Матс Траат
Сад Поммера
Скан и вычитка – kejten
«Сад Поммера»: Ээсти раамат; Таллин; 1978
Матс Траат
Сад Поммера
I
Что сейчас делает Поммер?
А что ему еще делать, как не заниматься тем, чем он занимается уже многие годы. Прошлой осенью исполнилось тридцать семь лет с тех пор, как он перебрался сюда, в Яагусилла, из волости Лёэви, поставил в хлев подаренную отцом корову, вымыл у колодца руки и отправился на урок – обучать крестьянских детей грамоте. В ту пору Поммер был молодым идейным школьным наставником, который интуитивно чувствовал, что только чистыми руками можно учить красивому, плавному и аккуратному письму.
Правописанию на родном языке.
И он с воодушевлением принялся возделывать ниву просвещения, эту вековую залежь, где пахарю надобно иметь силу десяти волов.
Он и сейчас занят тем же: несет свой крест и взращивает детские души так, как того требуют учебная программа и христианские заповеди.
Не надорвался ли Поммер на этой тяжкой ниве? Не нуждается ли в отдыхе, не стали ли сдавать у него нервы?
Истории нет до этого дела. К тому же, Поммер сжигает в своей самодельной трубке такой едкий табак, что Клио, этой достославной особе, приходится торопливо и безучастно проходить мимо него, подобно тому, как охотничья собака, поднявшая зверя, оставляет в стороне жбан с керосином.
И, наконец – когда наскучит в школе, – можно заняться чем‑нибудь другим. Ведь он в любом ремесле мастер, руки у него золотые. Может и крыши крыть, и трепать лен, ловить рыбу, дергать зубы кривыми клещами.
Школьный наставник – соль земли, лампа с вычищенным до блеска стеклом, которое никогда не должно тускнеть. В ней всегда должно быть масло. И не поможет раздобытый через волостное правление керосин, хотя он и нужен. Особенно важно не то масло, которое вольешь в человека, а то, что должно быть в нем от рождения.
Велика вера в дар просвещенного человека.
Если он не может оказать помощь какому‑нибудь больному или размышляет, протирая очки мягким платком, люди считают, что он важничает. Он должен уметь оскоплять поросят, чинить часы, даже знать заговоры, снимающие боль. Когда кому‑нибудь взбредет в голову спросить, что такое серная кислота или что за человек этот Бисмарк или Ливингстон, у него должен быть немедля готов ответ.
Такова‑то его жизнь, завидовать нечему, вздыхать тоже нет причин.
Дежурный звонит в классе в колокольчик. Он куплен недавно, как и пятирублевые часы с гирями, из‑за которых Поммер не раз наведывался в волостное правление – поторговаться. Что касается часов, то, по крайней мере, их в школьном доме Яагусилла хватает. Все они показывают царское время.
Часы тикают на стене на радость детям, а в руках у сына волостного старшины Краавмейстера звенит колокольчик. Если и не на радость, то уж во всяком случае на пользу.
Дети стекаются в класс. Они играли за углом школы на апрельском солнце в пятнашки; кое‑кому «показали Ригу» – даже у дежурного горят уши.
Школьный наставник Поммер встает из‑за обеденного стола, вытирает рот и обменивается двумя‑тремя словами с женой. Так, по привычке. Затем проходит в комнату, берет со шкафа лежащий рядом с пузатой желтой тыквой футляр со скрипкой и вынимает инструмент. Замирает посреди комнаты и смотрит в окно. Вон они, скворцы, прыгают в кустах сада. Это вестники весны с золочеными клювами! Поммер напевает чуть слышно: «Когда еще я молод был…» И умолкает на полуслове, будто стыдясь, что его услышат, хотя никого поблизости нет. Он человек строгих правил, дети боятся его как огня; на что это похоже, если он будет мурлыкать про себя песенку?
Да, скворцы… Родные мои птицы, с хворостинкой в клюве, думает Поммер. «Когда еще я молод был…» Тогда он по целым часам мог сидеть и смотреть, как хлопочут птицы! И воздух был полон странного звона, и сердце разрывалось от радости. Господи, как давно это было! – думает Поммер.
А сейчас он должен идти на урок пения, в класс, где поднятая за перемену пыль сверкает и парит в солнечных потоках, льющихся в окно.
