К обеду мальчишка уже отведал свою порцию розог.
Во‑первых, за то, что бросает в сад мусор.
Во‑вторых, – что ест один, тайком, как вор, и не делится по‑братски с другими.
В Яагусилла за индивидуализм наказывают, Поммер безжалостно подавляет тех, кто радеет только о себе.
По правде говоря, должна быть наказана и Мария, если бы отец разоблачил ее тайну, но, к счастью, этого не происходит. Дело в том, что у Марии есть своя слабость – пить кофе со сливками. С этой целью она тайком снимает сливки в кладовке. Однако Лео, этакий прохвост, все разнюхал, и когда в чашке набралось изрядно сливок, она вдруг исчезла. Мария не может никому пожаловаться на свою оплошность. Она краснеет от досады, подозревает племянника, но не говорит ни слова.
И вообще Мария радеет только о себе, о себе и о своих детях. Когда резали курицу‑пеструшку, которая не неслась, и варили из нее суп, Мария старалась, чтобы ее детям попались куски пожирнее, как будто у них малокровие и прочие хвори.
Может быть, и у нее в душе какой‑то шип, какое‑то не сшитое платье, какой‑то танец, который она не станцевала, и все это требует возмещения.
Мария удерживает своих детей: не ходите в сад, когда печет солнце, вас изжалят пчелы. Особенно настороже она вечером, когда поливают грядки; следит за тем, чтобы не услышал отец, как она предостерегает своих детей. Поммер считает, что человек сам виноват, если его жалят пчелы.
Сколько же работы в саду!
Едва успевают выполоть грядки, как крапива, мокрица и неутомимая лебеда снова поднимают голову на грядках и между грядками, всюду, где только им нравится. И снова нужна заботливая рука и блестящая, наточенная мотыга.
Так течет это лето. Природа идет своей древней стезей и не спрашивает, устает ли человек. Ох же эта боль в пояснице, обожженные крапивой руки, плечи, ноющие от ведер воды для поливки!
Сад сливает воедино и объединяет всех. Сад Поммера, который не кажется издалека таким уж большим. Этот милый клочок земли у ручья и перекрестка дорог…
Труд и здоровье, здоровье и труд, все это важно. Господи, все же в Яагусилла живут не только ради этого. Нет, дело обстоит еще не так худо!
По вечерам мальчишки устраивают бег наперегонки. Обычно они бегают от задней двери за угол дома и до ворот. Закрывать каждый вечер ворота – это их обязанность. Происходит этот «кросс» с криком и визгом, в сопровождении лающей Пауки. Земля гудит, босые ноги шлепают по тропе. Маленькая Леэни тоже хочет бегать взапуски с мальчишками, но она отстает от них, едва добежав до угла дома. Когда она добегает до ворот, мальчишки уже закрыли створки. Как она ни старается, ей не удается догнать братьев, и слезы подступают у нее к глазам.
– Глупенькая, – утешает ее бабушка, – никогда ты не осилишь мальчишек, и не пытайся. Они большие, а ты такая махонькая… – Но мальчишкам она говорит: – Дайте и Леэни порой прибежать первой, вы же большие, носитесь как жеребята. Нехорошо!
Таковы‑то они – Поммер и его потомки.
Саали пошла в бабушку, в прабабушку и через них в польских предков. В этом нет никаких сомнений: у нее длинные черные волосы, овальное одухотворенное лицо, гораздо смуглее, чем у здешних, карие глаза и благородная осанка. Кто знает, может, у нее через поляков есть и доля турецкой крови?
Во всяком случае она скромна и тиха, заботится о своих красивых волосах, моет их каждую неделю в мягкой ключевой воде. Волосы – ее капитал, они в один прекрасный день должны сделать ее счастливой.
– Хорошее дитя видать и в углу, а плохое – не видно и на коленях, – говорит о ней Поммер.
Однажды на маленькую Леэни валится беда.
