– Жалованья за этот год я еще и не видел, ни копейки, – сообщает Поммер и с достоинством закручивает усы. – Не знаю, на что мне покупать керосин. Будет видно, когда достопочтенное волостное правление выплатит мне полностью жалованье за прошлый год… Неужели мне жаловаться в суд?
Лицо Краавмейстера наливается кровью. Этого еще не хватало!
– В прошлую осень ты топил школьными дровами свою ригу, – говорит он, чтобы только замять разговор о жалованье.
– Топил ольхой, которую мне позволили рубить.
– Ольху можешь брать, это подлесок. А деревья побольше не трогай, они принадлежат волости.
Что это за власть такая, ежели она не решает даже очевидных дел? Выборные не для того поставлены, чтобы тупо взирать друг на друга, а чтобы действовать. Волостной старшина хотел бы услышать мнение собрания. Как считает, например, выборный Кууритс?
Кууритс моргает сонными глазами, вопрос слишком неожиданный для него, и он невольно робеет. Но не ответить нельзя, коль спрашивает сам волостной старшина.
Кууритс думает, его загорелое лицо напряжено, взгляд упирается в пол.
– Давайте лучше оставим это дело на другой раз, – наконец решает он. – Сейчас пока что день долог и школьники распущены по домам, все равно Поммеру керосин не нужен.
А не собирается ли сход выборных тянуть волынку? Так и осень наступит, ежели они будут долго волынить. Если нет ни керосину, ни денег, то пусть волостное собрание выделит двух дюжих мужиков с большими длинными ломами, которые удержали бы солнечный шар на горизонте, пока он, в школе, не закончит вечерний урок.
Даже Пеэп Кообакене не сторонник таких шуток, хотя он трезвенник и демократ. Он огорченно пожимает плечами, – разум да осенит всех и вся. Волостные выборные тоже люди, и зачем прохаживаться насчет света, это же божье светило, оно и кормит нас и одевает.
Сход выборных желает сделать перерыв, некоторые из мужчин уже нащупывают трубку в кармане.
Однако Поммер еще не закончил, в некотором смысле было бы вернее сказать, что он только начинает.
– Почтенный сход выборных, – говорит он. Волостные мужи удивленно прислушиваются: что ему еще надо? – Несколько лет назад в Яагусилла приехал человек со шпагой, из Тарту, начальник уездной полиции, он проверял состояние школьных помещений. Знают ли достопочтенные мужи, что тогда случилось? Начальник полиции тщательно осматривал школу и только качал головой. Выходя из классной комнаты, он вытащил шпагу из ножен и проткнул ею стену. «Вас ист дас, майн херр?» Такой истлевшей и трухлявой была стена школы тогда, но с тех пор прошло много лет. Полицейский начальник запретил заниматься в такой развалюхе и потребовал выстроить новое здание. Но потом наступила смена власти, произошла школьная реформа, и все забылось…
Лицо Краавмейстера заливается краской. Все это штучки школьного наставника, он разжигает их, выборных.
– Волость должна построить новую школу, – заканчивает Поммер при общем молчании.
– Ни я, ни кто‑либо из выборных не возражает, школьный дом старый и дряхлый, – отвечает волостной старшина своему старому учителю. – Он и выстроен не под школу, это старая хуторская постройка… Но знаешь ли ты, что волость избрала для решения дела всех этих мужей… – Краавмейстер показывает рукой на горбящихся на скамье людей. – И меня тоже. Мы сами знаем, как и что решать.
– Если вы знаете, почему не решаете? – подзадоривает Поммер.
Старый Кообакене одолел жару, он поглаживает полу своей шубейки и выступает в защиту учителя, он один в волостном парламенте образует демократическую оппозицию.
