Беспомощным чувствует себя Поммер и при виде книг, привезенных Анной из города. Когда дома дочь разворачивает их, они заполняют всю постель. Анна с веселым, счастливым видом раскладывает книги на полосатое одеяло матери. Поммер из‑за спины дочери разглядывает заглавия: математика, немецкий язык, латинский язык… Он берет и листает несколько книг, но все, о чем в них говорится, слишком сложно для него. Сложно и трудно, не лезет в голову. Откуда ему, деревенскому учителю, знать все это? И Поммер чувствует себя совсем глупым. Голова у нее, чертовки, всегда хорошо варила, – уважительно думает он о дочери, – если б она еще не выкидывала разных любовных фортелей!
Анна хочет подготовиться к экзаменам на гувернантку. Что ж, почему бы и не подготовиться, – говорит отец, хотя планы дочери кажутся ему слишком возвышенными. Так хоть не заползут ей в голову черные мысли, здесь, в темном углу бани.
Женщины молча заняты своим – Кристина прядет лен, а дочь под жужжанье самопрялки повторяет латинские падежи. Необычные слова пробуждают странные мысли и сложные образы. Интересно, как по‑латыни прялка? Да и знали ли римляне такую простую вещь? Пряли, небось, рабы, и у каждого из них было слово на своем языке. Так же, как есть много эстонских слов, для которых нет соответствия в немецком или русском языке. Анна задумывается, можно ли точно перевести слово «любовь». Нет, нельзя, в переводе это совсем другая любовь, не та, прежняя. Смогла ли бы она перевести, к примеру, свою любовь на иной язык?
Она так усердно занята своим делом, что нет времени даже поесть. Она с таким же рвением учит язык, с каким занималась всем. Иногда она идет вместо отца на урок эстонского, учит детей арифметике и правописанию. Особенно много тратят сил дети именно на уроке правописания, диалект мешает правилам, и Анна безжалостно всюду искореняет деревенский говор, и свой и у школяров, как того требует учебная программа.
С детьми она ладит. Старшие еще помнят, как она учила их два года назад. За это время мальчишки заметно вытянулись, порой она ловит на себе задумчивый взгляд Юку Краавмейстера или Ээди Рунталя. Мальчишки исподтишка поглядывают на нее, обращают внимание на ее настроение, чтобы использовать в своих интересах.
Особенно нравится детям, что учительница играет с ними. На обеденной перемене Анна завязывает глаза Ээди Рунталю платком. Ээди ловит, раскинув руки. «Слепой козел, слепой козел!» – дразнит его Эрсилия, уклоняясь от его рук. Веселье в разгаре. «Слепой козел» сразу же кидается на голоса, но учительница и ученики прячутся за печь. Ээди стоит посреди класса и прислушивается, повернув лицо к окну. Все затаились. Ээди идет к печи, должен же он кого‑нибудь поймать. Маленькая Хильда проскользнула перед самым носом у него. Ээди хватает тень, будто подстерегающая щука, его пальцы запутываются в цепи от часов. Верные часы Поммера качаются на стене. Подходит Анна, распутывает цепь и освобождает руки мальчишки.
– Учительница! – удивленно произносит «слепой козел».
Теперь Анна сама «слепой козел». Ээди обрадованно повязывает ей на глаза платок. Руки хватают пустоту, через белый шерстяной платок брежжит оконный свет, она тоже стоит посреди класса. И у нее мелькает странная горьковатая мысль, что она никого не поймает, что у нее нет никакой надежды поймать кого‑либо. С одной стороны тикают медленные, ленивые часы, здесь стена, а в другой стороне – печь. У пространства и времени совсем другие измерения, когда глаза завязаны; платок щекочет хрящик носа.
Н‑да, теперь она – «слепой козел». Долго ей еще ловить, копошиться в бесконечном пространстве, где она обнаженная и беззащитная?
Руки вытянуты, сердце ждет.
Amo, amas, amat… [10]
XXI
Но не все еще посевы Краавмейстера дали всходы.
Государственная машина работает медленно, исподволь и наконец выплевывает одну бумагу на государственном языке.
Писарь занес письмо в книгу и перевел, и Якоб Патсманн вертит в руке бумагу.
