Гнездо его горит. Тридцать семь лет обратятся в пепел. Воспоминания разлетятся огненными птицами по саду, в ручей и во двор волостного дома. Все исчезнет и растворится в мире.
Но сейчас ему некогда думать об этом.
Огонь бесчинствует и со стороны двора. Ааду Парксепп, который сегодня, как ни странно, трезв, прислоняет лестницу к забору сарая и лезет вверх. Цепочка подающих воду огибает дом и доходит до сарая, который того гляди загорится от жара. Ааду засучивает рукава, расстегивает посконную рубаху и начинает поливать воду на крышу. Крыша и стена – вот и все, что они еще могут спасти.
Светлеет.
– В печи и плите не оставалось ни уголечка, все затушили. Я два раза проверила, я не виновата, – снова говорит мужу Кристина.
– Ладно, ладно, что нам теперь об этом толковать, – роняет школьный учитель.
Он решил спасти школьные дрова.
Керосин и дрова, все, ради чего он ходил в волостной дом. Тридцать семь лет. Огненные птицы и тепло – вот и все.
Огонь обжег липы, языки пламени дочерна опалили деревья со стороны дома. Что теперь останется пчелам, чем наполнят они этим летом соты?
Мария озабочена, – сгорела матроска Сасся, да и ее собственное новое пальто. Что она скажет мужу, когда понадобятся деньги? Муж может снова потерять дар речи и опять, как раньше, оставлять ей на столе точно высчитанную сумму на питание. Но зачем ей это? Глядя на горящий дом, женщина чувствует, как сжимается сердце: господи, а если бы ребенок сладко заснул тогда в доме! Она прижимает спящего у нее на руках Сасся к груди, и где‑то на краю ее сознания, будто на безветренной поляне, бродит мысль, и это – радость.
Но где все же Хендрик Ильвес, солдат и сапожник. Кто его видел?
Ааду Парксепп льет из ведра воду на крышу, нерезко и осторожно, как поливают огурцы, чтобы не выбить струей растения из почвы. Он думает о своих старых башмаках, которые недавно отдали в починку Хендрику. Вряд ли он теперь их увидит, а были они еще крепкие, с каблуками. Вот и Ааду понес ущерб; разве Хендрик, голодная крыса и пьяница, заплатит за башмаки, если он вообще еще жив. Если сгорел, пустельга, в доме, мир его праху. Но башмаков жалко.
Крыша обваливается, сверкающая струя искр взлетает к яркому небосводу. Душа дома отошла, вознеслась в небо.
– Господи! – вздыхают женщины и мгновенье еще стоят цепочкой, будто произносят в мыслях отходную молитву дому, где их учили читать. У пастушат невольно навертываются слезы на глазах, только Элиас изо всех сил пытается улыбаться. Что сказала бы Саали, если б увидела у него, большого парня, слезы на лице?
Трубы остаются торчать в полный рост.
Леэни хватает бабушку за юбку и удивленно смотрит на трубы. Ей непонятно, почему трубы стоят торчком, если все остальное с треском и шумом горит. Это так странно! Сами трубы тоже странные, черные и злые, будто сердятся на то, что они не обвалились.
– Бабушка, а почему трубы не падают? – спрашивает она.
– Они же каменные.
– Ну и что, если каменные… Они совсем некрасивые, бабушка.
Кристина гладит девочку по головке. Леэни зевает, всю ночь не спала, только теперь, на рассвете, клонит Ко сну.
– Бабушка, я хочу есть, – шепчет Леэни немного погодя. – Хочу ватрушку.
– Где я тебе сейчас, на пожаре, возьму ватрушку?
И все же ватрушку для Леэни находят. На приступке амбара, куда сложена спасенная еда, оказались и ватрушки.
Ватрушка, правда, закопченная, пахнущая горелым, отнята у пожара, но Леэни и она очень по вкусу. Увидев, что девочка ест, другие тоже чувствуют голод. Кристина наделяет их ватрушками, не забывая и чужих детей, чьи животы тоже подвело, пока они тушили огонь.