– Денег нет, это да, так и этак, все это правда, – говорит он, и никто еще не знает, куда он гнет. – В моем роду мой сын первый выучился читать. Кто его учил? Поммер, этот самый Поммер, который сейчас сидит здесь и жалуется: стены школы прогнили, надо благодарить бога, что они еще не свалились ни на чью голову. Почему мы отталкиваем просящую руку учителя? Это наша собственная рука, а мы над этим гогочем как неразумные отроки. Школа нужна для всей волости, а не Поммеру, его дети уже все вышли из школьного возраста. Вы говорите, что нет денег. Денег на белом свете никогда нет… Вот, например, у тебя, Юхан Кууритс, есть деньги? – Скотник вдруг резко оборачивается к выборному.
Юхан не слышит, он дремлет.
– Сейчас, да? – просыпаясь, оторопело спрашивает он.
– Денег нет у меня, нет у Краавмейстера. Если бы они у него были, он бы выстроил себе новый крепкий дом, но нет… Денег нет и у помещика, это я точно знаю. Но пусть их нет! Будь у нас добрая воля выйти из тьмы на свет. Разве только деньги помогают человеку выйти на свет, помогает и усердие. А усердие у нас не должно оскудевать. Мы почти семьсот лет были под баронским гнетом и во тьме, совсем как картошка в подвале, и ни один луч света не будил ни один росток. Но свет приближается с каждым днем, и чем раньше мы построим себе новый школьный дом, тем скорее придем к цели. Вот мой сказ.
Люди слушают Пеэпа внимательно, только Юхан Кууритс снова впадает в дремоту.
Волостной старшина сердито молчит.
Плохо ли говорить какому‑то Кообакене или Поммеру! Одного кормит мыза, другой на содержании у волости, хотя волость и сейчас будет еще в долгу у школьного наставника, если дела пойдут так же худо, как шли до сих пор.
Но кто знает, вдруг волость и перестанет быть в долгу перед Поммером и будет ему благодарна лишь за то, что он посадил и взрастил сад… Краавмейстер едва заметно посмеивается. В кармане у него одна совсем необычная бумага.
А разве это к добру, если у волостного старшины в нагрудном кармане такая бумага, какую он не покажет любому и о существовании которой любой и не должен знать?
Из богобоязни и верноподданничества, отчасти из‑за ущемленного самолюбия ученик идет против учителя.
Впрочем, еще не время, надо подождать.
– Сейчас о строительстве новой школы не может быть и речи, – говорит он заносчиво. – Позовите Хендрика Ильвеса!
Поммеру пора уходить, но волостной старшина останавливает его движением руки.
– Не уходи, ты нам нужен.
Учитель резко останавливается. Странно, что он вдруг понадобился Краавмейстеру. Неслыханное дело! Обычно все было наоборот.
Входит старый солдат, он высокий, прямой, сухой как посох божий.
Волостные мужи морщат нос, от одежды старика удушливо тянет прелью. Удивляться тут нечему; старик одинок, кому о нем заботиться; но сходу выборных от этого не легче.
– Садись, – приказывает волостной старшина.
Солдат послушно опускается на скамью рядом с Кууритсом. Запах, идущий от соседа, перебивает сон волостного выборного.
– Мы со сходом выборных обсудили записки обследования крестьянским комиссаром и уездным доктором, – официально и громко вещает Краавмейстер: старый гвардеец туг на ухо, – и находим, что ты человек мастеровой, сапожничаешь, а летом даже помогал строить дом Ааду Парксеппу…
– Да, помогал, это верно, – радостно отзывается солдат. – За две недели заработал почти четыре рубля.
– Вот видишь, это выходит почти тридцать копеек в день… У тебя два вполне трудоспособных сына, один в батраках, а другой извозчиком в Тарту. Не так ли?
– Так точно, господин волостной старшина, – не моргая, отвечает старик браво, как когда‑то его учили в армии.