Человек он стройный, с прямой спиной, на нем серый домотканый пиджак. Белый, выглаженный супругой шелковый шейный платок придает ему долю торжественности. Борода и усы тоже серые. Когда‑то они были черные, а скоро станут белоснежными – к тому идет.
Лицо восточно‑балтийского типа, с высокими скулами, но с прямым носом. Последние пятнадцать лет он носит очки с круглыми стеклами, лишь они не финно‑угорского происхождения.
Примерно столько же лет и дыре, просверленной буравчиком в классной двери. Вполне естественно, что, старея, человек начинает в чем‑то сомневаться и что‑то подозревать… Не все ли хорошие системы разведки придуманы людьми пожилыми?
Вот и у Поммера есть свой потайной глаз. Через него он до начала урока подсматривает, что творится в классе. Кто озорничает, кто шумит, кто задирает младших и слабых – ему все должно быть известно. Потайной глаз – во всех отношениях правая рука школьного наставника. По тому, что подсмотрел в него, Поммер и оделяет гневом Или милостью. Неизвестно, как бы он мог иначе ставить отметки по поведению.
Дети знают, что учитель следит сквозь дверь за каждым их шагом, но то и дело забывают об этом. Так же, как заповеди и таблицу умножения. Ничего не задерживается у них в памяти, разве что у кого голова посветлее, но много ли здесь таких. Порой Поммеру кажется, что он говорит стенам. Но ничего не поделаешь – уж такова жизнь учителя, ныне и во веки веков.
Поммер берет в одну руку скрипку, в другую – самодельный смычок, отодвигает от глазка клочок картона и наклоняется посмотреть.
– Это что такое?
Глазок весь залеплен. Слышно, как Юку Краавмейстер, побренчав звонком, ставит его на стол и, пройдя по скрипучей половице, садится за парту.
Эрсилия Пюви фыркает. Кто‑то блеет – вроде бы Ээди Рунталь, но этого трудно ожидать от такого тихони, наверное – Элиас Кообакене передразнивает его.
Все слышно, но ничего не видно.
Поммер не верит своим глазам. Его бровь ползет вверх, взгляд становится суровым. Дырка в двери замазана чем‑то белесо‑желтым.
Он берет смычок в другую руку и хватает со стола тоненькую тростниковую палку. Похоже, сегодня она попляшет по чьим‑то мягким местам.
Теперь он полностью снаряжен и может идти на урок.
«Когда еще я молод был…» Н‑да!
Он распахивает дверь и входит в класс.
Дети с грохотом вскакивают. Сегодня им приходится стоять дольше обычного. Поммер не идет своим добрым шагом, чтобы стать перед классом и задать тон на скрипке, а грозно застывает у двери и берет в левую руку трость. Дотрагивается пальцем до странной замазки в глазке, разглядывает на свету, подносит к глазам, даже нюхает.
Дети притихли, как мыши, и выжидательно следят, что будет дальше. Они боятся этого мрачного и торжественно строгого человека. В воздухе висит гроза.
– Что? Пюре! – вскрикивает школьный наставник. – Кто это сделал?
Лица у всех послушно невинные. Но кто‑то из них все же виновен!
У окна сидят двое Кообакене, далее дочь портного Пюви‑Эрсилия с раскрытым песенником перед глазами. Рядом с нею пустое место, соседка больна, лежит в горячке. Впереди на двух скамьях дети бобыля Соонурме, а за первой партой Юку Краавмейстер с Ээди Рунталем.
Может быть, виновные в другом ряду, в третьем?
Все они сорванцы. А почему бы и нет? Они здоровые, живые дети, из которых выйдут хлебопашцы – хозяева и батраки, а кто‑нибудь станет и ремесленником.
Поммер сердито спрашивает:
– Кто это сделал? У кого так много картофеля, что можно им мазать двери?
Никто ни звука.
Поммер становится перед классом и кладет скрипку на край кафедры. Инструмент ему не так скоро понадобится.
– Мешки с едой сюда! – приказывает он.
Дети послушно встают, идут в кладовку и сейчас же возвращаются с мешками и узлами.
Те, что не ночуют в школе, конечно, не двигаются с места, они вне подозрений.
Поммер велит всем развязать мешки с провизией. Его не интересует калорийность пищи, он, вероятно, и не слышал о таких вещах. Он доискивается только правды и надеется судить по справедливости. При этом он вовсе не безучастен и не безразличен. Если под его суровым взглядом какого‑нибудь ученика берет оторопь и он не может сразу развязать узел или крышка с туеска не снимается с должной быстротой, Поммер любезно приходит ему на помощь.
