 60 кубометров земли и построить землянки, где они зажили, «точно сельди в бочке», на нарах на четверых и даже нашли небольшую стеклянную дверь, прикрывавшую от задувавшего ветра. Расположенный поблизости лес кишел снайперами, и близкий друг Йоса погиб, словив пулю ртом. Ухала тяжелая артиллерия, а советская пехота то и дело переходила в атаку; немецкая рота тоже не сидела на месте, но окапываться всякий раз становилось все труднее, и приходилось взрывать «окаменевшую, промерзшую землю ручными гранатами»[411].
А между тем неприятель упорно преграждал дорогу на Москву. После ожесточенных боев лобовой штурм Тулы окончательно провалился. У 4‑й танковой дивизии осталось только двадцать пять танков; транспортной техники остро не хватало. В отсутствие защищенных позиций и почти или вовсе без укрытий для личного состава болезни быстро выкашивали ряды солдат и офицеров. «В целях сохранения немецкой крови» командование 2‑й танковой армии делегировало дивизиям право использовать при проделывании проходов в минных полях вокруг города советских военнопленных. С сокращением парка тяжелого оружия потери в 4‑й дивизии ощутимо росли. Гейр фон Швеппенбург, командир 24‑го моторизованного армейского корпуса, оказался вынужден доложить Гудериану, «что личный состав вымотан, а матчасть изношена до предела». В официальном боевом журнале 2‑й танковой армии все выглядело еще менее радужно, поскольку фиксировались уже первые признаки сомнения у военнослужащих: «Солдаты измотаны, утомлены до крайности холодом и боями. Они хотят точно знать, чего ждать дальше»[412].
1 ноября Фриц Фарнбахер испытал шок при виде тяжелораненого русского бойца, лежавшего на обочине шоссе и бившегося в предсмертной агонии. «Ни у кого на него нет времени; как ужасно оказаться раненым врагом!» – заключил молодой лейтенант. 20 ноября железо нашло его близкого друга Петера Зигерта. Они сделались неразлучными приятелями еще летом. И теперь, когда друг умирал на руках, оба не могли думать ни о чем ином – каждый вспоминал мать: «Все было пустым, все вокруг меня – таким бессмысленным». В 14:00 пополудни Зигерт умер, и Фарнбахер чувствовал себя так, «будто часть его самого ушла вместе с ним – как в песне Уланда[413]: “Ich hatt’ einen Kameraden”»[414].
Не сумев захватить Тулу, 4‑я танковая дивизия заняла расположенный юго‑восточнее шахтерский городок Сталиногорск (ныне Новомосковск). Дивизионное командование относилось к мирному населению с ненавистью и презрением, окрестив их «самым мерзким гнездом рабочих, когда‑либо виданным в Советском Союзе». Впервые дивизия приняла на себя функции оккупационных войск. Солдаты более не разделяли личный состав окруженных частей Красной армии, необученных местных ополченцев, гражданских и партизан. Они быстро освоились с «полицейскими методами» при получении разведданных и приняли на вооружение тактику «грязной войны», основанную на доносах, допросах и избиении. Некоего прораба изобличили в ведении полевой подготовки среди населения и в обучении жителей стрельбе. У другого нашли взрывчатку – он получил задание подорвать шахту; жена и сын, как говорили, помогали ему. Как в том же Киеве, немцы не видели разницы между рабочими, готовыми сотрудничать из желания выжить, и опасными «красными»[415].
Роберт Р. получил приказ сжечь деревню Михайловка в качестве акта возмездия за убийство четырех немецких солдат. «Всю деревню?» – спросил он командира. «А что? – прозвучал в ответ сардонический вопрос. – Она такая большая? Коли так, она по меньшей мере стоит усилий». Когда бронетранспортер подъехал к машинно‑тракторной станции вблизи села, Роберту пришлось пригрозить пулеметом не желавшим уходить женщинам и детям. Они вышли в ледяную мглу в чем были и без вещей. «Я кричал и не слышал себя, мне хотелось заплакать», – отмечал в дневнике Роберт. Он не стал никого казнить. Отдав пулеметчику команду «вольно», он объяснил селянам на ломаном русском, что они должны докладывать о замеченных у себя партизанах или против них будут приняты более жесткие карательные меры. Поблагодарив его за жизнь, они стояли и смотрели на поднимавшиеся к ночному небу столбы пламени, когда другое немецкое подразделение поджигало деревню[416].
