вещь, ни один атом непознаваем до конца.
Каждая вещь неисчерпаема в своих тайнах,
вечна и неразрушима...
Природа полна тайн, которые для исследующего ума
оказываются самыми простыми, обыденными явлениями.
Природа неисчерпаема по богатству научных проблем.
Мы их исследуем, но никогда не доходим до конца в своих
исследованиях. Здравый человеческий рассудок вполне
прав, когда он находит, что мир и природа не могут
быть исследованы до конца, но он не менее прав, когда
отвергает метафизическую непостижимость мира как
чрезмерное недомыслие, как суеверие. Мы в своем иссле-
довании природы никогда не доходим до конца, и, однако,
чем дальше идет естествознание в своих исследованиях,
тем очевиднее становится, что ему решительно нечего
бояться неисчерпаемых тайн природы, что здесь —
согласно словам Гегеля — ничего нет такого, что было
бы ему недоступно. Из этого следует, что мы ежедневно
черпаем из неисчерпаемой «первоосновы всех вещей»
и именно при помощи нашего познавательного аппарата,
способность которого к исследованию так же универ-
сальна и бесконечна, как бесконечно богата природа
обычными тайнами.
«При современной организации нашего мозга!» Ко-
нечно! Наш мозг благодаря половому отбору и борьбе
за существование еще разовьется во всей своей силе,
и все больше и больше будет проникать в естественную
первооснову. Если эти слова имеют такой смысл, то мы
с ними охотно согласимся. Но в том-то и дело, что еще
опутанный метафизикой дарвинист такого смысла им
не придает. Человеческий рассудок, хочет он сказать,
слишком мал для полного исследования мира; мы по-
этому должны верить в существование еще «более вы-
сокого», сверхъестественного духа и не бороться против
него «раз рушительно»...
Гегель изложил учение о развитии гораздо универ-
сальнее, чем Дарвин. Говоря так, мы не думаем пред-
почитать или ставить одного из них выше другого,
а считаем только необходимым дополнить одного другим.
* — Ни один атом не познаваем до конца. Ред.
Если Дарвин учит нас, что амфибии и птицы, это — не изолированные друг от друга виды, а живые существа,
возникающие друг из друга и переходящие друг в друга,
то Гегель учит, что все виды, весь мир представляет
собой живое существо, нигде не имеющее неподвижных
границ; познаваемое и непознаваемое, физическое и
метафизическое постоянно переходят одно в другое;
абсолютно непостижимое есть нечто такое, что относится
не к монистическому, но религиозному, дуалистическому
миросозерцанию...
Согласно нашему монизму, природа — последняя основа
всех вещей; она также является основой нашей способ-
ности познания, и, тем не менее, согласно взгляду Геккеля,
эта способность слишком ограниченна, чтобы познать
последнюю основу. Как соединить это вместе? Природа,
познанная как последнее основание, в то же время ока-
зывается «непознаваемой»!?
|
Страх перед разрушительными тенденция-
ми охватил даже такого решительного теоре-
тика эволюционизма, как Геккель; он отсту-
пает от своей теории и отдает предпочтение
той вере, что человеческий дух должен удов-
летвориться явлениями природы, что он не мо-
жет добраться до настоящей сущности приро-
ды; последней первоосновой оказывается
объект, не относящийся к области естествознания...
Что касается пантеистических взглядов наших величайших
поэтов и мыслителей, взглядов, завершающихся убеждением
в единстве бога и природы, то Гегель оставил нам особенно
характерную теорию. Согласно ей, мы знаем не только единство,
но и различие вещей. Шпиц такая же собака, как мопс, но это
единство не исключает различия. Природа ведь имеет много
общего с всемилостивым богом: она царствует от вечности до
вечности. Так как наш ум — естественный ее инструмент,
то природа знает вообще все, что доступно знанию; она все-
знающа, но, несмотря на это, «естественная» мудрость настолько
отлична от божественной, что имеется достаточно научных
причин к разрушительной тенденции, направлен ной на полное
вытеснение понятий бога, религии, метафизики, — вытесне-
ние в разумном смысле этого слова, насколько это возможно.
