Детей на кофе не берут, слишком дорогой напиток, чтобы тратить на них; хотят пить – на то есть молоко, оно и полезнее. К тому же дети мешают разговаривать. Теперь‑то и произойдет главный разговор, ради которого господин Кульпсон надел манишку с галстуком и взял под мышку трость с серебряным набалдашником.
Анна и трость – именно так, а не наоборот.
Кофе дымится в беседке на старом жернове, покрытом скатертью, которую Кристина вышила красным и зеленым Кульпсон копается в своем нарядном пальто и появляется с граненой бутылкой ликера.
На столе кофе, сахар и ликер.
Поммер бросает на бутылку враждебные взоры, и Анна, которая вся как натянутая струна, говорит себе мысленно: это промах, промах. Она несколько раз говорила Видрику, что отец ни капли вина не возьмет в рот, но Видрик, славный человек, только смеялся: какое сватовство без вина? Попробуй‑ка утрясти дела в какой‑нибудь канцелярии, если не напоишь чиновника хорошим казенным вином или не сунешь ему что‑нибудь в лапу… Отец не чиновник, а идейный учитель, сказала на это Анна. Видрик снова рассмеялся. А сейчас…
И все же учитель остается вежливым. Он посылает девушек в баню за глиняными кружками. Их находят только две. Но и двух достаточно: из одной будет пить господин Кульпсон, вторая для матери и дочери, на двоих.
Неловкость прошла, по крайней мере на первое время.
Учитель сосет трубку, держа чубук в ладони, опираясь локтем о жернов.
Курит ли гость?
Нет, это занятие Фридриху Кульпсону не ведомо.
Хоть этим угодил, вздыхает Анна с облегчением. Хотя бы это по нраву отцу.
Но Поммер говорит:
– Лучше, если мужчина курит, чем пьет.
– Лучше уж, когда ни того, ни другого не делает, – неуверенно улыбается Кульпсон.
Поммера интересует, какую же должность гость занимает. Сначала Кульпсон сказал, что он землемер, а в сарае за столом выяснилось из разговора, что помощник землемера. Кто же он на самом деле? Опять же он, Поммер, слышал, что сын Кульпсона из Пуустузе служит в Тарту приказчиком в лавке…
Он сразу же берет быка за рога.
– Какая у вас должность? – спрашивает Поммер, посасывая трубку. – Говорили вроде, что землемером…
– Я был на очень многих должностях, – охотно отвечает гость. – Копья ломал, особенно много с отцом своим, он у меня человек старых взглядов, самовитый, не терпит новшеств. Землемером тоже был, но разве это такая уж серьезная должность. Знай бегай туда‑сюда с шестом на спине, потрафляй помещику и хуторянам… Каждый норовит себе отхватить, надо быть ловкачом, не то проглотят с потрохами. Однажды такое случилось…
– Где вы теперь мерите? – обрывает Поммер Кульпсона. – Далеко от дома работаете?
– Работаю? Да нет, я сейчас… Работа, конечно, есть, но… – Кульпсон вроде смущается. – Землю мерить – работа тяжелая, требует железного здоровья, сильных ног, и потом еще перебирайся с места на место. Так это под конец надоедает, что даже на землемерный инструмент глаза не смотрели бы…
– Да, да уж, а если еще и с хозяевами переругиваться… – поддерживает Кристина молодого человека.
Поммер снова бросает взор на жену. Надо дознаться до всего!
– Милостивая сударыня, попробуйте и вы! – протягивает Кульпсон кружку. – Посмотрим, как он действует!
Кристина отведывает питья и ставит кружку обратно на стол. Нет, это не для нее!
– А вы давно уже знакомы? – спрашивает она.
«Im wunderschönen Monat Mai,
als alle Knospen sprangen,
da ist in meinem Herzen
die Liebe aufgegangen…»[8]
– читает наизусть Видрик. Анна смотрит на него горящими глазами. Да, все было так, как сказано в стихотворении, – в мае.
