– Просвещенный человек в наше время – дело великое, – соглашается он.
– Пришел спросить у тебя, которого определить – Арнольда или Элиаса. Как ты считаешь?
Поммер задумывается. Такой важный совет нельзя давать с бухты‑барахты. В его руках будущее мальчишек Кообакене, нужно все как следует взвесить, прежде чем что‑то посоветовать.
– Оба славные ребята, и Арнольд, и Элиас, – начинает он. – Услужливые и аккуратные… У Элиаса больше способностей к пению, и заповеди он заучил твердо. Арнольд более тихий, серьезный, пение у него не идет на лад. Вот и сегодня во время урока пения он у меня в сарае дрова укладывал. Он вроде больше к простой работе годен. А Элиас соображает быстрее.
– Яан тоже был певун и соображал быстро, а гляди, что из него вышло, – высказывает сомнение Пеэп. – Я больше на Арнольда надеюсь. С одним пением далеко не уедешь. Девушкам, правда, этакий певун больше нравится, да что толку!..
– В счете Арнольд медлительнее, тупее. Счет не дается ему, хоть он и старается. Нельзя сказать, чтоб не старался.
Скотник разочарованно качает головой.
– Да, плохо, что цифирь не идет у него. Счет должен быть ясен как день, иначе в жизни не пробьешься. Где уж там! Где уж…
– От природы ум не всем одинаково дан. Тут ничего не поделаешь, – улыбается Поммер. – Но прилежен он отменно, я его за старшего ставлю над другими, дрова всегда сложены аккуратно.
И все же скотник смотрит недоверчиво.
– Элиас очень уж в отца пошел, – говорит он. – Как бы не стал в школе фортели выкидывать… Там, в пасторате, много ребят вместе собрано, разве за ними углядишь.
– Если боишься, что он собьется с пути, как раз его и надо в приходскую школу отдать. В приходской славные молодые учителя, особенно этот Россманн, и порядок твердый. Там ему не так‑то легко будет распуститься. Это скорее случится на мызе, если ты его туда на работу определишь. Там парни озорные все, курят и пьют…
– Так, значит, ты, Поммер, считаешь, что как раз Элиаса надо учить дальше. – Пеэп запахивает полы полушубка и добавляет: – Яана я в свое время не смог отдать в кистерскую школу, потому, видно, все и пошло так… как пошло…
– Да, это верно, – тянет Поммер и вздыхает – мысли его обращены к своим детям.
Солнце ушло от окон школы и теперь косо освещает крыльцо учителя.
Скотник тяжело, по‑стариковски встает из‑за парты.
III
Поммер идет в сарай, смотрит, что наработали школьники, и остается доволен. Поленница сложена ровно, с одной стороны повыше, как было велено.
Половину зимы просидели дети на уроках в полушубках. Сейчас‑то, весной, хорошо посмеиваться над этим, сейчас, когда поют птицы и светит солнце. Зимой же на душе часто бывало скверно, когда приходилось расходовать дрова строго по частям и поленница таяла с устрашающей быстротой.
Сладковато, приторно пахнут осиновые дрова. Поммеру всю жизнь нравился запах дерева. Но сейчас он пришел не затем, чтобы вдыхать дровяной дух и смотреть на свои запасы поделочной древесины. Он берет в углу лопату, старое ведро и выходит во двор.
За сараем у него маленькая, закрытая сверху досками яма для извести. Он поднимает лопатой доски и нагибается, чтобы взять извести. Яма неглубока, извести в ней немного, но на сегодня хватит. Он разрыхляет лопатой застывшую массу и вдруг чувствует, как у него что‑то вываливается из кармана. Черт, да это же рулетка, которая все время лежит в нагрудном кармане рабочего пиджака. Рулетка упала в известь. Поммер принимается выуживать ее лопатой. Это оказывается нелегко, но наконец старая рулетка с истертыми цифрами у него в руке. Он отходит к забору, выдирает пучок травы и очищает свою рулетку. Эта рулетка у него давно, вот уже лет тридцать, как он купил ее в Валге.
Он разводит раствор, отыскивает в сарае большую кисть, шершавую, с выпавшими волосами.
Сейчас последний срок побелить стволы плодовых деревьев.