Кристину между тем одолело оцепенение. Вздыхая, смотрит она на оставшееся добро. Хорошо, хоть погода Сухая. Ей вспоминается один пожар, когда она еще девочкой пасла стадо. Молния зажгла одновременно дом и амбар их соседа, дождь лил как из ведра. Хутор горел с двух сторон как свечка при вспышках грозы. С огнем справиться не удалось. Все сгорело дотла, даже соха, что была на картофельной борозде. Не в силах человек потушить огонь, если его разжег сам отец небесный. Несчастные люди, каким жалким был их удел, негде им было даже укрыться от дождя. Наверняка то было наказанием божьим.
Приходит Поммер, усталый и тихий. Прежде всего надо бы отдохнуть, но где разместить детей? Приходят на ум два места – чердак амбара и баня. И то и это – тесное и узкое помещение, но все же поначалу там уместятся все. На чердаке уже свежее сено, его уложили туда дня два‑три назад. С предбанником дело хуже, там надо что‑то постелить.
Поммер запрягает лошадь. Саали, Элиас и Лео садятся на телегу, они привезут сено. Элиас, правда, в душе надеялся, что они останутся вдвоем, он бы подавал, а девушка навивала бы воз, а если бы она сказала, что не умеет, Элиас с радостью учил бы ее, подсказывал снизу, с земли. А теперь мирись с присутствием Лео, ничего не поделаешь.
Роса сверкает, солнце встает им навстречу, пунцовое, вечно дружелюбное. Кроме Элиаса, никто из них не видел летом восхода солнца, и они с безмолвной радостью смотрят на светило. Восход солнца всегда большая новость, сердце невольно заполняют бодрость и веселье, хотя сегодня вовсе не такое уж приятное утро. Элиас покачивается рядом с Саали, поглядывая боязливо‑радостным взглядом, и, быть может, девушка останется в его памяти на всю жизнь, лицо ее, озаренное восходом.
Дело оборачивается так, что навивать воз на телегу будет сам Элиас. Лео – подавать ему, а Саали – стоять без дела рядом, лицом к солнцу, сощурив глаза. Элиас старается навить самый красивый в своей жизни воз, но велико же его разочарование, когда Лео говорит, что хватит и одной копны, много ли сена уместится в бане. Элиас спрыгивает с телеги и, попрощавшись, уходит по росистому лугу на хутор Парксеппа, – не должны же из‑за пожара в Яагусилла страдать коровы Ааду, хотя хозяин пострадал сам и остался без пары крепких башмаков.
В предбаннике Кристина сама помогает сделать постель, с каким‑то подсознательным страхом глядя на печь в бане. Но хоть сегодня этот страх неоправдан – очаг давным‑давно погас, головешки потухли и покрылись слоем пепла.
Детей посылают спать – мальчишек на чердак, девочек в баню. И глубокий сон тотчас овладевает и теми и другими.
На пожарище в Яагусилла дымятся головешки. Двор выглядит просторным и пустым; на перекрестке дорог нет больше самой значительной постройки.
Наступает прекрасное утро яанова дня. Люди идут домой есть сыр, мазать на булки масло и запивать их молоком, охлажденным в колодце. Но на душе тоскливо, сгорел их очаг просвещения, это предвещает новые расходы: разве Поммер оставит все так, он непременно начнет строить новый школьный дом. Дом‑то был трухлявый, это верно, но парты были все же совсем новые… И эти дорогие учебные пособия, географические карты и все. Откуда взять нашей маленькой бедной волости все эти чиндалы?
Поммер и Пеэп Кообакене тушат на пожарище дымящиеся головешки. Одновременно пахнет жасмином и горелым. Кристина подходит к мужчинам и молча смотрит на сгоревшее жилище. Плита почти сохранилась, из вмурованного в кирпич котла виднеются полусгоревшие головни. Здесь еще, пожалуй, кое‑как можно готовить еду. Кристина чувствует себя виновницей пожара, она надеется втайне отыскать у плиты какую‑нибудь примету, которая доказала бы ее невиновность.