Путаные идеи всегда существовали и будут существовать до
глубокой вечности...
|
И если старое знание животного мира дает лишь
неполную, а новое знание, развитое Дарвином, более
правдивую, полную и настоящую картину, то выте-
кающая отсюда для наших знаний выгода не огра-
ничивается одной животной жизнью: мы в то же
время приобретаем знание нашей познавательной спо-
собности, а именно: что последняя не есть какой-либо
сверхъестественный источник истины, а зеркалоподоб-
ный инструмент, отражающий вещи мира, или при-
роду...
[248—249] Кант рассуждает следующим образом:
если наш разум и должен ограничиться одним лишь
познанием естественных явлений, если мы и дальше
ничего не можем знать, то все же мы должны верить в
нечто таинственное, высшее, метафизическое. Тут долж- versus
но нечто скрываться, «ибо где имеются явления, там Kant
должно быть нечто, что является», — заканчивает
Кант; этот вывод отличается лишь мнимой точностью.
Разве недостаточно того, что проявляют себя естест-
венные явления, что за ними не скрывается ни-
чего сверхъестественного, ничего непонятного, ничего
помимо собственной природы? Но оставим это. Кант
изгнал метафизику, по крайней мере формально, из
науки для того, чтобы она застряла в вере...
[251] Кант оставил своим последователям чрезвычайно
скромную мысль, что светильник познания человеческого
рода слишком незначителен, чтобы осветить большое
чудовище. Доказав, что он не слишком мал, что наш свет
пе меньше и не больше, не менее и не более чудесен, чем
объект, подлежащий освещению, мы покончим с верой
в чудеса, в чудовище, покончим с метафизикой. Таким
образом, человек теряет свою чрезмерную скромность,
и наш Гегель не мало содействовал этому делу.
Что такое метафизика? Она по своему названию была
научной дисциплиной, отбрасывающей свою тень еще и
в настоящее. Чего она ищет, чего она хочет? Конечно,
просвещения! Но относительно чего? Относительно бога,
свободы и бессмертия, — это звучит в наши дни совер-
шенно по-пасторски. И если мы даже обозначим содержа-
ние этих трех понятий классическими названиями истины,
добра и красоты, то все же будет чрезвычайно важно
выяснить себе и читателю, чего, собственно, ищут и хотят
метафизики; без этого нельзя достаточно оценить и изобра-
зить ни Дарвина, ни Гегеля, ни того, что они сделали,
ни того, что они упустили и что поэтому предстоит еще
сделать потомству...
V
СВЕТ ПОЗНАНИЯ
|
|
|
|
[255—266] Можно привести множество цитат из современной литературы, констатирующих абсолютную пропасть между общим познанием природы и метафизической потребностью, — это значит, что вопрос: «откуда взять свет?» бесконечно запутан. Поистине классический образец этой запутанности представляет собою «История материализма» Ф. А. Ланге. Если отвлечься от многих блестящих и превосходных, но второстепенных сторон этого труда, а также от демократического родства автора с социалистической партией, — что мы с большим удовольствием констатируем, — все же философская точка
зрения Ланге — самое жалкое барахтанье в метафизи-
ческих силках, какое только когда-либо имело место.
Именно эта постоянная нерешительность и неуверенность
и составляют то, что придает произведению его значение,
потому что хотя в нем и не разрешается задача и ничто
не решается, но проблема ставится так ясно, что окон-
чательное ее разрешение становится неизбежно близким. Затем являются противники вроде д-ра Гидеона Спикера («Об отношении естественной науки к философии») и, указывая на это барахтанье,
злоупотребляют своей справедливой критикой, чтобы вместе с Ланге дискредитировать также и материализм...
Материализм, который удачно справляется с позна-
нием и объяснением самых различных областей науки, до сих пор не пытался объяснить область познания, и поэтому его благосклонный историк не мог одержать полной победы над руинами идеализма...
«Существует два вопроса, перед которыми дух должен оста-
новиться. Мы не в состоянии понять атомов и мы не можем объяс-
нить из атомов и их движения даже самого незначительною
явления сознания... Как ни вертеть понятие материи и ее
сил, все же всегда приходится наталкиваться на что-то непо-
нятное. Не без основания поэтому Дюбуа-Реймон заходит даже
так далеко, что утверждает, будто все наше познание природы
в действительности еще не есть познание, что оно дает только
суррогат объяснения... Это тот пункт, мимо которого систематики
и апостолы механистического миросозерцания проходят с та-
ким пренебрежением — вопрос о границах познания природы»
(Ф. Ланге. История материализма, т. II, стр. 148—150).
