Андрес Поссул весь так и сияет.
Разговор то и дело уходит в сторону. Трудно держать волостных мужей в колее и направлять в одну сторону. Они редко встречаются друг с другом, и когда приходят на сход, разговоров между ними множество.
Наконец все же решают строить кирпичный дом, на новый манер, современный. Маленькая и бедная волость не в силах бороться с прелью, это еще разорительнее, чем тяжба с двумя предыдущими волостными старшинами. Против прели не поможет ни одна закорючка в законе, ни даже стряпчий в Риге, которому они платят из кассы волости, чтобы он вел их дела в окружном суде, потому как сами они не знают языка. Да и что может поделать простодушный хуторянин в губернском городе, где все делопроизводство ведется через трех‑четырех переводчиков, которые говорят в суде, что только захотят. А до того, что и сам закон иногда может быть гнильцой, что съедает и самое сильное дерево, до этого они еще не дошли.
Та же история с домом для школы, волость выстроит ее на свои деньги, а чему в ней будут учить, на это ее власть не простирается. Новая оболочка, старое ядро. Все еще много Библии и катехизиса, это главное, затем арифметика и русский язык, немного правописания на родном языке.
Обязанность волостного старшины – позаботиться о кирпиче, подвезти его; ему советуют устроить для этого толоку. Он же должен подыскать и каменных дел мастера, заплатить ему и начать стройку.
– К осени, к началу занятий, волость должна нанять временное помещение, – поглаживая бороду, говорит Поммер. – Тогда сможем продолжать…
XI
Поммер сидит на приступке амбара, в зубах у него потухшая трубка. Поодаль, над трактиром, висят низкие злые облака, ромашка во дворе мокрая от прошедшего рано утром дождя. Там и сям поблескивают лужи, куры высоко задирают ноги и осторожно ставят их, ступая по траве.
В такую погоду на сенокосе делать нечего.
Сегодня Поммер намерен помастерить по дому, починить‑подправить жилье. В бане надо бы соорудить плиту; долго Кристине готовить еду на пожарище! В хорошую погоду, правда, неплохо и там, зато в дождь вся плита шипит, каплет прямо в сковородку. Так продолжаться дольше не может, нет.
Он засовывает трубку в карман и идет на пожарище. Одна труба повалилась. Остались кирпичи, они сгодятся для новой плиты. Пешней, которой он пробивал зимой лунку в замерзшем ручье, когда в колодце не было воды, Поммер раскалывает дымоход, как будто остатки печи тоже покрылись слоем льда. Как будто пожар – это тоже ледниковый период.
Кладка крепка и плотна, сработана на совесть в стародавние времена. В поте лица своего Поммер крушит и выколупывает кирпичи, выбирает их и очищает от сажи и глины. Складывает на траву в штабель. К обеду вырастает большая куча. Он приводит с отавы лошадь, запрягает в телегу и везет кирпичи к бане.
Учитель строит новый очаг. Словно белка из хрестоматии Якобсона, прилежно готовится он к зиме.
Остается ли ему что‑то другое?
Да, остается, но это не сообразуется с его деятельной натурой.
Там, на холме, под облаками, лепится трактир, дом покорности и отречения, где можно было бы избавиться от трудов и найти утешенье в жалобах, что судьба немилосердна к тебе, что бог покинул тебя.
Но нет, он не станет на этот путь, он, напротив, возрастит с бережью и умом масло в своем светильнике и преумножит струи воды в своей амфоре. Сатана не возымеет над ним власти, пусть и не надеется. Он долго раздумывает, прежде чем ставит очередной кирпич в кладку; складывая основание печи, Поммер вспоминает хорал:
Душу просвети, свет могучий,
без тебя я стою как во тьме…
При этом он думает о зиме и старости. Зима ведь тоже – старость, когда коченеют деревья и птицы, убывают силы. Только огонь – верный друг и утешитель, поэтому так приятно, укладывая в очаг первые кирпичи, думать об огне, о свете и тепле. Хотя и ничто не долговечно, Поммеру еще жить и жить, впереди еще много дней, когда будет всходить солнце, зеленеть трава, дуть ветер. И какой‑нибудь смущенный мальчуган будет старательно выписывать грифелем на своей маленькой доске букву, какую вывел ему учитель.