С ведром в одной, с кистью в другой руке входит он в сад. Солнце пригревает, ветер шевелит голые ветки деревьев. Под окном школы, защищенные от ветра, проклевываются из земли побеги травы. Поммер радуется как ребенок, он воспринимает времена года словно целую жизнь и рад, что это стоит жизни. Злость и горечь еще не переступили через его истертый порог.
Мгновение он раздумывает, откуда начинать работу – от придорожного края или отсюда, от сарая. Конечно же, это не столь важно – откуда ему начинать, но Поммер не может стряхнуть с себя странное чувство, что деревья всему внимают и потом будут наедине думать про себя. Ему кажется, что дерево замечает большее, нежели знает о нем человек. Например, этот белый налив там, в углу сада, был удобрен однажды, смолоду, овечьим пометом, так как весь навоз уже вышел. Два или три года он, будто назло, не плодоносил вовсе, хотя годы были урожайные и другие деревья гнулись под тяжестью яблок. Дерево отомстило ему. Поммер понял это и удобрял его лучше, чем другие деревья, хотя потом пришла холодная зима и обидела как раз белый налив. Так природа укрощала гордыню яблони.
У деревьев свои секреты, как и у людей, и о них никому не стоит говорить. Да и кого интересуют такие мелочи?
Особую заботу, почти как к хворому ребенку, питает Поммер к старому, обомшелому суйслеппу[2]. Дерево много выстрадало, долгое время росло хилым и хворым, никак не могло набраться сил. Поммер не понимал, что с ним такое творится, и были времена, когда он всерьез подумывал уже, не выкорчевать ли яблоню и посадить на ее место что‑нибудь более надежное. Деревцо своими хворями в конце концов обозлило Поммера. Но ствол его был такой тоненький и кривой, что из него не вырежешь даже зубьев для грабель. Поммер дал ему отсрочку на год‑другой. И однажды весной деревцо стало выравниваться на глазах, пошло в крону, зацвело и принесло плоды. Оно преодолело напасти, нашло в земле новые силы, и школьному наставнику было приятно, что он когда‑то не дал волю своему гневу и не погубил его.
С тех пор прошли годы. Суйслепповое дерево теперь старое, раскидистое, оно хворает опять. Что ни весна, все больше сохнут его ветки, плоды все меньше. Нет в нем уже прежнего норова, и судьба его странная. Но все же дерево обращено к полуденному солнцу, нет у него недостатка в свете и плодородной земле.
Поммер думает, что ему делать с деревом. Спилить ли сразу, до того, как полопаются почки, или подождать еще год?
Он ставит ведро и разглядывает дерево.
Дерево перестало приносить плоды – и не от молнии, не от заячьих зубов и не от зимней стужи. Что же в нем такое? Что это значит? Ему приходит в голову услышанная где‑то история, что однажды высохла яблоня и оказалось, что под ее корнями был зарыт горшок с монетами. Оно подало знак хозяину, где искать клад.
Поммер недоверчиво усмехается. Но дерево причиняет ему душевную боль. Смотреть на умирающее дерево среди зеленеющих его собратьев не такая уж приятная картина. К тому же это какой‑то зловещий знак.
Поначалу учитель решает оставить дерево в покое. Спилить недолго, это еще успеется.
Он подходит побелить известкой суйслепп.
Один ствол за другим покрывает серая жидкость. Завтра сад засверкает белеными стволами. Работа спорится в руках Поммера.
Он идет своей тропой, словно солнце или дождевой червь. Разве не пробивает и он в жизни свой маленький тоннель из темноты к солнцу? Он не любит мертвых деревьев и засохших на корню людей, сухостоев, его труд противостоит всякой вялости и лености.
Поблескивая очками, Поммер с удовольствием водит кистью; он весь в своей роли, не ропщет и не замышляет бунта. Да и что такое бунт в саду, среди деревьев, под синим небом? Нет, это было бы бахвальством, блажью, которые Поммер не одобряет.
Ибо после него должны остаться цветущие, а не обгорелые дочерна деревья.
Вот и скворцы хлопочут в саду. В начале каждой весны он велел школьникам, а когда‑то и своему сыну делать скворечники из обрезков досок. На всех деревьях в саду и вокруг школы висят скворечники.
Птицы для него с женой вроде как домочадцы. Дети приезжают из города редко, им здесь тесно, в доме и во дворе, да и вообще как‑то не по себе…
Но это уже особь статья.