Саали приносит с солнечного холма полную корзинку земляники, и Леэни чересчур наедается ею. Поздно вечером ей становится плохо, на теле выступает сыпь, ее тошнит, вырывает прямо на красивые волосы сестры и на постель. «Крапивная лихорадка», – сказал бы приходской врач.
К тому же маленькая Леэни очень несчастна, она боится, что ее накажут, высекут розгой или же сердито отчитают. Но Саали утешает ее, мягко улыбаясь, как она умеет. Они на цыпочках идут вниз, на кухню, Саали стирает там в сумерках июньской ночи простыни маленькой сестренки и моет свои волосы, которые она мыла совсем недавно. Леэни всячески старается помочь ей, хотя больше мешает, чем помогает. Но сестра не прогоняет ее. Леэни за это очень благодарна ей, и даже какая‑то гордость переполняет ее: у нее такая большая, красивая и добрая сестра. И этот ночной случай становится тайною двоих.
Порою вечером Поммер приходит в классную комнату посумерничать с отставным солдатом. Хендрик сидит на краю постели, спиною к печи, с трубкой в зубах и рассказывает о своих военных приключениях.
Как‑то раз разговор заходит о том, что солдат мог бы сделать для мальчишек ружье из сухой еловой доски. Времени у него вдоволь, да и почему бы не сделать, если только учитель найдет подходящую доску.
И вот Хендрик мастерит деревянное ружье и прикрепляет к нему штык, который не один год валялся у него в ящике. По просьбе Поммера он обещает оставить его школе как учебное пособие.
Поммер очень доволен и думает, что в докладе, который он каждую весну посылает в Тарту господину инспектору, он не упомянет это ружье. В списке и так три карты – в том числе один глобус, – одни счеты и десятикопеечная олеография – «Богач и бедный Лазарь», – и все куплено на волостные деньги. Но ружье не куплено, а подарено, это частное подношение, ничего общего не имеющее с учебным пособием, к тому же на нем штык, который мог бы крайне удивить господина инспектора. А Поммер хорошо знает, что от удивления недалеко и до сомнения, а кому это нужно!
Поммер велит Хендрику выкрасить ружье в коричневый цвет и повесить на стену в классе. Зимой детям можно будет показать, что за штукенция такая ружье. Какие из них вырастут мужчины, если они не будут знать, как выглядит это оружие!
Сумерки. В углу школьной комнаты, в старом ведре, стоит березка, источающая лесной запах. Поммеру снова хочется поговорить со знающим человеком. И кто, как не Хендрик, годится для этого, он видел своими собственными глазами двух императоров и может даже перевести прошение на государственный язык.
Учитель сидит за передней партой, подперев руками щеки, а Хендрик стоит у доски, прямой, как тростник, и показывает по карте места в Крыму и Польше, где он был в военном лагере, где его ранили в бедро и где он лежал в лазарете.
Хендрик отвечает Поммеру заданный урок. Старательно и подробно, хотя по крайней мере половину того, о чем он говорит, привирает.
Школьный наставник интересуется, какие люди живут в далеких краях, что они делают и во что они одеваются.
Что поделаешь, Поммера интересует география.
Хендрик рассказывает как умеет и в полумраке ищет на карте реки и города. К сожалению, не все они отмечены на карте, и это только на пользу старому лейб‑гвардейцу, он все равно бы не нашел их.
Н‑да, а как в тех краях обстоит дело с дровами?
– В Крыму или в Польше? – спрашивает Хендрик.
И тут и там, разумеется.
Но вдруг взгляд учителя падает на что‑то необычное под соседней партой.
Там виднеются чьи‑то ноги! Кто‑то лежит под партой и подслушивает их разговор! Черт побери!
И вроде бы рыбацкие сапоги на этом человеке.
Что это за штучки?
– Смотри, Хендрик, кто это? – шепотом говорит учитель и показывает на сапоги.