Школьный наставник нетерпелив, как большинство правдоискателей. Он хочет скорей доискаться истины и начать урок пения. Сперва справедливость, лишь потом – пение, таков его принцип.
Что же сам Поммер положил в основу своей жизни?
Кто из этих одиннадцати‑двенадцатилетних школяров сможет или осмелится спросить его об этом? Они не решатся и не сумеют. Ни теперь, ни в будущем. Даже когда их детям будет столько же лет, как сейчас им самим. Тогда они, пожалуй, осмелятся спросить, но не сумеют, что еще хуже. И откуда им знать, каким должен быть этот наисправедливейший школьный учитель? И что такое справедливость, что такое истина? Они не спросят, а если бы и спросили, Поммер не смог бы ответить.
Если даже Иисус Христос не сумел ответить Понтию Пилату ничего вразумительного, какого же ответа ждать от школьного наставника Поммера, он ведь не какой‑нибудь искупитель.
Да сейчас и не время для мрачных вопросов, сейчас, в солнечный весенний день, когда так зазывно журчит ручей и детей влечет к воде, на луг, к ягнятам, телятам и жеребятам, домой.
Но потайной глазок учителя замазан картофельным пюре, а такие вещи никогда не приводят к добру.
Кто‑то из них отведает сегодня палки, это ясно.
Вскоре виновник найден, Поммер обнаружил подходящий сорт пюре, оно в щербатой миске Краавмейстера. Отец, идя в волостное правление, занес ему, ночевавшему здесь, горячей мятой картошки.
Дальше все происходит как по нотам.
Дети относят свои узелки в кладовку, толкаясь и щипаясь в полутьме; но в класс возвращаются притихшие, даже немного испуганные, хотя их томит любопытство: что будет с Юку, который недавно так щедро раздавал всем пюре из миски – нате, Ээди и Яан, нате, Тынн и Элиас!
Тем временем виновный отведен за кафедру и лежит согнутый на костлявом колене Поммера, как складной ножик.
Учитель точными, заученными движениями стягивает с него штаны, и трость вступает в действие.
Из класса не видно того, кто подвергается порке, массивная кафедра заслоняет все. Лишь сгорбленная спина учителя и мелькающая палка. Дети взирают на происходящее со страхом и любопытством, только Эрсилия Пюви равнодушно листает песенник, как будто все это нисколько ее не касается.
Лишь недавно Юку требовал от всех, чтобы, входя в класс, вытирали ноги, и звонил в изъеденный зеленью медный колокольчик. Тогда в его руках была вся полнота власти. Сейчас палка прохаживается по его мягкому месту, совершилось полное его падение.
Очки Поммера поблескивают, сердце его переполнено суровым, но справедливым гневом. Никто не избежит кары, если осмелится замазать его глазок.
Ему не нравится, что мальчишка не ревет как полагается. Что за чертов писк и скулеж? Будто пес, попавший под тележное колесо. Разве не учили его уже две зимы, чтобы произносил он слова ясно и смело? И что за человек, да еще хозяин хутора может вырасти из такого пискли! Нет, это никуда не годится. Это никак не согласуется с убеждениями Поммера. Он знает: ребенок должен кричать. Если затаенная злоба и упрямство останутся внутри, не выльются вместе с криком, то детское сердце ожесточится и все пойдет прахом. А плач – это уже почти примирение, признак того, что упрямство ребенка сломлено.
Он снова поднимает палку.
И вдруг юный Краавмейстер кричит резким, пронзительным голосом. Наконец‑то у мальца упрямство вышло наружу, наступил катарсис.
Учитель кладет палку на кафедру, натягивает штаны на исполосованный зад мальчишки и произносит:
– Так! Будешь теперь помнить, что картошку едят, а не мажут ею двери!
Мальчуган хнычет, у него кислое, все в подтеках от слез лицо. Но все же он опять на своих ногах, а не скрюченный лежит на колене у Поммера, а это уже большой шаг вперед.
– Ступай на кухню, умойся! И отчисти дверь.
Тем временем в классе отделяют «овец» от «козлищ».
Кто совсем безголосый или не умеет выводить мотив, те, естественно, «козлища». Им не место на уроке пения; незачем тут торчать зря и гримасничать, такие Поммеру не нужны. Всех мальчишек, у которых душа не певучая, собирают и под водительством Арнольда Кообакене посылают в дровяной сарай, складывать поленья в штабеля. Должна же быть польза и от бездарных.