– Сыновья зарабатывают достаточно, чтобы содержать тебя, старого отца, к тому же ты прирабатываешь и сам. – Краавмейстер делает паузу и продолжает сурово: – Мы решили не давать тебе никакого вспомоществования от волости. У нас есть старики, у которых не осталось никакого кормильца и которые сами уже не в силах пошевелить пальцем.
Веселый задор, готовность отвечать гаснет на лице Хендрика. Он не ожидал такого оборота. Но это еще не все.
– Твой сын Яан всю зиму жил в волостной богадельне, у тебя, хотя ему никто не давал на это разрешения. Это нарушение всех правил и решений схода выборных, – зло поучает волостной старшина. – Поэтому мы решили выселить тебя из богадельни.
Солдат дергается на скамье, мускулы его лица делают странное, хватающее движение, как будто он хочет поймать ртом муху и тут же отказывается от своего намерения.
– Что же мне делать? – убито спрашивает Хендрик. – Куда же мне старому деваться?
– У тебя же сын извозчиком в Тарту, – напоминает Якоб Патсманн.
– В Юрьеве, – поправляет Кууритс.
Да, Тарту теперь и в дальнейшем зовется Юрьевом, как это стоит в высочайше данном распоряжении.
– У сына своя жизнь, – беспомощно бормочет Хендрик. – Как я поеду ему мешать? И что мне там, в городе, делать, чужие люди, чужой уклад. Нет, туда я не поеду…
– Как хочешь, но из богадельни ты должен перебраться. Чем раньше, тем лучше, – холодно произносит Краавмейстер.
– Почему же с этим такая спешка? – спрашивает Пеэп Кообакене.
– Пустим сразу же Притса Йоозика, – отвечает волостной старшина. – У него на прошлой неделе умерла дочь, старая дева. Жена у Притса умерла очень давно. Притс лежачий больной, ходит под себя; куда еще нам его девать? Надо договориться с каким‑нибудь бодрым стариком из богадельни, пусть он ухаживает за Притсом, три рубля кладем, чтобы кормил и убирал. Иначе не выйдет.
– Злая штука эта жисть, – глубоко вздыхает Хендрик Ильвес. – Нет ничего хуже, чем садиться на шею другим. Пока сам руками шевелишь, еще живешь…
Действительно, теперь‑то он вольная птица со своей медалью за храбрость и маленьким ящиком, где у него и дратва, и шило, и штык… Прошение, посланное в Тарту господину комиссару, совсем не помогло… Сын‑извозчик – грубиян, другой сын, батрак на хуторе, сам без постоянного места, он то на этом, то на другом хуторе. Да и какой хозяин захочет взять батрака вместе с его старым отцом?
Краавмейстер роется в нагрудном кармане, там шелестит бумага – жалоба на Поммера.
– Возьми Хендрика Ильвеса в школу на квартиру, – говорит он. – Пока, а там будет видно. У тебя школьная комната летом пустует.
Пока, а там видно будет? Нет, Поммер не согласен.
– Законом запрещено, чтобы чужой человек летом жил в школьном доме. Как же я смогу отвечать за дом, если в нем живет чужой?
– Каким законом запрещено‑то? Если и есть такой закон, то школа принадлежит все‑таки волости и волость может временно принять другой закон.
– Поммер, будь христианином, куда этому Хендрику деваться, – вставляет скотник. – Дай моему сверстнику кров.
Хендрик тоже оживает, хотя он уже полностью препоручил свою судьбу на усмотрение милостивого бога и схода выборных. Вернее же – наоборот, выборных и бога.
– Я человек тихий, не кричу и не шебуршу, починю тебе не одну пару башмаков бесплатно или из обрезков сколочу загон для свиньи…
– Это я и сам умею делать, – бросает Поммер.
– Возьми, Поммер, выручи волость из беды! – просит и помощник волостного старшины Патсманн.
– Я покажу тебе на большой карте все места, где я воевал с супротивниками царя, – обещает Хендрик. – Я расскажу тебе о Турции, пока захочешь слушать… И о русских князьях.