– Шпиён, а то кто же! – говорит Хендрик, который понимает толк в таких делах. – Турок, лазутчик!
Он хватает в углу за печью свою кривую можжевеловую палку и протягивает ее учителю.
Поммер угрожающе стучит палкой по парте. Выходи, дрянь, на суд людской!
Под партой не слыхать ничего.
Лежачего не бьют, но выволочь его можно.
Поммер зацепляет кривой палкой за носки сапог и тянет их что есть силы – соглядатай наверняка большой ражий мужик. Худые обычно больны чахоткой, их выдает кашель. Разве турок или поляк такие дураки, чтобы послать слабосильного лазутчиком.
Учитель падает на мягкое место. Сапоги вывернуты и поставлены под партой, за ними нет никакого человека, не говоря уж о шпионе.
Хендрик разочарован.
– Сатана! – ругается Поммер. – Чьи это проделки?
Ему стыдно. Он мог бы свалить все на темноту. Сумерки и в самом деле спустились густые, но никогда еще не бывало так сумеречно, чтобы школьный наставник, эта лампа с начищенным до блеска стеклом, проглядел что‑то.
Он, который должен все знать и замечать.
Нет, это нельзя так оставить! Он догадывается, где искать виновника. Негнущимися ногами шагает Поммер по лестнице в мансарду.
Но Лео уже прочитал вечернюю молитву, он лежит на старом полушубке, глаза смежены, лицом в сторону бабушкиного сундука.
Поммер смотрит на него и не может решить, спит мальчишка или только прикидывается. И тихонько закрывает за собой дверь в мансарду.
Лежачего не бьют.
VIII
Власть зимняя, суровая
ушла из леса наконец,
весна пришла веселая,
цветы раскрасив, лес…[3]
Леэни и Саали вдвоем ходят за стадом. Корова, телка и овцы мирно пасутся между берез, ягнята бодаются.
Саали сидит на меже на старой кофте, плетет венок из собачьей ромашки и поет. Леэни мурлычет, подпевая сестре, собирает цветы для венков и треплет, расправляет их стебли, стараясь во всем угодить сестре, заслужить ее признание. Ведь старшая сестра, особенно после того случая ночью, стала для нее чуть ли не кумиром.
Из‑за ярко‑зеленого пахучего березняка раздается звук пастушечьего рожка и заливистый лай собаки. Элиас Кообакене опять здесь, за лесом, со стадом Парксеппа! Саали прислушивается к этим веселым звукам и не замечает бедняжку Леэни, которая преданно стоит рядом с нею, держа новый букет для венка. Саали рисует себе картину, как паренек сидит на большом освещенном солнцем гранитном камне, что посреди Парксеппского перелога, и дудит в рожок, а его шершавые, в цыпках ноги облепили кровожадные комары. Но Элиас не замечает их, будто не ощущает и боли, таков уж он есть. Ох, как бы она разогнала березовой веткой комаров с искусанных икр паренька, если б хватило смелости! Саали вдруг становится очень жалко парня, она глубоко вздыхает и берет у сестры цветы.
Она охотно пошла бы в гости к Элиасу, вот и причина есть – сегодня вечером будут жечь на Пиррумяэ яанов огонь[4], ‑ но что делать с Леэни? Эта преданная ей душа всюду следует по пятам как тень. Что бы такое сделать, чтоб она не пошла за ней следом!
Венок готов. Саали надевает его сестре на голову. Леэни от благодарности и гордости теряет дар речи, только моргает глазами.
Саали прислушивается – слышны ли звуки из‑за березняка. Ни рожка, ни лая собаки. Неужели он ушел со стадом на другой конец поля, к лесу?
– Давай споем теперь в два голоса, – говорит она Леэни. – Каждый своим голосом… – И запевает своим густым альтом.
Леэни поет высоким голосом, и глаза ее сверкают. Жужжит будто слепень, думает Саали и говорит:
– Не тяни вместе со мной, держись своего… Ты же слышишь!