Кто же они такие – те, что никак не выводят напев?
Разве это так важно?
Двое‑трое просто упрямцы, дома их научили, что пение – не мужское дело, и они в жизни не раскроют рта ради пения, хоть убей. Одному батрацкому сыну отец сказал, что в их роду никто не умел петь, зачем же и ему учиться. Первое дело – работа, хлеб насущный, а распевать песни не столь важно. Пусть поют те, кто сыт по горло.
Это, конечно, верно, но кому же тогда петь? Многие ли сыты? И сыты ли все те, кого такими считают? Впрочем, складывать дрова в сарае тоже совсем не плохо. Можно и поозорничать, если пораньше управишься или Арнольд Кообакене чуть отпустит вожжи.
Юный Краавмейстер умывается в кухне учителя и возвращается на свое место. Он‑то певец что надо – и останется им, даже если зад весь в рубцах.
Поммер стучит смычком по столу: внимание! Затем он кладет подбородок на скрипку и начинает ее настраивать. Это надо делать очень тщательно, нет ничего хуже, чем фальшивый звук.
Он проводит смычком по струнам, прислушивается и подвинчивает колки. Поглядеть на него так – Поммер сейчас кажется необыкновенно нежным. Он благоговейно вслушивается в звуки скрипки. Лакированная желтая скрипка будто нашептывает в его большое волосатое ухо что‑то манящее, мягкое.
В ушах детей это пиликанье звучит так:
Ни‑ить! Ни‑ить! Ни‑ить! Ни‑ить!
Пря‑жа! Пряжа! Пряжа!
Шнур‑р! Шнур‑р!
Узел!
Наконец нужный тон нащупан. Это большая радость. Глаза у детей сияют, звонкие голоса заполняют школу. Даже тем, кто складывает дрова, становится веселее. И вдруг кому‑то из них в глубине души становится жаль, что он не умеет петь. Конечно, вслух они об этом не говорят, какое там! Только с еще большим ожесточением швыряют серые осиновые поленья, словно те в чем‑то виноваты.
Когда еще я молод был
и в игры детские играл,
я ничего еще не знал,
лишь то, что видели глаза…
Солнце в небе прошло уже немалый путь и забежало далеко за линию полудня. Оно проделало три четверти своего круга над школой и сейчас как раз выглядывает из‑за ее крыши, косо светит в дверь дровяного сарая, на сухие поленья для поделок, что стоймя стоят в углу.
В классе солнечные лучи тянутся к карте полушарий и, пробившись через светлый поток пыли, отсвечивают на Великом океане. Поммер отбивает такт, напряженно и сопереживающе смотрит на детей.
Лишь то, что видели глаза…
Все течет в Великий океан, все – как вода, будь это песня или весна. Течет и Поммер, медленно, неподатливо, но все же течет. Великий океан всюду, и школа в Яагусилла всего лишь крошечный островок с сорока двумя учениками, с Библией, цифирью и керосиновыми лампами. Простая житейская правда, точно теплый весенний ветер, окутывает все, стирает краски и все заставляет течь в одном направлении.
Что видят дети своими чистыми голубыми глазами сейчас и что увидят в будущем?
Знают ли они, что Поммер, этот скуластый человек в белом шейном платке, открывает перед ними волшебные ворота в страну, где хозяевами будут только они? Велика ли беда, что в этих воротах стоят слово и палка.
Слово и палка и добрая воля.
Нет, так дело не пойдет. В одном месте они совсем фальшивят. Хор разваливается, как неутоптанный стог сена.
Учитель в сердцах останавливает поющих, велит им сесть и терпеливо объясняет, как надо петь это место.
Выше, да, непременно выше. Он напевает сам. Неужели они не слышат и ему придется снова пиликать им на скрипке?
Мысли детей разбредаются. Так же как у самого учителя, хотя он и не хочет в этом признаться. От солнца исходит какая‑то истома, ветер подсушивает землю, блестят лужи, и бугры уже сухие. Скоро можно выезжать в поле.
В конце концов Поммеру все же приходится взяться за скрипку, он крутит колки, настраивает ее. Ему кажется, будто инструмент снова расстроен.
Весенняя усталь ноет в суставах.