Это его свет, дверь в мир, которую он оставит после себя открытой.
И жизнь порой трогает его до глубины души – как слово проповеди, как первый цветок на вишне, как звуки скрипки.
Все это – одно и то же.
Поммер оглядывает худую, долговязую фигуру сына. Примерно таким же был смолоду и сам он, но его движения были более свободны, грубоваты и сильны. О многом хотел бы он поговорить с сыном, но втайне побаивается этого стоящего на свету, в дверном пролете, молодого человека, который все же плоть от плоти его, кровь от крови его.
И не сам ли он тот иудейский мудрец, что заскоруз и закоснел, в то время как Карл будто молодой Иисус, который однажды возьмет в храме при стечении народа книгу пророка Исайи и возвестит если и не саму истину, то по крайней мере свои стремления к справедливости. Хотя сейчас‑то сын стоит перед порогом бани и топчет глину для плиты.
Его, Поммера, скоро подрежут под корень, старый суйслепп предсказал ему это еще весной, и он станет прахом, быть может, даже глиной, которая годится разве что скреплять кирпичи очага. Но прежде он хотел бы поговорить с сыном, хотя чем больше он об этом думает, тем невозможнее это кажется. Чуть ли не с болью чувствует Поммер, что слова удаляются от него, те же отдельные, что остаются при нем, слишком назидательны, пусты, бессодержательны, чтобы ради них начинать разговор. Глубочайшая суть жизни, вернее догадка о ней, остается в нем навечно нераскрытой, невысказанной и необъясненной – как бы чудесная весть в железном шкафу, к которому нет ключа.
И остаются только те слова, какие один учитель говорит другому, старший младшему, вот и все. В них есть свое зерно, но замочная скважина заржавела, и в этом виновата не только педагогика.
Звук, который лился из темно‑желтой скрипки в его ухо много лет, всю жизнь, – хочет стать словом. Сегодня, в дождливый день, в тот самый час, когда он складывает очаг.
И не может, и нет никакой надежды. Каждое столетие в муках умирает в самом себе.
Но не все еще пропало.
Карл оставляет толкушку стоймя в корыте с глиной и выпрямляется. Ему не дает покоя мысль о народе… Народ должен быть одной дружной семьей. Сначала эстонский народ, затем все другие, весь мир.
Точно так же, как здесь, он мог бы стоять и где‑нибудь на поле, на перекрестке дорог или в березняке, стоять и думать так же.
Или – на рынке?
У Марии на кухне, в городе? Или в полицейском участке?
Карл Поммер умилен жизнью, в нем клокочет радость бытия. Скучные верноподданнические наставления учителей еще не притупили его и не состарили его душу, он хочет быть пахарем на ниве просвещения. Хотя ему, как и его отцу, с первого же школьного дня и придется запретить разговоры на родном языке, он хочет пробуждать детские души, пусть на чужом языке.
Ему кажется, что мир так же молод и полон сил, как он сам. Молодой идеалист не может поверить, что это совсем не так. Чувство общности со своим народом и далее – со всем человечеством, – вот что дает ему опору…
Двое глашатаев просвещения строят плиту, и к вечеру следующего дня, когда куры уже на насесте, устраивают пробную топку. Для этого вполне годятся старые номера «Олевика». Поммер хочет видеть, какова в печи тяга.
Тяга, сверх ожиданий, хорошая. Новая плита в некотором роде как человеческая голова, сперва надо дать обсохнуть губам, лишь потом требовать зрелых мыслей.
