На сей раз школьный год начинается в совсем новых, непривычных условиях. Поначалу в школе нет ни одного звонка. Поммер просит старую хозяйку Парксеппа, чтобы она стучала в угловое окно, когда заканчивается урок. Все же возникает много несуразицы и неточностей, так как частенько старуха вообще забывает о школе, иногда же дремлет в задней комнате или лежит хворая.
Все кончается тем, что Поммер приносит из дома свои стенные часы, которые Мария привезла летом из Тарту в подарок, и однажды утром вешает их на стене. Им самим часы не нужны, они все равно встают рано, по крику петуха и другим приметам, к тому же утром в бане холодно как в волчьей норе.
Колокольчик с дуги дарит школе Якоб Патсманн. Возможно, этим подношеньем новый отец волости хочет показать, что ему вовсе не безразлична судьба школы.
Беззвучный, неподвижный осенний вечер. Из хлева с фонарем и ведром в руках появляется Кристина. В это время Поммер ходит глядеть за печью в риге. Справедливость… – гудит у него в голове. Он пробовал быть справедливым – каждый день, в любом деле. Кто может его упрекнуть? И все же он неспокоен. Справедливость – как горячая картошина, которую перекидывают из руки в руку, пока она не остынет.
Разве не Давиду позволил Иегова иметь одного отпрыска, который будет властвовать как царь и творить на земле право и справедливость. Его, Поммера, отпрыск в городе, пройдет осень, наступит зима, и когда она закончится, Карла увенчают венцом мужчины, который сможет, как его наследник, сделать много полезного.
Если, конечно, он сумеет, захочет, выдержит.
Для него станет домом родным и пожизненным венцом это чернеющее в сумерках призрачное строенье, которое Поммер все же не смог подвести под стропила. Кирпич кончился, навалилась другая работа, в школе начались занятия.
И еще – Анна… Он ожидал, что дочь построит свою жизнь по тем заветам, которые он ей преподал. Он надеялся втайне, что из Анны, как и из Карла, получится учитель. Не прекрасно ли было бы, если бы и дочь, и сын продолжали его труды, что из того, если школьных учителей – женщин еще нет.
Это уже не справедливость, это тщеславие.
Слова о справедливости – как раствор известки и песка; но где же кирпичи, камни? Справедливость говорит лишь о стремлении одного человека. Он хотел закрыть трактир, но Краавмейстер не захотел, старшине нравилось сидеть на господской половине, слушать похвалы и восторженные крики. Это его справедливость, но разве можно довольствоваться ею?
Когда Поммер возвращается из риги, ощущая в носу приятный запах хлеба, который сушится на жердях, в темноте отворяются серые шлюзы небес и тихо, медленно, украдкой начинают опускаться белые хлопья.
Поммер останавливается на дворе и долго смотрит на темное небо. Он ни о чем не думает и не взвешивает про себя какую‑либо мысль. Им овладевает большой, глубокий покой, будто он сам – частица этой осенней природы, земли, поля и леса, что летит в темноте с востока на запад и медленно облачается в мягкую нежно‑белую хламиду.
Все становится белым – недостроенная школа, яблони, ульи, крыша конюшни, рига и эта странная постройка, в которой он живет, – наполовину подвал, наполовину баня.
Человек стоит в этот поздний час один на один с чем‑то бесконечным и светлым, у которого нет имени, и вдыхает далекую умиротворяющую тоску по другим мирам, где властвуют красота и совершенство.
Ночь поздней осени распахнула свою грудь. Началась пора, которая волнует учителя как открытая им чистая тетрадь, в которой нет еще ни единого росчерка или знака и которая таит в себе лишь тайну чистоты.
И Поммер не может не сказать Кристине, что пойдет проведать детей в Парксеппа.
Он идет через пастбище, между опавших ольх. Ольхи голые и мрачные, их еще не покрыл снег. Поммер идет по тропе, поворачивает через змеящийся ручей на поле Парксеппа. Здесь он каждый день ходит в школу и обратно.