Ветер гремит под окном в саду. Дети слушают скорее ветер, чем скрипку учителя. Поммер подходит к окну посмотреть, что там такое стряслось.
Это старая, брошенная у стены крышка улья, ею и хлопает ветер. Учитель задумчиво смотрит в сад. Вот они – кусты смородины, крыжовника, яблони, сливовые деревья и две беседки. Сад замер в ожидании под высокой синью весеннего неба. Все требует труда и забот. Это его сад, у него с ним было немало маяты, будет и впредь.
Что же делать с этой стукающей крышкой улья? Выйти и поставить в затишек, чтобы не хлопала? Но за это время у детей совсем пропадет охота петь, они и так устали и поют вяло, гораздо ленивее, чем зимой.
Нет, уж лучше он заставит их петь снова. Настоящее пение должно заглушать даже бурю, не говоря уж о каком‑то там стуке доски!
У Поммера приподнятое настроение. Он машет рукой в такт, пытаясь вложить в свои движения все, что есть в нем самом – задор и воспоминания.
Та‑ак, теперь и в самом деле звучит немного лучше. Разве они сами не чувствуют? Пусть скажет Эрсилия Пюви, чувствует ли она, что сейчас пение пошло куда лучше.
Девочка, краснея, отвечает, что чувствует.
Дети не понимают, что творится сегодня с Поммером. Но его воодушевление передается и им: в детях, как солнце сквозь пыль, пробивается и сверкает что‑то светлое. Или они тоже ощущают, что нашептывает скрипка на ухо Поммеру?
Мы в этом мире живем,
Как малая птица на ветке.
Кто знает, удастся ли снова
Нам встретиться здесь еще раз…
II
Но тут их прерывают. Слышно, как кто‑то шаркает на крыльце, старательно счищая с сапог весеннюю грязь, затем раздается стук.
По классу проходит шорох, дети переглядываются. Даже учитель настороженно прислушивается.
А вдруг это инспектор, не предупредив, нагрянул из Тарту?
Поммер делает знак Юку Краавмейстеру, чтобы тот открыл дверь. Но не успевает мальчик встать со скамьи, как дверь открывается и в класс входит коренастый пожилой человек в белом кожухе. В дверях он снимает ушанку и, сияя раскрасневшимся лицом, здоровается: «Бог в помощь!»
Все смотрят на него с изумлением, но вошедший не смущается и продолжает приветливо:
– Вот урвал времечко на скотном, дай, думаю, загляну в школу, что там учитель да ребята делают… Небось, Поммер не рассердится, если я посижу немножко здесь и тихонько послушаю?
Прежде чем Поммер успевает ответить, старик усаживается на последней парте рядом с Элиасом Кообакене и по‑домашнему распахивает полы кожуха.
– Пойте, пойте, на меня, старого пня, не смотрите.
Поммер знает вошедшего – это Пеэп Кообакене, мызный скотник, дедушка мальчишек Кообакене. Только почему он вошел в класс во время урока? Мальчишки уже давно не бедокурили, во всяком случае ничего не делали такого, из‑за чего пришлось бы вызывать в школу родителей. Элиас, правда, получил зимой взбучку, обижал девочек, но об этом давно все забыли.
Детей смущает присутствие чужого человека. Поммер чувствует это, и когда они снова заканчивают песню, он говорит:
– На сегодня хватит.
Юку Краавмейстер встает из‑за парты и вовсю звонит в колокольчик, выбегает на крыльцо, чтобы услышали радостную весть и те, кто складывает дрова.
Дети торопливо собирают книги, и Эрсилия Пюви закрывает свой знаменитый песенник.
Пеэп Кообакене с добродушней усмешкой смотрит на ребячью кутерьму и говорит:
– Вы молодые и ученые люди и петь умеете отменно. Вот и у меня, старика, стало от вашего пенья веселей и привольней на сердце. Но я хочу попытать вас, знаете ли вы хоть немножко и старинную народную мудрость. Народная мудрость – она всем прочим основа.
Дети умолкают, учитель останавливается со скрипкой в руке.
– Я задам вам две‑три загадки. Сразу увидим, есть ли польза от того, что вы ходите в школу. Или, может, зря расходуете божий злак и штаны протираете.
При этом он смотрит лукаво и добродушно, но дети в замешательстве. Этот старикан ничуть не лучше инспектора или пастора!
– Садитесь! – приказывает Поммер школярам и быстрым шагом относит скрипку в свою комнату.