В той критической ситуации, при стечении обстоятельств, вынудивших элитные подвижные соединения группы армий «Центр» заниматься «грязной работой» тыловых дивизий и частей безопасности вермахта, взаимодействовавших с полицейскими батальонами и эсэсовскими айнзацгруппами, 10 октября до передовой докатился приказ Рейхенау. Командир 4‑й танковой дивизии понукал солдат, заставляя тех «поступать особенно жестко в отношении большевистско‑еврейской угрозы». На обратном пути в расположение части после инструктажа ротных командиров 17 ноября Фриц Фарнбахер узнал от своего капитана, что «главное – беспощадные акции и подавление русских». Переполненный противоречивыми чувствами, молодой пиетист старательно пытался внутренне дистанцироваться от услышанного. «То, что излагалось за несколько часов дискуссии, не есть само по себе в основе нечто немецкое», – заключил он. А между тем в дивизии издали новую и более чем ясную «повестку дня»: «Немецкий солдат, всегда помни, там, где еще проживают евреи, там нет безопасности за линией фронта. Гражданские лица еврейской национальности и партизаны не должны отправляться в лагеря для пленных, их полагается расстреливать… Никакой пощады – ни женщинам, ни детям. Партизан и их пособников – на соседнее дерево!»[417]
В последующие недели подобные лозунги служили оправданием для сжигания сел и деревень, убийства жителей из тех, кто сопротивлялся или просто казался подозрительным; иногда их не убивали на месте, а загоняли в снег и в замерзшие леса. Немецкие солдаты начали действовать по своей инициативе, уничтожая евреев и расстреливая советских военнопленных, когда их не хотелось вести в отдаленный пункт приема. Решать, как отвечать на угрозу со стороны гражданских лиц, перестало быть прерогативой старших офицеров, и количество официальных казней в отчетах заметно сократилось. С исчезновением основополагающего элемента дисциплины война геноцида из тыловых районов распространилась в части на линии фронта. Вполне хватало прозаических причин для убийства гражданских лиц, не говоря уже о красноармейцах, которые скрывались в лесах вокруг. Чем дальше немцы продвигались, чем больше редели их ряды и увеличивалось расстояние между подразделениями, тем больше оккупанты боялись партизан. И страхи эти имели под собой почву. Ближе к концу декабря партизанские отряды обрели достаточно сил, чтобы отбивать села и города даже у частей элитного 24‑го моторизованного корпуса Швеппенбурга[418].
Часто направленные на «умиротворение» меры принимались немцами из‑за терзавшего солдат чувства изолированности, а не по причине наличия фактической угрозы со стороны партизан или гражданских лиц. Фриц Фарнбахер все еще отмечал примеры, когда немцы убивали «подозрительных» гражданских, но потрясти его уже становилось труднее. По его мнению, солдатам следовало возвращаться в села и деревни, где они уже отбирали у жителей провизию, а не забираться все дальше вглубь с риском напороться на мины, даже если бы пришлось «отнять у них последнюю корову!». Когда немцы, трясясь и ежась от холода, разворачивались серой цепочкой на безбрежных белых полях, снег стирал все приметы на местности, и порой даже не представлялось возможным различить, где кончается земля и начинается небо – все вокруг окрашивалось в серый и белый цвета[419].
Тем временем, пока приказ Рейхенау распространялся по немецкой армии на востоке, словесные выпады против евреев достигли новых высот. 2 октября Гитлер лично открыл кингстоны оголтелой пропаганды в прокламации к солдатам на Восточном фронте, отправлявшимся на захват Москвы, повторяя, что главный враг – евреи. На следующий день он вновь озвучил навязчивую мысль для внутреннего фронта в речи, произнесенной в берлинском Дворце спорта. 8 ноября, в годовщину пивного путча, Гитлер поведал аудитории о том, как сам он пришел к осознанию, что евреи – поджигатели войны во всем мире. Гитлер вколачивал свою мысль точно молотом, удар за ударом: по его словам, борьба велась не за Германию, а за всю Европу, борьба за то, чтобы быть или не быть[420]. Поворот к такой апокалиптической риторике представляется чуть ли не естественным, ибо Германия облачилась в плащ всеобщего европейского крестоносца. 16 ноября 1941 г. Геббельс посвятил регулярную статью в еженедельнике Das Reich разъяснению читателям «вины» евреев. Он не преминул напомнить сделанное фюрером в 1939 г. «предсказание», будто евреи погибнут, если развяжут очередную войну в Европе: «Ныне мы становимся свидетелями того, что предсказание сбывается; обрушившаяся на евреев судьба жестока, но они ее более чем заслужили. Жалость или сочувствие совершенно неуместны в данном случае. Нажимая на приводные механизмы войны, мировое еврейство полностью просчиталось, не соразмерив сил, которые может выставить»[421].