Поммер осматривает сад и деревья у дома. Липы пострадали изрядно, листва на них вся побурела от жара. Трудно сказать, остались ли в них жизненные соки. В саду потерь меньше, истоптаны несколько морковных грядок и леэнина капустная борозда, перед одним из ульев упал горящий пук соломы, пчелы все еще одурманены чадом, и леток пустой.
Кообакене интересует судьба своего приятеля по конфирмации.
– И куда это запропастился Хендрик? – удивляется он. – Видел его вчера утром на мызе, сидел у столярной, говорил с плотником про всякую старину. Они с Хендриком из одной округи… Он – что, в доме остался, когда вы пошли к яанову огню?
– Нет, дома его не было. Но, может быть, пришел позднее…
– Значит, сгорел, – произносит скотник.
Нечто громадное и тяжелое, такое, что сильнее человека, вдруг переполняет Поммера и ищет выхода в горле, хочет кричать, да так, как ни одному человеку не под силу.
Рокотать, как некое древнее чудище.
Он стискивает зубы, желваки на его щеках резко выделяются.
Неизбежно возникают прорехи, пустоты.
– Хендрик был самый высокий парень на конфирмации, – говорит Кообакене. – Был очень по душе девицам, прямой, как хвощ, с приятным лицом. А то разве взяли бы его в императорскую лейб‑гвардию.
– Кто знает, был ли он в ней? – бормочет сквозь зубы Поммер, только бы не заревел в нем этот зверь.
– Был, был, конечно. Был какое‑то время, но потом случилась какая‑то неприятность, не помню какая, он мне рассказывал, и его оттуда вывели.
Скотник задумчиво оглядывает пожарище. Может, остались следы от старого солдата, от его последней ночи на этом свете? Ему хочется войти в воспоминания, покопаться в прахе, но Поммер качает головой:
– Подождем полиции.
– А что здесь еще увидит полицейский? Что пропало, то пропало.
– Могут заподозрить в убийстве. Все должно оставаться таким, каким было.
– В убийстве? – удивляется Кообакене. – Где случилось это убийство?
IX
Младший помощник уездного полицмейстера Карцов прибывает на место через день, захватив с собой свидетелями помощника волостного старшины Якоба Патсманна и члена волостного собрания Кообакене. Официальные лица идут посмотреть, замкнулся ли круг в жизни Яана Поммера и опять ли он теперь такой неимущий, какой приехал когда‑то в Яагусилла школьным наставником. По мнению самих Кристины и Поммера, они сейчас все же богаче, чем были тогда, у них есть скотина и дети, а в ту пору всего только и было, что на самих надето. Так что совсем с начала им не придется заводить хозяйство, хотя много дорогого, памятного погибло в огне, среди прочего и Библия на тартуском наречии, перешедшая по наследству от отца. Ее‑то Поммеру и жалко больше всего: все, что связано с памятью об отце, дорого его сердцу.
Много добра все‑таки уцелело, сад, скрипка и медогонка в углу амбара.
Однако представителей власти не интересует ни Библия, ни пчелы, да и имущественное положение школьного учителя им ни к чему. К тому же младший помощник Карцов не смог бы прочитать эстонскую Библию; против меда, правда, он не возражал бы.
Когда должностные лица прибывают в Яагусилла, Поммер как раз окучивает картошку за амбаром. Они сразу же направляются на поле, к учителю, желают ему «бог в помощь», а Карцов представляется, кто он такой. Затем они ведут Поммера к пожарищу.
Полицейского чиновника интересует правда. Пропал Хендрик Ильвес. Свидетель Патсманн был с названным солдатом вечером под яанов день в вехмреском трактире часов в десять и пил с ним. Что было с лейб‑гвардейцем потом, неизвестно.