Поммер радостен и спокоен. На стерне он хватает с земли пригоршню снега и слепляет комок.
Поодаль виднеются постройки хутора Парксеппа, тихие и таинственные в темноте. Только в окне задней комнаты нового дома горит свет, там еще не спят. Школьная комната темна, дети уже улеглись.
Заливается лаем пес и выбегает за ограду к идущему на поле. Поммер тихо кличет его, и дворняжка затихает, виляет хвостом и скачет вокруг учителя.
Учитель прокрадывается к окну кладовки – слушает, спят ли дети. Но в ту же минуту распахивается дверь из кухни нового дома и черный коренастый мужчина выходит во двор. Это Ааду, который идет еще раз проведать лошадей. Теперь уж учителю не подобает таиться, как вору, он выходит из тени и говорит:
– Добрый вечер!
– Добрый вечер! – отвечает Ааду.
– До чего хороша погода, свежий снег… Пришел поглядеть, как тут дети. Спят уже или рассказывают про нечистую силу.
Ааду пристально смотрит в сторону школы.
– Так уж и спят! Я недавно ходил приструнить их. Знай себе хохочут…
Оба прислушиваются. Все тихо. Наверняка дети слышат – кто еще не спит, – что говорят о них. И теперь они все засыпают, ведь мужчины на дворе берегут их сон, и в окнах снежная белизна.
Спустя несколько дней Поммер получает письмо из города. Почерк знакомый, письмо от Марии.
Анна будто бы стреляла в себя из револьвера, и сейчас она в университетской хирургической клинике на Тооме. Пусть отец и мама как можно скорее приедут ее навестить. Мария жалуется и сетует еще много строк подряд, но суть дела ясна.
Поммер бледнеет и оторопело смотрит в одну точку. Проходит время.
И вот крошечная надежда тянет его снова взять письмо, прочитать еще раз; пытаясь проникнуть в смысл слов, он берет очки, протирает стекла, хотя они и без того чистые.
Его вдруг охватывает растерянность. Что дочь его такая чувствительная, он не мог и предположить. Все‑то она принимала близко к сердцу, это верно… Но чтобы сразу же и стреляться, когда отец отверг сватовство… Поммер вздыхает, он не понимает свою младшую дочь. Что же он должен был делать, если Кульпсон и вправду произвел на него впечатление человека легкомысленного. Из него не выйдет настоящего мужа, а тем более семьянина.
Мария, правда, пишет, что Анна в больнице, но как же обстоит все на самом деле?… Поммер сидит на краю постели. Одно ясно – все так, как есть, ничего не поделаешь, надо мириться со всем, что преподносит судьба.
Супротив смерти не пойдешь; но когда она крадется рядом, будь тверд. Как вероучитель Лютер в Вормском соборе.
Как сообщить Кристине, чтобы она не перепугалась? У женщин кровь послабее, еще пристанет рожа или какая‑нибудь другая хворь.
Но пока он взвешивает, что делать и что сказать, Кристина по его подавленному состоянию сама заключает кое о чем.
Она ставит ведро в угол и подходит к мужу.
– Что, в городе что‑нибудь случилось? – произносит она скорее глазами, чем губами.
Поммер смотрит на жену пустым взором и горбится.
– Анна в больнице. Наложила на себя руки.
– Боже праведный!
– Мария пишет, что, к счастью…
Ноги Кристины слабеют, она почти падает на постель, рядом с мужем.
– На всю жизнь калекой останется?!
Поммер беспомощно пожимает плечами.
Поздно вечером он уходит в Парксеппа. Но этот раз снега нет, ясный и холодный вечер, на небосводе сверкают звезды и с севера тянет в лицо идущему ледяной ветерок. Снег скрипит под сапогами учителя.