Скверно обутая и одетая, плохо питающаяся 4‑я танковая дивизия еще рассматривалась как ударное соединение наступления. Хотя лобовой штурм Тулы провалился, Гудериан пытался удержать темп и напор за счет обхода города с юго‑востока и продвижения в направлении Коломны и восточных предместий Москвы. 24 ноября 2‑я танковая армия взяла Венёв и Михайлов и двинулась к Кашире, потерять которую Красная армия позволить себе не могла – оттуда в Тулу поступала электроэнергия. Около этого городка восточнее Москвы в ходе затишья в боях 30 ноября Роберт Р. и написал письмо Марии. Два дня назад его машина сломалась, и ее пришлось толкать через снег под грохот орудий артподготовки. Роберт наскоро царапал на листке краткий рассказ о происшествии, когда снарядные осколки угодили в одного из его товарищей: «Р. Антон тяжело ранен, ему разорвало грудь. Он умирает. Перед тем как идти дальше, Г. должен наскоро нарисовать знак для могил. Ни венка, ни каски». Мыслями Роберт все чаще и больше обращался к смерти. Только сын оставался якорем, державшим его и дававшим надежду: «Столько было обещано на будущее, а Тот, кто обещал, не лжет». После участия в сожжении Михайловки Роберт вновь пал жертвой горького чувства и внутреннего сомнения. Через две недели его отправили в Мценск на отдых и поручили легкое задание по охране лагеря военнопленных. Больные и умирающие от голода пленные так подействовали на Роберта, что он не мог есть на протяжении большей части своего трехдневного пребывания в новой роли[422].
Роберт пощадил Марию и не поделился с ней подробностями, но не стал скрывать состояния своего ума:
«Я редко плакал. Слезы не помогут, пока ты в центре многих дел. Только когда вернусь к тебе, отдыхая и уходя от всего этого, нам придется поплакать – и много поплакать, – и это поможет тебе понять своего мужа… “Сочувствие” бессильно здесь, если оно заменяет помощь и действие. Растет чувство человеческой нищеты и вины рода людского, которые коренятся в каждом индивиде. Нарастает глубокий стыд. Иногда я даже стыжусь того, что меня любят»[423].
Более всего Роберт боялся теперь собственного морального разлада, «внутреннего гниения вместо гниения внешнего». Единственным лекарством для него служили «любовь и семейная тайна». Письмо это стало последним. 4 декабря, когда Красная армия уже начала теснить немцев, Роберт Р. получил очень тяжелое ранение. Товарищи несли его целых семь километров, но спасти не смогли. Они нашли подходящее место и похоронили его поблизости от входа в советскую школу. Четыре школьные тетради, служившие дневником Роберту, его жене Марии привез позднее один из его боевых товарищей[424].
Усилив натиск, немцы повторили попытку овладеть Тулой, на сей раз путем окружения. Однако, как справедливо сетовал один офицер 12‑го стрелкового полка 4‑й танковой дивизии, солдаты «недоедали, валились с ног и мерзли, плохо обмундированные», а их боевой напор «пугающе угас». Фриц Фарнбахер осознавал, что его товарищи в дивизионной артиллерии тоже измотаны. Они молились, что Красная армия и того слабее, и в то же самое хотело верить и почти уже верило и командование соединения. 2 декабря частям 24‑го моторизованного корпуса наконец‑то удалось перерезать шоссе Тула – Москва, а на следующий день – последнюю железнодорожную ветку, связывавшую Тулу и Серпухов. При температуре –32 °C 43‑й армейский корпус генерала Готхарда Хейнрици изо всех сил старался пробиться к ним с запада. Однако немцы никак не могли устранить последнюю девятикилометровую брешь и завершить окружение. 5 декабря Гудериан остановил атаки и уговорил командующего группой армий «Центр» Федора фон Бока позволить ему дать отбой наступлению. Он свернул штаб, располагавшийся в имении Льва Толстого Ясная Поляна, оставив позади семьдесят похороненных поблизости от могилы писателя немцев и четырех русских, повешенных на сельской площади[425].