Карцов стоит во дворе, держа руку на эфесе шашки, и размышляет.
Наконец он приказывает Пеэпу Кообакене найти подходящую палку. Скотник недоверчиво смотрит на человека в мундире. Палка?[5]Какое жалованье и кому он должен заплатить? Или сам Карцов обещал выплатить ему поденные за то время, что он не был на работе? Старик не понимает по‑русски, он в замешательстве, бормочет только: жалованье, какое жалованье? Все проясняется, когда Поммер произносит, что полицейский чин хочет, чтобы ему нашли хорошую палку.
– Сказал бы по‑нашему, что ему нужно! – бурчит скотник, сердясь на свою оплошность.
Но когда он вытаскивает из поленницы подходящий дрючок, вновь возникает замешательство. У Карцова на ногах хромовые сапоги, он лицо должностное. Наделен властью и Якоб Патсманн, хотя и носит простые башмаки. И тот и другой в сомнении смотрят друг на друга. Кому ходить по вымокшему под дождем пеплу и пачкать свою обувь, чтобы засвидетельствовать на пожарище правду. Выбор в конце концов падает на Кообакене, он носит постолы.
Зола выдает все, что в ней есть. Прежде всего Пеэп находит за печью, там, где раньше была постель, маленький бесформенный кусок металла. При ближайшем рассмотрении выясняется, что это медаль за храбрость, выданная Хендрику за усмирение Польши.
Карцов подкидывает находку на ладони.
Кообакене продолжает поиски. Что осталось от его сверстника, с которым они вместе были на конфирмации?
Наконец палка нашаривает что‑то округлое.
Это пепельно‑серый череп человека, в довольно жалком состоянии, ставший хрупким от жара. Руки Кообакене начинают дрожать, взгляд тускнеет. Он протягивает череп полицейскому, тот берет и вытряхивает из него золу, сердясь, что скотник не сделал это сам.
Карцова интересует, нет ли на черепе повреждений, но их не оказывается.
Пеэп все еще ковыряется в золе и находит части костей, столь же рыхлых, как кости животных, пережженные в плите.
Выходит, что череп стройного лейб‑гвардейца оказался крепче, чем все другие его кости.
И еще мызный скотник находит в пепле железные наугольники от сгоревшего сундука Кристины и штык от деревянного ружья.
– Вот, вот! – восклицает Карцов. – Штык!
– Он висел вместе с ружьем на стене в классной комнате, – объясняет Поммер по‑русски, с трудом выговаривая «ружьем». – Это учебное пособие.
Карцова интересует причина возникновения пожара. Был ли кто‑нибудь в школе? В каком состоянии были печи?
Кристина бледнеет. Ей кажется, что вопрос нацелен как раз в ее адрес.
– В печи и в плите не было ни единого уголька, все было затушено… Я проверяла дважды…
– Что она говорит? – обращается Карцов к учителю.
Поммер переводит, младший помощник кивает.
– Кто вышел из дома последний?
Марию вызывают к полицейскому. Она подходит не спеша, на руках у нее Сассь. Карцов оглядывает женщину долгим тяжелым взглядом.
– Мальчик все не засыпал. И я взяла его с собой к яанову огню. Я не знала, что Хендрик остался в доме.
Взгляд Карцова проницателен и недоверчив.
– А не сами ли вы пустили красного петуха, решили, что дом пустой и пусть себе горит.
Трудно понять, всерьез он так думает или только мрачно шутит.
– Зачем мне это? – криво усмехается Мария. – Сгорела вся одежда ребенка и мое новое пальто…
– А Ильвес курил? – продолжает следствие младший помощник.
– Да, курил трубку…
– Были у него здесь враги?
Не было. Старый, неимущий, какие у него враги…
Карцов кивает головой, для него картина ясна.
Тут Кристина вспоминает, что однажды она рядом с постелью солдата на полу нашла курящуюся трубку, когда сам Хендрик храпел в постели.