Н‑да, письмо… Ежели бы его вовсе не было. Он не желает зла учителю, хотя и не был его учеником. И в тот раз, когда составляли жалобы и когда покойный Хендрик переводил письмо на господской половине в трактире, он, Патсманн, не присутствовал, выходил оба раза. Никто не может сказать, что он повинен в этом. Но вот – бумага здесь, в ладони.
Как сообщить об этом Поммеру? Наверняка что‑то дрогнет в лице учителя, как это было с Хендриком Ильвесом, когда его присудили выселить из богадельни. Патсманн очень хорошо помнит, как задрожала щека лейб‑гвардейца, прямо горе было смотреть. Что делать? До юрьева дня, правда, больше двух месяцев, но…
Волостной старшина смотрит в окно. По дороге проезжает человек из чужой волости, уши бурой ушанки, из чертовой кожи, болтаются. Лошадь вышагивает устало, тягуче, бока в катышках навоза, старая свалявшаяся шерсть на спине.
Каков хозяин, такова и лошадь. Такой мужичонка вечно в беде с волостными налогами и за версту объезжает всякое начальство. Он, Патсманн, таких знает!
Он провожает взглядом лошадь, пока она не скрывается из вида. Перед его глазами остается по‑февральски белый сад Поммера и занесенный снегом, недостроенный школьный дом, похожий на пожарище.
– Юхан! – окликает он писаря. – Что ты думаешь об этом деле?
Голова писаря трясется.
– О письме насчет Поммера?
– А то о чем же?
Хырак не привык к нетерпеливому начальству. С Краавмейстером всегда времени хватало. На его гладком лбу появляются морщины.
– А нельзя ли как‑то поправить это дело? – Якоб Патсманн сверлит взглядом бедного писаря. – Ты, как знаток, дай совет, что бы могла сделать волость…
– Волость ничего поделать не может. – Писарь закрывает книгу, чернила высохли. – Почему вы не спросили моего совета вовремя, когда жалобы строчили?
Патсманн вырывает из левой ноздри длинный, свисающий волос, глядит на свет и выбрасывает его.
– Мне эта история с жалобами никогда не была по душе, – говорит он.
– На пожелания крестьянского комиссара волость может не обратить внимания, если найдет, что их нельзя выполнять или это не на пользу, но назначить выборы нового школьного наставника – это приказ инспектора школ…
– Приказ, приказ! – злится Патсманн. – Говори яснее, что надо делать?… Что делать нам с новым школьным наставником? Старый еще в полном здравии, народ волости уважает его, к тому же волость в долгу у него…
Йохан Хырак трясет головой и улыбается.
– Клин клином вышибают.
– Хм, ты думаешь? – хмыкает волостной старшина. Затем он рукой сдвигает все книги и бумаги на столе и складывает их в кипу. Берет из ящика чистый лист бумаги и погружается в размышления.
Если клином, так клином. Одним словом – политика.
Хороший совет сейчас дорог.
– Как ты, Юхан, считаешь?
Обдумать и изложить на бумаге.
Крестьянин может стать и адвокатом, коль беда на носу.
Государственный язык и учтивость, как обстоят дела с ними?
О Поммере можно сказать только хорошее. На школьных испытаниях именно ученики Яагусилла показали хорошее знание русского языка; даже шипящие звуки, которыми обычно так трудно овладеть эстонским детям, преподаны очень хорошо, они усвоили их. Все происходит точно так, как предусмотрено сверху.
Следующий пункт совсем необычный. «В час тяжелых испытаний для нашей общины…» Волостной старшина бросает быстрый взгляд на заснеженные стены школы, которые стоят в зимнем спокойствии будто местный Иерихон, и ощущает укол в сердце: когда придет весна, снова навалятся хлопоты о школьном доме…
Кроме того – Поммер устраивает в школьном доме по вечерам в субботу молитвенные чтения.
– Как ты считаешь, Юхан?
Писарь ничего не слышал о молитвенных чтениях, но это ли важно? Так говорится в бумаге, которую подтвердят своими подписями благодарные родители учеников, и это важнее всего.
Крепкие устои веры у учителя может засвидетельствовать своей подписью и приходский пастор.
Надо бы, чтобы засвидетельствовал, думает Патсманн. Поди знай…
Ну‑с, этого достаточно.
А козырь – закрытие трактира. Естественно, это заслуга учителя. Именно благодаря его неустанным бдениям был созван волостной сход; хотя он, Поммер, и не член схода выборных, влиял он на ход дела со стороны, как подлинный светоч и просветитель народный. Это стоило бы принять во внимание.