Князья учителя не интересуют, но Турция – да. География – его слабость, география и географические карты.
– Я могу и дрова колоть, – продолжает старый лейб‑гвардеец, заметив, что лицо учителя смягчилось.
– Если бы они были! – вздыхает Поммер.
– Как же так нет, – удивляется волостной старшина. – Волость привезла тебе весной три сажени дров.
– Надолго ли их хватит, если стены продувает ветер, не держат тепла.
И тут вернулись к тому, с чего начали.
– Дело решено, – твердо говорит Краавмейстер. – Ты, Хендрик, сегодня же переберешься в школу и останешься там, пока волость не найдет тебе другую квартиру.
Писарь делает пером лихой росчерк на волостной бумаге.
Вскоре волостные выборные, Поммер и Ильвес прикладывают руку к бумаге с решением. За Кообакене, как всегда, делает это Якоб Патсманн.
Люди собираются идти по домам. За окном ярко светит солнце. Только что распустились кусты смородины под окном, зеленеют побеги трав. Кообакене после волостного зала во всю распахивает кожух.
На дворе волостной старшина дружески берет под локоть старого Хендрика и говорит полушепотом, чтобы старик шел в трактир, ему надо поговорить со старым солдатом.
Старый лейб‑гвардеец, польщенный, поворачивает к трактиру.
Поммер идет домой, размахивает руками, сердито кашляет и трогает рукой бороду. Новый квартирант совсем не по душе ему. От этого бродяги и пьяницы винная зараза проникнет и в школу. Ведь школа только чуть в стороне от трактира, через перекресток. Как часто доносится в класс пьяный гомон пьющих хуторян, и он бессилен против змия. Будь у него голос, схожий с иерихонской трубой, и то не осилил бы. Дети, молодые восприимчивые ростки, разве мало слышат они пьяный гвалт отца или братьев, чтобы даже здесь, на малом клочке нивы просвещения, в их уши снова и снова заползала бессмысленная пьяная дурь.
Кристина стоит во дворе, держа руки под чистым передником, и ждет мужа.
Крыжовник за домом выпускает листья. Поммер на мгновенье останавливается и смотрит. Хорошо стоять вечером в юрьев день возле кустов, подставив нежным лучам солнца свое восточно‑балтийское лицо.
– Яан! – вдруг восклицает во дворе Кристина и в отчаянии машет руками.
Поммер не понимает, что хочет жена, что с нею такое, но в ту же минуту он инстинктивно оборачивается. По дороге в его сторону мчится пестрый пес, поджав хвост.
Неужели бешеный?… Кто его знает?
Школьный наставник быстро осматривается. Прихожая трактира пуста, только лошади волостных выборных тупо застыли у изгрызанной коновязи.
Убежать и скрыться он уже не успеет.
Поммер и собака, на большаке двое, око за око, зуб за зуб, как два враждебных мира.
В последнюю минуту учитель одним движеньем отрывает от своего забора жердь и смело выходит навстречу бродячему псу.
Увидев жердь, собака свирепеет, глаза ее зло блестят, сверкают зубы. Если пес и не был бешеным раньше, то сейчас он наверняка взбесился.
Поммер уже не молод, его движенья не столь быстры и легки, как в юности, когда он мог ловко вскочить на лошадь с самой высокой холкой или двумя‑тремя меткими ударами повалить в трактире или на ярмарке какого‑нибудь бахвала, так что тот не успевал сосчитать до трех.
Человеческими и лошадиными уловками сейчас не обойтись. Против собаки нужны собачьи уловки.
На мгновенье собака замирает на месте, глаза ее неподвижны – будто под желтым пеплом.
Школьный наставник уставился на своего врага. Пес был чужой, пестрая пастушечья собака, должно быть, дворняжка кого‑нибудь из хуторян. А то разве она шлялась бы по большаку и ярилась на встречных?