Дети с любопытством глядят на скотника. Пеэп чувствует, что он в центре внимания, и смеется от удовольствия. Устроившись поудобнее за партой, он говорит:
– Сперва я задам вам простенькую загадку. А то перепугаетесь, если сразу загадать как взрослому. Садитесь лицом ко мне, ртом к еде. Не то как же я вас увижу!
Парты скрипят, школьники поворачиваются.
– Загадка такая… Барский портной, двое ножниц.
Дети, точно по команде, смотрят на Эрсилию Пюви. Она, дочь портного, наверное, знает.
– Рак! – вырывается у Эрсилии, она тут же краснеет до корней волос. Дети разражаются смехом, а Ээди Рунталь бросает язвительно:
– Сама ты рак!
– Правильно! – подтверждает скотник. – Это рак, да, со своими двойными клешнями… А скажите‑ка, что это такое: с блоху величиной, с целый свет шириной?
Поммер искоса поглядывает на дверь, глазок которой был сегодня причиной неприятностей. Элиас Кообакене замечает взгляд учителя и опускает глаза.
– Ну, неужели никто не может отгадать такую простую загадку? – с упреком произносит Поммер.
На сей раз дети из Яагусилла вынуждены признать, что скотник взял над ними верх.
– Это глаз, – объявляет наконец Пеэп. – Очень просто… Глаз вмещает весь мир с морями, городами и огненными горами, а сам маленький как блоха.
– Человечий глаз больше, чем блоха, – замечает Ээди Рунталь.
– Верно, человеческий глаз гораздо больше, блоха может попасть в глаз человека… Но кто сказал, что речь идет именно о человеческом глазе?… Вы, оказывается, не так глупы, как я думал.
– Какие же они глупые? – защищает своих воспитанников Поммер. – Те, что ночуют здесь, до полуночи рассказывают про чертей и загадывают друг другу загадки. Изволь чуть не каждую ночь ходить и приказывать им спать.
– Это хорошо, мудрость прадедов – самая крепкая опора в жизни, такое нельзя забывать, – похваливает детей скотник.
Поммеру хотелось бы возразить Пеэпу, что порядок есть порядок и что ночью дети должны спать, однако он этого не делает, а, в свою очередь, предлагает загадку:
– Скажите, что это такое: на мельницу приходит, с мельницы уходит, но никогда не приносит мешки домой.
– Это Ааду Парксепп! – объявляет юный Краавмейстер.
И снова дети хохочут. Даже по суровому лицу Поммера пробегает тень улыбки.
Юный Краавмейстер возмущен, у него от обиды вскипают слезы на глазах. Чего они хохочут? Только в прошлую субботу, когда он пришел домой, отец рассказывал, что Ааду ходил на мельницу крупу рушить, но когда на другой день вернулся домой и жена спросила, где же крупа, Ааду молчал, как воды в рот набравши.
Пеэп Кообакене спешит на помощь парню.
– Ааду пьяница, бесов слуга, – объясняет он. – Где уж ему мешок домой принести, если деньги на вино нужны.
Юку с благодарностью смотрит на скотника.
– Думайте, отгадывайте, – подбодряет детей Поммер. – Это развивает мысль и воображение.
Школьники стараются изо всех сил, но ответы их не попадают в точку.
– Это же вода, – наконец говорит Пеэп.
И школьный наставник уточняет:
– Река.
Ребята поломали голову достаточно, Поммер велит расходиться по домам.
Класс опустел. Солнце проделало еще немалую часть пути, луч его соскользнул с карты полушарий и узким острым клином позолотил стену. Пеэп велит внукам идти домой, но те выжидающе останавливаются у дверей класса. Старик хочет поговорить с учителем с глазу на глаз. Он плелся сюда из имения за полторы версты не только затем, чтобы послушать пение и загадать свои загадки.
Когда школьники все до последнего разошлись, Поммер вопросительно смотрит на Пеэпа: что случилось?
У скотника за пазухой письмо, он хочет, чтобы учитель прочитал его; сам он грамоте не обучен. К тому же письмо на русском языке, из Петербурга. Можно было бы попросить волостного писаря перевести его, но у него, Пеэпа, есть к учителю и другие дела, вот он и не стал беспокоить господина писаря – у этого молодого человека и без того много мороки с волостными бумагами.
Поммер поправляет очки, раскрывает письмо и читает. Письмо очень короткое, с угловатым штампом и несколькими подписями. Почерк затейливый, с завитушками, прочесть нелегко, но в конце концов учителю все становится ясно.