Школьный наставник Яан Поммер человек целиком и полностью преданный государству, он не пьет ни капли, а его школьная деятельность стоит на высокой христианской опоре.
Волость просит и – так далее. Все родители учеников стоят за него стеной.
Очень складное и сердечное прошение, совершенно иное, чем те, что написаны в прошлом году.
Потому как Патсманн приехал из чужой волости и не ходил в Яагусилла в школу Поммера. Ни он сам, ни его сын ни разу не получали взбучку от учителя, – а это что‑то да значит.
– Как ты думаешь, Юхан, что мы сможем еще сделать?
Писарь сделает все, что в его силах, чтобы сгладить все свинства Краавмейстера, только его берет сомнение, поможет ли одно это прошение, если два других, до него, так много напортили. Чересчур уж тяжкие обстоятельства были приведены в них. А кому не ведомо, что в наше время самые действенные обвинения – это обвинения в равнодушии к вере и в небрежении к империи.
Якоб Патсманн вздыхает. Много маяты и терпения требует должность волостного старшины. Все не так просто, как думают иные. А сколько это отнимает времени! За эти сорок рублей, что положены ему, дома он переделал бы гораздо больше работы. Большая честь и много суеты. Кроме того, он еще и волостной полицейский начальник. Только что, в прошлую пятницу, ходили они с Юханом Кууритсом дознаваться…
На помещичьей ферме взломаны ворота риги и унесено несколько пудов обмолоченной ржи. Надсмотрщик Грюнберг видел, что у одного из леэвиских мужиков, у Антса Раудсеппа, точно такие же сани, как и те, что оставили следы. Пусть‑де придет волостной полицейский и разберется, что и как!
Если еще и помощник волостного старшины такой же преданный делу человек, как Юхан Кууритс, то просто беда и раздор! Когда они добирались до Леэви, Юхан задремал в санях и отморозил палец на ноге. Тоже называется волостная полиция!
Мало ли что видел надсмотрщик! Ездили попусту, следы не совпали, и Якоб заподозрил самого надсмотрщика. Но это не его дело, на то есть волостной суд. Распутывайте сами!
Патсманн зевает.
– Как ты думаешь, Юхан, кого в будущем году выберут волостным старшиной напостоянно?
Писарь переводит прошение на русский язык. В его руках эта работа идет куда успешнее, чем у покойного Хендрика. И что тут удивляться, ведь не надо ломать голову над тем, как перевести «Птица кроткая, ворона». Йохан Хырак знает языки, и его выпуклый лоб блестит. Из таких, как он, людей вырастают революционеры, если они, конечно, не женятся на дочери какого‑нибудь крупного хуторянина.
На следующем сходе выборных, когда уже назначены деньги на вспомоществование волостным нищим, волостной старшина говорит:
– А теперь прошение в защиту Поммера… Я надеюсь, что все вы подпишетесь как один.
Сход выборных замирает. Все, кроме Кообакене, хорошо помнят историю с теми, старыми, прошениями. Все они сидели на господской половине в трактире, с пивом и водкой перед носом, а потом подбрасывали в воздух Краавмейстера, так что голова его даже хлопнулась о балку.
– В защиту Поммера? – резко, воинственно спрашивает старый скотник. – Как же так? Дела его сами себя защищают. Свет разума не нуждается ни в какой защите…
– Именно свет всегда и приходится защищать больше всего, – вставляет писарь, сидящий за книгой с протоколами.
Кообакене на мгновенье в замешательстве.
– Скажем, свет лампы или фонаря, оно конечно; у них слабое пламя, самое легкое дуновенье может их затушить… Но духовному свету ветер нипочем, совсем другое дело…
– Из Юрьева пришло письмо от инспектора народных школ, где настойчиво советуют с юрьева дня отказать в месте учителя Яану Поммеру и устроить выборы нового школьного наставника, – объясняет положение Патсманн. – Но скажите, чем плох Поммер, что мы должны искать другого?
– Как инспектор вообще пришел к тому, что от Поммера надо избавиться? Опять, видно, кто‑то наврал. – Кообакене слышал вполуха, что на учителя настрочили письмо, но он эти сплетни счел за выдумки всяких бабок: кто же осмелится поднимать руку на свет духовный!
– Из нашей волости послана жалоба… – тихо, как бы между прочим, говорит Патсманн.