Карцову надобно составить протокол. Поммер отводит полицейского чиновника в сарай и сдвигает в сторону тряпье на верстаке. Лучшего письменного стола в Яагусилла – увы! – не осталось.
Чиновник садится на чурбан и раскладывает на верстаке свои бумаги.
Истина установлена, но нет чернил, чтобы засвидетельствовать ее на бумаге.
Поммер посылает Лео в волостное правление – занять у писаря чернил.
Свидетели ждут на дворе, когда их попросят приложить свою руку к протоколу.
В тот же вечер Мария с Сассем уезжает в город. Отец отвозит их на лошади к поезду. Сердце у Марии ноет – муж не приехал на яанов день в Яагусилла. Перед своим мысленным взором она уже видит самое худшее: у мужа роман, он ходит к женщине.
Жизнь возвращается в старое русло: ведь пожар – это еще не конец света. Об этом Поммер говорит и своим внукам, которые пытаются воспользоваться случаем и совсем отбиться от рук, каждый сам по себе. Поммер снова натягивает вожжи; даже живя на чердаке хлева и в халупе, можно вырасти вежливым и порядочным человеком. Именно в халупах и выросло немало во всех отношениях образцовых мужей отечества. Дети очень довольны новым образом жизни, на чердаке они предоставлены самим себе. Дедушке со своей палкой не дотянуться от бани до амбара, он не может требовать от них такого же порядка, как в школе, когда они подолгу не засыпают.
Спустя несколько дней, в туманное утро, когда Кристина торопливо готовит еду на плите, сохранившейся на пожарище, а небо закрыто мрачными дождевыми тучами, за воротами появляется лошадь с телегой, на которой стоит черный гроб. Все это происходит так неожиданно, что Кристина бледнеет и пугается до смерти. Она поднимает голову от сковородки и вдруг замечает повозку, человека с хмурым и резким взглядом, который снимает крючок с ворот. Господи, да это сама костлявая с косой!
Приехавший оказывается сыном покойного Хендрика, тартуский ломовой извозчик, который хочет предать бренные останки отца освященной земле. Кратко и неприязненно говорит он с Поммером о делах и спрашивает, как произошло несчастье, больше всего он интересуется имуществом Хендрика. Узнав, что от отца остался только штык, да и тот обгорел, он что‑то бормочет зло и велит учителю принести показать ему. Исподлобья смотрит извозчик на штык, щупает его пальцем, не знает сам, взять с собой этот кусок железа или оставить здесь.
– Медаль тоже нашли, – говорит Поммер, – но ее взял полицейский.
– Вот как! – бормочет ломовой извозчик и сует штык в телегу, под гроб.
Второй сын Хендрика, хуторской батрак, стоит поодаль на дворе и разглядывает сгоревший дом и подпаленные деревья. Человек он гораздо более спокойный и любезный, чем горожанин, о наследстве он не беспокоится, потому что знает – отец был беден и жил, что говорится, из ладони да в рот. Он оглядывает старый знакомый двор, пытается что‑то припомнить из детских впечатлений и разговаривает с Кристиной. Вот он подходит к колодцу, достает свежей воды и пьет большими глотками. Потом оправляет свои посконные мужицкие брюки, идет к брату и учителю, которые советуются, как и что положить в гроб, и торопит их, так как скоро обед, а до приходского кладбища путь немалый.
Ломовой извозчик гонит лошадь вокруг пожарища к сараю, где лежат череп и кости; те немногие земные приметы, которые остались от Хендрика, разложены на куске старой рогожи. Извозчик готов все сразу же взять в охапку и положить в гроб, но младший брат останавливает его; он собирается попросить Поммера, их старого учителя, прочесть над костями отца, перед тем как положить их в гроб, слово божье. Старший брат, сопя, соглашается, недоверчиво обнажает он голову и исподлобья смотрит на Поммера, который, теребя усы, вспоминает подобающие случаю слова.