Анна бросает через стол на отца хитрый взгляд и затем спрашивает у матери:
– А как вы познакомились в свое время?
Кристина оживляется.
– Батюшки, да это было так давно, кто помнит… Яан тогда помогал кистеру на сенокосе, а я служанкой на соседнем хуторе была… Однажды, не помню уже, что мне понадобилось, пошла я на Веэрику – был такой хутор, – прямая дорога шла краем сенокоса. Яан как раз клал сено в копну… Я испугалась его, глаза у него были острые, как посмотрит на тебя, будто кольнет… Да, испугалась, хотя пугаться было нечего… Молодая была… Когда шла обратно, дала мне хозяйка Веэрику миску со студнем, они теленка зарезали. Миска была завернута в старый выцветший платок. И вот, как только я увидела Яана на сенокосе, не посмела просто пройти мимо него. Пошла в обход, по опушке, кралась, чтобы Яан не увидел, и бросила узел в кустах крушины, сделала большой крюк, обходя Яана…
– Да, в обход пошла, задрав голову, вдруг я тебя съем, – усмехнулся Поммер.
– Дома хозяйка меня спросила, куда дела платок, я молчала и не знала, что сказать, подумаешь, какой‑то платок, вот бы миску вернуть, ее надо будет отнести обратно хозяйке Веэрику. Вечером в сумерках пошла я на сенокос к кистеру, посмотреть, может, найду миску. Миска оказалась под кустом крушины, но – пустая! Яан, нечестивец, съел студень…
– Да, съел, – смеется Поммер. – У меня был с собой ломоть хлеба и нож. Заметил еще раньше, что это девчонка из Ассаку по кустам крадется… Потом подошел, смотрю – студень в миске в кустах!
Зачем она, думаю, сунула его сюда, студень скиснет от жары. И съел его. Шутки ради, конечно, не без этого… В воскресенье у церкви похвалил ее: мол, спасибо, Кристина, что принесла мне такой вкусный студень…
– Ты, Яан, скажи лучше, как на самом деле было! – посмеивается жена.
– На самом деле… Хороший был студень, но пронесло от него… Не сняли кровяную пену, когда варили.
Все развеселились, Поммер усмехается.
Пора приступать к делу.
Фридрих Кульпсон ерзает на гнутой скамейке, набирается смелости, отпивая ликер из кружки, и решительно заявляет:
– Господин Поммер, я прошу руки вашей дочери Анны!
Мать и дочь сдерживают дыхание.
Наконец‑то!
Но Поммер не спешит, он вынимает трубку изо рта, трогает пальцами чубук.
Здесь, под зарослями дикого винограда, он должен решить судьбу своей младшей дочери, как решил судьбы старших. Все женихи сидели тут же. Разница разве что в погоде, в напитке, который они брали с собой, и в них самих. Жених Лидии был неуклюж и робок, не решался выговорить что‑нибудь разумное, осмелился, заикаясь и запинаясь, сказать лишь о телке и жеребенке, так что жалко было смотреть на него, а чем плохо они живут сейчас! Телеграфист гордился тем, что состоит на казенной службе, об этом только и говорил, но сватовство было коротким и ясным, как телеграмма.
И вот сын Кульпсона… Славный малый, говорит на трех языках. Есть и в этом движение времени, муж Лидии говорил только по‑эстонски, вернее – на сангастеском диалекте, телеграфист вставлял немецкие слова, а вот со слов жениха Анны даже какой‑то паршивый сарай – «wunderbar» и «изумительно». Это насквозь современный человек, он меньше всех ратует за отчизну, не как те двое, хотя самый ухоженный из всех.
Поммер размышляет. Анна все‑таки вертихвостка, умчалась отсюда, хвост трубой, а вот все же вернулась просить отцовского благословения выйти замуж! Розог бы ей, да уж ладно… Пусть! Небось, сама знает…
Вот тебе раз! Кофе остыл. Что за хитрое питье, изысканное зелье. Но пусть, пусть… Что же делать с Анной, может, все же выдрать ее?…
Все трое ожидают.