– Если из нашей волости, то ты, сонная тетеря, виноват в этом, – кричит Кообакене, повернувшись в Сторону Кууритса, что сидит в углу комнаты, за спиной волостных мужей, и клюет носом.
– Я, что ли? – оторопело и сонно отзывается помощник волостного старшины.
– Да, ты, а то кто же. Ты, Краавмейстер и трактирщик – вы были заправилы, вы спелись между собой. Водка всему виной, она когда‑нибудь принесет нашему народу такой вред, что хуже и не придумать! Старинная поговорка говорит: пей, да дело разумей, – а народная мудрость самая справедливая, ее забывать нельзя. Что это значит: пей, да дело разумей? Понять можно двояко. Так, что отложи питие и разумей, говори, думай… Или так: выпей и крепись, чтоб голова была свежей, держи себя в руках, как на возу, когда лошадь заартачится и не слушается вожжей… А что делали вы, почтенные волостные мужи, когда настрочили жалобу на Поммера? Вы предались лжи, творили зло перед богом и людьми!
Волостной старшина ловит мгновенье, когда Кообакене переводит дух, и говорит быстро и внушительно:
– Прошение на русском языке готово. Кто хочет познакомиться поближе, что написано в защиту Поммера, может спросить у Хырака. Он объяснит и переведет каждому, кто пожелает, нужные места!
Никто не желает. Чего еще переводить и объяснять, картина ясна. Поммер должен остаться на месте, правильно сказано! За правду они всегда стояли и будут стоять.
Писарь макает перо в чернильницу и протягивает для подписи волостным выборным.
XXII
Из‑за угла трактира выезжают сани, запряженные парой, с бубенчиками.
Инспектор народных школ едет в Яагусилла.
Господин инспектор с его пышущими щеками упакован в толстые одежды, он словно вещь в себе.
В воротах старой школы он велит кучеру придержать лошадей и думает: входить во двор, взглянуть на недостроенный дом, этот заметанный снегом призрак, или не входить. Нет, он все же не войдет – ноги будут в снегу.
Он замерз в дороге и сердится, что пришлось предпринять поездку в это неуютное время года.
Вернее, он вынужден был предпринять ее, потому что последнее письмо‑прошение было таким странным и…
Он наверняка схватит насморк, если не кашель.
Школа у них вроде где‑то в крестьянской избе… Да, надо проехать еще подальше, к тому хутору, где новый дом.
И он уже видит, что поодаль, во дворе, кружат дети, бросают снежки и с гамом гоняются друг за другом.
Он на верном пути.
Бубенцы звенят на всю деревню. Школьный барин едет! Школьная комната становится вдруг как потревоженный улей, полный гула и скрытой тревоги! Держитесь теперь те, кто не выучил назубок уроки!
Первым делом инспектор греется у горячей печи. Особенно худо пришлось в дальней поездке рукам и ногам. Его верхняя одежда – большое зимнее пальто с каракулевым воротником и, тоже из каракуля, высокая шапка – лежит на столе под окном. От них пахнет зимой, длинной дорогой и еще каким‑то чужим сладким запахом, названия которому тут не могут подобрать.
Поммер затапливает плиту на кухне, потому как господин инспектор выразил желание согреться стаканчиком чая, если это возможно.
Почему же невозможно? Поммер посылает Ээди Рунталя в Яагусилла к Кристине – за чаем, сахаром и вареньем.
Ну и мерзляк, думает мальчишка и надевает шапку.
Разговор идет только на русском языке. Высокий чин пьет чай, повернувшись боком к огню. По крайней мере удастся избежать кашля, а насморк – господь с ним.
– А столы и скамьи здесь, в классной комнате, сами сделали? – спрашивает он.
– Да, сами, – почтительно отвечает Поммер. – Сделали с одним бывшим учеником.
– И ваш ученик знает столярную работу? – удивляется инспектор.
Поммер невольно усмехается.
– Да, знает немножко…
– Это прекрасно, очень хорошо, что школа не отчуждает детей от труда.
Дети впервые в жизни слышат живой государственный язык, – такой, как он должен звучать. Когда им удается понять что‑то в простом разговоре, их схватывает радость открытия. Но их уши и без того все схватывают, это тоже надо, пожалуй, сказать.
Поммер говорит об учебной работе, такой сложный разговор детям не понятен.