– Слышу, но я еще не умею, – покорно отвечает Леэни.
Из‑за березняка явственно доносятся переливы рожка – значит, Элиас еще здесь! Сердце Саали готово выпрыгнуть от радости из груди.
– Поучи здесь одна!.. – возбужденно произносит она. – Выучи все как следует… Я сейчас вернусь, тогда споем вместе, на два голоса.
И вот она уже уходит, оборачивается и кричит из березняка:
– Пой хорошенько, в полный голос. Только не пускай стадо в зеленя!
Леэни послушно стоит на меже у зеленей с гибким, очищенным от листьев прутком в руке. Скотина все так же медлительно жует траву, Паука сидит в нескольких шагах, сложив лапы, на морде у нее хитрое выражение.
– Где только не замрет мой взгляд.
Краса блестит и льется…
– поет Леэни что есть мочи и задорно хлещет прутом в воздухе, так что овцы испуганно шарахаются в кучу, будто собака вцепилась им в ногу.
Прекрасен мир, эти поля,
живительные росы…
Леэни храбро вышагивает по краю поля туда и обратно, размахивает прутом и поглядывает в сторону леса. Куда же делась Саали?
Она думает, что поет уже так звучно и чисто, что могла бы выступать перед кем угодно.
И вот она подходит к стаду, делает старательный книксен и начинает петь. Веселая телка – это бабушка, корова, жующая траву с задумчивой мордой, – это, конечно, дедушка, Паука – Лео, который готов надо всем насмехаться, а овцы – все прочие слушатели.
Солнце клонится к горизонту, тени животных становятся длинными, от болота из березняка тянет прохладой.
Когда Кристина приходит звать пастухов со стадом домой, Леэни все еще пробует голос. Долго стоит женщина на поле, держа руки под передником, и слушает.
– Где Саали? – наконец спрашивает она.
Леэни показывает рукой наугад в сторону березняка.
– Что она там делает, пора стадо домой гнать.
Леэни невольно чувствует горечь в душе, они же должны были петь вдвоем. И надо же, так быстро наступает вечер!
Вот и сама Саали – бежит к ним. Там, за березняком у валуна, она услышала, как Леэни замолкла, и пошла сюда.
– Где ты веники оставила? – спрашивает бабушка. – Мужчины в баню собираются.
Саали краснеет. Бабушка еще в обед сказала, чтобы она наломала к вечеру свежих веников, но в разговоре с Элиасом она напрочь забыла о них. И Саали проворно поворачивает обратно – к березняку.
Трубы школы рдеют на закате. Строго высятся над двором липы; отец учил Поммера, что молния ударит в липу и не тронет дом. Когда липы вырастут вокруг дома, не надо бояться огня небесного.
Во дворе пахнет истопленной баней.
Маленький Сассь семенит им навстречу, он ступает всей стопой, на несгибающихся в коленях ножках, останавливается у ограды и говорит изумленно, увидев корову:
– Вёк!
– Глупенький, это же корова, – объясняет Леэни. – Она же мычит. Скажи: му‑у!
Однако мальчуган повторяет, насупив брови:
– Вёк!
– Скажи: му‑му! му‑у! – не отстает от него Леэни. Сассь повышает голос и повторяет еще настойчивее:
– Вёк!
– Какой волк? Где волк? – выспрашивает Леэни, наклоняясь к Сассю. – Покажи, где волк?
Ребенок показывает рукой на кусты жасмина.
У Кристины по спине пробегают мурашки. Беспомощно смотрит она на мальчугана. Что же это такое?
В саду жужжат редкие пчелы, воздух напоен истомой: полное безветрие. Дым столбом ползет в небо.
