БЫЛО ЛИ НАЧАЛО И БУДЕТ ЛИ КОНЕЦ? 7 глава

Чересполосица существовала еще в средине века, когда мельчайшего землевладения не было и в помине. Сельская община распределяла земли, учитывая их ка­чество. Каждый имел право на поле на землях, ороша­емых или близко расположенных к деревне и потому лучше удобренных, а также на часть земель среднего и худшего качества. При разделе имущества после смерти хозяина поля делились поровну между сыновь­ями умершего, чересполосица увеличивалась.

Затем пришло малоземелье: все удобные площади были распаханы, а население, особенно сельское, при англичанах продолжало возрастать. Поля делились и делились, продавались по частям другим собственни­кам, сдавались в аренду все более мелкими участками. В результате сейчас перестройка системы аграрных отношений — труднейшая задача.

Индийское правительство в 1951—1956 гг. провело аграрную реформу. Было отменено землевладение заминдаров-помещиков, обычно сдававших землю в аренду. Им оставили лишь ту, которая находилась в их собственной обработке или по документам считалась «в обработке собственника», хотя фактически могла тоже сдаваться. За прочие земли заминдарам полагается выкуп по ценам ниже рыночных, к тому же главным образом в облигациях, которые правительство должно погасить в течение 40 лет. Цены на землю и на товары растут, так что с каждым годом фактическая стоимость облигаций падает. Выплачено уже несколько миллиар­дов рупий, но защитники реформы говорят, что земля была отобрана у заминдаров «за бесценок». Это не сов­сем так, однако реформа, несомненно, подорвала со­циальное и экономическое положение бывших фактиче­ских хозяев индийской деревни.

Наиболее последовательно она осуществлялась в Кашмире, где у помещиков отобрали земли без ком­пенсации и где одновременно были отменены все долги крестьян ростовщикам.

Это произошло в 1947—1949 гг., когда у власти в штате находились левые деятели, в том числе комму­нисты. Дело облегчалось и тем, что местные поме­щики преимущественно исповедовали индуизм и принадлежали к касте так называемых кашмирских брах­манов (пандитов), крестьяне же, как и большинство населения Кашмира, были мусульманами. Помещики, следовательно, не имели традиционно-кастового влия­ния в деревне.

В гостинице Сринагара я разговорился с представи­тельным пожилым человеком в отличном костюме с белым платочком в кармане. Мой собеседник ока­зался пандитом, бывшим помещиком, а ныне бизнес­меном из Дели. Настроен он был пессимистически:

— Куда идет эта страна? Никогда в ней не было особого порядка, теперь же, когда ушли англичане, а у нас отобрали землю, начался настоящий хаос. Раньше я получал с арендаторов очень приличную сумму. Мог вкладывать эти деньги в бизнес, мог поддержи­вать нуждающихся. А сейчас? Я совершенно обеднел, еле свожу концы с концами. Думаете, мои крестьяне стали жить лучше? Они вообще перестали работать и просто голодают.

Брюзжание старого заминдара не вызывало со­чувствия. Крестьяне, конечно, не стали жить хуже. Однако, надо сказать, сама по себе отмена поме­щичьего землевладения, без ликвидации технической и культурной отсталости и малоземелья, недостаточна, чтобы обеспечить подъем производства. Землю полу­чили бывшие арендаторы, которые владеют ею сейчас на разных правах — полной собственности или посто­янного держания. В Индии отсутствовали «помещичьи угодья», которые можно было бы распределить среди крестьян, как в России 1917 г. В результате прежние проблемы — перенаселенность, чересполосица, неэко­номичность задавленного ростовщиком мелкого хозяй­ства, отсутствие средств — сохраняются и сейчас.

Главное же — сохраняются эксплуатация, теперь уже не со стороны заминдаров, а со стороны новых, бо­лее мелких землевладельцев — бхумидаров и ростов­щиков, полукрепостническая зависимость низших каст, издольная аренда, нищенское положение сельскохо­зяйственных рабочих.

Когда я говорю о «крестьянине», работающем на «своем поле» такими-то орудиями труда и таким-то образом, я отдаю дань традиции, согласно которой Индия — страна крестьян.