В классной комнате горит большая новая лампа, которую позаботился найти Патсманн. Сквозь окно видно, как одни занимаются, другие озоруют. Но школяры не волнуют его сегодня, он ушел в тяжкие думы о своей дочери; все же свой ребенок ближе к сердцу, чем чужие.
Поммер идет в новый жилой дом и коротко говорит о деле: рано утром завтра ему надобно ехать в город, пока установился хороший санный путь. Кристина тоже поедет с ним. Не придет ли кто из соседей в Яагусилла – покормить скотину? Об Анне он, конечно же, не произносит ни слова. Семейство Парксеппов охотно готово помочь. Ааду обещает приглядеть и за школярами. Завтра он работает дома.
Поммер идет домой. Полярная звезда сверкает над головой, белеет Млечный путь. Ветер обжигает, вся природа тихая и оцепенелая. Промозгло под далекими звездами, от ледяной бесконечности веет равнодушной стылой красотой. И учитель думает, что в эту минуту его дочь, чьих поступков он никогда не понимал, лежит в больничной палате, вся перевязанная бинтами, под мягким одеялом. Где ее Полярная звезда, что вела ее по жизни? Ведь каждого человека должно что‑то сдерживать, как вожжи сдерживают молодую горячую лошадь. Самая опасная пора – молодость, и когда нет вожжей, телега летит в канаву. Куда же привело Анну ее беспокойство? В больничную палату, под казенное одеяло, с пулей в груди.
Быть может, пули уже и нет, но что это меняет? Какая‑то опора должна быть в жизни, без этого нельзя! Все одно и то же: пьяные необузданные мужики, напивающиеся в стельку в корчме, с тупым взглядом, как телята у корыта, – и его младшая дочь. Работа не дает им счастья, разговор о стремлении вперед раздражает их, ибо их искушает беспокойство, этот сатана, который не дает человеку быть разумным и терпеливым, мучает и изнуряет души. Человек домогается чего‑то иного, хотя не знает и сам – что это такое.
Такие люди делают Поммера нерешительным и вселяют в него тревогу. Они – скрытые его враги.
Ибо Полярная звезда должна быть у каждого. И чтобы она не сдвинулась с места, не исчезла и не растворилась среди других, более слабых звезд, – она должна быть на привязи. Совсем как корова или лошадь, во всяком случае – крепко привязана к земле. Звезда – это руль, опора и фундамент. Человек должен быть прочными узами связан с мировым пространством, чтобы оно в своем бешеном беге не отбросило его от себя.
И – Анна, опять эта Анна. Не прибавила ей ума и женская гимназия. Она упряма и своевольна, как та яблоня белого налива в его саду, которая недовольна, когда ее удобряют простым овечьим пометом, подавай ей что‑то другое.
Это дерево – Анна. Анна – это дерево.
XVI
Поммер запрягает лошадь, прилаживает к саням спинку и приносит из конюшни охапку сена, чтобы нежестко было сидеть. К утру на небе появляются облака и погода мягчает, только ветер по‑прежнему резок.
В тяжелой одежде, Кристина с вышитой ею самой попоной в ногах, подавленные и угнетенные сокровенной заботой, – такими появляются в предутренних сумерках на дороге, ведущей в город, эти два человека, серые и шероховатолицые, как старые картофелины, выпахиваемые осенью из земли. Мороз пощипывает носы, хватает за пальцы, и как только они поворачивают за угол трактира, северо‑восточный ветер начинает бить им в лицо и так дует всю дорогу.
Время от времени учитель подгоняет лошадь, и в двух‑трех местах, под гору, она переходит на рысь. Коняга уже стар и туповат, у него выпала половина зубов, а у Поммера нет только одного зуба. Однако здоровье у них примерно одинаковое, оба не страдают от чахотки, у мерина были, правда, глисты, но Поммер вывел их, упорно и долго борясь с ними. Зато у лошади нет потомства…
Они тихо едут всю дорогу, только снег хрустит под полозьями.