В кухне и в комнате жарко, плита и печь так и пылают: готовят ужин, пекут булки. Мальчишки под водительством Лео принесли в дом березки. Все углы заставлены ими, даже в мансарде и классной комнате пахнет березками. Канун яанова дня! Кристина взяла из комода простыни – хрустящие, прохладные, жесткие. Банное белье аккуратно разложено на скамейке. Ото всего веет уютом и радостью бытия.
Только Мария озабочена. Она ходила встречать вечерний поезд, заколов волосы вверх, смыв с лица и рук пахучим мылом запахи огорода, однако муж не приехал, хотя и обещал побывать в деревне на яанов день. Это портит ей настроение, она замыкается в себе.
После бани и ужина вся семья собирается идти к костру яановой ночи.
До холма Пиррумяэ неблизко, целых полторы версты. Там на хуторе живут старухи, две старых девы – сестры. Им не до того, чтобы жечь яанов огонь, да и сами они никогда не ходили в яанову ночь на холм к огню. Однако они не против, чтобы семья школьного наставника разожгла костер. Дрова на кострище уже есть, об этом позаботились мальчишки; теперь остается только зажечь огонь.
Все возбуждены.
Но никак не сладить с Сассем. Ему словно тоже передалось всеобщее настроение, мальчуган все не хочет и не хочет спать, знай верещит. Каждый вечер ребенок засыпает отлично, но сегодня в него словно заползла черная змейка, как говорит Кристина.
Мария хлопочет: а вдруг ребенок болен, почему же он такой упрямый, ее сыночек, который обычно ведет себя вполне разумно.
Что ж, ничего не поделаешь, Поммер берет скрипку, все отправляются в путь, а Мария остается баюкать ребенка, покуда он не уснет; потом она, конечно, отправится вслед за всеми. Она опускает ребенка в кровать, складывает ручки и накрывает одеялом.
– Баю‑бай, маленький, крошечный, золотце! – тихонько произносит Мария и гладит его по голове, затем садится на краешек кровати. Глаза мальчика смыкаются; мать рядом – и его охватывает сонный покой. В комнате уже сумерки, усыпляюще пахнут березки, в передней комнате тикают часы, и со двора доносится пиликанье сверчков.
Мария медленно, тихо встает с постели и идет к двери. Но едва она делает шаг‑другой, как Сассь вскакивает в кровати и кривит рот серпом.
– На луки! – требует он.
– Золотце, кто же возьмет тебя сейчас на руки, сейчас надо спать. – Мария подходит к сыну и снова гладит его. – Золотце, малюсенький, мамин малыш!
Сассь слушает и озирается. Марии становится жалко его: ребенок в сумеречном углу комнаты, под березками, такой забытый и заброшенный, а тут еще хотят избавиться от него, уйти на игрище.
– На луки, – повторяет ребенок. – На луки!
Мария берет ребенка с кровати. Сассь обхватывает ее руками за шею.
– Ой же ты мой маленький, мое наказание, – жалобно вырывается у Марии. Она одевает ребенка. Разве можно оставить такую ягодку в темном доме в обществе стенных часов и сверчков!
Когда Мария добирается со спящим ребенком на руках до холма Пиррумяэ, яанов огонь уже горит в полную силу.
Шелковый флаг, серебряный парус,
в море ушел золотой корабль…
Серебристые голоса девушек звучат далеко в тихой ночи. Неотесанные мальчишки‑пастухи хватают за нежные руки внучек Поммера, сперва смущенно и робко, потом все смелей и смелей.
Хоть и шторм и буря свирепеют,
все же я к тебе прийти сумею.
Мальчишки‑пастухи гордо ходят вокруг огня, дым лезет им в глаза, но лица их смеются. Они уже сами взобрались на славный корабль и уходят в море, которого ни один из них не видел и многие никогда не увидят, потому что море далеко отсюда.
Первая забота Марии – уложить спать сына. Старый Кообакене милостиво одалживает отпрыску телеграфиста свой вечный кожух, и бабушка Кристина покрывает ребенка серовато‑клетчатым пледом. И Сассь засыпает на Пиррумяэ под старым орешником, при отсвете полыхающего яанова огня, рука его под щекой сжата в кулачок.