– Господин Кульпсон, вы сказали вначале, что жизнь цыгана прямо‑таки wunderbar, – наконец произносит задумчиво Поммер.
– Да, я сказал это! – спешит подтвердить жених.
– Все это, может быть, и прекрасно, но муж должен заботиться о жене, у него должен быть кров и надежная должность. Если все это есть, то – да, конечно, он может и цыганом быть, если хочет. Когда найдете себе надежную службу и пробудете на том месте с год, то приходите снова…
– Отец, но я сама… я… – пытается Анна что‑то сказать.
– С тобой мне говорить не о чем, я говорю с господином Кульпсоном!
– Значит… нет! – глухо произносит жених.
– Через год продолжим разговор, – остается учитель при своем.
– Отец, у него же есть должность! – в отчаянии восклицает Анна.
Поммер не спеша выколачивает трубку о скамейку.
– У него должна быть прочная должность, которая кормит, и ясная цель перед глазами.
Кульпсон съеживается, его карие блестящие глаза будто гаснут.
– Может быть, ты, Яан, все же… – пытается Кристина смягчить сердце мужа.
– Женитьба – это не из‑за коровы торговаться!
Анна глотает слезы, ее красивое нежное лицо невольно кривится. Ее счастье растоптано, любовь поставлена под вопрос. Теперь только и остается, что топиться или лезть в петлю. Она ненавидит отца, этого бездушного, на ее взгляд, человека, сделанного будто из куска льда и непреклонно засовывающего в карман трубку – по ту сторону стола.
Как цветок‑ноготок цвела она в этой тяжкой, среди бед и маяты, жизни, пока не нашла Видрика и поняла, что этот несмолкаемый, как в пчелином гнезде, гул в душе – не что иное, как желание любить.
Знает ли отец, что такое любовь?
Нет, пожалуй, не знает, он ратует за справедливость и порядок, но пусть он скажет, совместимы ли с любовью эти две вещи?
Анна вытирает слезы платком, который вышила сама. Им с Видриком придется, видно, бежать далеко, в чужие края, где их никто не знает. Переселиться в Россию, далеко‑далеко, свить свое гнездо в первозданной глуши: ведь в Германию податься нельзя, хотя там кирпичные дома, – именно такой дом мечтает выстроить Видрик.
– Заночуете здесь? – спрашивает Поммер таким тоном, будто ничего особенного не произошло.
Анна отрицательно поводит головой. Здесь?! Ни за что на свете! Если бы еще отец принял сватовство, дело другое… Нет, нет… Анна вытирает лицо, она похожа на школьницу из Яагусилла, которой дали встрепку, на одну из тех, которых она сама помогала отцу воспитывать.
Господин Кульпсон ничего не говорит – он уже получил свою порцию розог, – сопя надевает пальто и котелок.
– Если хотите, я запрягу лошадь и отвезу вас на станцию к вечернему поезду, – говорит Поммер.
– О нет, мы пойдем лучше пешком, вечер погожий, подышим свежим воздухом, – отвечает дочь.
– Всего хорошего, милостивая сударыня, – кланяется Кристине Кульпсон.
Они уходят.
И дети, которые смотрят им вслед из сарая, удивлены, почему их красивая тетя и ее еще более красивый жених так опечалены после питья кофе.
XIII
Снопы ярового сушатся на вешалах, рожь – в риге.
Поммер рубит на краю пастбища мокрые от дождя, осыпающиеся каплями ольхи. Они понадобятся для печи в риге, сырые ольхи, правда, не бог весть какое топливо, но где найти лучшее.
Все небо в тучах, нудный косой дождь сечет и деревья и самого учителя. Поммер, расправив плечи, подходит к следующему дереву и вгоняет лезвие топора в мягкий ствол. Сверху ему за шиворот сыплются крупные капли.