Кто он, этот индийский крестьянин? Самостоятель­ный хозяин, имеющий своих быков, нанимающий одно­го-двух батраков круглый год и несколько десятков представителей деревенской голытьбы в сев и уборку? Он сам и торговец — возит продукцию на своих или на наемных повозках на базар, он же часто и ростов­щик — у него всегда есть немного наличных денег и он с удовольствием ссудит ими своего обедневшего соседа — без лишних формальностей, по-дружески и, конечно, за приличный процент. Он так занят, что рабо­тать на поле ему некогда: успевай следить за работой батраков и вести торговые дела.

Может быть, крестьянин — это его бедный сосед, ко­торый владеет несколькими акрами земли, плохо обра­ботанной и плохо удобренной, который тоже нанимает время от времени в помощь себе такого же бедняка или еще более бедного члена неприкасаемой касты, с одной стороны, и просит быка, семена, ссуду у богатого одно­сельчанина — с другой?

А может быть, крестьянин — это тот, кто весь год, хотя и с сезонными перерывами, работает на полях то своих, то чужих и не знает сегодня, как он будет кор­мить свою семью завтра?

Или, наконец, просто рабочий, батрак, имеющий только хижину, да и то иногда не свою, настолько за­должавший хозяину, что у него нет надежды получить свободу даже для своего сына, привязанный к одному землевладельцу, но получающий в виде милости разре­шение поработать на другого, когда у хозяина нет для него работы. Он, конечно, не крестьянин, но, безус­ловно, земледелец.

Не нужно представлять себе индийского крестья­нина как разновидность русского мужика, самостоя­тельного мелкого производителя, сводящего концы с концами.

В том-то и отличие крестьянской Индии, например, от России до коллективизации сельского хозяйства, что в Индии с большим трудом найдешь собственно кре­стьянина. Если он сводит концы с концами, если он самостоятельный хозяин, то обязательно богатей, ку­лак, эксплуатирующий односельчан через аренду, скупку товаров, ростовщичество. Если же он действи­тельный труженик на своей земле, он, как правило, несамостоятелен и все время находится на грани голода.

Индийская деревня по-прежнему многоэтажна. В ней явственно различаются верхи и низы, но те и дру­гие, в свою очередь, включают массу разнородных слоев.

Среди богачей и бывший крупный помещик, став­ший теперь помещиком помельче, и ростовщик, и круп­ный крестьянин, что-то вроде кулака. А среди бедняков есть и мелкие собственники, и арендаторы, и свободные рабочие-батраки, и закабаленные долговые полурабы. Все это осложнено кастовым делением в деревне, хотя, в общем, деревенская «элита» принадлежит, как пра­вило, к высшим, а трудящиеся — к низшим кастам.

В многоэтажности, мне думается, и лежит объясне­ние действительных трудностей, мешающих внедрению новой техники и использованию новых методов обра­ботки земли. Земледелие, издавна считавшееся здесь занятием почетным, давно перестало быть занятием до­ходным. Еще в средние века государство и феодалы отбирали у крестьян все сверх самого необходимого. Устанавливались такие размеры налогов, что их можно было уплатить только в самый благоприятный год. В остальные годы накапливались недоимки, так что крестьянину никогда не удавалось выплатить все на­логи и что-нибудь накопить. И тогда были грабежи и жестокое обирание земледельцев, но князья все же старались сохранить курицу, несшую золотые яйца.

Потом пришли англичане, решившие, что им должны принадлежать богатства, накопленные мест­ными феодалами. О, они были справедливы, тщательно изучили документы, чтобы, упаси боже, не брать больше, чем их предшественники — падишахи, маха­раджи и навабы. Они просто немного ошиблись — по­считали, что документ в Индии то же, что документ в Европе. Они стали требовать каждый год столько, сколько раньше взималось лишь в самый урожайный. Это означало подрыв хозяйства даже самых верхних слоев деревни, которые раньше при всех своих злоклю­чениях сохраняли известный достаток.

Результаты английского хозяйничанья не замед­лили сказаться. Разразился грандиозный голод в Бенгалии в 1773 г., упало производство и в других облас­тях после их перехода под английскую власть.

Колонизаторы были вынуждены снижать налоги. Но это мало помогло производству — налогоплатель­щиками стали к тому времени заминдары на Севере и более мелкие землевладельцы (райяты) на Юге, но под ними находились настоящие крестьяне, которые созда­вали своим трудом не только правительственный налог, но и ренту собственникам земли, вскоре превысившую налоги.