Старые люди сидят сгрудившись вокруг Пеэпа, беседуют, потягивают домашнее пиво из пастушьего бочонка и смотрят, как забавляется молодежь.
В хоровод вступает сам старый Поммер.
– Громче! – восклицает он. – Пойте громче, ясней! – Он нагибается к уху проходящего Элиаса, как на уроке пения. – Смелее, Элиас, смелее!
Что поделаешь, даже здесь, на корабле с серебряными парусами, не обойдешься без наставника! Он должен отдавать приказы и блюсти порядок!
Элиас стыдливо смотрит в сторону Саали. Заметила ли она, как учитель наставлял его. Он же большой парень, осенью пойдет в приходскую школу, в башмаках, которые купил на свои деньги. Жалко, что большой пастушечий рожок, который он с таким усердием мастерил, остался на чердаке в Парксеппа. Если бы он загудел в него здесь, на холме, учитель и Саали узнали бы, какой он мужчина! Хотя от гуда его трубы из ольховой коры не рассыпалась в прах ни одна стена, у него все же мощный рожок. Даже Саали похвалила его, когда она пришла к нему в гости к валуну.
Синие глаза у брата,
волос золотой и шляпа…
Леэни вдруг отпускает руки, выходит из хоровода, ищет в полутьме бабушку и протискивается к Кристине; в глазах ее блестят слезинки.
– Что с тобой? – удивленно спрашивает бабушка.
– Братца жалко, – шепчет сквозь всхлипы Леэни.
– Какого братца?
– Того, который ушел в дальние моря и пропал…
«Но твои братья все на родине, те, что постарше, в городской школе или на должности, а младшие здесь, в Яагусилла, танцуют сейчас в хороводе, – хочет сказать бабушка, но догадывается о чем‑то… – Вот ведь какая чуткая, нежная девочка! Каково ей придется в жизни, – думает Кристина. – Уйдут братья, уйдут сыновья и дочери, нельзя же держать их вечно на привязи!»
– Ничего, он еще вернется, он узнает дорогу по звездам.
Но ребенок не успокаивается, с печальным лицом стоит перед бабушкой и Кообакене.
– И сестра найдет его?
– Найдет, найдет, – улыбается бабушка. – Иди побегай в хороводе. – Иди, иди, на душе станет легче.
Поммер берет скрипку и начинает играть польку.
– Ну, сноха, идем танцевать, – добродушно приглашает Кообакене и встает. – Идем, идем, полно стыдиться! – И он тянет за руку Леэни.
Танцуют все так, что на холме пыль столбом. Косы девушек развеваются, мальчишки утаптывают ногами землю. Поммер играет все быстрее, его тоже захватил задор молодости.
Одна за другой пары устают и, тяжело дыша, останавливаются. Дольше всех выдерживают Элиас и Саали, Они готовы танцевать хоть до утра.
Кообакене ворошит палкой костер, мальчишки подбрасывают в пламя хворосту. Яркие искры взлетают до верхушек елей. Полночь прошла, сейчас самое темное время яановой ночи, час поисков папоротникова цвета. Но на этом холме нет папоротника, это маленький округлый бугор, на склоне которого растут одиночные ели, а гребень плешивый. Когда‑то здесь было поле, но его оставили под пар и под лес. Старые девы, хозяйки хутора, которые еле управляются с хозяйством, не в силах снова возделать его.
Дети прыгают через костер, ходят по холму и считают сверкающие вдали яановы огни.
Ээди насчитывает одиннадцать, Лео – двенадцать. Возникает горячий спор. Лео говорит, что Ээди не взял в счет один огонь, что горит вдалеке за Соонурме. Ээди же утверждает, что Лео привирает, так далеко не видать, но Лео на это говорит, что у Ээди плохое зрение, поэтому он и не видит двенадцатый костер, и вообще‑то он неумеха. Старый Кообакене слушает препирательства парней и тоже вставляет слово, замечает, что это все равно, сколько их, этих костров, самое главное то, что они горят и что светоч просвещения не погасить.