Поммер должен уметь все, смело выступать против всякой тьмы и злобы. Должен он справиться и с бешеной собакой. И такое важное дело нельзя оставлять на усмотрение волостного полицейского, который восседает в трактире в господской комнате.
Дубинка свистит в воздухе.
Первый удар пролетает почти мимо. Шест лишь слегка касается песьей головы, сотрясает ее безумные мысли и убыстряет их ход.
Поммер снова вскидывает орясину, чтобы влепить удар собаке между глаз, но не успевает он это сделать, как животное рыча кусает его в руку. Собака ведь кусается без спросу.
Поммер пятится назад и замахивается, чтобы вновь ударить. На этот раз шест попадает на крестец собаки. Дворняга, скуля, хрипя и исходя слюной, валится на задние лапы. Скребя дорогу когтями, дрожа и передвигаясь вперед передними лапами, она приближается к учителю и снова с рычаньем нападает на него.
Зло упрямо и изворотливо.
Поммер борется с собакой как Калевипоэг с бесами. Руку жжет резь, от напряженья и страха на морщинистый лоб стекает пот, но победы еще не видать.
Новые удары сыплются на голову пса.
Со стуком, будто череп у него каменный.
Будто голыши падают в телегу.
Будто гудят своды подвала.
Лошади беспокойно фыркают у коновязи и мотают головой. Словно чуют волка. Гнедой Кууритса встает поперек другим, рвет узду и ломает оглоблю. Он, пожалуй, гораздо проворнее своего хозяина.
Поммер, отчаянно нанося удары, отступает к дому. Все звонче звучат удары дубинки. Лоб собаки гудит будто медный котел.
Кристина стоит на дворе и испуганно смотрит, как бьется ее муж.
Дверь трактира отворяется, и появляется тыквоподобная голова госпожи трактирщицы. Поммер видит все это как в тумане. Он отступил уже до самых ворот школы. Неподвижный, подернутый желтым пеплом взгляд бешеной собаки уставился в лицо деревенского просветителя.
Дубинка учителя вдруг ломается. Вот ведь и забор тоже стар и трухляв. Теперь Яан Поммер совсем без оружия, совершенно беззащитен перед страшным чудищем.
К счастью, он успевает протиснуться в ворота и закрыть их за собой. Он спасен. Собака с рычаньем скребет рейки ворот, затем оседает, скорчившись, на дорогу.
Учитель быстрым шагом, не сказав жене ни слова, проходит в комнату. Из руки капает кровь. В комнате он берет коробку с угловой полки, прижимает ее к груди, поддевает крышку и сыплет на кровоточащую рану порох. Затем проходит в кухню и просит Кристину поджечь порох на ране спичками.
Ну вот и все, что он может сделать дома.
Теперь поскорее запрячь лошадь и – к приходскому доктору, от него же – в Тарту или даже в Петербург, в Пастеровский институт! Где это видано, чтобы школьный учитель впадал в бешенство.
Бешеной собакой больше и не пахнет, за воротами пусто.
V
В то самое время, когда Поммер сражался на безлюдном большаке с бешеной собакой, как с воплощеньем неминуемого зла, на него точили зубы и в другом месте.
Этих противников нельзя было, правда, назвать псами, да еще бешеными, но они тоже собирались искусать его до боли.
В трактире Вехмре продолжается сход выборных. Солнце садится, небо розовеет, лошади беспокойно переступают с ноги на ногу, но волостные мужи никуда не спешат.
Они сидят тесно, плечо к плечу, за столом, как заговорщики, враги императора, о которых может рассказать Хендрик Ильвес, потому как он наслышался обо всяких супротивниках. Сам лейб‑гвардеец сидит на аляповатом стуле, в стороне от других, стройный и прямой, как верстовой столб. Он под мухой и – блаженствует.
Самое время приступать к делу.