Англичане, казалось бы, и тут все предусмотрели. С большим опозданием, лишь в 60-х годах XIX в., они все же начали предоставлять арендаторам права «за­щищенной аренды», т. е. ограничивать рост ренты. Однако это привело лишь к тому, что эксплуататорские слои деревни скупали у разорявшихся крестьян права «защищенной аренды», низводя основных производите­лей снова на положение бесправных земледельцев, не имеющих перспективы обеспечить себе сносное сущест­вование.

Эта многовековая печальная история имеет продол­жение в виде стойкого психологического комплекса отвращения у трудящихся слоев деревни к нововведе­ниям и дополнительным трудовым усилиям.

К чему стараться, к чему копить деньги на удобре­ния или на машины, к чему проводить дороги или улуч­шать санитарное состояние, если все равно бедняк останется бедняком, если он никогда не вылезет из долга, если накопленное все равно уйдет на налоги, проценты, ренту за землю и т. п.? Не проще ли не заби­вать себе голову всеми этими ненужными заботами, а жить как живется? Есть сегодня тарелка риса с овощ­ным карри — и слава Шиве! А если и завтра будет та­релка риса— вдвойне слава Шиве! Нет работы, нет риса и никто не дает в долг — значит, боги прогнева­лись, здесь уж ничего не поделаешь и надо ложиться спать, не поужинав.

Те мероприятия, которые проводились в последние годы, не очень-то способствуют ослаблению этого пси­хологического настроя.

Начать хотя бы с кредита. Желая ослабить зависи­мость сельского населения от мелких ростовщиков, в настоящее время чуть ли не главных кровопийц де­ревни, правительство организовало систему сельского кредита через кооперативные банки. Крестьянин срав­нительно легко может получить ссуду под небольшой процент и с уплатой в рассрочку, но лишь в том случае, если у него есть обеспечение — достаточное количество земли, инвентаря или других ценностей. И получается, что ссуды идут прежде всего в карманы крестьян-ку­лаков, которые как раз и являются ростовщиками. Эти оборотистые люди раздают ссуду мелкими порциями своим односельчанам — только процент в таких случаях бывает уже иной — ростовщический, 12 —20 в год.

Конечно, часть ссуд тратится и на приобретение тракторов, семян, удобрений. Это укрепляет хозяйства крупных крестьян, но еще больше увеличивает соци­ально-экономическую разобщенность села.

А другие крестьяне, формально способные предста­вить банку обеспечение, но утратившие из-за бедности всякую предпринимательскую жилку, тратят деньги на свадьбы, угощение родственников или членов де­ревенского совета (панчаята), а потом, чтобы пога­сить долг, занимают деньги у тех же ростовщиков и оказываются в еще более тяжелом положении, чем раньше.

Наиболее рекламируемая программа помощи де­ревне — проекты «общинного развития». Здесь есть все — и апелляция к предполагаемым традиционно-об­щинным чувствам населения, и модная сейчас тенден­ция опоры на «собственные усилия», и прямая финан­совая помощь правительства, причем не частным лицам, а коллективам.

«Общинный проект» — это вот что. Правительство обязывает жителей группы («блока») деревень через пропорциональные денежные взносы и личным трудом способствовать улучшению «социальных», т. е. быто­вых, условий жизни — строить колодцы, школы, до­роги, содержать учителей, врачей. Правительство по­могает таким блокам ссудами и безвозмездными вло­жениями, пропорциональными трудовым и денежным усилиям населения.

В последние годы блоки общинного развития пере­ходят от «социальных» к экономическим вопросам — роют колодцы не только для питьевой воды, но и для орошения, вводят элементарное сельскохозяйственное обучение. Для администрации блоков организуются курсы повышения квалификации в институтах общин­ного развития, расположенных во всех штатах. Там администраторов знакомят с новыми сортами культур, с нормами внесения разных удобрений, с делопроиз­водством.

Никто не станет отрицать полезность этого начина­ния. Но вот во что оно выливается в условиях индий­ской деревни, упорно не ждущей ничего хорошего в будущем. По данным одного из социологических обследо­ваний, в блоке, существовавшем к тому времени уже пять лет, 40% опрошенных ничего не слышали об «общинном развитии». Другие слышали о нем, но не связывают с ним никаких надежд. Третьи надеются на улучшение, но ничего еще от блока не получили. Нако­нец четвертая, самая немногочисленная группа (5%), уже получила от него некоторые выгоды. Конечно, образовательный и экономический уровень опрашива­емых повышался от группы к группе, так что в послед­нюю, наиболее осведомленную и наиболее облагоде­тельствованную, входили почти исключительно пред­ставители деревенских верхов.