Вдруг среди празднующих появляется Паука, скуля и подвывая, будто ее избили.
Все смотрят на нее с удивлением и страхом. В ночи, вдалеке от жилья, в свечении яанова огня, под елями, в игре света и тьмы пробуждается в них первозданный страх перед приметами и знаменьями. Мурашки пробегают по спине. Спор мальчишек о числе огней тотчас прерывается.
Собака бегает вокруг огня, среди людей, не прекращая скулить и выть. Неясный страх обращается в ужас, волной сотрясает тела. Неведение и щемящий ужас подавляют все чувства. Что, что это могло бы означать?
Тут маленькой Леэни что‑то бросается в глаза. Она подходит к бабушке и шепчет, показывая вдаль:
– Смотри, бабушка, какой там большой огонь!
Кристина разглядывает громадный огонь между деревьями. Жар охватывает ее тело. Какой еще яанов огонь может там быть? Горит вроде трактир или волостное правление.
Или, может, школа?! Гос‑поди, боже мой!
Она подлетает к Поммеру, который укладывает скрипку в чехол.
– Яан! Погляди! – дрожащими губами произносит Кристина. – Недоброе дело!
Поммер глядит, он потрясен увиденным. Над холмом, за которым остается перекресток, вздымается уже высокий оранжевый столб огня, в темноте жутко смотреть на него.
Не произнеся ни слова, учитель припускается бегом к дому, держа под мышкой скрипку. Кристина бросается следом за ним.
Детьми овладевает паника: что делать?! Все бегут сломя голову. Вскоре на холме никого не остается. Лишь пылает стихающий яанов огонь – одинокий, среди елей.
Мария, не чувствуя ног, несется с холма, в голове ее бьется больная мысль: мой сынок, господи, мой сын! Что теперь будет! Мысль ее навязчива, ей кажется, что ребенок остался в комнате под березками, в кровати. Но когда она спотыкается на склоне холма о корни елей и падает во весь рост, больно ушибает плечо о землю, вдруг вспоминает, что Сассь ведь там, на холме под орешником, укутанный в плед матери, лежит на пахнущем навозом полушубке старого скотника. Она растирает ушибленное плечо и, спотыкаясь, лезет на холм обратно. Печальна покинутая площадка вокруг яанова огня, пламя горит само по себе, как колдовской огонь где‑нибудь в лесу. Александер спит спокойно под темным кустом, спиною к огню, к людям и всему миру. Ему еще все нипочем, лес овевает его сон своими запахами, и, кто знает, может, в его сновидении и распустился цвет папоротника, этот причудливый полусон, полуявь.
Мать развертывает полушубок и берет на руки мягкое, расслабленное сном тельце. Утренняя заря уже вовсю разгорелась, хотя деревья еще покоятся в своем первозданном темном сне. Мария натягивает полушубок Кообакене и кутает голову в плед. Теперь можно идти. Сейчас, когда Сассь спит у нее на руках, пусть горит хоть трактир, волостное правление или даже школа.
Осторожно спускается она с горы и только у хутора, где начинается дорога получше и не надо нащупывать путь ногами, ускоряет шаг.
Раздается звон набата.
Когда она добирается до бугра, откуда виден перекресток дорог, становится ясно, что горит школа, а не трактир и не волостное правление; те остаются правее и чуть повыше.
Сердце ее опускается. Она никогда еще в жизни не видела вблизи пожара. Когда в городе где‑нибудь горело, били в колокол и люди в блестящих касках, трясясь по булыжнику, проезжали мимо, она всегда закрывала окна, запирала дверь и прятала голову под подушку, словно все это могло уберечь от пожара их квартиру в деревянном доме.