Погода наступает хорошая. Над трактиром и волостным правлением рассеиваются облака, проглядывает солнце.
Поммер заканчивает сенокос, дети собирают в саду вишню, смородину и крыжовник. Все сосуды, ведра и даже медный умывальный таз полны ягод. Как‑то вечером с поезда приходит Мария, Карл встретил ее с лошадью. Настроение и мысли супруги телеграфиста вполне спокойные – с мужем у нее все в порядке, даже сгоревшая одежда не ошарашила его на сей раз; тогда, после яанова дня, Мария застала мужа в постели, он простудился, видимо потому, что его сослуживец оставил окно открытым.
Мария помогает варить варенье. Это великая работа. Прежде всего Манту и Леэни посылают за сахаром в лавку; собирают и осматривают банки, миски, ведра – все, куда можно разлить варенье. Кристина и Саали заняты в сарае. Одна банка треснула, небось, ребята весною, когда укладывали дрова, стукнули по ящику, в котором она стояла. Но Кристина не выбрасывает банку, глядишь, Яан еще починит ее, наклеит бумажную полоску, и тогда можно будет класть в нее крупу или муку, что‑нибудь сухое.
Котел с ягодой ставят на плиту, оставшуюся на пожарище. Мария приносит из сарая чурак, чтобы было где сесть, и размещается рядом с играющим ребенком в бывшей кухне, где она с малых лет помогала варить варенье.
Маленький Сассь играет в золе сгоревшей школы, словно в ящике с песком. Он просеивает пепел меж тоненьких пальчиков, зола набегает серой кучкой, и когда кому‑нибудь из взрослых случится посмотреть на его занятие, он отвечает взором голубых глаз из‑под выпуклого лба, радостно и удивленно, и кричит: «Пепель»!
А рядом кто‑то выплеснул из штофа рассол, который еще нужен Поммеру, Дедушка отчитывает маленькую Леэни, она раньше всех попалась ему на глаза.
– Зачем ты так сделала?
– Дедушка, я же не выливала рассол.
– Вылила.
– Не вылила, дедушка…
– Раз я говорю, что вылила, значит, ты вылила.
От дедушкиной несправедливости на глазах у девочки выступают слезы.
Немного погодя Карл говорит отцу:
– А вдруг Леэни в самом деле не выливала.
– Кто же тогда, она здесь была…
– То, что ты думаешь – мол, она вылила, еще не значит, что она в самом деле вылила.
– Если не вылила, то пусть уроком будет…
– Ты, отец, все же очень суров.
Поммер садится в сарае, посредине, за обеденный стол, что держится на козлах, смотрит на сына отсутствующим взором и кивает, чтобы Карл сел тоже. Сын осторожно садится на отрезок доски, шершавой, слегка только пройденной рубанком.
– Скажи, сын, как я мог бы поступить еще?
– С Леэни ты, пожалуй, поступил несправедливо, отец!
– Возможно, – вздыхает Поммер. – Ни один человек не может каждый миг быть в глазах всех справедливым. Не стоит и надеяться на это. Можно быть справедливым только на свой лад…
Карл смотрит в морщинистое, небритое лицо отца, но мысли его витают далеко.
– Если так считать, то вообще нельзя разобраться в делах отчизны, – говорит он. – Это как столпотворенье вавилонское. Те, кто на лесах высоко, никак не могут понять, что кричат те, что ниже.
– Неужели ты думаешь, что многое изменится, если нижних поднять вверх? Насколько я могу судить по своему жизненному опыту, из батрака никогда не получится настоящий хозяин. С трудом выйдет из него арендатор, но не хозяин. Не будет у него усердия, а без этого ничто в жизни не движется.
– Но Ааду Парксепп ведь бывший батрак, – возражает Карл. – А отгрохал дом на всю волость.