– Господа волостные выборные! – с разгоряченным лицом начинает Краавмейстер. Его взгляд мельком пробегает по лицу Ильвеса, и он прибавляет без особой охоты: – И прочие господа!
Сегодня в игру втянута политика, и единожды в жизни волостной старшина может повеличать господином и волостного нищего. Ведь Хендрик знает государственный язык, а писарь не идет в счет, он человек противного лагеря.
Гомонящее общество затихает. Кажется, старшина хочет что‑то сказать. Каким бы ни был сход выборных, но власть он уважает. Тем более в трактире, когда старшина выставляет на стол штоф водки.
Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг. И Краавмейстер пока что на троне.
– Мужики! Мы последние дни проводим в любезном для нас месте. – На лбу старшины сверкают жемчужины пота, как будто и он сражался с бешеной собакой. Он делает многозначительную паузу, чтобы затем еще серьезнее прибавить: – Вехмреский трактир будет закрыт.
– А приказ уже есть? – спрашивает Якоб Патсманн.
– Еще нет, но к тому все идет.
– Почему бы не идти, ежели ты сам послал прошение губернатору!
– Разве я послал… – Волостной старшина сердится на то, что помощник сбивает его.
– Как же не ты, ежели твоя подпись первая, – возражает Патсманн.
– Подпись‑то моя, потому как я волостной старшина, но разве я всполошил волость и разжег хозяев, что, мол, водочная чума разоряет наши хутора и губит силы народа… Я спрашиваю, кто тот человек, кто это сделал? Кто был тем, из‑за которого закрывают наш любезный господский зал?
Мужики смотрят на него хмельными верноподданническими, услужливыми взглядами.
Входит в залу трактирщик и ставит на стол штоф водки.
– Это Поммер, – говорит он.
Разумеется, и на этот раз виноват Поммер.
Краавмейстер достает из‑за пазухи долго шелестевшую там злополучную бумагу и оглядывает людей.
– Господин Ильвес, – говорит он и, качнув головой, делает знак отставному солдату.
Отставной лейб‑гвардеец весь сияет. Он видел двух русских императоров, правда, одного за полверсты, и в Турции получил медаль на грудь, но «господином» его зовут все же лишь в трактире родной волости.
Знание государственного языка делает его господином.
Он вытягивается и с готовностью радостно смотрит на волостного старшину. Только дайте ему ручку с пером, он‑то знает, как писать. Уж этот «господин» знает, в этом не может быть сомнений.
Волостные мужи ждут, чтобы потом подписаться.
Единственное, что может повредить этому Поммеру, – это бумага. Змеиный яд и порох на него не подействуют. Быть может, немного подействовали бы серная кислота или Бисмарк, но откуда их взять. Наша маленькая бедная волость – и так далее.
Так что – одна лишь бумага с подписями.
Да, но что будет переводить Ильвес?
Сход выборных спорит, хотя языки мужей будто завязаны узлом, глаза красные. Наиболее спокойный среди них – господин Змий, он все убывает в штофе. Трактирщик подносит новый штоф, ему ничего не жалко, когда на карту поставлено будущее трактира. Он самый яростный противник Поммера, но пока что остается в тени.
У Ильвеса в руке ручка, сейчас он всесилен, во всяком случае сильнее, чем когда‑то с оружием, в Турции или где бы то ни было. Трактирщик отодвигает посуду, на важных бумагах не должно быть ни одного пятна.
Якоб Патсманн украдкой уходит. Делает вид, что идет по нужде, и не возвращается. Что мешает ему уехать, дорога свободна, бешеный пес пропал, и вечер пока что светлый.
«Школьный наставник Яагусилла Яан Поммер не печется о делах веры», – читает Ильвес текст на мятом листе бумаги, проводит языком по губам и думает, как бы переложить это на русский язык поглаже. Ведь многое зависит от стиля – дадут ход прошению или не дадут.
Все рады стараться.