Но сейчас горит ее отчий дом, она все ближе и ближе к нему, со спящим ребенком на руках, и ей некуда спрятаться. Огонь превращает все в незнакомое, меняет и искажает очертания, вспарывает пылающим лезвием сердцевину вещей и предметов, вырезает из темноты картины и ландшафты, которые обычно никогда не показывали свой бледный лик. Огонь напоминает человеку о его немощи.
Против неизбежности не в силах устоять даже набатный колокол.
Огонь уже пробился сквозь крышу. Возникшая тяга разрывает в воздухе красные пылающие клочья соломы, огненными птицами разлетаются они по саду, оседая между плодовых деревьев. Наступил зловещий час. Даже трактирщик со своим пивным брюхом понимает это. Это он бьет в набат, беспокоясь о своем имуществе. Ведь ветер дует в сторону трактира и волостного правления, и далеко ли отсель школа, всего‑то за перекрестком, камень долетит, если бросить. На доме, где трактир, правда, черепичная крыша, но рига крыта щепой, и стоит двум‑трем клочкам горящей соломы упасть здесь, как трактирщик может погореть начисто. Озабоченный бедой, он выгнал во двор всю семью, чтобы, если понадобится, домочадцы поливали крышу.
Каждый стоит настороже за свое добро.
Поммер тоже. В то самое время, как его средняя дочь идет по дороге, в страхе и отчаянии, с ребенком на руках, как дева Мария, он наводит порядок среди растерявшихся детей и сбежавшихся на пожар соседей. Прибежав сюда, он видит, что горит классная комната и одна из каморок учителя, комната Поммера. В школьной комнате горят парты и стены, от жары плавятся стекла, те самые, из‑за которых у него со сходом выборных была целая баталия. Языки пламени пробиваются сквозь окна и вспрыгивают на соломенную крышу – словно бы в помощь другим языкам пламени, которые уже проели потолок. В классной комнате за печью, где было место старого солдата, бушует огненное море, и там невозможно что‑либо увидеть. Никто не знает, куда делся Хендрик, но предположить можно: наверняка он пьянствует где‑нибудь со своими дружками, хотя бы в богадельне, где у него много знакомых. Во всяком случае среди сбежавшихся на пожар его не видать.
– В печи и в плите ни уголька, ни теплой щепки, все было затушено. Я дважды глядела… – говорит Кристина мужу.
– Да ладно, – бросает, проходя, Поммер.
Единственное место, где что‑нибудь еще можно спасти, это кладовка. Она чуть поодаль от огня, хотя в спальне мальчиков, которая помещается рядом, сущий ад. Поммеру прямо беда с мальчишками, они слишком разгорячились, и приходится строго‑настрого запрещать – чтобы они не лезли в самый огонь. Лео пытается проникнуть подальше из кухни, но стоит ему открыть дверь передней комнаты, как в лицо ему бьет такой жар, что смельчак вынужден отступить, успев прихватить с собой лишь один стул. Зато мальчишкам удается вынести из кладовки и кухни почти всю утварь. И здесь на первом месте Лео, но не плошают и Ээди, Элиас, другие мальчишки.
Много собралось народу, а люди приходят еще и еще. Колодцу с журавлем достается, он того гляди истощится. В это время старый Кообакене по другую сторону школы берет верховодство на себя, отбивает от стены дома часть забора и с помощью мальчишек оттаскивает подальше.
Через сад, по грядкам моркови, между ульев тянется к ручью человеческая цепочка. Однако ведер мало, вода в ручье неглубока, чтобы наполнить ведро, приходится набирать воду другим ведерком. К тому же затушить огонь не удается, уже пылает весь дом; люди хлопочут больше для самоуспокоения.
Поммер выносит из кладовки бидон с керосином. Только это и удалось ему спасти из школьного имущества.
– К сараю, к сараю! – зычно приказывает он. – Здесь нет смысла тратить время.