Постепенно в Индии развивается кооперативное движение. Есть кооперативы кредитные, сбытовые, производственные и «многоцелевые». Они либо выдают ссуды на развитие производства, либо заботятся о сбыте продукции, либо организуют работу на полях. Но даже эта, самая, казалось бы, подходящая для по­мощи широким массам форма на деле оказывается по­мощью деревенским верхам.

Прежде всего для вступления в кооператив нужен взнос, небольшой, в 10 рупий, но все же. Кроме того, член кооператива может приобрести любое количество дополнительных акций по 10 рупий каждая, влияние его в кооперативе и его доходы определяются числом этих акций. Кооператив выдает ссуды тоже под обеспе­чение, т. е. прежде всего богатым. Он сам является предпринимателем: нанимает на работу батраков. Бо­гатый член кооператива имеет право послать батрака вместо себя работать на кооперативном поле. Одним словом, эту коллективистскую форму объединений мелких производителей насквозь пронизывает принцип частной собственности.

В одном из кооперативов Майсура нас с товари­щами принимало все правление. Центральное место за столом занимали толстые, уверенные в себе люди с громкими голосами. По углам комнаты жались худые, иссушенные солнцем скромные люди.

Председатель правления доложил о том, что сде­лано. За три года — действительно немало: улучши­лись сорта раги (проса), расширились орошаемые пло­щади, куплено несколько десятков новых плугов.

Мы начали задавать вопросы. И то, что мы знали из книг и официальных отчетов, как-то очень просто и явственно подтвердилось: толстые люди, составляв­шие большинство правления, были богатыми и бога­тейшими землевладельцами, они же были основными получателями кредитов, основными покупателями но­вого инвентаря и собственниками вновь орошаемых зе­мель. А жавшиеся по углам люди тоже оказались чле­нами правления, но бедными, и им почти ничего не досталось от этих улучшений.

Выяснить это не составляло труда, потому что наши хозяева были откровенны, они считали такое по­ложение само собой разумеющимся: кому же еще ру­ководить остальными, получать кредиты и улучшать хозяйство, как не им, «отцам» деревни.

Все, что я говорю здесь об отрицательных сторонах мероприятий в сельском хозяйстве Индии, не является тайной или открытием. Об этом пишут и говорят прогрессивные индийские социологи и экономисты. Об этом свидетельствуют сухие цифры правительствен­ных отчетов.

Один из социологов, доктор Навлакар, глядя на меня большими серьезными глазами сквозь стекла толстых очков, объяснял:

— Видите ли, у нас в деревне существуют два типа отношений — старые, традиционные, и новые. Старые строятся на эксплуатации лендлордом арендатора, ростовщиком — должника, богатым крестьянином — безземельного и батрака. Новые, еще не получившие серьезного развития — это отношения равноправных производителей, отношения социальной гармонии, на­зываемые нашими руководителями социализмом. Аграрные реформы были шагом к установлению новых отношений. Следующий шаг — распространение де­мократических форм местного самоуправления — панчаятов. Остальные же мероприятия, проводимые сейчас, — кооперация, «общинные проекты» и т. д. — ве­дут к восстановлению и упрочению отношений эксплу­атации.

Терминология индийского социолога отличалась своеобразием. Мне, например, показалось странным объединение в группу «старых отношений» полу­феодальной эксплуатации со стороны помещиков и ростовщиков и капиталистической со стороны богатых крестьян. Но главное он подметил точно — экономиче­ское развитие индийского сельского хозяйства усиливает классовую разобщенность деревни, и кооперативы и «общинные проекты» не сдерживают этот процесс.

С точки зрения решения продовольственного воп­роса развитие в первую очередь и преимущественно «крепких», т. е. кулацких, хозяйств выглядит не та­ким уж абсурдным. В самом деле, Индии нужно продо­вольствие и сырье. Давно прошли те времена, когда страна была экспортером хлеба, когда Бенгалия вы­возила рис и сахар, а Панджаб — пшеницу. Теперь Индия должна ввозить зерно — сначала она импорти­ровала 4 млн. тонн в год, потом цифра стала подни­маться и в голодные 1965—1967 гг. дошла до 10— 12 млн. тонн.