Эта точная ссылка, в сущности, была бы излишней, так как
подобные высказывания общеизвестны. Так заявляет не только
Ланге, но и Юрген Бона Мейер и фон Зибель, так высказались
бы Шеффле и Замтер, если бы им пришлось коснуться этой темы;
так говорит весь авторитетный мир, поскольку он перерос ка-
пуцинов. Но Ланге не знал как следует социал-демократов,
иначе ему было бы известно, что и в этом пункте они дополнили
механистическое миросозерцание.
«Большой недостаток Гегеля по сравнению с Кантом, —
говорит Ланге, — состоит в том, что он совершенно
утратил мысль о более общем, нежели человеческий,
способе познания вещей». Итак, Ланге сожалеет о том,
что Гегель не спекулировал на сверхчеловеческом позна-
нии, а мы на это ответим реакционный лозунг «назад
к Канту!», который теперь раздается со всех сторон,
исходит из чудовищной тенденции — повернуть назад
науку и подчинить человеческое познание «более общему
способу познания». В ней заметно желание опять отка-
заться от уже завоеванного господства человека над
природой п достать для старого пугала из кладовой
корону и скипетр, чтобы вновь воцарилось суеверие.
Философское стремление нашего времени состоит в созна-
тельной или бессознательной реакции против явно
растущей свободы народа.
|
Достаточно лишь немного вникнуть в метафизическую
мысль о «границах познания», которая проходит красной
нитью через всю знаменитую книгу Ланге и так часто
повторяется современными учеными, чтобы сейчас же
признать ее бессмысленной фразой. «Атомы не могут
быть поняты, и сознание не может быть объяснено».
Но ведь весь мир состоит из атомов и сознания, из ма-
терии и духа. Если и то и другое непонятно, то что же
остается тогда рассудку понимать и объяснять? Ланге
прав: собственно, ничего. Ведь наше понимание, как они
полагают, вовсе не понимание, а только суррогат. Может
быть, и те серые животные, которых обыкновенно называ-
ют ослами, лишь суррогаты ослов, а настоящих ослов нуж-
но искать среди более высокоорганизованных существ...
Свет познания делает че ловека господином природы.
С его помощью человек может летом иметь лед, а зимой—
плоды и цветы лета. Но всегда это господство остается
ог раниченным. Все, что человек может сделать, он может
сделать только с помощью естественных сил и материалов.
[261] Как в техническом производстве явления природы
предстают в своем телесном виде, так в науке изменения
природы являются н ам с своей духовной стороны. Как
производство оставляет в конечном счете неудовлетворен-
ной преувеличенную потребность в творчестве, так наука,
или «познавание природы», не удовлетворяет всецело
|
|
нашей преувеличенной потребности в причинном объяс-
нении. Но как благоразумный человек не будет жаловаться
на то, что мы для творчества вечно нуждаемся в материале
и из ничего, из благих желаний ничего не можем сделать,
так и тот, кто вникнет в природу познания, не захочет
выйти за пределы опыта. Как для творчества, так и для
познания, или объяснения, нам нужен материал. Поэтому
никакое познание не может выяснить, откуда материал
происходит пли берет начало. Мир явлений, или материал,
это — нечто примитивное, субстанциальное, не имеющее
ни начала, ни конца, ни происхождения. Материал имеется
налицо, существование его материально (в более широком
смысле этого слова), и человеческая способность познавать
или сознавать — часть этого материального существова-
ния, которое, как и всякие другие части, может выполнить
только одну определенную, ограниченную функцию,
а именно познание природы...
|
С того времени, как четвертое сословие выдвинуло свои
притязания, наши официальные ученые вынуждены проводить
консервативную, реакционную политику. Теперь они упорст-
вуют, хотят узаконить свое заблуждение и пятятся назад к Канту.