Первое поражение
В 2 часа пополуночи 6 декабря 1941 г. советские войска принялись обстреливать позиции 12‑го стрелкового полка 4‑й танковой дивизии из артиллерии и минометов. Как раз в эту ночь праздника святого Николая родители в Германии закладывают детям подарки в башмачки. На советском фронте температура упала тогда до –40 °C. Когда орудия умолкли, измученный командир части Смило Фрайгерр фон Лютвиц опять провалился в сон. В 3:30 ночи его разбудили вновь – на сей раз своя тяжелая артиллерия, открывшая ответный огонь по противнику. Он отправил адъютанта узнать, в чем дело. Оказалось, два батальона Красной армии неслышно пробрались в длинный ров посередине села. Все вышло тихо, потому что из‑за мороза ни у той, ни у другой стороны не стреляли винтовки и пулеметы. Солдат Лютвица спас один пулемет, установленный под навесом крыши, он не совсем промерз и действовал. Только так и удалось отбить натиск атакующих[426].
В головных подразделениях немецкого авангарда тотчас отметили изменение положения в худшую сторону. Подобно севшим на мель кораблям, застрявшие в снегах около дороги Тула – Москва, где захлебнулось их наступление, потрепанные танковые дивизии и 43‑й армейский корпус очутились наиболее открытыми перед лицом начавшегося в ту ночь советского контрнаступления. В остальных частях немецкого авангарда осознание происходившего заняло больше времени. 6 декабря лейтенант Ганс Райнерт изо всех сил старался не заснуть над оперативными планами 296‑й пехотной дивизии в битком набитой штабной избе. Перемены в обстановке он заметил не раньше следующей ночи, когда его в очередной раз разбудил срочный телефонный звонок. Взирая мутными спросонья глазами на массы атакующей пехоты, Райнерт никак не мог постичь, почему советские командиры столь наплевательски относятся к жизням солдат. Не понимал он и того, откуда у противника берутся все новые и новые войска: «Это похоже на реку. Можно перегородить ее, но затем хлынет следующий поток». В той же мере непостижимыми казались ему и цели атаки:
«И это не бой по сплошному фронту. Это бой за населенные пункты. Между ними ничего!.. Мы все спрашиваем себя, зачем русские разворачивают эти бессмысленные атаки то и дело на одни и те же позиции, которые мы закрыли со всех сторон так, что уже ничто через нас не проскочит. Чего они хотят достигнуть? Хорошо, может быть, они захватят какие‑то селения, и что с того?»
По расчетам дивизионного штаба, одно только боевое столкновение обошлось Красной армии по меньшей мере в 2000 человек[427].
Но не только Ганса Райнерта и Смило фон Лютвица застигло врасплох гигантское по масштабам контрнаступление Красной армии. Еще 4 декабря штаб группы армий «Центр» целиком пребывал в уверенности, что, поскольку их собственные наступательные действия сошли на нет, впереди всех ждет длинное зимнее затишье. В соответствии с данными разведки Красная армия не обладала способностью «развернуть контрнаступление наличествующими у нее на данный момент силами». Редко кто пребывал в столь глубоком заблуждении, как немецкое командование. В середине октября количество защитников Москвы исчислялось в 90 000 солдат. Через полтора месяца Советы с нуля сколотили целые новые армии и перебросили с Дальнего Востока войска с боевым опытом, а потому оборонял столицу миллион солдат при 8000 орудий и минометов, 720 танках и 1370 самолетах. Опьяненные собственными успехами и еще больше – запредельными масштабами советских потерь в осенних сражениях, немцы упорно недооценивали силу и ударную мощь противника. Все звенья германского командования, от начальника Генерального штаба Франца Гальдера и возглавлявшего группу армий «Центр» Федора фон Бока, вниз по цепочке до бригадных и полковых командиров вроде Эбербаха и Лютвица и заканчивая младшими офицерами, такими как Фриц Фарнбахер и Ганс Райнерт, пребывали в убеждении относительно собственного превосходства. Они упорно цеплялись за убаюкивающую уверенность, будто Красная армия на грани полного крушения, несмотря на все возраставшие свидетельства прямо противоположного. Заблуждение, порожденное привычкой выигрывать, способствовало необычайному единению взглядов немецких солдат на Восточном фронте. Событиям следующих месяцев предстояло сильно поколебать бескомпромиссную веру, с которой они отправлялись на захват Москвы, но иллюзии по поводу своей способности продолжать не просто сражаться, но и побеждать, несмотря ни на какие расклады, оставались с ними еще очень долго[428].