«…и не учит детей на уроках пения церковным песням, которые воспитывали бы их верными христианами, а учит только песням «Птица кроткая, ворона» и «Когда еще я молод был», которые песни несурьезны».
Весьма внушительные обвинения.
Однако Хендрику приходится туго. Он не знает, как звучит на государственном языке «кроткая». Человек и так, и этак склоняет свою старую, повидавшую белый свет голову, высовывает кончик языка и пучит глаза на штоф с водкой. Но на тусклом боку бутылки ничего не написано, или, если и написано, то ни о какой кротости там речи нет.
Юхан Кууритс первый замечает предродовые муки отставного лейб‑гвардейца и пододвигает к нему стопку с водкой. Если водка помогает от всяких прочих бед, то уж при переводе – тем паче.
Но Хендрик не дает себя смутить огненным зельем, пыхтит еще долгое время, прежде чем выводит на бумаге: «варона, благоротная птица».
Так он благополучно минует это трудное место. На мгновенье в его голове мелькает мыслишка: что если заменить «ворону» на «орла»! Это оправдало бы в глазах начальства позицию Поммера. У Хендрика нет ничего личного против учителя, к тому ж у Поммера он с сегодняшнего дня на постое.
Далее следует самое веское в письме место.
«Поелику он, Поммер, очень скудно знает государственный язык и у него нет свидетельства об образовании, где было бы четко подтверждено, что Поммер изучал русский язык, посему изучение государственного языка находится в волостной школе в жалком состоянии и школьный наставник, который не умеет должным образом выговаривать шипящие русские звуки, смешивает в одно много слов, порождая среди детей сумятицу, посему многие слова и понятия, как например, «жук жужжит», звучат в ушах эстонца даже как непристойные, невежливые выражения, что вовсе не идет на пользу распространения государственного языка…»
И так далее и так далее.
Что касается государственного языка, то хоть в этом отношении Поммеру теперь не поздоровится.
В самом конце еще вставляют, что учитель часто наказывает детей безвинно и сечет их до посинения. Естественно, волостной старшина имеет в виду своего Юку, других примеров у него нет. Но кто знает, может, ему вспоминаются и те порки, какие он сам изведал дома и в школе, когда не мог выучить пяти глав из катехизиса.
Ученик подставляет ногу учителю.
Мужики подписываются. Как родители, а не как волостные выборные.
И трактирщик среди первых, хотя у него и нет детей.
Пусть господин инспектор все проверит и подумает, что делать с таким школьным учителем, как Поммер.
Волостные мужи до капли выпивают свои стопки, встают из‑за стола, подбрасывают Краавмейстера в воздух и кричат: «Гип‑гип, ура‑а!». Это нелегко – подкинуть такую тушу, но волостной старшина чувствует себя на седьмом небе.
Хендрик Ильвес приходит в школу в темноте, держа свой ящик. Поммер еще не вернулся от врача. Кристина затопила баню, согрела воду и первым делом посылает в баню старого лейб‑гвардейца. Долго плещется он теплой водой, основательно скребет себя и затем появляется в школьном доме, чистый и помолодевший, в старой посконной рубашке, которую дала ему Кристина. Ощущая блаженство и уют, сидит он на скамейке в школьной комнате, пока Кристина не приносит с чердака мешок с соломой и устраивает ему постель перед печью.
И вскоре усталый старик засыпает на своей новой квартире и спит сном праведника.
Каков он и есть. Или, может, что‑то не так?
VI
Как только деревья оделись в листву, учителева собака по кличке Паука стала бегать на станцию встречать поезда. Она давно уже взяла себе такую манеру и чуяла поезда, никогда не смешивая пыльный товарный с пассажирским, на котором мог приехать из города домой кто‑нибудь из детей Поммера, чьи запахи у нее застряли в носу еще с тех пор, когда она была щенком. На перроне она усаживается на одном и том же месте, под зеленой таволгой, лапы вместе, значительно и с достоинством, сверкая гладкой черной шерстью, даром что породы она самой простой. Сидя там, она все видит и все схватывает, запоминает. Когда никто не сходит с поезда, она, едва поезд уйдет, семенит по пыльной дороге домой, волоча хвост. Ее прогулки на станцию чаще всего заканчиваются впустую, потому что у детей Поммера в городе много дел.