В город они приезжают до обеда. Сначала заходят к Марии, оставляют лошадь во дворе и идут в дом. Дочь хлопочет в кухне, на столе лежит раскрытая поваренная книга на немецком языке. Сассь стоит на стуле и смотрит на дедушкину лошадь во дворе. По сравнению с тем, как он говорил летом в деревне, Сассь гораздо лучше произносит слова и больше не проглатывает первые буквы. «Ло‑шадь! Де‑ду‑шка!» – отчетливо выговаривает он.
Мария усаживает родителей возле плиты – согреться. Деревенские стесняются и жмутся, будто они не у своей родной дочери, а у какой‑то чужой женщины. Кристина не решается снять тяжелую, давящую на плечи верхнюю одежду, наконец она по настоянию дочери раздевается, но по‑прежнему чего‑то стесняется. Поммер расспрашивает внучонка, который с любопытством, большими глазами смотрит на деда и бабушку.
Мария насыпает в кофемолку горсть цикория и немного кофейных зерен. Скоро согреемся, пусть отец с мамой чуть‑чуть подождут.
Телеграфист сказал, что Анна поступила совсем некрасиво. Где это видано, чтобы в порядочной и уважаемой семье случилось такое, чтобы молодая девушка наложила на себя руки. На работе у него могут возникнуть неприятности. Нехорошо, когда среди родни происходят подобные вещи…
Кофемолка трещит в руках дочери. Не кофе же пить приехали мы сюда, думает Поммер. Но Мария говорит и говорит, слова ее будто поток, прорвавший плотину. Боже праведный, что же теперь станет с бедной Анной! Нужно же ей было натворить такое! Да и муж сказал, что он сам не знает, что ему теперь делать, чтобы загладить эту историю. Начальник, правда, вежлив и доброжелателен, но, глядишь, и он посмотрит косо. А сослуживцы, соседи по дому и прочие… Зачем она это сделала?
Вода закипает на плите в кофейнике. Мария встает и вынимает из кофемолки ящичек.
Муж ест не все, съел бы, да здоровье в последнее время пошаливает. Да еще и эта неприятность! Сумасшедшая девчонка, что ей взбрело в голову! Кто разберется в этой истории? Вот и здесь, через два дома в сторону реки, на их улице, повесился девятнадцатилетний молодой человек – и все из‑за девчонки. Два раза грозился, что наложит на себя руки, если она не выйдет за него, вот и…
Кристина молча сидит у теплой плиты, Поммер слушает жалобы дочери, ожидая минуты, когда можно будет вставить слово. Но ему это не удается.
Муж? С ним тоже свои заботы. Попробуй‑ка два дня подряд кормить его одним и тем же блюдом, попробуй разогреть ему что‑нибудь вчерашнее, сразу – скандал! Вот и выискивай в поваренной книге, что приготовить. Да и что там найдешь – все старое; а если и найдешь, опять беда – на рынке все так дорого, с ума сойти.
Так говорит Мария обо всем вперемежку, без какой‑либо связи: о начальнике мужа, о ценах на рынке, о покушении на самоубийство, а Кристина сидит, безмолвная и озабоченная, и все думает о младшей дочери.
Наконец Поммеры пьют обжигающий губы кофе. По крайней мере, отогреют озябшие в дороге руки и ноги.
Сассь разглядывает и ощупывает тулуп дедушки, он большой и холодный. Мальчик залезает головой в рукав висящего тулупа и какое‑то время стоит в прохладной темноте, вдыхая запахи шерсти, зимы и сена. Когда же он пробует вытащить голову из тесного рукава, приключается беда, голова застревает. Сассь барахтается и размахивает руками. Вешалка обрывается, и тулуп падает на мальчика, окутывает его Сассь испуганно копошится, но это не помогает, и он плачет тоненьким голоском. Он – как щенок, заблудившийся в высокой ботве картофеля.
