БЫЛО ЛИ НАЧАЛО И БУДЕТ ЛИ КОНЕЦ? 3 глава

В начале XIV в., в период расцвета Делийского султаната, когда он стал действительно сильнейшим государством Индии, объединившим под своей вла­стью почти всю страну, великий завоеватель и эксцен­тричный реформатор Ала-уд-дин Хильджи решил воздвигнуть такой же минарет с другой стороны мечети. Но строители не добрались даже до первого этажа Кутба. И каменная глыба высотой с двухэтажный дом, сохранившаяся от этой затеи,— просто пенек в срав­нении с Кутбом — напоминает, что героические вре­мена не повторяются.

В годы правления следующей династии — Тугла-ков — Дели стал расширяться сначала к востоку — в направлении к реке, а затем на север, приближаясь к месту древней Индрапрастхи.

Гийяс-уд-дин Туглак построил совершенно новый город Туглакабад, который и теперь лежит за преде­лами делийских городских коммуникаций. Здесь впервые мы видим реальные остатки города — стен, двор­цов, жилых домов. Город был облицован песчаником. Правда, под облицовкой, как можно заметить, скрыт самый различный материал — белый камень, гранит, кирпич и обыкновенный дикарь. Времена все еще были суровые и преобладала однотонность, впрочем, гроб­ница Гийяс-уд-дина уже несет на себе следы некото­рой утонченности — красные стены венчает белый ку­пол, внутренняя отделка и надгробная плита — тоже из белого мрамора.

Сейчас Туглакабад заселен в основном обезьянами и туристами. Когда он был покинут, не совсем ясно. Считается, что это произошло при султане Мухаммаде Туглаке, который решил, что удобнее управлять об­ширным государством из его центра, и перенес сто­лицу в Доулатабад, на Деканский полуостров. Жите­лям будто бы было приказано переселиться туда. Знатные уехали на лошадях и в паланкинах, а бедный люд пошел пешком. Ослушников монаршей воли вы­ловили, привязали к конским хвостам и выволокли из города.

Многие историки выражают теперь сомнение в том, что эта трагедия действительно произошла. С перено­сом столицы в Доулатабад значение Дели упало, но город не вымер. А вскоре Мухаммад возвратился об­ратно.

Новому султану Фирузу захотелось выстроить для себя новую ставку. Может быть, на это его толкнуло обезлюдение Туглакабада, начавшего разрушаться, а может быть, ему не нравился стиль города — привольного и красивого. Султан Фируз был суровым челове­ком, верным слугой Аллаха, видевшим цель жизни в распространении «истинного учения».

Так или иначе, неподалеку от Индрапрастхи, на границе нынешнего старого города, он соорудил кре­пость Фируз-шах-Котла — небольшую и строго-эконо­мную. Она довольно хорошо сохранилась — стены, дворец, женская половина (зенана), мрачная тюрьма, крытые галереи для переброски войск. Сложено все это из неотесанных глыб, скрепленных как бы навечно толстыми слоями раствора. На крыше дворца, на по­катой площадке, залитой тем же раствором, Фируз-шах приказал поставить колонну Самудрагупты (V в. н. э.) из розовато-серого гранита. Надписи на колонне, повествующие о походах знаменитого в свое время за­воевателя, не были понятны в XIV в., но делийские султаны отличались тягой ко всему величественному, и эта серая блестящая колонна с таинственными знаками на ней воспринималась ими как символ власти.

Еще раньше мусульмане случайно обнаружили в земле железную колонну, изготовленную, как выяс­нилось позже, в III в. до н. э. методом порошковой металлургии, и поместили ее в центре двора мечети около Кутб-минара. Она стоит там и сейчас, все такая же матово-черная, нержавеющая, как и две тысячи лет назад, лишь чуть отполированная на уровне человече­ского роста: неизвестно, с чего это повелось, но счита­ется, что тот, кто, прижавшись к колонне спиной, смо­жет сцепить руки с другой ее стороны, будет счастлив в жизни. Причем высокие люди имеют гораздо боль­ше шансов на счастье, потому что кверху колонна су­жается.