Однако они видят, как кивает инспектор. Им кажется, что кивает он слишком часто. Он вообще‑то располагает к себе каким‑то своим дружеским обликом; греется у печи долго и основательно, хотя сегодня вовсе не такой холодный день.
Когда инспектор получил изрядную порцию тепла снаружи и изнутри, начинается урок. По расписанию следует русский язык. Инспектор садится на скамейку рядом с Эрсилией Пюви, – место это пустует, – и раскладывает перед собой свои бумаги.
Вначале Эрсилия не решается даже взглянуть на чужого человека, но когда Поммер дает классу сочинение, девочка исподтишка, вся сгорая от любопытства, бросает взгляд на чиновника, который, скрипя пером, тоже что‑то пишет рядом с нею, положив локоть на стол, в очках и с непроницаемым, почти злым выражением лица.
Чудно: что он там царапает! Порой вычеркивает несколько слов и пишет два‑три взамен. Если бы они писали так неряшливо, каждый день получали бы нагоняй. Почерк у человека, от которого так празднично пахнет, тоже не бог весть что. Какой‑то очень неразборчивый, путаный, как блошиные пятна. Если бы у нее, Эрсилии, был такой дрянной почерк, были бы неприятности дома, потому как ее отец твердо взялся воспитать из дочери человека тонкого обхождения, швею или что‑то подобное. У кого негодный почерк, тот не сможет и аккуратно шить, у того и пальцы тупы и неуклюжи, как зубья от грабель, говорит отец.
Наконец Поммер велит всем читать по‑русски из книги, как просил инспектор. К радости учеников, учитель велит им читать и пересказывать старые, хорошо выученные главы, которые они помнят почти наизусть.
Инспектор слушает внимательно, держа руки на столе, лишь изредка делая черным пером замечания на листе бумаги. Сбитый с толку двумя жалобами и прошением, теперь он должен решить сам, как на самом деле усваивают дети в Яагусилла государственный язык.
Но когда Поммер вызывает Эрсилию и она проворно вскакивает, и берет книгу, аккуратно обернутую в бумагу, из книги выскальзывает засушенная незабудка и падает прямо под нос инспектору, на испятнанную будто вороньими следами бумагу.
Эрсилия краснеет, ладони ее делаются влажными, глаза испуганно моргают. Откуда взялся здесь этот цветок, он лежал все время в песеннике… Помилуй боже, что теперь будет?
Инспектор берет цветок, вертит его за стебель, разглядывает плоский венчик… Заметив, что девочка смутилась, он подбадривает ее улыбкой и кладет цветок между собою и ею.
На уроке арифметики инспектор приходит в класс и устраивает для старших испытание: каковы они в устном счете и могут ли отвечать по‑русски.
Могут, куда им деваться. Считают в уме, думают на родном языке и переводят ответ на государственный. Ответ, правда, не приходит сразу, как обычно, но у инспектора время есть, он никого не подгоняет и не грозит проволокой от лампы, как Поммер. Инспектор вообще человек более медлительный, вялый, чем их школьный наставник, дети замечают это сразу, так что испытание проходит для них нетрудно. Особенно хорошо отвечает Юку Краавмейстер.
Поммер стоит поодаль и подбодряет детей глазами. Ведь и инспектор такой же человек, хотя он и приехал из города в санях с бубенцами и говорит на другом языке. И ему послано это письмо с прошением, которое написано в волостном правлении!
Он – судья – испытывает детей Поммера, и он напишет все, что здесь увидит и услышит. И его устами заговорит справедливость – справедливость призванных и облеченных властью. Да, но разве не учился у Поммера арифметике и слову божьему и сам Краавмейстер? Ведь из его, Поммера, уст услышал он слово о любви к человеку, и все же он, не моргнув глазом, предал в вехмреском трактире своего учителя…
Поммер кивает после каждого верного ответа.
Инспектор заканчивает урок и складывает бумаги.
А незабудку инспектор вовсе и не трогает, она остается на столе.
Вечером инспектор соглашается, чтобы Поммер отвез его на станцию к поезду. Учитель прилаживает к саням спинку, запрягает лошадь и расстилает на ноги городскому господину толстое покрывало. Здоровье прежде всего.