Мария выбегает в прихожую и всплескивает руками. Всюду поспевай, стоит только повернуться спиной, как обязательно что‑то стрясется. Давно ли Сассь стянул на себя с плиты кастрюлю с кипятком, и сейчас еще у него ожоги на животике.
Старики выпили кофе.
Они спешат.
Самое главное, конечно, Анна.
Кристина закутана в черно‑серый клетчатый платок, на ногах у нее башмаки со шнуровкой. Учитель идет рядом с женой уверенно и тяжело, как заправский мужик. Очки он сунул за пазуху, боится, что они замерзнут В конце концов он видит и так, да и на что особенно смотреть‑то!
Они идут по Замковой улице на Тооме.
На этот раз ветер дует в спину. Порывы его вскидывают крутящуюся снежную пыль с сугробов, словно белый пар. И все же у Кристины такое чувство, будто ветер дует ей прямо в лицо. И что она одна‑одинешенька на плоском холодном поле, вдалеке от освещенных построек, что нечего надеяться на приют. Навстречу им идут деловитые, спешащие люди, едут сани с поднятым верхом, и все обычное и будничное, что окружало ее дома, дорогой и у Марии, вдруг отступило, рассеялось и пропало, она стоит с глазу на глаз с призрачной неизбежностью, из которой нет выхода.
Поодаль, между деревьями, виднеется здание с высокими окнами. Улица перед клиникой пуста, лишь какой‑то господин, в пенсне и в высокой шапке, входит в парадное. Поммер, подавляя возбуждение, смотрит на деревья, на развалины и на клинику и говорит жене тихонько, доверительно, чтобы не услышали прохожие:
– Ты только не расспрашивай!
У Кристины этого и в мыслях не было. Она стягивает край платка со рта, чтобы муж получше ее расслышал, и отвечает так же тихо и доверительно:
– Не буду. Что мне спрашивать…
Эти слова жены удивительным образом действуют на Поммера, укрепляют его шаткое настроение. Всю долгую холодную дорогу из деревни в город он только и размышлял над тем, как относиться ко всей этой истории, как держаться в присутствии Анны. Его терзали совершенно противоречивые чувства – от гнева до жалости. Потому‑то примирительная уравновешенность жены и действует на него успокаивающе.
Когда они, сняв верхнюю одежду, идут в сопровождении сестры милосердия вверх по лестнице, Поммер несет в руках баночку с медом, которую привез в кармане полушубка; он вдруг порывается спросить у жены что‑то важное, но тут же спохватывается, замирает – говорить уже поздно, они возле палаты.
Сестра проводит их в палату и выходит, лишь заметив мягко, чтобы они не слишком утомляли больную разговором.
Анна лежит в кровати налево у двери. Ее бледное изможденное лицо наполовину закрыто одеялом. Она, видно, дремала, проснулась от скрипа двери и теперь широко раскрыла свои серые глаза. Безучастная, измученным взором смотрит она на родителей, стоящих у ее кровати, неуклюжих и неподвижных.
Анна протягивает матери из‑под одеяла тоненькую руку с синими жилками. Кристина пожимает хрупкие пальцы дочери, так и оставляет их в своей ладони.
Поммер обхватывает запястье дочери, приветствие получается у него неуклюжим и неполным. Учитель пытается исправить дело банкой меда, которую он кладет на подушку рядом со щекой дочери.
Плечики Анны вздрагивают, она пытается улыбнуться; но это так и остается попыткой. Поммер хочет взять банку.
– Пусть лежит, прохладная, – с напряжением произносит Анна.
Поммер пристально смотрит на свою дочь, самую младшую, которая то и дело причиняет ему огорчения. Вот она, маленькая, хрупкая и беспомощная, больная духом и телом. Нетерпенье и любовь довели ее до этого. Слишком горячая кровь и чувствительная душа всему виною.
Что может сказать школьный наставник – осудить ее?