Фируз-шах-Котла, в отличие от Туглакабада,— не далекая окраина города, а чуть ли не его центр. Во­лей-неволей старую крепость наделили новыми функ­циями. Сейчас Фируз-шах-Котла — это ярко-зеленые лужайки, затененные некогда суровыми стенами и громадными манговыми деревьями,— идеальное ме­сто для спокойного отдыха, особенно неожиданное в старом городе, шумном, пыльном и сухом. Здесь сту­денты готовятся к экзаменам, иногда, как в сказке, за одну ночь возникают огромные холщовые дворцы — справляют свадьбы. В праздник Дивали здесь на от­крытом воздухе даются представления — Рамлилы — в двухтысячный с чем-то раз индийцы переживают драматические события знаменитого эпоса «Рамаяны». Правившие после Фируза делийские султаны почти не оставили следов своей градостроительной деятель­ности. Лишь в XVI в. была возведена Пурана-кила (старая крепость), чтобы соединить город, растущий к северу, с более традиционными южными районами. В небо вздымаются неразрушенные куски стен, при­давая Дели еще одну черту старины, но не выделяясь ни прежними, ни вновь приобретенными красотами.

Взлет доанглийского Дели связан с династией Ве­ликих Моголов, утвердившихся в Северной Индии в середине XVI в. Слово «Могол» — это искаженное «монгол». Основатель династии Захир-уд-дин Бабур происходил по отцовской линии от Тимура, а по мате­ринской — от Чингисхана. Он был князем Ферганы, потом судьба забросила его в Афганистан, откуда он совершил свой знаменитый поход на Дели.

При Великих Моголах Индия достигла небывалого могущества. К периоду правления одного из них, Шах-Джехана, относится создание того Дели, который сей­час называется «Старый». Тогда здесь появились два знаменитых сооружения — Лал Кила (Красный форт) и Джама Масджид (Пятничная мечеть), до сих пор занимающие особое место в жизни и города, и страны.

Это была другая эпоха, столь же отличная от су­рового времени Делийского султаната, сколь «великий век» Екатерины отличался от эпохи Ивана Грозного. У Шах-Джехана было две столицы — в Агре он тоже построил форт и тоже «Красный», Там есть свои дворцы и свои мечети, представляющие образцы позднемогольского архитектурного стиля. Главное, что ха­рактеризует его,— это особое пристрастие к камню.

Оказывается, из камня можно плести кружева, це­лые кружевные стены, прочные, красивые, практич­ные: они пропускают ветерок, но задерживают солнеч­ные лучи. Камнем можно инкрустировать другой ка­мень, подбирая соответствующие цвета и оттенки. Осо­бенно часто в те времена инкрустировали красным и голубым по белому. Ну и, конечно, из камня можно делать очень гладкие, полированные стены, полы и потолки, ступени и портики, сиденья и дорожки.

Догматы ислама запрещали изображение живых существ — животных и человека. Поэтому в мусуль­манском зодчестве так широко распространен гео­метрический орнамент и каменная каллиграфия — вы­битые на камне выдержки из Корана, которые трудно прочесть, ибо они несут преимущественно не воспита­тельную, а эстетическую функцию. Все это красиво, но холодно, мертво. И при Шах-Джехане буквально «рас­цветает» более жизнерадостное искусство инкруста­ции, изображающей растения, прежде всего яркие, «живые» цветы.

Памятники позднемогольского стиля демонстри­руют такой сплав вкуса, мастерства, трудолюбия и смелости, который мог быть результатом лишь многовековой практики ремесленника, неограниченного вре­мени и неограниченных средств. Вершиной стиля яв­ляется, по общему признанию, Тадж-Махал — усы­пальница любимой жены Шах-Джехана. О Тадж-Ма-хале известно почти всем. Сотни раз его пытались опи­сывать и профессионально-архитектурно и возвышен­но-лирически. Попытался было это сделать и я, да раздумал. Понял, что бесполезно. Но свидетельствую: все лестные и восторженные эпитеты, которыми награжда­ли и награждают Тадж-Махал, им заслужены. Я же изберу более легкий, средний по достоинству объект — делийский Красный форт.