Движения Поммера легки, будто он еще молодой человек, только еще начал работать школьным наставником и заложил сад, распределил и высадил корни, счастлив своим успехом. Желто‑красное солнце радуется в небе, и оконные стекла школы пылают как расплавленное железо. Дымится одна из двух труб школы – та, что в квартире учителя. Там Кристина готовит ужин.
Поммер бросает кисть в пустое ведро и входит в беседку. Здесь прохладнее, чем на солнце, от крыши и черных диких виноградных лоз тянет сыростью. Он садится на полукруглую скамейку. Посреди беседки – старый жернов вместо стола, в его углублении озерцо талой воды.
Поммер сидит, положив руки на колени, он устал, тело его ноет. Весенний воздух утомляет. И школа тоже, да – и школа; от всего устаешь, когда уже не молод.
В саду еще много работы. Убрать, вспахать, вскопать, пригладить. Только с плодовыми деревьями и ягодными кустами он ничего не станет делать. Они и так расцветут и принесут плоды, если будет урожайный год. По иным приметам можно судить, что этот год будет лучше, нежели прошлый.
Время покажет, может, и старое суйслепповое дерево еще выбросит листья.
Для Поммера это вдруг становится очень важным. Дерево в три раза моложе его, хотя в его глазах оно как бы сверстник ему, и чахлый вид яблони несет в себе нечто гораздо большее, чем может показаться на первый взгляд. Это своего рода напоминание ему, Поммеру!
А что же в нем особенного, в этом дереве? С самого начала оно вроде было непохожим на другие… Почва вокруг темна, как и весь грунт сада, попробуй‑ка додумайся, что мешает в земле корням дерева. Камень или железо, подзол или дно родника, хотя на этом участке ключа и нет.
Может быть, он обидел дерево, оскорбил его? Может быть, у дерева свои причины, отчего оно не хочет и не может приносить плоды? Каждый делает то, что может. Как и он, Поммер.
Школьный наставник размышляет, пока не становится прохладно.
Он встает, уносит ведро в сарай и берет там железные грабли. Надо поработать в саду: сгрести в кучу истлевшие листья и весь мусор, оставшийся с весны.
Кристина выходит из дому на крыльцо – посмотреть, что делает муж. У нее уже готов ужин.
Поммер смотрит на жену и неожиданно думает, что эта женщина в кофте с буфами и кружевными краями, в сапожках со шнурами, издали кажется еще молодой и красивой, статной и стройной. В ее черных волосах еще совсем мало седины, только в двух местах к ее голове будто чуть‑чуть прикоснулись кистью с известкой. У Кристины карие глаза и черные курчавые волосы. Было время, когда она носила большую, тяжелую косу. У нее уже было двое детей, когда она отрезала косу, потому что от тяжести косы болела голова. Поммеру пришлось согласиться с этим, хотя коса напоминала ему о их молодости. Из жениных волос он сплел себе цепочку для часов, часть косы и сейчас еще в сундуке, где у Кристины всякие старинные вещи. Окованный медью сундук и сам уже древность. На его передней стенке выжжено имя Hazak и дата – 1797. В свое время вокруг сундука, будто пчелки, вились дочери, их страсть как интересовал кринолин, о котором они только читали в книгах, и материнская коса. Из этой одной косы можно было сделать пышные поддельные косы нескольким редковолосым женщинам. Дочерям она не понадобилась, у них волосы были такие же густые, как у Кристины.
Жена заходит в сарай и тоже берет грабли.
– Я помогу тебе, – говорит она.
Поммер удивляется, откуда в его саду так много мусора. Они гребут и убирают каждую весну, приходят с граблями и осенью, но стоит только сойти снегу, как всюду полно мусору и листьев. Будто леший тайно навез сюда соломы да сучьев в зимнюю темень. Или, может, нападало с небес?
Они начинают от забора, от крыжовника и постепенно сгребают к середине, где вырастает взъерошенная куча.
По сути только первый весенний день. Снег сошел, дожди омыли землю, рождая тайные предчувствия. Кристина опирается о грабли и смотрит на небо.
Поммер зажигает огонь. Мусор сырой, не хочет гореть. Учитель приносит из хлева охапку соломы. Огонь сразу же занимается. Вначале много дыму, пламя еще слабое и чахлое, но вот огонь охватывает землистые листья, и учителю приходится отступить на шаг‑другой, не то подпалит усы.
Дым синей змейкой стелется по саду, между ульями, в сторону луга, и растворяется там бесцветным маревом.