– Отгрохать‑то он отгрохал, вернее, велел отгрохать, но какой из него хозяин? Женился на хозяйской вдове, теперь ему благодать пить и выкидывать коленца, а жена работай на хуторе вместе с батрачками да ходи в слезах по деревне искать в темноте, куда задевался муженек…
Когда Карл объясняет; мол, в отечестве надо что‑то изменить, – старый учитель вдруг думает про себя, что лучше бы сын его занимался девушками, чем делами отечества. Девушки хоть любят, а отечество – только прикидывается, будто любит, а потом все идет насмарку. Обмануть может и девушка, но отечество никогда не сохранит тебе верности. Отечество – очень странное, выше нашего понимания дело, будто воровство или преступление, которое никого не осчастливило – ни Якобсона, ни Койдулу, ни профессора Веске[6]. Все, кто трудился на благо отечества, умерли молодыми или отравились немецким ядом, как покойный редактор «Сакалы». Но кому это надо было, что от этого изменилось?
Ягоды варятся в медном котле, горячее, прямо из черпака испробованное варенье приносит радость самому печальному дитяте человеческому. Сассь весь в варенье, замарашка, он очень счастлив, что у него такая горка золы.
Было бы вовсе не плохо, если бы Яан Поммер, человек серьезный, стал на полчаса таким же сорванцом, как его внук Александер, и взглянул на вещи, которые мучают его душу, с простодушием ребенка, потому что это мучнистое вещество, что сеется между пальцами мальчика, – зола, тлен и прах, от которого никому не уйти, даже тем, кто кукушками сидят на вершине башни царской империи и выкрикивают сверху немыслимые, безумные повеленья.
В самом деле, играя в золе, Поммер выглядел бы весьма своеобразно. Очки ему пришлось бы оставить в сарае на столе, да и поношенный рабочий пиджак и старые башмаки он мог бы снять.
И вот – стоя на пожарище, Поммер становится все меньше и меньше, его стройные ноги и прямая спина стягиваются, как посконь при стирке, руки становятся короче, мышцы сливаются в ком, и школьный наставник обращается в маленькое пятно, будто капля расплавленного свинца, брошенная на счастье в ведро с водой. Но он не принимает при этом образа корабля или облака с флажками, и что‑либо предсказывать по нему нельзя.
Он дух испепеленной домовины, он домовой сгоревшей школы.
И все, кто варит варенье, с изумлением теряют дар речи при виде, как он роется руками в золе, отрывая ямку, будто присевший пес. Затем он зарывается в золу, его маленькое сморщенное лицо пепельно‑серое, он весь – пепел; и он уходит в золу, остается лишь серая коническая ямка.
И потом не слышно о Поммере долго, его никто не видит, а если кто и видит, не смеет говорить, ибо не верит глазам своим, к тому же в природе есть свои тайные силы, о которых лучше молчать. Облака проплывают странные, небо не подает вести о случившемся, полынь и иван‑чай сравнивают следы пропавшего учителя.
Но однажды утром видят на пепелище дуб, и с него берет начало новый мир. Новый мир со старыми законами, первозданный и неукротимый в своем движенье, как осенний ветер, таинственный и жуткий, как сон, но с неподдельными воронами и заклятиями.
XII
Поммер стоит на возу и подает вилами сено на чердак. Манта и Саали принимают наверху и складывают поодаль в кучу. Эмми на куче, дедушка строго приказал ей плотно затолкать сено во все закоулки чердака, затолкать и затоптать.
В эти августовские дни приезжает младшая дочь Поммера. В беспокойной жизни Анны наступил очередной поворот. Предыдущий – самый бурный – произошел полтора года назад здесь же, в Яагусилла, где она помогала отцу в школе. Тогда ей вдруг стало ужасно тесно дома, ее раздражали поучения, разъяснения и советы отца. Они казались слишком трезвыми, будничными и деловитыми. Сердце рвалось уйти отсюда, порывисто и властно. Душа была как растревоженный улей, гудела и не давала покоя.