Он получил свое название по цвету песчаника, того самого; из которого построены многие другие здания Дели. Форт величественно грозен, но так пропорцио­нален и так красив на фоне синего неба, что не произ­водит впечатления военного сооружения. И действи­тельно, он не может похвастаться военными рекор­дами: не выдерживал ни длительных осад, ни ярост­ных штурмов.

Истинным его назначением — в этом убеждаешься, едва входишь туда,— было служить символом непре­рекаемой власти и приятным местом пребывания па­дишаха, его жен и придворных.

Осматривая хорошо сохранившиеся мраморные дворцы — павильоны, инкрустированные полудраго­ценными камнями, резные мраморные решетки, бело­мраморную Жемчужную мечеть, гигантский сад не­обыкновенных цветов на мраморе, из мрамора или из другого камня, невольно вспоминаешь классическую фразу посетителя музея, сохраненную для потомства Ильфом и Петровым: — Жили же люди!..

Недалеко от Красного форта, против его главных ворот, стоит другое грандиозное сооружение XVII в.— Джама Масджид. Большой квадрат мраморного пола приподнят на высокую платформу с ведущими к ней широкими ступенями и окружен с трех сторон стенами с внутренними арками, где расположены подсобные помещения. С четвертой стороны — собственно мечеть, высокое здание, перекрытое тремя громадными бе­лыми куполами, ребра которых обозначены черными вертикальными линиями. По трем сторонам квадрата — мощные ворота, по четырем углам — высокие ми­нареты с такими же белыми куполами, конечно, мень­шего диаметра. Посреди двора — небольшой бассейн. Все очень просто, даже несколько аскетично, как того требует ислам, и в то же время пышно, как того требо­вала эстетика XVII в.

Плиты двора, мокрые от поливки или раскаленные от солнца, не очень удобны для прогулок босиком или в носках (обувь полагается снимать при входе). По­этому для молящихся, заполняющих двор по пятни­цам и во время праздников — а вместить этот двор мо­жет много тысяч человек,— стелются циновки, на ко­торых удобно сидеть, стоять на коленях и бить по­клоны.

Ислам — религия без идолов, икон, изображений божества. Аллах не имеет формы. Хотя в Мекке в стену мечети вделан Кааба — большой черный камень, считающийся священным, это как раз то исключение, которое подтверждает правило,— в мечети «ничего нет». Главное ее помещение, с нашей точки зрения,— просто пустой павильон, открытый в сторону двора. Но религия не может обойтись без вещественных симво­лов поклонения. Подобными символами служат Ко­ран— книга, составленная, по преданию, из высказы­ваний пророка Мухаммеда, а также разные другие святыни. Почему-то особой популярностью пользуются волосы бороды Мухаммеда.

Один волос хранится в Джама Масджид. За соот­ветствующее вознаграждение его можно посмотреть. Он помещен в стеклянную коробочку и приклеен к верхнему стеклу каким-то пластилином. Волос, конеч­но, необычен. Во-первых, он рыжий. Во-вторых, такой прямой и жесткий, что выглядит искусственным. Там же,- в стенной нише, собраны другие священные предметы — отпечаток ступни пророка на камне, пись­мена, начертанные его рукой (хотя Мухаммед, как из­вестно, был неграмотным). Все это способно вызвать улыбку, но для индийских мусульман, — они несомнен­ные ценности, национальные реликвии.

И улыбка превращается в гримасу, как только вспомнишь, что случилось в 1963 г., когда другой во­лос, находившийся в мечети Сринагара, вдруг исчез. Разъяренные жители (там живут в основном мусульмане) подняли настоящее восстание. В Пакистане на­чались индусские погромы. В ответ индусы стали громить мусульман в Индии.