Поскольку немецкое окружение Москвы вмерзло в землю посередине, линия фронта напоминала неровный полумесяц протяженностью 600 километров от одного конца до другого. Рога его – штурмовые клинья с танковыми дивизиями во главе – и послужили первыми целями контратаки; оттесненные вражеским натиском, они открыли основные силы немецких 4‑й и 9‑й армий, располагавшихся на центральном участке фронта по обеим сторонам шоссе Смоленск – Москва. На протяжении большей части декабря, в январе и в феврале угроза уничтожения висела над всей группой армий «Центр». Северный клин германского наступления находился в 30 километрах от Кремля, экипажи 3‑й танковой группы Георга Ганса Рейнхардта на короткое время создали критически важный плацдарм по берегу канала имени Москвы – последней естественной преграды на пути к северной окраине города. Именно тут 6 декабря и перешли в контрнаступление отборные дивизии Красной армии, переброшенные из Сибири, Дальнего Востока и Средней Азии. Не прошло и суток, как Рейнхардт уже докладывал наверх, что лучшие войска его «выведены из строя» и что «невозможно восстановить фронт на участках вражеского прорыва или даже вообще наносить контрудары». Когда советская бронетехника неожиданно появилась в тылу у немцев, тех, как раньше их неприятеля, охватила точно такая же «танкобоязнь». Официальный журнал танковой группы, еще двумя неделями ранее источавший уверенность в способности частей и соединений взять Москву, теперь невольно проговаривался о некоторых из возникших сложностей: «То там, то тут попадается много солдат без какого‑то дела, кто с конными санями, кто с коровой… солдатам словно бы ни до чего нет дела… Практически никого не заботит отражение множества неприятельских авианалетов. Убитых бомбами попросту оставляют там, где они лежат»[429].
Вокруг Тулы и Каширы на юге сложилась очень опасная обстановка. Положение ударной 5‑й танковой бригады Эбербаха из состава 4‑й танковой дивизии быстро сделалось «критическим», поскольку ей пришлось отходить еще до начала советского контрнаступления. Отказывавшуюся заводиться технику бросали вместе с загруженным на нее снаряжением. В ходе наступления покрывали по 40–50 километров за сутки, теперь – всего 6–7. Ужасающе медленное движение лишь усиливало у немцев чувство страха и будоражило в них скверные предчувствия. Соединявшее Тулу и Орел шоссе превратилось в заледеневшую тропу, местами присыпанную поземкой. Сжигавшие больше топлива, лишь бы не останавливаться, танки то и дело приходилось откапывать из снежных заносов. Фриц Фарнбахер наблюдал за действиями своей части со слабой иронией и нежной заботой:
«Невозможно сказать, что тебя ждет всякий раз, пока вся похоронная процессия опять не тронется… Ныне мое гордое “семейство” выглядит вот так: впереди машина шефа на переднем приводе – раздаточный дифференциал на задний мост накрылся вчера; боюсь, через холмы мы не переберемся, она немного чихает, но идет».
Так все и шло. На каждой из драгоценных машин приходилось латать все время что‑то разное: то под тяжестью грузов выгибались рессоры, то текли топливные шланги; санитарный прицеп для оказания первой помощи подцепили крюком к грузовику с полевой кухней. «Вот моя гордая команда», – завершал описание Фарнбахер[430].
В 296‑й пехотной дивизии дела обстояли не лучше, поскольку им тоже пришлось сниматься с места до атак Красной армии. В то время как дивизионный журнал лаконично сообщал: «Трудный переход… через овраги к востоку от Одоева», лейтенант Райнерт оставил куда более живое описание: «На ледяном северном ветру, в черной ночи ждем, пока они запустятся. Каждая машина может идти с интервалом 200 метров, солдаты придерживают их веревками, чтоб не сползали по льду вниз слишком быстро». Когда упряжные лошади, становясь на дыбы, скользили в овраги с телегами, когда следом за ними спускались машины, солдатам приходилось карабкаться обратно и проделывать все то же самое со следующей машиной или повозкой. Хуже всего получалось с пушками – слишком тяжелыми, чтобы удержать их. Если какие‑то скатывались бесконтрольно, их приходилось оттаскивать с пути. У голодных, плохо одетых и дрожавших от холода и страха солдат на преодоление перевала ушла вся ночь, и болезненно тягучее движение лишь обостряло холод и страх. 22 декабря Райнерт писал: «Итак, приказ: назад! Мы смертельно устали духом. И рассказать не могу, что мы чувствовали в эти минуты. Это слишком чудовищно. Нам хотелось завыть в голос…» К Новому году он отмечал: «Солдаты вдруг теряют способность сделать хоть один следующий шаг, они падают и умирают на месте или замерзают насмерть, пока едут к месту, где можно укрыться. Жестокое время». Из тысячи человек, потерянных 296‑й пехотной дивизией в декабре, триста пятьдесят один погиб от обморожения[431].