Поммер ворошит костер срезанным яблоневым суком. Все вокруг напоено горьким запахом горящих листьев.
Кто еще посмеет сомневаться, что в самом деле не пришла весна?
– Ты не подожги школу, – предостерегает Кристина.
Нет, этого не случится. Поммер давно уже прикинул, куда дует ветер. А если бы и случилось? Эта старая хибара, прогнившее гнездо, кому ее жалко? Красный петух под ее стреху был бы очень кстати. Глядишь, выстроили бы в конце концов новую и большую школу. Это заветная мечта Поммера. Ему надоело ходить в волостное правление и клянчить. Из‑за какой‑то оконной рамы, которая истлела от времени и разбилась на ветру, приходится не раз ходить на сход выборных.
Как будто они там, в волостном правлении, не знают – ничто не вечно, а тем более деревянная школа, которую столько раз обещали починить и отремонтировать, но все так и осталось на словах. У правления денежные трудности – это старая песня, такая же древняя, пожалуй, как хорал: «Я к вам гряду с небес».
Трудись и радуйся, но долго ли выдержишь? Холодное помещение, нехватки и прочие трудности изнурят и самого бодрого и трудолюбивого школьного наставника. Воюй еще и с чертополохом и дикой горчицей, которые грозят загубить твою ниву. Вот и будь вечно молодым, вечно зеленым, словно какое‑нибудь южное дерево!
Кристина охапками носит прошлогодние листья в огонь, пламя поглощает их, белесые струйки дыма впитывает вечерний воздух. Яблоневый сук, которым ворошит огонь Поммер, помогает пламени пробиться, проявить себя.
Со стороны трактира, с востока, от перекрестка дорог, доносятся пьяные голоса и приглушенные ругательства. Там распахивают дверь, видимо, пинком, и грузный мужчина вываливается из трактира и, шатаясь, бредет к коновязи. Ему никак не отвязать лошадь, пальцы не слушаются его, глаза не видят, голова болтается на шее как у полоумного. С грехом пополам он добредает до телеги, вскарабкивается на нее и натягивает в струну одну вожжу, так что лошадь не знает, куда повернуть – перед ней коновязь. Наконец он догадывается ослабить вожжи, и лошадь сама, чутьем находит дорогу домой.
Все это видно из школьного сада.
Поммер узнает этого пьяного, его знают все в волости и даже за ее пределами; это волостной старшина Краавмейстер.
Между тем лошадь двинулась в путь, и телега, хлябая, выехала со двора на дорогу. Колеса разбрызгивают лужи серой, мутной воды; волостной старшина, скособочившись, сидит в телеге, одна нога висит сбоку, за грядкой, другая подогнута под зад, шапка съехала на голове, волосы слиплись на лбу.
Шагов через двадцать телега добирается до школьной изгороди – здесь дорога сворачивает на хутор Луйтса, где живет волостной старшина.
Учитель Поммер стоит спиной к дороге и задумчиво ворошит костерок, в то время как волостной старшина резко останавливает лошадь и кричит резким голосом:
– Теперь‑то ты притворяешься, что не видишь меня? Не стыдно, спиной повернулся, думаешь, сойдет? А вот и выкуси!.. Кто тебе позволил бить детей, говори!
Поммеру не нравится, что ему мешают смотреть на огонь.
– С пьяными я не разговариваю, – с достоинством отвечает он.
– А кто пьяный? – кричит волостной старшина. – Покажи, кто пьяный, золотой дам.
Школьный наставник молчит.
– Ты так излупил моего сына, что он, бедняга, ни сесть, ни ходить не может. Пришел в волостное правление, сел на скамейку, я ему: «Что ты ерзаешь, будто блохи на спине. Что с тобой, почему молчишь?». – «Учитель излупил!..» Как ты смеешь сечь моего ребенка? Кто тебе это позволил?
– За каждое озорство следует наказание, – сухо замечает школьный наставник.
– Наказание, – тихо повторяет волостной старшина. – Ты наказываешь невинного ребенка. Юку сказал, что это Элиас Кообакене замазал дырку в двери картошкой. А ты берешь первого попавшегося и розгами его… А сам еще стоишь за трезвость и справедливость, трактиры закрыть хочешь…
Поммер покачивает головой. Что это натворил Элиас, для него новость. И все‑таки не станет он извиняться перед Краавмейстером. Это его дело – кого наказать, а кого помиловать. В школе и на ее земельном участке он единственный правитель, сам себе господин. Волостной старшина не имеет права вмешиваться в его дела.