Пусть с покойным Ланге это случилось во время одной невинной,
но полной ошибок экскурсии; но многие его последователи —
хитрые иезуиты, пользующиеся работой своего предшественника
как хорошим средством против нового общества и принуждающие
нас довести критику разума до самых его корней.
|
|
Все, что мы воспринимаем, говорят неокантианцы,
можно воспринимать только через очки сознания. Все,
что мы видим, слышим, чувствуем, должно к нам прийти
через ощущения, следовательно через душу. Поэтому мы
не можем воспринимать вещи в их чистом, истинном виде,
а только так, как они являются нашей субъективности.
По Ланге, «ощущения суть материал, из которого со-
здается реальный внешний мир». «Основной вопрос, о
котором идет речь (т. II, стр. 98), можно определить
совершенно точно. Это своего рода яблоко грехопадения,
по Канту: отношение между субъектом и объектом в
познании».
Так подсовывают собственную вину послекантовской
философии. Вот что говорит Ланге: «По Канту, наше
познание вытекает из взаимодействия обоих (субъекта
и объекта), — бесконечно простое и все же часто игно-
рируемое положение. Из этого взгляда вытекает, — •
продолжает Ланге, — что наш мир явлений не только
продукт нашего представления, но результат объектив-
ных воздействий и субъективного их изображения.
Не то, что отдельное лицо так или иначе познает благо-
даря случайному настроению или несовершенной органи-
зации, а то, что человечество в целом должно познавать
благодаря своей чувственности и рассудку, Кант называл
в известном смысле объективным. Он называл такое
знание объективным, поскольку мы говорим только о
нашем опыте; напротив, он называл его трансцендентным
или, иными словами, ложным, если мы распространим
такое знание на вещи в себе, то есть на абсолютные,
независимо от нашего познания существующие вещи»...
Да, материалисты до сих пор не потрудились учесть
субъективный элемент нашего познания и принимали без
критики чувственные объекты за чистую монету. Эта
ошпбка должна быть исправлена.
Примем мир за то, что он есть по Канту: за смесь
субъекта и объекта, но будем стоять на том, что весь
мир — одна смесь, одно единство; признаем также, что
это единство диалектично, т. е. составляется из своей
противоположности, из смешения или множественности.
И вот во множественности мира есть вещи, как доски,
камни, деревья и кучи глины, которые безусловно назы-
вают объектами. Я говорю: «их называют», но еще
не говорю, что они — объекты. Есть также вещи, как цвета,
запахи, теплота, свет и прочее, объективность которых
уже более сомнительна; затем идут вещи, которые ото-
двинуты еще дальше, как физическая боль, жажда
любви и весенние чувства, которые безусловно субъек-
тивны. Наконец, есть еще объекты, которые являются
более субъективными и самыми субъективными, в сравни-
тельной и превосходной степени, как случайные
настроения, сны, галлюцинации и т. п. Здесь мы подходим
к самой сущности вопроса. Материализм одержал победу,
раз должно быть признано, что сновидение — действи-
тельный, несомненный, хотя и считающийся субъектив-
ным, процесс. Мы готовы в таком случае присоединиться
к «критическим» философам, утверждающим, что доски
и камни, все те вещи, которые называют несомненными
объектами, также воспринимаются нашими органами
зрения и осязания, следовательно они не чистые объекты,
а субъективные явления. Мы охотно признаем, что уже
мысль о чистом объекте, или «вещи в себе», — несуразная
мысль, которая, так сказать скосила глаза в другой
мир.
Objec-
tiv * по
Канту
NB
NB
* - объективное, Ред.
Различие между субъектом и объектом относительно. Оба
они одного рода. То, что мы воспринимаем способностью пони-
мания, мы воспринимаем как часть целого и как целую часть...
[268—272] Осознание этой диалектики освещает и вполне
разъясняет мистическое стремление искать истину за видимо-
стью, то есть за каждым предикатом искать субъект. Только
при неумении диалектически оперировать понятиями это стрем-
ление может принять настолько ложное направление, что будет
искать субъект вне предиката, истину вне явлений. Критиче-
ская теория познания должна познать сам инструмент опыта
как неч то опытное, а поэтому разговоры о том, чтобы выйти за
пределы всякого опыта, становятся бессмысленными.