Молчать, будто ничто не касается его?
Или даже одобрить поступок, который ему чужд и непонятен?
Кристина сидит у кровати дочери и гладит ее по руке.
Какое жалкое это перебинтованное тело под одеялом, – думает Поммер.
– Раз уж это тебе в сердце запало… – начинает он медленно, взвешивая каждое слово, – я дам тебе в приданое телку, она будет хорошей молочной коровой. И у нас с мамой вначале, в свое время, не больше было…
Но дочь начинает плакать. Поммер удивляется и не может ничего сказать.
– Не плачь, – утешает мать. – Все наладится…
Дочь не слушает, плачет еще отчаяннее, подушка и желтая банка с медом все мокрые от слез.
Поммер сердито гладит бороду и выходит в коридор, оставляя Кристину с дочерью одних. В коридоре он останавливается за дверью в палату.
Пройдет, все пройдет!
Из палаты доносится сквозь плач:
– Мамочка… милая мамочка…
Поммер насупливает брови, пытаясь побороть жалость, горечь и смущение.
В эту минуту к нему подходит седоволосый человек среднего роста, любезно улыбается, подбодряюще касается его плеча рукой и входит в палату.
Немного погодя выходит Кристина, глаза ее в слезах.
Сколько воды сегодня пролито, – с тоскою думает Поммер.
– Доктор велел подождать его здесь, – говорит жена.
Поммер достает из кармана очки и надевает их: его вдруг начинает интересовать высокий белый потолок больницы в коридоре. Странно, как удалось вывести эти округлые своды? Вот бы кто‑нибудь объяснил, как. Для новой школы такие своды, пожалуй, не нужны, в ней вообще не будет коридора, но кто знает, может, для чего‑то еще пригодится знать это, жить еще немало.
Из палаты выходит доктор, такой же спокойный и улыбающийся, как раньше. Одну руку он кладет на плечо Поммера, другую – на плечо Кристины и провожает их к лестнице, ободряя улыбкой.
– Ничего страшного нет, – говорит он. – Опасность миновала, самое тяжелое ваша дочь уже перенесла. – Заметив недоверчиво‑вопросительный взгляд Кристины, он спешит объяснить: – То, что она расплакалась, увидев вас, ничего не значит, это мелочь. Может быть, и лучше, что так случилось. Она все время лежала с каким‑то каменным, ушедшим в себя взглядом. Возможно, слезы принесли ей облегчение, а это очень нужно для поправки. Теперь самое важное – воля, силы, упорство…
Последние слова врача находят отклик в душе Поммера. Вот, вот, разве это не то же самое, о чем он говорил всегда детям, и своим и ученикам? А если и не говорил, то во всяком случае думал так. Воля всегда на первом месте, затем следует все прочее, совершенно верно.
– Господин доктор… А не вздумает ли она вдруг… опять?… – в оцепенении спрашивает Кристина; она не договаривает, потому что слово это для нее и сейчас еще ужасно, она не может его произнести.
– Нет, этого больше не произойдет, – успокаивает ее доктор. – Не произойдет.
Дойдя до лестницы, доктор останавливается и говорит на прощанье:
– Анна должна побыть у нас еще с неделю. Окрепнет, естественно, так что мы сможем ее отпустить. К счастью, пуля задела только легкое, другие места серьезно не повредила… После больницы было бы самым лучшим, если бы Анна смогла отдохнуть какое‑то время где‑нибудь в глуши, подальше от города…
Поммер кивает, Кристина произносит благодарно:
– Да, да, господин доктор!
– Не беда, – улыбается доктор. – Молодая девушка, молодая кровь. В жизни многое бывает.
Они медленно и осторожно спускаются с горы, стараясь не поскользнуться. Встречный ветер дует в лицо, нос учителя пунцовеет, на душе у него становится легче. На какое‑то время он отстраняет от себя мысли о дочери и думает о своих школьных делах. Ему позарез нужна большая доска для класса. Долго еще должен он писать буквы и цифры на маленькой грифельной дощечке, чтобы показывать их детям, как заповеди Моисеевы.