Для отыскания пропажи была мобилизована поли­ция, и через несколько дней волос был водружен на место. Правда, полиция отказалась сообщить, как ей удалось его найти.

От могольского Дели осталось не так уж много, особенно если поверить утверждению французских пу­тешественников, что он в XVII в. не уступал Парижу. От городских стен уцелело лишь несколько ворот: Аджмирские, Кашмирские и т. п. Они стоят сейчас, мешая движению, никому не нужные, правда, их на­званиями обозначаются районы города.

"После смерти императора Аурангзеба в 1707 г. могольские правители постепенно теряли реальную власть. Их наместники на юге и востоке либо подчи­нялись Дели номинально, либо не подчинялись вовсе. Возникли совершенно новые государства, крупнейшим из которых была маратхская держава в Декане. На­следники Великих Моголов делили время между двор­цовыми интригами, пьянством и гаремными утехами. Дели дважды был разграблен: в 1737 г. персидским шахом Надиром, а в 1761 г. — Ахмад-шахом, правите­лем Афганистана.

А потом английская Ост-Индская компания, раз­бив порознь индийские государства, стала фактиче­ским хозяином огромной страны. Англичане сохранили могольского падишаха на троне Дели, правили «его именем», но империя сузилась до размеров Красного форта. Столица Британской Индии — Калькутта за­няла место Дели, превратившегося в заштатный го­родок, в одну из крепостей, впрочем, стратегически важную, на западной окраине британских владений. Уверенные в том, что роль Дели и в дальнейшем све­дется к охране британских интересов в этом районе, колонизаторы даже отремонтировали его стены, обно­вили рвы и насыпи, создали новые секторы обстрела, снабдили укрепления новой артиллерией. Вскоре им пришлось об этом горько пожалеть.

Дели продолжал жить в сердце индийского наро­да и воспринимался как национальный центр, как сим­вол независимой и единой Индии. Это проявилось в 1857 г., когда поднялись сипайские войска — полки, составленные из индийцев, но обученные на англий­ский лад, одетые и вооруженные англичанами, на­ходившиеся под командованием британских офи­церов.

Вся эта многотысячная масса неожиданно (по крайней мере для англичан) перестала повиноваться. Сипаи расправлялись со своими офицерами. И без об­щего плана и без приказа, руководимые только чув­ством, двигались к Дели. Этот город, который в пре­дыдущие сто лет начали забывать, вдруг на несколько месяцев снова стал подлинной столицей Индии, ее по­литическим центром. Дели заставил заговорить о себе Индию и Европу.

Главой нового свободного индийского государ­ства был объявлен престарелый и безвольный после­дыш Моголов Бахадур-шах. Вожди восставших, дей­ствовавшие в других районах Северной Индии, при­знали его сюзеренитет. Как и все народные движе­ния, восстание было стихийным и неорганизованным. Единого командования по существу не было. Могол даже не пытался руководить войсками и правитель­ством.

О значении восстания сипаев в истории страны по­говорим после. Пока же о его последствиях. Оно было подавлено, Бахадур-шах умер в изгнании, его сыновья были расстреляны, династия Моголов окончательно уп­разднена, в Красном форте расположился английский гарнизон. Ост-Индская компания тоже не пережила потрясения. Английская королева в своей неисчерпае­мой милости преобразовала владения Компании в «Ин­дийскую империю», провозгласила себя императрицей Индии и решила в дальнейшем заботиться о благосо­стоянии ее народов сама, хотя и через назначаемых вице-королей.

Памятники бурного 1857 г. в Дели делятся на ви­димые и невидимые. Видимые — это кладбище анг­лийских офицеров и громадная часовня на холме, отку­да английские батареи три месяца бомбардировали город. А невидимые — это стены, снесенные победите­лями, чтобы ничего подобного не могло случиться, и еще сознание, что Дели есть сердце Индии и тот, кто хочет ею править, должен быть здесь.