Кости вместе с рогожей кладут в гроб, и извозчик хочет сразу же наложить и крышку, чтобы уж все было сделано разом. Но и тут вмешивается брат‑батрак и ведет лошадь с открытым гробом к другой стороне пожарища, к месту, где была классная комната. Там он берет несколько пригоршней мокрого от ночного дождя пепла и кладет его в рогожу, при этом на глазах его навертываются слезы, и в волнении он нежно проводит негнущимися пальцами по темно‑серой кости лба.
Они заколачивают гроб, садятся сами в ломовую телегу рядом с гробом, младший брат вежливо прощается с учителем, старший же бормочет что‑то зло и неопределенно, и выезжают из ворот. Поммер закрывает за ними ворота, встает на цыпочки и провожает взглядом лошадь, повернувшую к трактиру. У трактира похоронные дроги останавливаются, младший брат спрыгивает с телеги, забегает в трактир и сейчас же возвращается с бутылкой в руке. Они едут дальше и скрываются за углом дома.
Поммер идет в сарай. У него свои заботы, надо устраивать жизнь. Скоро осень, северное лето короткое, как свист птичьего манка, и во всяком случае предстоящую зиму им придется провести в бане, а к этому нужно подготовиться сейчас. Баня, правда, не очень старая, но стены надо утеплить. Прежде всего он решает привести в порядок полы, вернее – вообще настлать в бане полы, ведь две‑три доски, что лежат на земляном полу, нельзя считать полом. Поммер сидит на чурбане и думает, где раздобыть доски. Есть несколько досок в углу сарая, но их не хватит. Придется пойти поговорить с Ааду Парксеппом, у него в прошлом году после постройки жилья остались облицовочные доски.
Ааду охотно готов помочь соседу‑погорельцу. Первым делом сколотить для Поммера обеденный стол возле сарая. Там укромнее, чем во дворе, дети все умещаются хорошенько, и за ними легко присмотреть.
Он заботится и о пакле и велит детям утыкать ею стену бани. Старшим назначают Лео, который берется за дело с чересчур большим рвением и сразу же обвиняет Манту и Саали в том, что они ленивы. Девочки жалуются деду, что Лео придирается к ним. Лео оправдывается: девчонки дуры, не умеют и не хотят как следует утеплять стену. Дело кончается тем, что Поммер посвящает целый обеденный перерыв из своего дорогого времени, чтобы показать детям, как надо работать, чтоб была хоть какая‑то польза. Ведь он наставник прежде всего.
И сейчас, после пожара, в Яагусилла нет недостатка в веселье и озорном шуме. Дедушкин пожар не тронул сколько‑нибудь серьезно души детей, все было как увлекательное представление. Им‑то что за беда? Свежий воздух, корова доится, бабушка хлопочет. Только бы сад, да, сад, не зарастал так быстро сорной травой!
Поммер же думает о школе. К зиме придется снять у кого‑нибудь на хуторе помещения, ведь школу закрывать нельзя. Он не представляет себе, как это закрыть школу на год или на два. Это бывало в других волостях, газета «Олевик» сообщала, но должно ли это случиться и в Яагусилла! С божьей помощью он надеется избежать такой напасти.
С божьей помощью и при поддержке волости. Вернее, как раз наоборот.
X
Сход выборных собирается в сенокосную страду, в жаркий день.
Выборные стирают пот со лба и садятся с озабоченными лицами.
Школьный наставник сидит на краешке скамейки, неподвижный, как мраморное изваяние. Вот он протирает стекла очков.
И снова – школьный дом, деньги и Яан Поммер, волостной светоч с нетускнеющим стеклом.
– Весной Поммер приходил требовать от нас новый дом под школу, как, небось, все вы и сами помните, – с кривой усмешкой начинает Краавмейстер. – Когда волость не разрешила строить новый дом, он обозлился и в яанов день пустил красного петуха под стреху. А мы теперь решай, как быть с детьми школьного возраста…
Поммер надевает очки, его скуластое лицо хмурится.