В первой половине 1968 г. в Северной Индии были объявлены два «безрисовых» и два «беспшеничных» для в неделю. Государственные магазины, отпуска­ющие рис по карточкам, работали с перебоями. На чер­ном рынке цена его подскочила до 3—3,5 рупии за килограмм. Были введены также карточки на сахар — выдавали лишь 700 граммов в месяц на человека. В городах появились красочные плакаты, рекламиру­ющие сахарин как лучшее средство против ожирения и диабета. К счастью, это была низшая точка падения производства. Во второй половине года положение улучшилось. Однако, конечно, не в результате разви­тия мельчайших крестьянских хозяйств, на которые нельзя рассчитывать и в ближайшем будущем. В сло­жившихся условиях лишь «крепкие» хозяйства, охва­тывающие всего 10—12% площади, но владеющие львиной долей капиталов в сельском хозяйстве (ин­вентарем, в том числе новейшим, скотом), способны воспользоваться достижениями современной науки.

И как раз 1968 год дал основание надеяться, что последний путь может привести к цели. Был собран ре­кордный урожай зерновых, особенно пшеницы, и, по всеобщему признанию, это явилось следствием расши­рения и улучшения производства, прежде всего рас­пространения новых сортов, в хозяйствах богатых крестьян.

Появился новый термин — «пшеничная», или «зеле­ная революция», министры центрального правитель­ства в выступлениях и на пресс-конференциях называ­ли все более близкие сроки, когда, по их расчетам, Ин­дия будет обеспечена зерном и прекратит его импорт.

Прогрессивные экономисты задумались: неужели полуфеодальный строй индийской деревни наконец-то дал трещину и началась, как они выражались, «капита­листическая промышленная революция в сельском хо­зяйстве»?

Конечно, ближайшие годы должны дать ответы на эти вопросы, и ни я, ни кто-нибудь другой не имеет сейчас данных, чтобы их решить.

Но если даже эти вопросы решатся положительно, если кулацкие хозяйства действительно начнут про­грессировать неуклонно, если неурожайные годы уже не станут для них такими разорительными, какими они были в прошлом, то ведь неизбежно возникнут новые вопросы.

Как быть с морем мелких хозяйств? Надеяться, что деревенская беднота вся «переварится» в сельских батраков или городских рабочих, нельзя. Современные машины не увеличивают, а уменьшают число рабочих рук на заводах и фермах. Раз миллионам мельчайших хозяйств суждено существовать еще долгие годы, то совершенно ясно, что они скоро превратятся из мало­производящего, обеспечивающего лишь самого себя сектора в потребляющий сектор, который надо будет еще и подкармливать. Этого, конечно, хозяйства кула­ков и государственные финансы не потянут.

Даже чисто продовольственный вопрос на путях развития капиталистического кулацкого хозяйства в условиях Индии решить, мне кажется, не удастся. А кроме того, неизбежное при этом возрастание «лиш­него» населения, которое уже сейчас составляет много десятков миллионов (его трудно подсчитать, потому что кроме собственно безработных есть много частич­но или сезонно безработных), должно привести к таким социальным конфликтам, которых история Индии еще не знала.

Рассказывая о городах, я не мог обойти молча­нием напряженную политическую борьбу, идущую в каждом из них. Сложная политическая обстановка создалась и в сельских районах.

В Раджастхане есть деревни, все жители которых голосуют за партию «Сватантра». В Индии все много­лико. В других штатах «Сватантра» обычно выражает интересы крупного капитала, а вот в Раджастхане, где крупного капитала вроде бы нет, она стала партией бывших и настоящих помещиков и князей, которые со­храняют традиционное влияние в «своих деревнях».

В некоторых районах, случается, кулацкие верхи регулярно голосуют за коммунистов. Почему? Потому что эти слои населения страдают от ростовщиков и оптовых капиталистических фирм и знают, что комму­нисты наиболее последовательно выступают против крупного капитала. В такой деревне социальные противоречия могут так обостриться, что низшие ка­сты, арендаторы и батраки, захотят поддержать ка­кую-нибудь правую партию — «Сватантру» или «Джан сангх», чтобы противопоставить себя деревенским верхам.