Англичане не сразу уяснили это. Но когда в нача­ле XX в. в Индии вновь начался подъем национально-освободительного движения и когда стало не очень спокойно в мятежной Калькутте, они именно Дели сделали своей новой столицей. Логичнее всего было бы разместить правительство вице-короля в древнем Красном форте и придать новый блеск старому городу и старой славе. Но это уже было выше английских сил. Перенос столицы в Дели с его резко континентальным климатом и так казался им грандиозной уступкой национальным чувствам подданных. Жить же в ста­ром городе с его грязью и стойкими запахами санда­ла, пота, дыма и навоза — нет, увольте. И англичане рядом со старым городом принялись строить новый, по своему вкусу, город для себя. Что из этого получи­лось, мы уже видели.

Старый Дели остался провинцией, пригородом, но пригородом перенаселенным, шумным и деятельным. Он так же отличается от нового города, как бодрству­ющий человек от спящего. Оговорюсь сразу, разли­чие это стирается, и даже за пять лет, истекшие меж­ду моими поездками туда, чопорность нового города смягчилась, а старый заметно модернизировался — проложены широкие магистрали, кое-где введено одно­стороннее движение, выросли современные дома.

И все же средневековые черты здесь проступают очень явственно. На узких улочках весь день бурлит разноликая толпа. Здесь любят и умеют ходить пеш­ком и ходят вольно — и по тротуару, и по мостовой. Здесь индийский велосипедист проявляет все свои удивительные способности маневрирования, лавируя на приличной скорости между людьми, коровами, тор­говыми тележками. С трудом продираются сквозь толпу велорикши и повозки-тонги. Такси тут не в по­чете. Лишь по нескольким улицам на нем можно ехать со скоростью, оправдывающей плату за проезд.

А еще здесь умеют сидеть: на земле, на корточ­ках, на ступеньках, обочинах тротуаров, подложив под себя какую-нибудь тряпку или просто так. Сидят ни­щие, безработные, работающие и торгующие. Пожа­луй, самая главная черта улиц старого города — на первый взгляд противоречивое сочетание покоя и энергии, причем сидящий полон энергии, спешащий — покоя. В этом сочетании тайна очарования восточного базара:

Мне бы хотелось передать картину именно Старого Дели. Другие крупные города Индии — все же созда­ния англичан. Есть, правда, Варанаси, где традиция замешана так густо, что еще многие века не удастся ее расхлебать, но он был исключением всегда, и в сре­дние века не менее, чем теперь. Город паломников, живущий только и исключительно религией, город-храм. Остальные города средневековья — Майсур, Пуна, Лакхнау, Аллахабад перенесли столь большие потря­сения — экономический упадок и затем подъем уже на совершенно иных основах,— что их восточный харак­тер сгладился, чуть ли не исчез. Только Старый Дели да, пожалуй, еще Хайдарабад сохранили красочность города-базара, унаследованную от средних веков. Од­нако описать этот город как раз труднее всего.

Может быть, надо упомянуть о густых и постоян­ных запахах. Сначала они оглушают, подобно шуму, и воспринимаются как сплошное зловоние. Потом при­выкаешь и начинаешь различать оттенки. Запах сан­дала. Значит, проходишь мимо лавки или лотка, где тлеет сандаловая палочка. Таких палочек много — большие и маленькие, с ароматическими добавками и без них. Они тлеют в лавках, домах, даже в такси и распространяют специфический аромат, не для всех и не всегда приятный. Но ведь нравится же кому-то запах ладана в церквах! Если же вы успели полюбить Индию — а запах сандала неотделим от образа стра­ны,— вам он понравится. Я это почувствовал, когда приехал в Индию второй раз и сел в такси, заполнен­ное дымком сандала. Так что в применении к индий­цам слова русского поэта — «Когда ж постранствуешь, воротишься домой, и дым отечества нам сладок и при­ятен»— имеют самое буквальное значение и лишены иронического смысла.