Мысли учителя сегодня столь же безотрадны и тягостны, как и погода. Забота и горечь давно уже закрались ему в душу, еще в хорошую погоду, сейчас они лишь сгустились и стали будничными. Поммер вдруг чувствует, что все пошло прахом, ничто не дало плодов, все суета сует, всяческая суета и томление духа.
Была школа, но она сгорела, дождь мочит золу и вымывает головни. Волость устроила толоку, привезли груду кирпичей, наняли строителей; но где они сейчас? Начатые стены стоят, красные, посреди двора, ящики с известкой валяются под дождем, а строителей нет уж сколько дней. Когда еще выстроят дом, если и впредь все пойдет так?
Школа для волости вообще как бельмо в глазу, лучше бы ее и не было. Учитель сам как прокаженный, волостные мужи избегают его; выборных раздражают его вечные требования.
Он требует вести нравственную жизнь.
Требует внимания.
И требует денег.
Ветер крутит и швыряет в лицо дождевые струи, вытряхивает из ольх целые потоки. Поммер проводит по лицу тыльной стороной ладони.
Горечь хуже, чем дождь, ее ничем не сотрешь с души.
Не был ли то Саул, который изрек перед своим народом после сражения с филистимлянами: «Сосчитайте своих и оглядитесь, кто ушел от нас!»
Кто ушел от него?
Дочери и сын.
Анна – та ушла отсюда с болью и злобой в сердце, и это плохо, потому что человек, обезумевший от боли и злобы, не станет верным другом. А не по другу ли тосковал Поммер, не его ли искал и пытался воспитать?
Друга и опору.
И еще – что вышло из детей, из тех, кого он так прилежно и заботливо готовил к жизни? Вышли ли из них ученые мужи, пастыри душ, инженеры, ливингстоны? Только двое из них пошли дальше приходской школы, да и те – его собственные дети. Все крестьяне – землевладельцы и арендаторы, не говоря уж о батраках, – жалуются, что нет сил учить‑кормить детей дальше… Но разве он, Поммер, вырос на кисельных берегах и молочных реках?!
Кем стали его воспитанники?
Пьяницами?
К сожалению, да.
Есть и порядочные люди, но они – увы – не задают тона.
Есть еще волостной старшина Краавмейстер.
Кто ушел от тебя, в стан супротивников твоих, и там обнажил свой меч и поднял его противу тебя?
Все те, кто, отведав огненного зелья, стремится в воображаемый мир сумерек и остервенения.
И тот крестьянский парень, который в прошлом году в вальпургиев день саданул человека ногой прямо в сердце и которого присудили к пожизненной каторге в Сибирь.
Ни один из тех, кто ушел в жизнь из твоей классной комнаты, не воспринял сказанных тобою слов, твои семена упали на каменистую почву, на твердую скалу. «А что, если и сами семена негодные? – вдруг спрашивает себя Поммер. – Что, если семена хилые, бессильные, невсхожие?»
Горячая волна пробегает у него по спине, его охватывает отчаяние.
Если его учение ложное? Если все, что он делал, фальшь, – что тогда?
Тогда хорошо, что школа сгорела и со строительством заминка? Если у него нет друга, Ионафана, оруженосца, то все это ничего не стоит. С одной только справедливостью далеко не пойдешь, справедливость сама по себе слабое оружие. Решают сила и воля…
В битвах, которые ведет Поммер, наступает передышка, его меч в ножнах, сейчас он рубит ольху, и горечь едкой желчью размывает его душу, ему очень хочется бросить топор на обочине, пойти к топящейся в риге печи, сесть там и смотреть в огонь.
Но кто знает, может быть, надо залить водой и огонь в печи, все остановить, все бросить, все сломать, пока всюду не замрет всякое движение.