– Яан Кообакене уже не работает на их фабрике с декабря прошлого года, – говорит Поммер, – И они ведать не ведают, куда именно он уехал… Нет сведений…
Старик моргает.
Это письмо лишний раз подтверждает его сомнения, только и всего. Он сомневается в сыне. Не вышел из него надежный, крепкий мужик. Вышел вертопрах, который не задерживается надолго ни на одной должности, бегает с места на место, а в голове у него всякие красивые замыслы и планы. Ничего он не может провести в жизнь. Даже самое малое, нет, нечего на это и надеяться.
Поммер смотрит через очки на Пеэпа отсутствующим взглядом. Да, вот они – дети и все, что с ними связано… Но он ничего не говорит, он не знает, что сказать. Каждый отвечает за себя, пусть каждый возымеет силы нести свой крест.
Сын не держится за место. Уехал в Нарву, плотником на парусиновую фабрику. А где он сейчас? Сноха плачет о нем – все Яан да Яан.
– Зашибать стал, – говорит Пеэп, – чем дальше, тем хуже, говори – не говори, даже не слушает. Тянет его, как козу на мочу. Ушел вот отсюда, из имения, не поладил с управляющим. А из‑за чего? Много раз на работу выходил с похмелья. Один раз, другой… Нешто это потерпят, кто бы ни был, хоть управляющий, хоть хуторянин. На мызе тогда позарез были нужны ящики для картошки, а плотник дрыхнет дома на лавке. Так работать нельзя… – И старик осуждающе качает головой.
– «Всяк бредет своей дорогой, сотни ложных троп за порогом», – отвечает Поммер запомнившимся стишком из газеты «Олевик».
– Его ложная тропа заведет в сети к дьяволу. Вот ушел из имения, приспичило ему… Поехал в Нарву! Там, дескать, народу много, заработки хорошие, за два‑три года капитал можно нажить и купить где‑нибудь лавку… Это ему нравится, лавка да трактир, там, где всяких шаромыжников и деляг много сходится. Я уже тогда подумал – ничего путного из этого не выйдет. Пустой звон! Кто хочет честно трудиться, может работать и здесь. Небось, в Нарве даром деньги не платят. Столпотворенье вавилонское…
Учитель дает старику выговориться. Дома ему потолковать не с кем, сноха не хочет, чтобы все время поносили ее мужа. По ее разумению, Яан во всем справный мужчина. Ну и что, если он не удержался на должности и неизвестно, где он сейчас; когда‑нибудь да вернется домой, вдруг еще и с деньжатами на покупку лавки. Пути господа неисповедимы и воля его неведома…
Да, пей с умом! Если кто‑то другой будет за тебя рассуждать, дело худо. Поммер навидался и вовсе жутких дел, которые винная чума натворила в округе. Рассказ старого Кообакене он слушал много раз, знает его наизусть. И все же учитель не может утешить старика, тем более помочь ему. Помочь можно только делом, не словами. А что в силах сделать он? Нередко и у него опускаются руки.
И все же, все же… Разве не школьный наставник Поммер – тот самый человек, по настоянию которого был созван волостной сход, пославший в Ригу господину губернатору прошение, чтобы закрыли трактир Вехмре, этот губительный притон, омут грехопадения!
И разве не был ему верным помощником этот самый Пеэп, член волостного собрания. Этот неграмотный мызный скотник весьма своеобразный человек, его мир прост и первозданен. Здесь нет полутонов, только лишь свет и мрак: с одной стороны – хитрый и упрямый бес, с другой же – праведная жизнь, тщание и трезвость.
– Неужто из‑за этого и дети должны погибнуть, – говорит Пеэп. – Я говорил снохе уже давно, четыре‑пять лет назад: выходи за другого, что ты ждешь этого лодыря, зря слезы льешь, кто знает, сколько у него там жен… Учитель, я пришел с тобой посоветоваться!
Поммер вскидывает брови.
– Я уже старик, старый хрен. – И Пеэп благодушно усмехается, словно это бог весть какая радость. – Но силенка еще есть, шесть‑семь лет наверняка продержусь… Думал – надо бы одного мальчишку в школу определить. Двоих не под силу, а одного обязательно пошлю осенью в кистерскую школу[1]…
Школьный наставник так и сияет, разговор ему по Душе.