Поммер недоволен собой – не смог поступить по правде; лик справедливости скрыт, и наказание пало на невинного. Почему же Юку не сказал ему? Побоялся быть ябедой? Да, и в школу проникла несправедливость, злоба «аки рыкающий пес» шатается по классу.
Но он не станет долго разглагольствовать с пьяным волостным старшиной, лишь говорит:
– Я задам тебе одну загадку.
– А что мне с нею делать? – удивляется Краавмейстер.
Учитель бросает яблоневую ветку, поглаживает бороду и произносит:
– Когда я был молод, был статный и гордый, голову и волосы носил высоко. А когда постарел, сгорбился, голова и волосы болтаются, висят.
Волостной старшина в сомнении моргает красными, слипающимися глазами: что это за странный разговор? Что за загадка? Ясное дело, учитель высмеивает его; не носил ли он, хозяин Луйтсы, свою голову горделиво, когда был молод, а теперь она всклокочена, как борода нищего?
– Чего ты издеваешься? – кричит он. – Разве я такой уж вислоухий?
– Это загадка, – спокойно отвечает Поммер. – Отгадай.
– Что мне отгадывать, ты подковыриваешь меня.
– Не подковыриваю.
– Не подковыриваешь? Что же это такое? Смолоду гордый, в старости вислоухий… Это человек, в детстве ходит, задрав голову, в старости гнется.
– Нет, – усмехается учитель.
– Что же такое?
– Ячмень.
– Ячмень? – Краавмейстер изо всех сил пытается подумать. – Может статься, что и ячмень… Но что ты хочешь этим сказать?
– Ничего. Просто так, – гладит бороду Поммер.
Волостной старшина плюет на дорогу, в нем снова просыпается прежняя злость на школьного наставника… Просто так! Поммер ничего не делает так просто. Своей отуманенной вином памятью Краавмейстер пытается отыскать подходящее слово, чтобы сказать ему, Поммеру, но не находит и как бы взамен этого понукает лошадь.
Поммер провожает взглядом волостного старшину, грязную телегу и непомерно длинную изломанную тень, которую они отбрасывают на выгон.
Листья и сор сгорели. Слава богу, теперь сад чист.
Да, но в понедельник ему придется поставить между доской и кафедрой и Элиаса Кообакене, согнуть его на коленях, снять с него залатанные штаны и всыпать горячих?
Ведь это ему пригодится, если быть справедливым. Но молодой Краавмейстер уже наказан. Неужели озорство это столь велико, что за него полагается выпороть двоих?
Поммер размышляет о большом и сложном. Он призывает на помощь все свои педагогические знания, чтобы принять справедливое решение. Но он не хочет больше быть судьей, – гнев с него сошел.
IV
Юрьев день. Школьники распущены по домам.
Поммер докладывает в волостном правлении перед сходом выборных. На столе разложены квитанции. Он сдвигает их узловатыми пальцами в ряд, чтобы присутствующие лучше видели.
На все школьные расходы имеются квитанции. Они из разных лавок – не всегда же необходимо то, что закуплено, и, напротив, порой школа нуждается как раз в том, что еще не куплено. Каждую осень ездит он на лошади в Тарту и привозит оттуда школьный товар: чернила, тетради, мел, грифели.
Писарь Йохан Хырак по очереди читает квитанции и объясняет, как соотносится та или иная квитанция с суммами, дозволенными волостью. Волостные выборные тянут шеи, – больше, правда, по привычке, чем из подлинного интереса, потому что с волостной цифирью они не очень‑то знакомы. Но поскольку они все‑таки выбраны по закону, надо, по крайней мере, делать вид, что и их не обошли, когда решалось дело.
Поммер сидит на скамье, весь внимание и слух, как будто ведет урок пения и слушает, не пускает ли кто петуха; он тут же готов вмешаться.
Истрачено десять рублей.
Фитиль для лампы – двадцать копеек.
Старый Кообакене бормочет: «Что за лампа без фитиля!» Выборные мужи кивают. Писарь складывает просмотренные квитанции перед собой на уголок стола. Итак, они в порядке.
Но со стеклами для ламп совсем иное дело. Десять стекол – это неслыханно. Краавмейстер ершится, выборные сопят. И куда только девает Поммер стекла для ламп?