И вот она снова вернулась – мягкая и улыбчивая.
Но как обстоят дела с пчелиным гудом?
Как бы то ни было, под руку с Анной учтивый молодой господин в котелке, на целую голову выше ее и тоже улыбается.
Раньше всех замечают их девочки с чердака. Они возбужденно толкаются и перешептываются. Поммер как раз подбрасывает с шелестом им под ноги, в проем, большущий пласт сена, но девочкам не до этого. Во дворе стоит красивый незнакомец. Тетя за ним как луна за солнцем. Да и что такое тетя без него? Простая, обыкновенная женщина, зато статный господин с тростью – будто барон какой, что впускает Анну перед собой во двор и вышагивает за нею сам; гость закрывает за собой ворота на крючок.
Они останавливаются у строящегося дома школы, и Анна что‑то объясняет молодому человеку, тот понимающе кивает.
Дедушка рявкает с воза и делает головой резкие нетерпеливые движения в сторону сена, застрявшего в проеме чердака.
– Господи, до чего красивый жених у тети! – вздыхает Эмми, которая заметила, как увлечены другие девочки, и тоже подошла к проему. Те подсмеиваются над ее старушечьим удивлением, но Эмми во все глаза смотрит во двор. Прямо как в сказке! Чем ближе подходят гости, тем более солидным кажется Эмми мужчина. Уже четко видно, что у него черные усы и карие сверкающие глаза.
Поммер оборачивается и замечает идущих. С удивлением рассматривает он из‑за очков Анну и незнакомца. Вот те и на! Значит, строптивая и непокорная дочка все же вспомнила дорогу домой и прихватила с собой элегантного молодого человека.
– Что вы, пигалицы, хихикаете! – окрикивает он разбаловавшихся на чердаке девочек.
– Здравствуй, отец!
– Здравствуй!
– Это господин Фридрих Кульпсон, – знакомит отца со своим спутником Анна.
Поммер ставит вилы к стене хлева, наклоняется на телеге и пожимает мягкую ладонь молодого господина.
– А вы не из родственников того Кульпсона, что с хутора Пуустузе?
Лицо молодого человека расплывается в улыбке.
– Я наследник хутора Пуустузе, а пока что просто… Отец сам сейчас хозяйствует на хуторе.
– Как это понять «пока что» и «просто»? – сурово спрашивает Поммер.
Анна пытается что‑то вымолвить в защиту своего друга, она боязливо смотрит на отца, но Кульпсон опережает ее.
– Пока что я служу на стороне, не на хуторе… – улыбается он и продолжает по‑русски: – Обстоятельства сложились так, что мне на отцовском хуторе тесно. Крестьянская работа мне осточертела, душа моя ноет по чему‑то более изящному и возвышенному…
Поммер сгребает в кучу остатки сена на дне телеги, чтобы подать его на чердак, но Кульпсон останавливает его, говорит, что с удовольствием помог бы ему, завершил бы работу сам. Учитель согласен, он слезает с телеги, молодой человек снимает шикарное пальто и протягивает его Анне, – подержать, пока он управится с сеном.
Девочки совсем теряют голову. Зырк‑зырк! – перебегают их хитрые взоры на чужака и – в сторону. Саали краснеет как рак, когда Кульпсон бросает на нее взгляд из‑за вил с охапкой сена. Даже Манта, у которой спокойное и твердое, будто в маске, лицо, слегка розовеет, когда глаза Кульпсона смотрят на нее. В самом плачевном состоянии бедная Эмми; на сене, под крышей уже так тесно, что девочке приходится принимать охапки, стоя на коленях. Где уж тут думать о сверкающих глазах незнакомца, в этой пыли и тесноте!
От бани идет Кристина с бурой глиняной миской в руке – взять в амбаре крупу. Что это? Она останавливается и смотрит на незнакомца, который, в манишке на груди и в котелке, подает сено на чердак.