Но в этой сложной ситуации прослеживаются изве­стные закономерности: кулацкие слои, больше всего получившие от реформ, чаще голосуют за правящую партию Национальный конгресс, а среди батрацких низов растет влияние коммунистов.

Внешне деревенская жизнь, по крайней мере по сравнению с городской, выглядит все еще мирной и идиллической. В глинистой воде деревенских прудов стоят, погрузившись по ноздри, черные буйволы. Для них купание — первая необходимость, важнее еды. Во­круг прудов со звонкими криками бегают мальчишки. У деревенского колодца собираются женщины с ярко начищенными медными кувшинами. Под большим дере­вом — манговым, баньяном или пальмой — сидят старики в белоснежных дхоти, поодаль — мужчины по­моложе. Возможно, это заседание кастового панчаята, возможно, вновь избранного на основе всеобщего голо­сования органа, тоже называющегося панчаятом. А может, здесь заседает правление кооператива или инструктор блока общинного развития убеждает лю­дей провести новую дорогу. Все так мирно под полу­денным солнцем. Думается, именно эта идиллическая картина встает перед мысленным взором индийца, когда он говорит иностранцу:

— Нет, вы не поймете Индии, пока не поживете в деревне!

Между тем именно эта картина, несмотря па всю ее жизненность и реалистичность, уже совершенно не отражает внутреннего содержания деревенской жизни.

Ведь наиболее уважаемые старейшины, сидящие под деревом и неторопливо обсуждающие общие дела,— как правило, богатые хозяева, которые держат в своих руках всю деревню. Их взаимное уважение и согласие, зиждется на том, что ни один из них пока не может разорить другого. Каждый по праву старшин­ства или по праву богатства возглавляет группу одно­сельчан какой-нибудь касты, а также членов иных каст, обязанных ему работой, долгом, «дружбой» и т. д.

Индийские социологи давно уже показали, что де­ревни состоят из враждующих групп (они называют их фракциями), руководимых самыми богатыми «ми­роедами».

Соперничество между фракциями определяется в основном экономическими интересами — какая из них будет обеспечена большим числом работников-батра­ков, плотников, слуг. Но не меньшее значение имеет и престиж, социальный статус, верховенство в местных делах. Эта борьба незаметна, подспудна, о ней можно узнать только после детального изучения симпатий и антипатий, связывающих деревню.

Но есть и другие столкновения, гораздо более яв­ные, наглядные, временами жестокие и кровавые — столкновения между различными кастами. В индий­ской деревне экономическое первенство, а вместе с ним и доминирующее социальное положение обычно зани­мала какая-нибудь одна каста.

Чаще всего ею была «высокая земледельческая ка­ста», по классификации, введенной еще английскими учеными конца XIX в. Касты, подходящие под такое определение, есть почти в каждой области — джаты в Северной Индии, кунби и маратха в Махараштре, оккалига в Майсуре, камма и редди в Андхре, веллала в Тамилнаде. Их еще называют иногда военно-земле­дельческими кастами, потому что земледелие было не единственным их занятием. В средние века правители много раз пытались сделать их просто земледельцами, покорными властям и, в частности, разоружить их. Но и в XVII в. крестьянин-джат, по словам хрониста, пахал, держа одной рукой плуг, а другой — мушкет. Впрочем, те слои деревенской аристократии, для кото­рых военное дело стало ремеслом, выделились в осо­бые «кшатрийские» касты раджпутов. В Северной Индии они тоже нередко выступали в качестве «доми­нирующей» касты.

На Юге подобные касты не появились, и земледель­ческие касты были там одновременно и поставщиками воинов для местных князей.

Ниже основной касты стоят другие земледельче­ские, ремесленные и «неприкасаемые» касты — каждая на определенной ступени социальной лестницы. Но для отдельного человека или для отдельной касты эта со­циальная лестница выглядит по-разному. Мнения о том, кто выше и кто ниже, самые разные.

О соперничестве каст известно с древности, ино­гда оно выливалось в открытую вражду. В настоящее время возможности для нее расширены, в частности новыми средствами связи и транспорта — почтой и телефоном, железными дорогами и автобусом. И рань­ше каста, члены которой жили во многих деревнях обширного района, представляла организационное единство — и чем ниже по социальной лестнице она располагалась, тем прочнее была ее организация. Лишь всемогущий Шива ведал, наверно, каким обра­зом, скажем, чамары (самая низшая каста Северной Индии, находившаяся в почти рабской зависимости от деревенских верхов) могли поддерживать связи с со­братьями по касте в сотнях деревень. Тем не менее они эти связи поддерживали, регулярно созывали соб­рания, избирали свой кастовый комитет, обсуждали на нем все нарушения правил — а у каждой касты есть свои, отличные от других, но довольно определенные нормы поведения.