– Сколько у тебя висит этих ламп? – вдруг спрашивает волостной старшина.
Зимой уроки начинаются затемно и кончаются в вечерних сумерках. Разве Краавмейстер это не знает? Или он уже не помнит, ведь и сам ходил в школу при Поммере?
Волостной старшина ерзает на скамье. Почему не помнит, помнит, только зачем ворошить воспоминания. Сейчас для них времени нет… Вот у него на Луйтсе только две керосиновые лампы и стекла на них стоят несколько лет. Неверно, что за одну зиму разбито десять стекол. Уж не дети ли их разбили? Тогда Поммер виноват, что плохо их воспитал. Хороший ребенок не бьет стекла на лампе, это делают только озорники, да и то, когда за ними нет глаза.
Кообакене говорит:
– Свет – это благословенье роду человеческому, и надобно, чтобы он продолжался и светил каждому. Ежели дети будут портить глаза с молодых лет, что им остается делать весь свой век? Свет божий должен быть, так я считаю, и почему бы этим десяти стеклам не разбиться. Иное само по себе колется. Трещина в нем уже в лавке или на фабрике, черт их разберет! И такие они хрупкие, хуже яичных скорлупок! – Скотник со знанием дела, торжествующе оглядывает волостное собрание. – Что же вы хотите от учителя? Чтобы он принес с чердака рогатины и заставил старших парней щипать лучину? Неужели ты, Краавмейстер, хочешь, чтобы твой Юку щипал лучину?
Да нет, кто же этого хочет, никто не ратует за тьму, как‑никак идет последний десяток девятнадцатого века. Их беспокоит только, что Поммер как будто ест эти стекла вместо хлеба. Откуда бедной маленькой волости брать на них деньги?
Целый рубль за стекло, нет, это много.
И снова посеяно сомнение.
Неужели этих стекол вообще так много было нужно, кто же их побил?
Поммер ничего не может показать или доказать.
Если он не может объяснить, доказать такие простые вещи, как же он вообще что‑либо доказывает, особенно детям, которые во много раз моложе этих волостных мужей.
Далее если бы он положил сюда, на этот стол, осколки, никто ему не поверил бы. Что скажут осколки всем этим мужам, которых уполномочила судить да рядить маленькая бедная волость?
Парламент от шестидесяти семи хуторов.
Поммер еще пытается объяснить, но это напрасный труд, – кроме Пеэпа Кообакене, никто его не слушает. Но у Кообакене нет своего, унаследованного хутора, потому много ли стоят его слова?
Да и что может он сказать? Повторить опять старое, что он‑де любит всей душой свет, потому как северная зима длинна и темна, а в хлеву всегда полумрак? Будь это в его силах, он накупил бы воз стекол, так что школьному наставнику хватило бы надолго. Да, взял бы он свою навозную телегу, очистил бы как полагается, настлал соломы, чтобы стекла не испачкались.
Пеэп усмехается.
Сход выборных минует вопрос о стеклах для ламп, оставив без внимания квитанцию Поммера, и приступает к стеклам для окон.
Сегодня день стекла, «стеклянный» юрьев день, если можно так выразиться.
Девять серьезных, богобоязненных глав семей, в том числе и тщедушный писарь, застревают в вопросе об оконных стеклах.
Уж не хотят ли они в апрельских сумерках тихонько постучаться в окно к какой‑нибудь пригожей деревенской девушке?
Еще бы! От этого отказался бы, наверно, только старый Кообакене.
А что бы сделал Яан Поммер, суровый учитель?
Об этом следует подумать.
Что если бы весь сход выборных, во главе с ражим красномордым волостным старшиной, пошел на гулянье к девушкам? По росистому лугу, к первозданно пылающему закатному небу, в домотканых штанах, засученных выше колен, побритый, с волостным старшиной при его бляхе с цепью на шее. По велению бурлящей крови. Через пригорок, где, как земля обетованная, светится оконце Маали или Эллы. И в конце вереницы плелись бы вечно сонный Кууритс и писарь со своей трясучей головой… Ступайте тихо, чтобы не проснулись собаки! Волостной старшина предостерегающе помахивает перстом…
Еще два рубля сорок копеек. За оконные стекла Поммеру.
Рука писаря с квитанцией повисает над столом как вопль о помощи.
Один из выборных, Юхан Кууритс, сладко зевает. Пора национального пробуждения прошла, ничто не тревожит его сна. Разве что гомон выборных; как говорится, нашла коса на камень.