Кульпсон в ту же минуту легко спрыгивает с телеги и подбегает к Кристине.
– Милостивая сударыня! – говорит он и целует у хозяйки руку. Помоги господи! Если бы Кристина знала наперед! Кто же мог думать, что… Ей не по себе, будто глиняная миска – что‑то постыдное..
– Не могла ты написать, когда приедете! – говорит она дочери и – Кульпсону, извиняясь: – Такой элегантный господин… а я здесь этак… Нам в самом деле негде жить, школьный дом сгорел в яанов день, все осталось в нем…
– Гм, беда, небось, приходит не к камням и пням, а к людям, – в тон хозяйке, благодушно отвечает Фридрих Кульпсон.
Кристина никак не может побороть смущение. Батюшки, куда же ей сажать такого барина, как его кормить!
Сначала гостя предоставляют заботам Поммера, и Анна принимается успокаивать мать: Видрик – человек любезный и общительный, он вовсе не какой‑нибудь франт и щеголь, как кажется матери.
И дочь, вернувшаяся спустя долгое время в отчий дом, осматривается в бане и старается помочь Кристине.
Ей кажется, что с матерью можно поладить.
Хуже обстоит дело с отцом, гораздо хуже – как и всегда.
Кристина ломает голову, какую предложить гостю еду. Ведь не подашь ему на стол кашу в истресканной тарелке и кислое молоко в кружке.
Нет, нет, так не годится.
Анна снова хвалит Видрика – какой он добрый и обходительный, но чем больше девушка говорит, тем сильнее овладевает Кристиной чувство: кабы в сундуке все еще был бабушкин кринолин, она должна была бы найти и надеть его. Но его нет – и Кристине стыдно, она как курица, растерявшая перья… Нет, упаси боже, человек этот целует руку и произносит мягким голосом, от которого так и тает сердце: «Уважаемая сударыня!»…
Она идет проверить куриные гнезда. Во дворе она видит Саали и говорит ей, чтобы та сейчас же мчалась к Парксеппу и взяла у него ненадолго кофейную мельницу, своя‑то сгорела в доме. Получает наказ и маленькая Леэни, ей дают в руку монетку и велят принести из лавки Трейфельда кофейные зерна.
Вначале Кристине нет удачи. Большая белая, самая ретивая несушка в последнее время обленилась. Линяет, и это сказалось на ней. Кристина проходит в хлев, там ей везет больше, чем на чердаке амбара. Маленькая пеструшка повадилась устраивать гнездо в коровьих яслях; вот и сейчас она кудахчет там. Кристина складывает яйца в передник и выходит. Маловато!
Кристина осторожно наклоняется и заглядывает под амбар. Там обычно несется чернушка – у нее свое гнездо – и другая, белая, пораненная, которую она спасла от когтей ястреба, еще цыпленком. Яйца глубоко под амбаром, попробуй‑ка достать их!
Ей приходится унести те яйца, что в переднике, и вернуться с кочергой, размякшей от огня. Вообще‑то этим должны заниматься мальчишки, но сегодня они на пастбище.
Кристина пытается выкатить яйца из гнезда. Кочерга короткая, не добраться. Кристина тянется изо всех сил, но толку никакого. Вот такою же глубокой была у них когда‑то дома, в детстве, печь в риге; порой, когда хотели достать с пода печеную репу, приходилось забираться в печь с головой.
Господи, какая же это морока – искать яйца! Леэни успевает уже вернуться с кофе из лавки, а она все никак не выудит яйца из‑под амбара. Вместо яиц кочерга выволакивает всякий хлам, белый и серый пух, куриный помет. Наконец Кристине приходит в голову удачная мысль – с той стороны амбара выуживать кочергой гораздо легче.