Вот повеяло просто дымом — горит кизяк или хво­рост. В индийских домах нет печей, но в зимние меся­цы в Северной Индии по вечерам и ночам требуется какой-то обогрев. Люди разводят костры, и дым сте­лется по всему Дели, старому и новому. В этом нет ничего приятного. По утрам дым, скопившийся на ули­цах от ночных костров, ест глаза и вызывает кашель.

Однажды я попал в кинотеатр в декабре, когда конди­ционер, конечно, бездействовал, и зал заполнил обыч­ный уличный воздух. Было тяжело дышать. Даже изо­бражение на экране казалось слабым: лучи проекто­ров с трудом пробивались сквозь дым.

Господствует на улицах Старого Дели запах пота, людского и конского. Можно, разумеется, воротить нос, если приехал сюда, вылезши из ванны в первоклассном отеле. Но походишь по улицам несколько часов, выти­рая лоб, время от времени отлепляя рубашку от плеч и чувствуя нестерпимое жжение в ботинках, и уже не будешь замечать этого запаха. Конечно, испытываешь блаженство, возвратившись в отель, даже не перво­классный, и принявши душ. Однако подавляющее большинство делийцев лишены возможности последо­вать этому примеру — у них нет не только душа и ван­ной комнаты, но и вообще укромного места, где можно помыться. И вот когда вспомнишь об этом, начина­ешь понимать, насколько индийцы чистоплотны. Они моются прямо на улице, у водоразборных колонок, фонтанов и труб, прикрыв то, что следует прикрывать, небольшой тряпочкой.

Есть еще один запах, не специфически восточный, а просто связанный с неблагоустроенностью большого города — запах пыли. Северная Индия — засушливый район. Несколько месяцев — с июня по сентябрь — льют дожди, а остальное время очень жарко или хо­лодновато, но сухо. Мостовые в старом городе сделаны кое-как, улицы перемежаются с пространствами выж­женной и вытоптанной земли. Пыль тут — законный властелин. Она доставляет мучения всем, и торговцам больше, чем чистеньким клеркам, фланирующим по магазинам. Она покрывает выставленные товары, скрипит на зубах, заставляет почесываться и потирать мокрые руки, на которых образуется грязная корка. Наконец нельзя не упомянуть и о запахах навоза и мочи — результат отсутствия канализации (пускай от­крытой, вроде арыков в городах Средней Азии) и пе­ренаселения улиц людьми и животными. Проблема священной коровы и вообще отношения индийцев к животным — достаточно серьезный вопрос, чтобы пого­ворить о нем отдельно. Пока же отметим, что санитар­ное состояние старых индийских городов ужасное, даже по сравнению с деревнями. Нет, старый город не назовешь приятным местом для житья.

Наверно, более всего характеризует восточный го­род одежда. Тут встретишь подчеркнуто простые и на­рочито неряшливые тряпки, носимые со своеобразным щегольством, и красочно-яркие женские сари, умеренно декольтирующие фигуру сверху и туго пеленающие ее внизу. Может быть, самая верная деталь, точно пере­дающая облик Дели, это золототканое шелковое сари, подметающее заплеванный, покрытый красными поте­ками пана тротуар. На улицах города то и дело мель­кают сикхские тюрбаны и мусульманские чалмы, чер­ные облегающие «кителя» со стоячим воротником, под­нятыми плечами и узкими рукавами (шервани), про­стые бумажные рубахи навыпуск, похожие на наши нижние сорочки, с распахнутым воротом, в петле кото­рого горит золотая запонка.

Среди пыли, коров и полуодетых (полураздетых?) тел нередко попадается крахмальная рубашка и выг­лаженный костюм клерка — обуженный пиджак и брю­ки дудочкой. Казалось бы, он чужд всему! А пригля­дишься — он здесь свой. Он не сторонится окружающе­го мира. Он плывет по грязи с очаровательным досто­инством. Главное же — его не сторонятся, европейский костюм не замечают. Все понимают, что не по доброй воле он в него влез. Такова униформа, хочешь рабо­тать — будь накрахмален. А дома он скинет с себя и костюм и европейские манеры.