Что? Как так? Почему волостные деньги столь щедро сыплются в карман Поммеру?
Пусть школьный наставник приведет свидетелей, кто разбил названные окна. Зимой, когда Поммер очередной раз просил здесь вспомоществование, сход выборных позволил вставить только два новых стекла.
Поммер не согласен. А кладовка, спальные комнаты, нужник! Нельзя же там передвигаться ощупью. Дети, приехавшие издалека, целую неделю живут в школе, это их дом, нельзя их держать в темноте, и забивать окна досками нельзя.
Кообакене снова ерзает на скамье, ему жарко, надо бы снять полушубок.
Да, все свет, все тот же свет.
Были худые времена, когда дома стояли темные, все в дыму, ни окна, ни трубы. Теперь и то и другое давно уже есть, но служители тьмы хотят заделать окна. Старый скотник рассержен. Даже помещик без звука ставит в батрацких домах новые оконные стекла, даром что он враг света и эстонского народа.
Волостной старшина бьет кулаком по столу. Тихо!
Пусть сам Поммер расскажет по порядку, может ли он объяснить, как разбились эти стекла. Назовет ли он поименно – тех, кто это видел?
Школьный наставник удивлен. Дети видели, жена тоже.
Дети не в счет, они несовершеннолетние и не могут быть свидетелями, говорит волостной старшина.
Но это же не суд.
Нет, конечно, это сход выборных, не суд, но когда‑то ведь необходимо дознаться правды, вывести ее на белый свет. В школьном доме есть и еще одно окно, потаенный глазок школьного наставника, пробуравленная дыра. Не туда ли вставлены остальные стекла, те, которые волостное правление не заказывало зимой? Пусть Поммер помнит, что этот глазок сделан самовольно, из волостного бюджета на него не определено ни копейки. Если Поммер не в силах воспитывать детей достойными людьми, не подглядывая за ними исподтишка, не должна же из‑за этого страдать волость. Закон ясно говорит, что школьный наставник пусть нанимает себе помощников за свой счет.
Наша волость маленькая и бедная.
Так‑то – сход выборных застрял в оконном стекле.
– Утвердить! – вдруг рявкает в гуле голосов Якоб Патсманн. До сих пор он сидел смирно, но вот не выдержал; разговор о стекле осточертел ему до смерти.
Его слова подливают масла в огонь. Волостные представители кричат чуть не в голос.
– Ежели тебе деньги девать некуда, утверждай! – орет Краавмейстер.
И всегда‑то деньги причиняют им головную боль. Два предыдущих волостных старшины ушли из‑за больших растрат. Волость уже не первый год таскается с ними в суд, требуя возврата денег.
«Маленькая и бедная волость» судится со всеми – даже до самого Сената доходит. А суд тоже стоит денег.
Выборные что‑то объясняют наперебой, но рука писаря снова поднята, и в ней – квитанция за стекла.
– Два стекла оплатить! – наконец машет рукой волостной старшина, и бумажка падает на ворох других.
Плата за керосин?
Поммеру еще в прошлом году было сказано, что керосин он должен оплачивать из своего жалованья. Это решение схода выборных, оно внесено в книгу протоколов.
Писарь Хырак с готовностью берет толстую, густо исписанную черными чернилами книгу. Вот, смотрите, здесь стоит 27 июня прошлого года.
Писарь читает и, потупившись, замирает. Решение есть, но о Поммере и керосине ни слова. Хырак потирает лоб, он у него высокий и сухой, излучает свет. Лоб будто у пророка, он светился бы даже в темноте, если бы натереть его, скажем, тонким слоем фосфора.
Человек среди бумаг, моли и забот непременно должен излучать свет. Это же местный мудрец и летописец, который знает три языка.
Волостной старшина становится все беспокойнее, вот он тянется через стол к книге протоколов.
– Разве не было сказано Поммеру, что этот год он должен покупать керосин из своего жалованья? – спрашивает писарь, крепко вцепившись обеими руками в книгу протоколов, будто в кусок хлеба.
Впрочем, так оно и есть.
– Деньги за керосин всегда начислялись сверх жалованья, – произносит Поммер.
– Это было тогда, когда волость была богаче, – сердито бросает волостной старшина.
– Когда она была богаче? – спрашивает учитель.
Этого никто не знает, всем только кажется, что такие времена когда‑то были.