Она идет за амбар, но там крапива, целые заросли крапивы. Вот уж никто не замечает, нет, чтобы скосить и насушить к зиме курам! Кристина приминает кочергой крапиву и затаптывает ее ногой, чтобы подобраться поближе к амбару. Она опускается на четвереньки, колени ее касаются стеблей крапивы, но все равно никак не дотянешься до гнезда, в котором белеют три яйца. Вот бы достать и эти, тогда можно будет достойно накормить гостя.
Кристина прямо‑таки вступает в битву; она почти растянулась на земле. Тяжело дыша, вдыхая пыль, поднятую курами, и чувствуя, как подступает кашель, она тянется к яйцам. На этот раз ей везет – одно яйцо загребает лапа кочерги, и Кристина выкатывает его из‑под амбара.
Два других – с тонкими скорлупками, – их снесла подраненная белушка. Ее помял ястреб, на нее нашла порча. Как ни осторожна с ними Кристина, яйца разбиваются, прежде чем удается их вытянуть. Они катятся в разные стороны и выливаются в мусор, среди белого и серого пуха.
Но и это, целое, что Кристине удалось достать, все в помете.
Руки и колени горят от крапивы. Но у нее в запасе есть и старые яйца, она, пожалуй, обойдется.
В бане она ставит на плиту сковородку, та шипит, будто хохочет. Есть у Кристины и немного ветчины. Словом, никакой беды нет, только надо спешить!
Саали сидит на пороге бани, зажав между коленей принесенную из деревни кофейную мельницу, и усердно крутит ее. Когда кофе смолот и Саали встает, ящичек нечаянно выдвигается и большая часть кофе рассыпается по полу.
Все заняты, суетятся, никто не замечает оплошности Саали.
Поммер и молодой гость сидят на куче кирпича, они уже обсудили до мельчайших подробностей, как строить школу, и добрались до лошадиных болезней.
Говорить о мокреце и мыте, правда, не очень, может, и приятно, но Кульпсону все никак не удается повернуть к своей главной теме, на это еще будет время. В груди его пылают благородные чувства, но с языка слетают слова о лошадях. Разумеется, Фридрих не бог весть какой знаток в этой области, поскольку он землемер, но все же считает, что избежать эти болезни, как и прочие напасти, помогает чистота, имеешь ли дело с человеком или животным. Лошадь – существо тонкое и чистое, чувствительное, как скрипка.
Поммер насупливает брови. В скрипке он разбирается, в лошадях тоже, но каким боком они сходны, не ведает.
– Есть вещи, о которых мы почти ничего еще не знаем, – улыбаясь, утешает его молодой человек. – Есть даже совсем таинственные и непонятные вещи. – И, как бы в подтверждение сказанного, он прибавляет длинную фразу по‑немецки.
– А молодой человек знает и немецкий? – спрашивает Поммер.
О да, он и его родители состоят в немецкой общине в приходе, пылко произносит молодой господин.
Манта и Эмми несут из амбара скатерть. Не дотла ведь погорел школьный наставник; что было в амбаре, осталось.
Что было в амбаре и в саду, как уже известно.
В сарае идут приготовления. Скатерть на столе. Астры в глиняной кружке посередке. Простой крестьянский стол.
И все же Фридрих Кульпсон восклицает, усаживаясь на кусок доски между двумя чурбаками, где Кристина расстелила еще и чистое полотенце, чтобы господин гость не испачкал свою одежду смолой:
– Wunderbar![7]Изумительно! До чего хорошо!
Семья учителя садится за стол, старики подальше, дети поблизости от двери.
Маленькая Леэни сидит среди всех и думает, что это за слово такое – «изумительно». В ее представлении невольно возникает банка с вареньем, что сегодня почему‑то стоит на столе, хотя бабушка еще на прошлой неделе говорила, что варенье – к зиме, а сейчас ешьте ягоду с куста или яблоки‑падалицу. Заметили горшок с вареньем и другие ребята, они надеются, что и им перепадет хоть капля сладкого от большого счастья тети Анны.