– Помнишь ли ты, Краавмейстер, чему я учил тебя в классе двадцать пять лет тому назад? – обрывает он своего бывшего ученика.
– А какое это имеет отношение к волостным делам… – пристыженно бормочет волостной старшина.
– Все имеет отношение… так уж устроена человеческая жизнь… Я учил тебя, что нельзя ловить певчих птиц, вырезать у них язык и разорять их гнезда. Разве не так?
– Так, – без всякой охоты признается Краавмейстер.
– И еще учил я тебя не разносить хулу на своих ближних повсюду, как иная бабенка из богадельни. Узнаешь о чем‑нибудь и держи про себя, попытайся сам разобраться в деле. Разве я не говорил это? Разве я не учил тебя тому три, нет – четыре зимы. Но какая же была польза от моих слов, если ты их в жизни забыл? – Поммер вздыхает и взволнованно продолжает: – Тебе должно быть стыдно винить своего старого учителя в таком разбойном деле, как поджог школы!..
– Я пошутил… – растерявшись и потупив взор, извиняется волостной старшина. – Я…
– Не перекладывай свои грехи на чужую шею Твой собутыльник спьяну поджег школу!
Волостные мужи молчат. Все они ученики Поммера, исключая старого Кообакене и Якоба Патсманна. Кообакене вообще ни дня не ходил в школу, а Патсманн из другой волости.
Тянется напряженное молчание.
– Волость получит из страховой кассы четыреста рублей. На эту сумму застрахован дом школы, – деловито обрывает тишину Патсманн. – На эти деньги мы можем купить строительный материал и начать строительство. Надо бы поговорить с господином бароном, небось, он продаст нам лесу на школу.
Слова эти вселяют в людей жизнь: лес‑то, конечно, и четыреста рублей тоже, но нынче страдная пора, где в такое время сыщешь лесорубов. Дело не простое.
– Из спиленных летом бревен нельзя ставить стены, в них сразу заведется прель, – со знанием дела говорит Кообакене.
– Где уж ставить, нельзя, – поддерживает его Юхан Кууритс. – Вот на хуторе Парксеппа выстроили дом из деревьев, поваленных в день семи спящих, в первое воскресенье июля, и стены за несколько лет иструхлявели, пришлось там ставить новый…
– Это и на стороне слыхать было, что бревно из дерева, поваленного летом, не годится, – произносит Кообакене.
– Вернее было бы выстроить школу из кирпича, во многих волостях это уже сделали, – говорит Поммер. – Такой дом простоит гораздо дольше, его не возьмет ни прель, ни бес.
– Добрый кирпичный дом с большими окнами, светлый и красивый, – поддерживает его скотник.
Но помощник волостного старшины Якоб Патсманн колеблется. Надо сразу же начинать строить, чтобы к зиме можно было поставить стропила. Худо с деньгами. Где их взять? Сумма страховой кассы не так велика, чтобы сразу закупить кирпичи, они ведь дороже, чем бревна. Сход выборных не должен ни в коем случае, закусив удила, принимать решение, дело надо взвесить со всех сторон, волость наша маленькая, бедная. К тому же да будет известно выборным волости, что из Тарту, от комиссара по крестьянским делам пришло письмо, в котором сходу выборных рекомендуется обсудить вопрос о слиянии с какой‑нибудь большой соседней волостью.
Неужто сливаться?! Нет, это не пройдет! Письмо не нравится сходу выборных.
Наша волость мала, да мила. Здесь мы сами, меж своими решаем свои дела. Лучше сухая корка дома, чем хлеб с маслом у чужих.
– А пусть катится комиссар со своим слиянием собаке под хвост! Вот выстроим себе школу из кирпича, и дело с концом! – восклицает Пеэп Кообакене на весь зал.