Но как раз сейчас от дома, из‑за бугра появляется Пеэп Кообакене, в своем вечном кожухе, его ушанка из собачьего меха завязана под подбородком – от дождя.
– Здравствуй, Яан! – кричит он издали сквозь ветер и дождь. – Во дворе никого не видать, думаю, где же ты… Потом услышал… кто‑то бухает…
Скотник, расставив ноги, останавливается перед Поммером и протягивает руку.
– Слушай, я прямо‑таки озадачен этим строительством школы, – говорит он. – Неужто ты не знаешь, где эти мужики, что строят? Справляют праздник дождя, что ли?
– Так уж и праздник! В прошлую субботу все ушли, кирпич кончился, чего тут еще торчать. Один малый из Мехикоорма сказал, что пойдет лучше поможет жене картошку выкапывать, и то польза будет, – устало отвечает Поммер.
– Надо Краавмейстера брать за бока, – говорит Пеэп. – Где он сейчас может быть?
– Где же, как не в трактире. Я видел, как он в обед ехал туда… Лошадь, небось, и сейчас у коновязи.
– Где это видано, чтобы дом к осени не был подведен под стропила, – сердится Пеэп.
– Теперь увидим…
Поммер чихает, скотник расспрашивает, держа руки в кармане полушубка.
– Ты говорил с ним, Яан?…
– А то нет! Несколько раз говорил, но он и не чешется, говорит только, что до того, как начнется школьная пора, времени довольно.
– Беды от Краавмейстера и в других делах. На последнем сходе выборных разбирали целый ворох счетов. Волостной старшина вроде бы не вел их как следует. И в этом деле кривда завелась…
– А то как бы он смог в трактире выламываться, ежели бы не было кривды!
– Скулеж после долгого веселья, хохот после крепкого «ветра», – говорит Кообакене.
Тяжесть на душе учителя начинает понемногу спадать.
Есть у него и друг, и опора. Как же мог он забыть Пеэпа, своего оруженосца Ионафана? Пусть теперь нападут на него филистимляне, все эти пьяницы и супротивники просвещения!
Поммер улыбается и берет топор в правую руку. Дождь усиливается, и на небе не видать ни одного проблеска, все сплошь в тучах.
По дороге к дому он подробно расспрашивает скотника о сходе выборных, о старшине, но Пеэп добавляет к тому, что уже сказал, совсем немногое. Наверняка в денежных делах волости завелась кривда. А то откуда набралось столько денежных квитанций в волостной кассе?
На тропе глина большими пластами липнет к постолам. Скотник вышагивает будто на котурнах, подбрасывая ноги, чтобы отстала глина.
Вдруг у него рвется шнурок от постола.
Пеэп, поминая худым словом нечистого, медленно шагает дальше. Немного не доходя до сада Поммера, он останавливается, разглядывает что‑то на земле и говорит идущему сзади учителю:
– Гляди, что это? Котенок сдох!.. Нет, это, видать, пасюк.
Поммер осматривает лежащее на мокрой земле грязное тельце животного. Это не котенок и не пасюк, а самая настоящая ласка.
Лицо учителя мрачнеет.
Этого еще не хватает!
Кто не знает, что если на хуторской земле найти дохлую ласку, значит, хозяин вскоре умрет.
В бане Кообакене дают ножницы и шило, скотник садится на чурак перед плитой и корпит над своим постолом. Он в добром настроении и сыплет шутками. Однако Поммер молчалив и хмур, он велит лишь Кристине принести яблок. Яблоки дают Кообакене с собой – гостинцы снохе и мальчишкам.
XIV
Сход выборных заседает в полном составе. Не часто бывает, чтобы все были в сборе – члены совета и два помощника волостного старшины. Но сегодня необычный сход, и все эти хуторяне в серых домотканых сюртуках тратят день на то, чтобы узнать, что получится из дела, раз уж его не миновать.