Он посылает Кристину к Марии, а сам идет в город – посмотреть школьные пособия.
Когда он спустя какое‑то время возвращается в квартиру к дочери, покупки уже сделаны, квитанция выписана и лежит в кармане. Семья Марии сидит за обеденным столом. Немецкая поваренная книга пошла впрок. На столе дымится прекрасный обед: в миске овощной бульон с рисом, на второе – тушеные телячьи почки. Телеграфист уже отобедал и отправился на работу, у него сегодня такая спешка, что ему не до вежливости, и на слова Марии, что он мог бы поговорить с тестем и тещей, он только махнул рукой. Честно сказать, его отсутствие за столом не так уж чтобы и заметно.
И снова сидят несколько Поммеров за обеденным столом.
Но одна из них в больнице.
О ней и заходит разговор, как только семья приступает к тушеным телячьим почкам. При всем желании Поммер не смог бы ворчать на блюда, приготовленные дочерью, но сегодня у него нет аппетита; он поглядывает в окно на лошадь, будто боится воров. Мерин сбросил попону и мордой раскидал сено перед сараем.
Поммер велит Марии согреть воды, чтобы напоить после обеда лошадь.
Н‑да, Анна и ее печальная история.
Карл все знает и рассказывает.
Однажды Анна прибежала к брату в семинарию с заплаканным лицом и сказала, что бросится с Каменного моста в реку, там еще осталась полынья. Выглядела она необычно, это сразу же заметил Карл, и он посоветовал ей – сбежать с Видриком (Здесь Поммер переводит взгляд от лошади на дворе к сыну и грозно произносит: «Та‑ак»). На что Анна только покачала головой и сказала: «О каком Видрике ты говоришь, с ним у меня давно все кончено». Карл ей на это: «Почему же ты плачешь, ведь тогда все в порядке!» Сестра разревелась и того пуще и сказала сквозь слезы: как же так в порядке, если она перепутала адреса писем. То письмо, в котором она отказала Видрику, Анна послала Альфреду, своему новому кавалеру, а то, которое надо было послать Альфреду, получил Видрик.
На это Карл замечает, что Видрик же получил хорошее письмо, с признанием в любви, он должен только радоваться. Анна всхлипывает. Видрик уже не примет ее обратно, раз он получил письмо с чужим именем. Нет, теперь все пропало – и счастье, и любовь! Карл ничего не понял – вся история кажется ему будто взятая из какой‑то книги.
А дальше?
Эмми без аппетита ест почки и болтает под столом ногой. «Что с тобой, зачем укачиваешь бесенка?!» – строго говорит ей Поммер. Девочка перестает качать ногой и краснеет.
А дальше было так: вечером к ним прибежал дворник и сказал, что барышня Поммер застрелилась у себя в мансарде… Он как раз вышел во двор, чтобы принести из сарая дров; когда раздался выстрел, аж зазвенели стекла в окне. Прибежал – барышня на полу, рядом с ней дымится… ружье. Ах, все‑таки пистолет, сказали все и пошли смотреть.
Поммер хмыкает и думает, что сердечные дела дочери чересчур запутались. Розгу, хорошую березовую розгу ей! Но обстоятельней он задумывается о дочери на обратном пути, когда лошадь ступает спокойно, под полозьями скрипит снег и Кристина, закутанная в свои толстые одежды, сидит рядышком, круглая, как вязанка хворосту.
Он набирает теплой воды в ведро и идет поить лошадь. Животина фыркает и расплескивает воду, учитель сердится и кричит на лошадь, выливает воду, собирает оставшееся сено и относит в сани.
Они уезжают после обеда, уже в сумерках.