Господин Кульпсон сидит рядом с Поммером свободно, по‑домашнему, привалившись спиной к поленнице, и кладет перед собой картофелины.
Кристина сидит напротив мужа тихо, внимательная и деловитая, время от времени вставляя слова в разговор мужчин. Она сняла с головы платок, темные волосы ее слегка волнистые.
– Здесь, в сарае, в самом деле очень приятно, – говорит господин Кульпсон. – Вольно, как у цыган! Мне цыгане нравятся, я в детстве только и думал, как бы стать цыганом. Надо бы купить лошадь, кибитку с поднятым верхом и – в странствия. Из одной страны в другую, ни до чего дела нет, птицы поют, солнце сияет… Вот была бы жизнь!..
– Хорошо там, где нас нет, – сухо произносит учитель, поднося ко рту яичницу.
Анна следит уголком глаза за движеньями и лицом отца, пытаясь понять, насколько Видрик нравится отцу. Отец как всегда сосредоточен, и в сердце дочери поселяется страх. Нужно же было Видрику с таким жаром говорить о цыганах!
Кульпсон ест, – человек с высоким лбом, с дугами бровей и вытянутым лицом. Западно‑балтийский тип. Но почему‑то он пытается все больше говорить по‑русски. Когда Поммер спрашивает, что тому причиной, молодой человек отвечает, что он, помощник землемера, привык в обществе чаще говорить на государственном языке.
– Русская речь, заботы с плеч, – декламирует Кульпсон и говорит, какие новшества следовало бы ввести на хуторе, когда он наследует его. – Прежде всего я поставил бы новый жилой дом, посадил яблоневый сад – чуть‑чуть на юго‑запад от старого дома. Убрал бы оттуда несколько смородинных кустов, и место готово. Хорошо было бы жить… на взгорке у березняка. Распахнешь весенним утром окна, кукушка кукует прямо в комнату, не надо думать, чтобы вовремя встать, кукушка или соловей разбудят…
– До чего у вас легкий сон, если птичье пенье его прогоняет, – говорит Кристина.
Поммер бросает на жену осуждающий взор.
– Соловей – не птица… Нет, конечно, птица – что же, как не птица? Но его щелканье все‑таки иное, чем пение скворца. – На мгновенье выходит заминка у господина Кульпсона. – У меня твердое намерение выстроить кирпичный дом, какие издавна строят на западе, например, в Германии и Франции. С деревянными домами не стоит возиться, они легко загораются, да и некрасивы. К дому еще надо бы пристроить веранду, женщинам хорошо на ней сушить белье, а иногда летом в дождливую погоду уютно чай пить. Не так ли, а?
Кульпсон поворачивается к Анне – чтобы она подтвердила его слова.
– Картошки надо бы сажать гораздо больше, чем отец до сих пор сажал. Сразу два‑три поля я отведу под картофель; это даст деньги. Картошка в наше время в хорошей цене, в каждом поместье есть винокуренный завод, там поглощают картофель целыми возами, только давай…
– И потом одуряют народ водкой, – резко произносит Поммер. От тона отца замирает сердце у Анны, однако Кульпсон не замечает раздражения учителя и спокойно продолжает:
– Есть еще одно дельце, которое может дать несколько сот рублей чистой прибыли.
Анна и Кристина с изумлением смотрят на наследника хутора Пуустузе; Поммер занят кожицей от ветчины.
– Это пруд для рыбы… Сперва немало работы потребует, прежде чем получится… пруд вырыть и рыбу привезти из заграницы… зато прибыток чистый. Рыба растет сама, кормить ее не надо…
Женщины и дети захвачены планами гостя, но что касается Поммера, непонятно – думает он или ест, ест или думает, может, просто слушает.
После обеда Саали, краснея, приглашает все общество в сад, где они с Эмми накрыли стол в беседке, – скатерть и цветы, как полагается. Устроить кофе в беседке – затея Анны, по ее указаниям это и сделано.