А что произойдет что‑то, ясно всем. На нескольких последних сходах только и судили‑рядили о том, что делать с квитанциями и счетами, против которых сход выборных бессилен, потому как денежные дела в ведении волостного старшины. Возможно, все обернулось бы немного иначе, если бы не замерло строительство школы.
А какая веселая была толока, как распрекрасно и дружно их маленькая бедная волость возила кирпич! И вот теперь все замерло! Строительный мастер, которого нанял волостной старшина, бросил работу на половине и ушел.
Материал и деньги!
На сей раз писарь Хырак перебирает квитанции волостного старшины. Одни счета и напоминания. Белая рука писаря повисает в воздухе, держа между пальцами бумаги. Он будто играет в карты и размахивает тузами и королями, которые решат исход игры.
Долг кредитной кассе.
Счет от кирпичной фабрики.
Квитанция от помещика – деньги за древесину.
Адвокат волости фон Фикк сообщает из Риги, что волость все равно проиграет долго длящийся процесс против помещика, и просит разрешения взять из окружного суда иск.
Строительный мастер требует за проделанную работу сто рублей.
Краавмейстер сидит на обычном своем месте, лицо его опухло от пьянства, глаза красные, взгляд блуждающий, вялый. Медленно, тягуче дает он объяснения. Эту сумму надо взять отсюда, эту оттуда – из кассы богадельни, из паспортной кассы.
Из этих касс не возьмешь и десятой доли, – уверен писарь.
Н‑да, ведь и год еще не кончился, многие не заплатили налогов.
Оно верно, но это не решает дела.
Краавмейстер думает. Письмо из Риги сегодня ему не поможет. Если пришло бы… Есть дела, которые при всем желании не свалишь на школьного наставника Поммера.
Внезапно он впадает в гнев. Что им надо, этим серым крысам! Кто помогал тратить эти деньги, кто пропивал их? Все они, не считая трезвенника Кообакене, участвовали. Неужели они не знали, откуда бралась водка и пиво, были слепы и глухи? Превозносили его, «чествовали!» Поколе не съеден сыра круг, дотоле и друг! А теперь хватают за глотку.
– Я должен еще посмотреть дома, каковы дела с этими счетами, – устало говорит он. – Сейчас у меня нет полной картины. Дело в том, что многие налоги, которые люди платили, не внесены в кассовую книгу… Кое‑что, пожалуй, забыл, дел было столько, что всего до копейки не удержишь в голове.
По лицам людей видно, что они не верят таким разговорам. Недоверие заражает всех, как эпидемия.
Сход выборных не хочет больше ничему верить. Строительство школы замерло, и ящики с известкой мокнут под дождем.
– Я заказал на фабрике еще материалу, кирпич, значит, как сход выборных поручил мне, – говорит Юхан Кууритс, который сегодня необычно оживлен. – Но дать не захотели, сказали: заплатите за прежнее, тогда дадим еще. Кому охота свое имущество на ветер швырять, все знают, что наша волость была в денежных затруднениях и что два волостных старшины отстранены от должности за злоупотребления.
– Туда же загремит и третий, как пить дать, – восклицает Кообакене. – Говорите, что хотите, это вам по должности положено, но я скажу, что волостной старшина допустил обман, вот и все!
Слышны голоса:
– Долго, что ли, веревочка будет виться!
– Долго еще эта комедь с деньгами продлится?
– Тихо, мужики, тихо! – успокаивает волостных мужей Якоб Патсманн. – Выслушаем все, что может сказать старшина, и примем решение.
– Ежели ему есть, что сказать, пусть говорит, чего он губами шлепает, – произносит Юхан Кууритс. – Что он нас дурачит и время тянет!
В зале волостного правления становится тихо. Выборные настойчиво смотрят на Краавмейстера. Что он хочет еще сообщить?
Наконец Кообакене обрывает ожидание, говорит:
– Я считаю, что сход выборных должен поручить писарю послать в Тарту, крестьянскому комиссару, письмо и изложить в нем помехи нашего волостного правления. Пусть комиссар покумекает и посоветует, что делать… За что он там жалованье получает…
Но вот волостной старшина все же раскрывает рот.