Мария, провожая их, суетится, что‑то объясняет, жалуется. Они садятся в сани, набрасывают на себя попону, дети прощаются, и Карл открывает ворота. Сассь выглядывает из окна кухни.
– Что ты вышел так легко одевшись? – корит Кристина Карла, который стоит без шапки, в одном пиджаке.
Поммер направляет лошадь к торговому двору – взять свои чернила, мел, тетради; он укладывает пакеты в сани и едет за школьной доской, которую помогает вынести ему живой остроусый человек. Доска большая, пока‑то ее уместишь на санях. Наконец Поммер находит выход, привязывает доску сзади, к спинке, так что ездоки теперь сидят будто за большим черным щитом.
Поммер тяжело опускается в сани. Начинается путь домой.
– Поспеем часам к десяти‑одиннадцати, – говорит Кристина из глубины своей шубы. – К Лидии не поспели.
– В другой раз…
– Мужа Марии тоже не видели…
– На железной дороге все по часам…
– Да я не к тому. А все же мог бы перекинуться с нами словом‑другим. Мы приезжаем так редко, – произносит Кристина. – Да уж, должность казенная, кто знает.
Разговаривая так, они выезжают по Рижскому большаку из города, мимо трактира Тамме. Возле дороги шуршат на ветру дубовые листья.
Надо бы посадить в Яагусилла дуб, это почему‑то никогда не приходило ему в голову. Вернее, даже два дуба – один себе, другой сыну на память, – думает Поммер.
Он размышляет, где бы лучше всего посадить. Дуб вроде не сочетается с другими деревьями. Что ему делать среди лип, черемухи и сирени? Дуб – дерево гордое, его место на просторном одиноком холме, посреди поля, в одиночестве. Поммер мысленно оглядывает весь школьный участок, но ни одно место в Яагусилла не остается надолго перед его мысленным взором.
– Как ты думаешь, Кристина, где бы нам посадить дома дубы? – обращается он к жене, которая закрыла лицо платком. Ветер повернул на запад и дует сбоку, доска сзади совсем не спасает от него.
– Не знаю, есть ли на нашей земле такое место, где будет расти дуб…
– Может, за баней?…
– Тогда придется загородить его от животных.
– Поставить хорошую изгородь, – говорит Поммер.
– Я не раз думала, почему ты выстроил баню посреди двора, старая была у ручья.
– Там хорошо было строить. Свод погреба как раз фундаментом стал. Не надо было делать новый.
Как раз сейчас, когда Поммер пытается углубиться в мыслях в запутанную судьбу дочери и напрягает голову, лошадь ступает сама собой и дует ветер, донося запахи только что наступившей оттепели, – мимо них проезжают сани без спинки, на санях трое мужчин, сбившихся в кучу, их головы выглядят яйцеобразными из‑за шапок, завязанных под подбородком; они с явным интересом оглядывают путников. Их взоры даже в сумерках какие‑то подозрительные, злые, пронзительные. Поравнявшись, один из проезжих машет вожжами, и сани, скрежеща по камню, скрываются в темноте.
Супружеская чета в недоумении. Что высматривали у них проезжие? Очень сомнительные люди… Ни Поммер, ни Кристина не произносят ни слова; женщина сидит в теплом гнезде как несушка, учитель сопит. Темнота окружает их, как пепельно‑серая кошка, мягкая и настороженная; по бокам и впереди чернеют рощи, разбивая беловато‑серую мутную равнину. В отдалении мелькают одиночные желтые огоньки. Там хутора, угрюмые, насупившиеся, они пытаются убежать от самих себя и от своей судьбы. Ветер пробегает между ними по прямым санным путям, словно единственный курьер, разносящий вести ни от кого и ниоткуда.
Это ночь ранней зимы, когда все умерло, все спряталось в себе, когда не мерцает ни малейшей надежды, ни даже надежды на надежду.
Маленькая, будто из картона, лошадь, картонные сани и картонные путники едут извилистым путем.