Но однажды вечером Паука замечает, как из вагона выходит молодой человек с редкими усами. Собака сходит со своего обычного места, радостно скулит и несется к приезжему. Это свой человек, от него пахнет Поммером.
Таким образом дом для Карла Поммера, ученика Тартуской семинарии, начинается еще на станции, где поезд останавливается лишь на минутку. Затем следует вечерняя дорога домой между нивами и рощами, с длинными тенями и заходящим солнцем, с собакой, весело бегущей впереди, важно задрав хвост.
И утром на троицу, когда роса еще сверкает на траве и листьях, сквозь открытое окно веет в кухню запахами сирени и нагретой солнцем деревянной стены, Карл усердно уминает блины с медом и молоком. Собака сидит на задних лапах под столом, положив морду на колени молодому человеку, слушает и ждет, что и ей перепадет кусочек.
– Карл, скажи, ты наелся? – заботливо спрашивает Кристина. Ей кажется, что сын в городе ужасно похудел.
Карл бурчит недовольно: да, конечно, он же навернул сейчас целую стопу блинов!
Поммер бросает на жену осуждающий взгляд: разве Карл все еще младенец, скоро сам станет учителем, сам знает, сколько ему есть!
Кристина начинает прибирать со стола.
Мужчины выходят из дому, прихватив картузы, хотя могли бы в такой теплый день обойтись и без них.
– Мама, пойдем с нами! – говорит Карл.
– Мне незачем, у меня дел много, – отказывается Кристина, а самой приятно, что сын ее позвал.
– Ну, пойдем, мы ненадолго, – не отстает сын.
Кристина все еще отнекивается, но когда ее зовет и муж, а сын говорит: «Опять все вместе побудем, как бывало», – она соглашается, ставит посуду на край плиты, в ряд, и скрывается в задней горнице. Когда Кристина возвращается с подаренным дочерью цветастым шелковым платком на голове, она вновь молода, проворна и по‑своему привлекательна.
Карл зовет Пауку. Собаке не надо говорить дважды, и в ее старых костях весна пробудила тревожные, беспокойные импульсы.
Миновав погреб и баню, они поворачивают на поле. Паука бежит впереди, устремив расширенные ноздри на юго‑восток. За нею уверенным шагом идет Поммер, затем сын, и последнею ступает Кристина. Порой, когда кто‑нибудь сходит с узкой тропы на поле, эта цепочка перемещается, а то и вовсе распадается.
Они счастливы, что идут по знакомым местам, идут все вместе. С каждым годом такие прогулки все реже. И все‑то спешат дети, будто их огонь подгоняет. У старших дочерей свои семьи, Анна сердится на отца, да и Карл не так уж часто наезжает в отчий дом. Только в каникулы или по государственным праздникам. Поммеру было бы по душе, если бы сын после семинарии приехал на учительское место в Яагусилла. Здесь и родной дом, и народ знакомый, сорок два школьника, сам Поммер ушел бы с должности, заботился бы о лошади и корове. Сыну было бы легче. Карл по своему образованию мог бы, конечно, рассчитывать и на приходскую школу, да кто знает, в наше время нелегко найти такое место.
Школьный участок в Яагусилла маленький, да и земля не так уж хороша: песчаная и глинистая, местами надо бы прорыть канавы. Здесь встречаются всякие почвы. Земля не восполняет вложенного труда сколько‑нибудь обильно, скорее напротив, но она завоевана тяжким трудом, освоена, и другого такого клочка земли нет больше у Яана Поммера под солнцем. А в прочие светила он не верит.