– Я еще раз проверю дома все бумаги – до этого не пишите комиссару, – убито говорит он.
– Сколько ты будешь проверять их! Два раза сход выборных собирался из‑за твоей цифири, два дня из‑за тебя пошли прахом. А ты все ищешь да проверяешь! Ежели б у тебя было что проверять, давно бы нашлось, – сурово говорит Юхан Кууритс.
– Теперь вопрос: как будет со школой?
Вопрос Кообакене как нельзя кстати – в самом деле, что будет со школой?
– Что, дом под школу нанят?
Краавмейстер трясет головой.
– А чему там еще быть, – говорит Кууритс. – Волость должна попытаться заплатить хотя бы за кирпич, тогда можно заказать еще. С мастером тоже надобно помириться…
– Деньги помирят всех, но мастер уже начал строить дом в волости Лёэви, – сообщает Якоб Патсманн. – Залога мы от него не потребовали, ничем его теперь уже не заманишь…
Опять препятствие.
Все долго молчат. Затем тишину обрывает Кообакене:
– Хотите, я предложу вам мастера!
Озабоченные лица оживляются. Так уж и предложишь! Где Пеэпу взять хороших каменщиков?
– Яан Поммер.
Ну, уж это несуразица! С чего Поммеру знать ремесло каменщика, какой бы он ни был умный и славный.
Но скотник объясняет:
– Он в молодости на строительстве православной церкви в Лаатре был на подручной работе…
Быть‑то был, но с тех пор прошел не один десяток лет. Кто знает, хорошо ли помнит он, как класть стены? Уж не хотят ли опять навязать волости сомнительное дельце?
Волостные выборные посапывают недоверчиво, как быки, но Кообакене говорит, что он попытается устроить все так, что пошлет в помощь Поммеру своего старшего внука, и за месяц‑полтора, что остались до школьных занятий, можно сделать много, если только есть желание. Желание – это главное, но у учителя его хватает, Пеэп знает твердо.
– Откуда ты все знаешь? – спрашивает Юхан Кууритс.
– Это же всякому видно! – отвечает Пеэп.
На сей раз подписывает протокол вместо волостного старшины его помощник Якоб Патсманн.
Краавмейстер низвержен, он ушел вслед за двумя предыдущими волостными старшинами, с которыми волость судится немало лет, чтобы вернуть свои деньги.
XV
Волость барахтается в трудностях, однако новый временный волостной старшина Якоб Патсманн все же сумел добиться, чтобы кирпичной фабрике заплатили за старую партию кирпича и купили у нее еще несколько возов.
Новая партия кирпича и новый мастер! Посмотрим, как теперь пойдет дело, думают здешние мужики. Будет видно, знает ли учитель ремесло каменщика или это просто разговоры.
В жизни Поммера настают горячие дни. Он сразу хватается за мысль о строительстве. В самом деле, почему он до этого не додумался! Хотя он и не мастер, но надеется, что справится с работой. Тем более, что ему не приходится начинать на голом месте. Фундамент уже есть, и уложено несколько рядов кирпича.
Кельню и ватерпас он берет у Парксеппа. Там же он договаривается с Ааду о найме помещения; старое жилье Парксеппа пустует, и хотя стены дома как труха, заниматься в нем можно.
Ааду согласен. Большая комната годится под классное помещение, другая – узкая – будет кладовкой, на кухне есть плита, где можно кипятить воду и подогревать еду.
Радостный, возвращается Поммер в Яагусилла. Дело двинулось с места, а это важнее всего.
Работы много, уже осень. С колотящимся сердцем готовит он во дворе у стены школы раствор – гасит известь и осторожно прибавляет песку, много раз пробует раствор пальцами – достаточно ли вязок; изо всех сил старается он припомнить, что в свое время говорили мастера. Спросить не у кого.