(То, что пиджак стал в Индии символом социаль­ного статуса, я ясно понял на одной из свадеб, цере­мония которой проходила весьма традиционно. Жених, согласно обычаю, ехал на белой лошади, покрытой зо­лотой попоной. Он был в золотой шапке, при сабле, но в черной суконной «тройке» с галстуком бабочкой.)

Картину делийской улицы следовало бы еще озву­чить— пронзительные крики зазывал, гудки допотоп­ных рожков с грушами, привешенных к такси, стук палок по деревянным спицам колясок (что-то вроде пулеметной дроби, заменяющей водителям гонг, зво­нок или гудок), переливчатые звонки велосипедистов и редкие тяжелые — велорикш. Все это на фоне глухо­го шума толпы, в которой никто не пытается говорить шепотом или понизив голос.

Если соединить вместе запахи, краски и звуки, быть может, удастся составить хотя бы приблизительное представление об атмосфере Чандни Чоука — сердца Старого Дели, улицы, начинающейся от Красного фор­та, проходящей мимо Джама Масджид, мимо Делий­ского муниципалитета и растворяющейся затем в сети улочек и переулков.

Но вот мы выбрались из толчеи, ступили на зали­тый нежарким вечерним солнцем пыльный плац, ко­торый должен служить, судя по торчащим кое-где пру­тикам, обнесенным кирпичной или железной оградой, общедоступным парком. Жители Старого Дели здесь отдыхают, гуляют, сидят, спят в пыли, закутав го­лову тряпкой. Есть карусель и «чертово колесо» — все до смешного миниатюрное, потому что приводится в действие человеческой мускульной силой.

Посреди плаца плотное кольцо правильной фор­мы — люди на что-то смотрят. В центре круга зрите­лей — трое. На пыльной земле лежит человек, с го­ловой закутанный грязным одеялом. Предполагается, что он мертв. Другой хлопочет около него, стараясь привести его в чувство серией анекдотов и острот. Ему помогает мальчик. Зрители хохочут самозабвенно, до слез.

— Нет,— говорит маг наконец,— он слишком давно умер. Обычные меры, которые я, великий врачеватель, применяю для оживления, не помогут. Придется при­бегнуть к сильному средству. Прошу дать мне поболь­ше мелочи. Можно и бумажки, но не крупнее, чем в две рупии.

Зрители снова покатываются — им нравится весе­лый маг, и они не прочь сделать вид, что поверили, будто деньги нужны для оживления.

Летят монеты и бумажки. Тут вступает в дело мальчик (до этого он стоял и смеялся со всеми, хотя был представлен зрителям как ассистент волшебника и мастер на все руки) — начинает проворно собирать деньги, передавать их магу. Тот с комическими закли­наниями сыплет их на неподвижное тело, что вызыва­ет новый взрыв хохота. Кто-то бросает в круг бумаж­ник, по видимости не пустой. Подстроенный или нет, этот факт вызывает гнев ведущего. Оказывается, нуж­ны именно мелкие деньги, иначе волшебство не удастся. Уже все складки старенького одеяла заполнены медными и никелевыми монетками и рупийными бу­мажками, а тело неподвижно. Маг признает свое поражение в борьбе с темными силами смерти и вынимает огромный кривой нож.

— Ну, если уж ты, такой-сякой, не хочешь ожи­вать, то хороший удар ножом тебе не повредит,— гнев­но обращается он к лежащему, замахиваясь кинжа­лом. Все замирают и... о, чудо! Из-под одеяла появля­ется смущенно улыбающаяся рожица молодого парня, моргающего от яркого света. Он поднимается с земли. Зрители радостно приветствуют ожившего, начинают расходиться. Маг раскланивается с грацией истинного вершителя судеб, а мальчишка проворно выбирает деньги из складок одеяла.