Если современные философы во главе с историком материа-
лизма, подойдя к самой сущности вопроса, заявляют, что мир —
это явления, т. е. объекты познания природы, что это познание
имеет дело с изменениями, но что мы ищем еще высшего познания
или вечных, существенных объектов, то становится ясно, что
это — или обманщики, или глупцы, которые не довольствуются
изучением всех песчинок кучи песка, а за всеми песчинками ищут
еще какую-то не имеющую песчинок кучу песка.
Кто совершенно порвал с нашей юдолью плача — миром
явлений, пусть усаживается вместе со своей бессмертной душой
в огненную колесницу и отправляется на небо. Но кто хочет
остаться здесь и верить в спасительность научного познания
природы, тот должен довериться материалистической логике.
А ее § 1 гласит: интеллектуальное царство — только от мира
сего, а § 2: деятельность, которую мы называем познанием, пони-
манием, объяснением, может заключаться в классификации по
родам и видам этого чувственного мира, проникнутого единст-
вом бытия; она не может заниматься ни чем иным, кроме фор-
мального познания природы. Другого познания не существует.
Но вот является метафизическое стремление, которое не довольствуется «формальным познанием» и хочет — само не зная как — познавать. Ему кажется недостаточным точно классифицировать при помощи ума данные опыта. То, что естествознание называет наукой, для него
|
лишь суррогат, жалкое, ограниченное знание; он требует
неограниченного одухотворения, так, чтобы вещи совер-
шенно растворились в понятии. Но почему же это милое
стремление не хочет понять, что оно только ставит чрез-
мерные требования? Мир не происходит из духа, а наобо-
рот. Бытие не есть вид интеллекта, а наоборот, интел-
лект — вид эмпирического существования. Бытие есть
то абсолютное, что вездесуще и вечно; мышлен ие — это
только особая, ограниченная форма его...
| Erscheinungen und Wesen *
|
Наука или познание не должны заменять
жизни, жизнь не может исчерпываться наукой,
потому что она есть нечто большее. Поэтому
познанием или объяснением нельзя преодо-
леть никакой вещи. Никакая вещь не может
быть вполне познана: эта вишня — так же
мало, как это ощущение. Если я изучил и
понял вишню по всем требованиям науки —
ботанически, химически, физиологически и т. д., то все же я действительно ее узнал лишь после того, как одновременно воспринял: увидел, потрогал и проглотил ее...
Скудной философской критикой, неистовствующей
в настоящее время, человеческий рассудок изобра-
жается как жалкий бедняк, способный объяснить
только поверхностные явления вещей, истинное же
объяснение для него якобы закрыто, сущность вещей
для него непостижима. И возникает вопрос: имеет ли
каждая вещь свою особую сущность, бесконечное
множество этих сущностей или весь мир только одно
целое? Тут легко видеть, что наша голова обладает
способностью все приводить в связь, суммировать все
части и делить все суммы. Все явления интеллект
делает сущностями, а сущности познает как явления
единой великой сущности — природы. Противоречие
между явлением и сущностью — совсем но противоречие,
а логическая операция, диалектическая формальность.
Сущность Вселенной есть явление, а ее явления выра-
жают сущность.
Поэтому, да здравствует это стремление, эта метафи-
зическая потребность за всякой видимостью искать
сущность, но при том условии, если она признает
«формальное познание природы» единственно разумной
практикой науки. Стремление выйти за пределы явлений
к истине и сущности есть божественное, небесное, т. е.
научное стремление. Но оно не должно хватать через
край; оно должно знать свои границы. Оно должно
искать божественное и небесное в земном и преходящем
и не отделять своих истин и сущностей от явлений; оно
должно только искать субъективных объектов и отно-
сительной и стины.
С последним согласятся, пожалуй, и старые и новые
кантианцы, мы не можем только согласиться с их мрач-
ным смирением, с тем взглядом, который они украдкой
* — Явления и сущность. Ред.
бросают на высший мир и которым они сопровождают
свое учение. Мы не согласны с тем, что «границы позна-
ния» перестанут быть все-таки границами, причем вера
постоянно сопровождает неограниченный рассудок. Их
разум говорит: «Где имеются явления, там должно быть
также нечто трансцендентное, что является». А наша
критика говорит: «То, что является, и есть само явление;
субъект и предикат однородны»...