И какая радость распирает его грудь, когда он укладывает первый ряд кирпичей! Он строит школу, строит для себя! Когда же у него не останется сил, придет сын и продолжит в классе его труд. Мысль отрадная и вдохновенная, и он спустя много времени снова напевает песню. Поммер поет тихо, про себя. Особенно когда никто не слышит, ни жена, ни помощник.
Да, у Поммера теперь есть помощник. Арнольд Кообакене перешел с мызы в Яагусилла, и Поммер находит для него посильную работу – посылает рубить хворост, топить ригу, таскать кирпичи. Школьное ученье позади, теперь Поммер учит его труду.
Утром, когда сухой хлеб на току, он отводит паренька в ригу, берет в руки цеп, другой, поменьше и полегче, дает Арнольду и показывает, как молотить. Он крутит цеп перед собой; Арнольд пытается подражать учителю, но не может сразу взять нужный ритм и сбивается. Цеп вырывается у него из рук и ударяет ему по подбородку, так что искры сыплются из глаз. Когда учитель оборачивается и спрашивает, что случилось, у мальчишки гудит голова, но он отвечает хмуро: «Ничего». Не станет же он показывать учителю, что он такой недотепа в работе. Смело продолжает он работать, и наконец дело спорится. Руки устают, поясница болит оттого, что приходится молотить, наклоняясь, но никому до этого нет дела. Поммер смотрит, как орудует цепом его ученик. Да, не плохо, только пусть он посвободнее опускает цеп и крутит им равномерно.
Из риги Поммер спешит на картофельное поле распахать для Кристины борозды и затем – на стройку. Им овладело нетерпение. Если и впредь так пойдет, можно будет подвести школу под стропила до снега. Стены растут, и гора кирпича убавляется.
Порой приходит Пеэп Кообакене – навестить его, посмотреть на работу, – когда у него выдается свободная минутка на скотном дворе. Торопливо, сунув руки в карманы кожуха, шагает он вокруг строящегося дома и крякает довольно: растет храм просвещения.
Для начала под школу надо оборудовать снятое помещение. Поммер подзывает Арнольда, берет топор, пилу и рубанок и идет к Парксеппу. Окна в классной комнате целы, дверь тоже закрывается плотно, хотя и сильно осела. Плита в хорошем состоянии, труба тоже.
Поммера снедает забота о столах. На помощь волости рассчитывать не приходится, она и так будто дышит на ладан, даже кирпича не может прикупить, чего уж говорить о столах и прочем. Ааду Парксепп обещает отдать оставшиеся от стройки жилого дома обрезки досок, но их хватит лишь на две‑три парты.
Но чем больше беда, тем ближе спасение. Когда Поммер и Арнольд сбивают на дворе Парксеппа первую длинную скамейку, во двор въезжает старый Кообакене с возом досок. Помещик велел управляющему подарить волости воз досок, это его помощь погоревшей школе. Скотник только удивляется, в его черно‑белой картине мира того гляди начнется путаница. В ней никак не может уместиться то, что барон, заклятый враг просвещения и эстонского народа, помогает волости споспешествовать образованию. Пеэп заговаривает об этом и с Поммером, но тот лишь бурчит в ответ что‑то неопределенное; нет у него времени мудрствовать, работы много.
Арнольд строгает доски рубанком, учитель сбивает скамьи. Старая горница Парксеппа так и светится, в ней пахнет свежим деревом, смолой, новизной.
Нет доски и кафедры. Кафедру заменяет старый обеденный стол о трех ножках, который отдал Ааду, а вместо стула простой табурет.
С доскою дело сложнее. Поммер нашел для себя маленькую ученическую доску и собирается пользоваться ею до тех пор, пока не съездит в Тарту, чтобы сделать там необходимые покупки. Поездку лучше всего было бы устроить в санную пору. Судя по многим приметам, ожидать недолго, в этом году должна прийти ранняя зима.