Инспектор сидит в углу саней, с поднятым воротником. Резкий ветер швыряет в лицо снег, взвихривает белые поля вдоль дороги. Поскорей бы добраться до теплой станции, был бы там горячий чай, впрочем, на маленькой станции, небось, нет даже буфета. Придется ждать, пока доедешь до Юрьева. Только бы не схватить кашель.
Что ему делать с этим хмурым человеком, что правит лошадью рядом с ним? Ученики владеют языком не лучше и не хуже, чем везде, все точно так же, как во всех школах его округа, – сквозь государственный язык звучит родной, изучение государственного языка принимается как принуждение, что таковым, конечно, и является. Разве он, например, русский, стал бы добровольно говорить на немецком или китайском? Само собой – нет. Но с малыми народами дело другое… Несколько лет назад местные газеты воевали во всю против онемечения, теперь же, после реформ, они попрятались как от дождя под стреху – перед фактом твердой воли царя слить воедино местные народы с великороссами и тем самым позитивно разрешить вопрос остзейских провинций на веки веков.
Он спрашивает у Поммера, далеко ли еще до станции; пальцы его ног коченеют, несмотря на покрывало. Недалеко, отвечает учитель, вот проедем один холм, лес позади останется, а там и станция будет видна.
Знает ли этот человек о прошении или не знает, думает инспектор и пытается прочесть это по лицу учителя, насколько позволяют вьюга и темень. Однако замкнутое спокойное лицо человека не отражает ничего. Лица эстонцев, с ними просто беда, – никогда не узнаешь, о чем думают люди. И инспектору вспоминаются истории об индейцах, именно такими их и описывают – замкнутыми и затаенно злыми.
Что думает Поммер, на что он надеется, если знает? Почему не заводит об этом разговор? Или, может, считает, что инспектор совершает свою обычную поездку?
Нет, Поммер не спрашивает. Он ни перед кем не в долгу, скорее – напротив. Он встретил инспектора с само собой разумеющимся достоинством, будто это его сослуживец, но не более того.
Кто этот Поммер все‑таки? Какое из прошений ближе к истине? Прошлогоднее или нынешнее?
По‑своему этот старый учитель заслуживает уважения. Как уютно обставлен его старый хуторской дом! Направляясь в Яагусилла, он не надеялся увидеть что‑либо подобное. Сгоревшая школа, маленькая и бедная волость, чего тут ожидать, думал он. Но на самом деле дело далеко не так уж плохо, да, если воздать должное истине. Скипятили даже чай… а этот маленький, милый цветок, незабудки в книге, все это так приятно.
Да, Поммер опытный учитель, знает свое дело. Жаль только, что не православный. С православными школами трудности, как раз в них обучение государственному языку на гораздо более низком уровне, чем в школах лютеранских, как это ни странно.
Что скажет директор народных школ в Риге, когда услышит о новом прошении? Прошлым летом он, инспектор, уже получил головомойку, когда тянул время и ничего не предпринимал, чтобы отстранить учителя, который не знает как следует государственный язык, хотя есть на то предписание министерства народного образования и вдобавок еще жалобы, посланные с места. Эти болваны из Яагусилла не стали ждать и послали прошение в Ригу. Нет ничего хуже, чем рвение дураков, которые не знают, как надо вести дело. И чего они добились? Директор все равно переслал дело ему, разумеется, вместе с нравоучением. А теперь эти хуторяне отшлепали новое прошение, в котором отказались от своих же прошлогодних жалоб. Меньше чем за год черное вдруг превратилось в белое! Почему же они не послали письмо директору в Ригу? Была бы, пожалуй, польза… Хотя вряд ли, но во всяком случае директор увидел бы сам, что с этими крестьянами не так уж легко вести дела, как он, небось, думает.
Что же случилось с этим Поммером, если они его то ненавидели и проклинали, то вдруг воспылали к нему любовью, – так что Иегова сразу, за ночь, будто сменил гнев на милость? Неужели все только в том, что был закрыт трактир?
Он посмотрел и сравнил в городе эти прошения. Даже подписи те же, что в прошлом году… Прибавилась роспись какого‑то Патсманна и три крестика, которые раньше, на жалобе, не стояли.
Кого однажды очернили, того трудно разукрасить в светлые тона; для того, чтобы поднять униженного, нужны смелость и уменье. Особенно в наше время. В библейские времена это было, пожалуй, сделать проще.
Что скажет директор в Риге?