Подводя безрадостные итоги оценки уровня морального духа в частях и соединениях по всей группе армий «Центр», 19 декабря авторы обзора пришли к выводу, что этот уровень достиг предельных значений:
«Неудачи можно отнести на физическое и умственное состояние личного состава, которое упало гораздо ниже всякого предела эффективности, на страх попасть в плен к русским, огромный недокомплект в частях, нехватку топлива, острейшее положение со снабжением и плачевное состояние лошадей. И помимо прочего чувство бессилия перед тяжелыми русскими танками… Это позволяет русским, применяющим массы живой силы, поразительно нарастающие, несмотря на порой громадные потери убитыми и ранеными, просачиваться через наши непрочные заслоны из‑за все увеличивающейся протяженности фронта дивизии».
Упоминая о вызывавших «хаос» советских прорывах в немецкие тылы, штабисты группы армий признавали неспособность заставить своих солдат переходить в контратаку. В таких обстоятельствах плохо снаряженные и почти не прошедшие подготовки, наспех сколоченные советские армии могли достигать вполне реальных побед[432][433].
Когда раскрошились бронированные рога группы армий «Центр», основные силы немецких войск на подступах к Москве очутились под продолжительным – и едва не ставшим роковым – натиском противника. С последней недели декабря и до середины января Красная армия пробила несколько брешей в немецких порядках, создавая угрозу крушения фронта и уничтожения всей группы армий. «Окно» на южном участке по Оке привело к полному окружению немецких войск в Сухиничах. Отбив Мосальск, Жиздру и Киров, две советские армии прорубили широкую просеку между немецкими 2‑й танковой армией и 4‑й армией, обеспечив пространство для продвижения четырех советских армий на Юхнов и к жизненно важному шоссе Смоленск – Москва. На севере все обстояло так же плохо. 29–30 декабря советская 29‑я армия проломила себе путь через немецкий 4‑й армейский корпус в районе Старицы и выдвинулась к Ржеву, невысокие холмы которого служили ключом к немецким позициям. В течение трех суток советская 39‑я армия сумела прорваться западнее Ржева и развернуться на юг в направлении Сычевки. За Сычевкой находились Вязьма и шоссе Смоленск – Москва. Казалось, вот‑вот советские войска в контрнаступлении воспользуются брешами для окружения огромных сил противника, точь‑в‑точь как сами немцы на протяжении лета и осени. 12 января Красная армия проделала второе крупное «окно» на севере, в районе Волоколамска[434].
Южнее обстановка для немцев сложилась еще хуже. Вместо продолжения не обеспеченного должными ресурсами наступления на Тулу 2‑я армия получила приказ о продвижении далее на юго‑восток к Верхнему Дону, служившему целью Генерального штаба до броска к Москве. И теперь советская контратака застигла 2‑ю армию увязшей в заснеженных полях поблизости от Ефремова, при этом полностью отрезанной от соседей – 2‑й танковой армии и группы армий «Юг». К 8 декабря Красная армия пробила 30‑километровую брешь в немецком фронте, окружив три пехотные дивизии. 14 декабря фельдмаршал фон Бок предполагал, что 134‑я пехотная дивизия имеет шансы на прорыв, а возможности потрепанных остатков 45‑й дивизии невелики; в действительности же командир 134‑й застрелился днем ранее. В боевом журнале 45‑й пехотной дивизии содержатся рапорты о «призрачных ночных маршах»:
«Иногда ледяная снежная метель стихала, и становилось возможным хоть что‑то разглядеть. Всюду на востоке полыхали огни гигантских пожаров. Проходить участки пути и вообще находить дорогу удается лишь с помощью местных… Целый день напролет без перерывов метель взбивала мелкий как пудра снег и бросала его в глаза и лица, пока не возникало чувство, будто идешь через болезненную градовую бурю… В снежных облаках для него [противника] не составляло труда выдвигать ударные войска прямо к нашим порядкам, поэтому мы видели их лишь в последний момент»[435].