Это незамысловатое представление, конечно, не на­дувательство: никто всерьез не ждал воскрешения. Смысл его заключается в остротах ведущего, часто до­вольно соленых. Но оно не так уж беззубо и безобид­но. В Индии, где вера в сверхъестественное распространена во всех слоях населения, где любимой темой разговора являются чудеса, будто бы совершенные разными святыми, пародирование чудес, демонстриро­вание их связи с «доброхотными подаяниями» и вме­сте с тем их совершенной независимости от этих по­даяний, требует смелости. Оно обращено к здоровым, рационалистическим чувствам, очень сильным в на­роде.

Главное занятие старого города — торговля. Тот же Чандни Чоук с переулками — это один сплошной разветвляющийся базар. Но торговля ведется не так, как в Нью-Дели, особенно на Каннаут-плейсе. Здесь — маленькие лавчонки, тесно прижатые одна к другой и вызывающие ассоциацию с сотами или с ты­сячью составленных пеналов. Хозяин, сам или с по­мощниками, сидит на диванчике, поджав ноги. Поку­патель — на таком же диванчике у противоположной стены. Прилавком служит чуть приподнятый пол, заст­ланный ковром. Сюда искусным движением бросают­ся куски материи, преимущественно сари. Они с шеле­стом разворачиваются в воздухе, ложась к ногам по­купателей небрежно-живописными складками.

Одно, второе, третье, десятое, двадцатое, сари — целая гора, переливающаяся всеми цветами радуги. Выбор так велик, а вопрос о цвете и рисунке так сло­жен, что не только можно, но и нужно часами переби­рать блестящие материи, щупая, сминая и расправляя их. И сидят дородные матроны, неторопливо разду­мывая, как бы не купить слишком дорогое или слиш­ком уже простенькое сари, которое может оказаться хуже, чем у соседки или знакомой.

Тут неистово торгуются, ругают товар, божатся, го­рячо спорят. Тут нет безучастных. В спор включаются другие покупатели, разговор то ведется на высоких но­тах, то утихает. Тут надо внимательно следить, чтобы не подсунули лежалый или грязный товар.

Столь же оживленно в лавках обувщиков и даже ювелиров. Но есть лавки, где царит благоговейная ти­шина,— парфюмерные. Хозяин, как изваяние, сидит, окруженный флаконами и приказчиками. Он руково­дит всем, не вставая с места.

— Вам что? Розовое масло? У нас два сорта.— Проволочка с ваткой опускается в один флакон.— Понюхайте.— Другая проволочка с ваткой опускается в другой флакон.— Понюхайте.— В этих лавках не признают не только метрических, но и английских мер. Употребляются традиционные индийские аптекарские и ювелирные меры — тола (около 210 гранов). Ника­кой торопливости здесь не потерпят. И торгуются здесь совершенно иначе — с расстановкой, серьезно, без взаимных оскорблений, с сознанием, что речь идет о важном, о чем и говорить-то много не надо. Выгля­дит это так:

Продавец: Двадцать рупий тола.

Недовольное покачивание головы покупателя. Очередное нюханье ватки.

Покупатель: Десять.

Недовольное покачивание головы хозяина. Пауза. Достается новый флакон и происходит церемония нюхания новой ватки.

Покупатель: Двенадцать.

Хозяин делает вид, что воздевает руки к небу. Так, намек. Снова идут в ход все смоченные до тех пор ватки.

Продавец: Пятнадцать.

Покупатель молчит. Сосредоточенно нюхает. Из­рекает:

— Двенадцать и восемь.

Это означает двенадцать рупий с половиной. Ког­да-то рупия делилась на 16 анн. Теперь введена новая монета. Рупия делится на 100 пайс. Но в живой речи и когда торгуешься, лучше называть анны: показы­ваешь этим свое знакомство со страной и свою бывалость.

Хозяин не отвечает на последнее предложение, но делает неуловимое движение бровями, и перед ним по­является еще один пузырек — пустой. Его при вас взвешивают, наполняют, снова взвешивают, закупори­вают и приклеивают этикетку. И с поклоном вручают. Таинство окончилось.