Сход шумит как улей, но волостной старшина молчит. Потому что молчит и директор народных школ Лифляндской губернии в Риге. Понятное дело, лето, большие господа отдыхают. Краавмейстер колеблется как заправский политик.
– Не сливаться! – кричит и Юхан Кууритс. – Не хватало еще с мужиками чужой волости вздорить. Кровь погуще, чем вода, все лучшие куски они отхватят себе, а мы плати?
– Что у волка в пасти, то у него в заду, какая разница, – говорит Андрес Поссул, который редко ходит на волостные собрания и еще реже подает голос.
Пастманн стучит по столу: тише, тише! Ругань запрещена, здесь общественное место. С упреком смотрит он на волостного старшину, который сидит за столом, замкнувшийся и рассеянный; мысли его витают где‑то далеко. Его же это дело – соблюдать порядок!
– Как же будет со школой? – сурово спрашивает Поммер.
– Из кирпича будет, – сообщает Пеэп Кообакене.
– Из дерева дешевле, – замечает Кууритс.
– Если уж строить, так из кирпича.
– Тебе‑то что распоряжаться: из кирпича, из кирпича! – сердится Юхан Кууритс. – А ты, мызный скотник, тоже будешь платить, или как? Главные затраты ложатся на землевладельца.
– Ты, Кууритс, заклятый супротивник просвещения, – ожесточается и Кообакене. – Ты хочешь, чтобы эстонский народ остался на веки вечные в темноте и рабстве.
– Не твое это дело, вози дерьмо с мызы, – ядовито бросает Кууритс.
К счастью, они сидят поодаль друг от друга, по углам. Не то, пожалуй, еще бросятся друг на друга с кулаками.
– Краавмейстер, скажи и ты свое слово, – просит Патсманн.
Волостной старшина будто пробуждается от дремоты.
– Я?
Страсти утихают – так кажется со стороны. Но огонь все еще тлеет под золой, как это бывает у финно‑угров. Внимание обращено к волостному старшине.
– Школу, конечно, надо строить, – произносит Краавмейстер медлительно и задумчиво. – Никто против этого не возражает, даже я не против, хотя, по мнению Поммера, я запамятовал кое‑что полезное. – Иные из волостных мужей усмехаются. – Дело надо обсудить спокойно, без крика. Прежде всего, если мы выстроим школу из кирпича, понадобится гораздо больше денег и будет много мороки с поисками каменных дел мастера, плотника найти легче…
Писарь Йохан Хырак ждет, что вносить в протокол. Прáва голоса у него нет, и ему приходится молчать и слушать до глухоты всякое бормотанье и болтовню. Волостные выборные приходят и уходят, на старые места выбирают новых, а он остается, бессловесный слушатель и свидетель, безукоризненно начищенный человек с трясущейся головой.
Деревянную или кирпичную?
Кирпичную или железную?
Деревянную или железную?
Деревянную ли школу с прелью в бревнах или кирпичную, наделав новые долги?
Господи помилуй, что они так долго судачат. Поскорей приняли бы какое‑нибудь одно решение и – с богом по домам, на сенокос.
Да где уж там – светоч просвещения угас.
– Прель в деревьях, что летом срублены, может статься, всего только байки старых людей, кто знает, – говорит Юхан Кууритс. – Иные старинные премудрости очень уж удивительны. Говорят же, что корову надобно последний раз доить перед отелом в воскресенье, тогда от нее потом много надоишь. Я пробовал это два года подряд с одной коровой, помнится, еще было крещение, записывал в месяцеслов, но ничего не вышло. Корова дала куда меньше молока – и все тут. Так что и эта старинная выдумка тоже ничего не стоит. И ежели, боясь ее, не станем строить деревянную школу, это глупость, вот и весь мой сказ.
– Старинная мудрость вернее всего, – говорит старый Кообакене. – А кто считает ее глупостью, отказывается от своих предков… А твоя корова, небось, у быка не побывала, где уж тебе было надоить от яловой‑то…