Сейчас это уже не представляет трудности. Авто­бус — достаточно дешевый, а велосипед — достаточно надежный вид транспорта. Созданы не только панчаяты округов, но кастовые организации штатов, общие комитеты некоторых близких по положению каст, образована Всеиндийская федерация низших каст. Теперь на этих собраниях рассматриваются по­мимо нарушений кастовой этики меры, направленные против социального угнетения со стороны других каст.

О кастовых противоречиях и их влиянии на жизнь страны в целом надо говорить отдельно. Но о чисто деревенском проявлении борьбы, связанной с классо­выми конфликтами между верхами и низами села, уместно сказать здесь. Речь идет о стремлении высо­кокастовых индусов предотвратить нравственное осво­бождение беднейших батраков-неприкасаемых с по­мощью террора.

Как раз во время моих разъездов по Индии в де­ревнях разных штатов было убито несколько непри­касаемых. В деревне Махараштры, например, довольно невинная стычка молодежи по пустячному поводу переросла в жестокую драку «кастовых» и «неприка­саемых», кончившуюся убийствами.

Была назначена комиссия по расследованию, однако один из министров штата предварил ее выводы такого рода публичным заявлением:

— Что вы хотите? Эти неприкасаемые вообще ста­ли очень наглыми!

Слова эти получили огласку и вызвали бурную ре­акцию прессы, но они были произнесены, и притом министром, деятелем Национального конгресса, пар­тии, провозгласившей борьбу против кастовости в числе главных своих задач.

В Раджастхане летом 1968 г. была сильная засуха. Муссон не пришел, посевы горели. И вот в газетах промелькнуло сообщение: в деревне Раджастхана, не столь уж глухой, расположенной между известными туристскими центрами Удайпуром и Читторгархом, сельчане, чтобы вызвать дождь, принесли местному божку человеческую жертву — мальчика. Это сообще­ние было неприятно читать не только мне, но и многим индийцам, гордящимся своим ненасилием, правовер­ным индуистам, для которых «ахимса», непричинение зла живому существу — религиозная заповедь.

Позже выяснилось, что жертвой избрали малышка из «неприкасаемой» касты, т. е. вандализм был не безрассудным, а рассчитанным. Раджпуты — земле­владельцы, больше всех заинтересованные в дожде, не предложили богу кого-нибудь из своих сыновей, они решили сделать «благое» дело с наименьшими для себя потерями.

После подобных случаев становится понятной несдержанность неприкасаемых, принимающая порой крайние формы.

Здесь, видимо, следует остановиться на вопросе, что же такое «неприкасаемость». Прежде всего надо сказать, что она совсем не похожа на отношение, ска­жем, здоровых людей к прокаженным. Многим из не­прикасаемых действительно не разрешается касаться членов высоких каст, особенно брахманов, но имеется в виду намеренное прикосновение, а не случайное, где-нибудь в вагоне или автобусе.

Да, в деревнях кварталы неприкасаемых располо­жены обычно вдали от «кастовой» деревни, отделены от нее ручьем, рощей или полями. Но это правило несет скорее символический и социальный смысл — отлуче­ние от участия в деревенских делах,— чем «кастово-санитарный». Социальный смысл имело и запрещение неприкасаемым посещать индуистские храмы, центры общественной и экономической жизни округи.

Даже традиционное запрещение пользоваться дере­венскими колодцами в конечном счете опирается не столько на боязнь ритуального осквернения, сколько на экономические мотивы. Вода в Индии, даже в боль­шей степени, чем где бы то ни было,— источник жизни. И когда наблюдаешь, как, например, в гималайской «кшатрийской» деревне, в которой всего лишь один источник, неприкасаемые часами стоят возле него, ожидая, пока придет за водой кшатрий и милостиво наберет ее кому-нибудь из них, начинаешь понимать, что монополия на воду—разновидность монополии на землю — нужна верхам деревни прежде всего для упрочения своего экономического положения.