Инспектор снова поворачивает голову к своему вознице и смотрит в скуластое лицо учителя. Сменить учителя в школе – дело вовсе не такое простое. Кто знает, какой человек придет на его место! Вдруг окажется, что это молодой нигилист и безбожник, с которым попадешь в еще худший переплет, чем с этим простодушным стариком. И какая польза будет от того, что этот молодой бегло говорит на государственном языке и на диво чисто произносит шипящие звуки, если он во всех отношениях неблагонадежный и глядит, куда бы подложить бомбу или адскую машину. Боже избави! И ему, инспектору, отвечать за все перед директором!
Вдалеке, на ровном поле, показалась станция.
Лучше принять решение в Юрьеве, в кабинете, где ничто не мешает. Хотя он и начальник и самостоятелен в своих решениях, – по крайней мере в том, чтобы уволить учителя, – нельзя это делать в дороге, под вой метели, когда рядом тот самый учитель.
Инспектор дружески пожимает на прощанье руку Поммера.
– До свиданья.
Когда Поммер на обратном пути проезжает мимо хутора Луйтса, учителя пробуждают от мыслей идущие в темноте ему навстречу какие‑то тени.
А вдруг это школьники, думает он и поднимает воротник тулупа. Надо, чтобы его не узнали. Посмотрим, поздороваются ли вежливо с путником, как я их учил?
Дети приближаются, о чем‑то громко разговаривают. Это Ээди Рунталь и юный Краавмейстер.
Посмотрим, думает Поммер.
– Добрый вечер! – говорит Ээди Рунталь, дойдя до лошади учителя, и слегка отводит ногу в сторону.
– Добрый вечер! – повторяет и Юку Краавмейстер.
Поммер кашляет и с удовольствием гладит бородку. Поздоровались, сукины дети!
Но, возможно, дети узнали его лошадь, у мерина нет тулупа, чтобы спрятаться под воротник до ушей.
XXIII
Идут дни, все ближе весна. На дворе становится все светлее, уже не нужно зажигать в классе лампу – ни утром, начиная урок, ни вечером, заканчивая. Дети все так же ходят в школу, порой кто‑то болен, кто‑то озорует, кто‑то остается после уроков. Жизнь идет своей тропой, правда, по камням и пням, но идет. Поммер выгибает детские души, будто полозья саней, как того требует школьная программа и христианская благовоспитанность.
Каждый возделывает свои виноградные холмы.
Кристина прядет дома лен и вздыхает. После пожара в амбаре остался лишь ткацкий станок, но куда его поставишь? Предстоящей весной ей не удастся соткать полотно для рубашек. Придется как‑то обойтись, подождать, пока не найдется место для станка.
Найдется, пожалуй, уже в новом доме; и когда его только выстроят?
Но бог его знает… этот новый школьный дом. Волость пишет на Яана одни прошения – то так, то этак. Поди пойми, что они собираются с ним делать!
Кристина готова ко всему. Куда Яан, туда и она.
То же самое она говорит дочери, когда прялка останавливается и можно дать отдых рукам.
Анна улыбается на постели, отрываясь от книги. Да, конечно же, куда муж, туда и жена.
– Мама, а тебе хорошо жилось с отцом?
Кристина удивленно смотрит на дочь, лицо Анны белеет в сумерках.
– Да уж больших ссор между нами не было. Разве так, мелкие неурядицы… А у кого их не бывает…
– Значит, ты любишь отца? – доносится из полутьмы другой вопрос.
Кристина встает со скамейки и ставит лампу на стол. С тех пор, как им в окно бросили камень, Кристина повесила перед стеклом холст. Так, по крайней мере, не попадут в голову, если снова придут бить стекла. Холст задержит камень, и то слава богу.
Лампа прорезает в темноте яркий круг и отбрасывает на стену призрачную тень от прялки.
Любовь? Чудно… Вот уж спросит так спросит Анна. И какие они необычные – эти новомодные слова!.. Как это она в ту пору, когда была девчонкой, шла по лугу, неся миску со студнем! Как странно и стыдно было ей тогда идти мимо Яана…
– Значит, ты любишь, да? – донимает ее дочь.
– Да уж, да, – признается мать и краснеет.
– И любила всю жизнь?
Боже праведный, до чего еще Анна глупа! Совсем дитя, совсем не знает жизни, даром что читает немецкие книги.
– Всю жизнь, да, – отвечает Кристина и толкает педаль самопрялки.