По лицу Манетт Тим сразу понял, что это её свадьба. А на лице Фредди было написано, что он – жених. Тим сказал:
– Ну, пожалуй…
И тут же отвернулся, потому что кузина и её вновь обретённый муж сияли таким счастьем, что на них было больно смотреть, и Тим подумал, что он здесь совсем чужой, и это сияние не для него. А он уже так устал от постоянных разлук… Но всё же он добавил:
– А что я надену?
Ведь в Грейт‑Урсвике у него ничего подходящего не было.
– Найдём что‑нибудь подходящее, – ответила Манетт, держа Фредди за руку. – Но сначала Грейси. Кавех не отправил её в школу, потому что мне, само собой, нужна подружка.
И это, конечно, было главным, о чём сейчас думала Грейси, висевшая на талии Тима.
– Свадьба, свадьба, свадьба! – распевала она. – Мы едем на свадьбу, Тимми! А мне разве не нужно новое платье, кузина Манетт? И белые колготки? А цветы там будут? Ой, там же обязательно должны быть цветы!
Грейси вовсе не ждала ответов на все свои вопросы, она просто болтала то об одном, то о другом.
– Ты никогда больше не должен убегать! – сообщила она Тиму. – Я так испугалась, Тим, и я беспокоилась! Я знаю, что плохо вела себя с тобой, но это же из‑за того, что ты сделал с Беллой, но Белла ведь просто кукла, и я это знаю. Просто, понимаешь, её мне подарил папа, и он разрешил мне самой её выбрать в магазине, но я всё равно так рада, что ты вернулся, а что ты наденешь? – И тут же она повернулась к Манетт и Фредди: – А гости будут? А торт? Кузина Манетт, а букет у тебя будет? А твои мама и папа приедут? А твоя сестра? Ох, наверное, ей тяжело будет далеко идти!
Тим невольно улыбнулся, и это было странным для него ощущением, потому что он не улыбался уже, наверное, целый год. Грейси была похожа на едва распустившийся бутон, и Тиму хотелось, чтобы она всегда оставалась такой.
Они все вошли в дом, чтобы подыскать что‑нибудь подходящее для Тима. Он поднялся наверх, в свою комнату, а Грейси осталась внизу, болтать с Манетт и Фредди. Но ему вдруг показалось, что здесь всё стало другим. Он видел разные вещи и знал, что они принадлежат ему, но почему‑то они на самом деле ему не принадлежали. Да, он здесь жил, но как будто и не жил. Тим не понимал, что может означать это ощущение.
У него не было никакой красивой одежды, подходящей для свадьбы. Он только и имел, что школьную форму, но не собирался её надевать.
Тим немножко подумал о том, как это будет выглядеть, если он сделает следующий необходимый шаг. Шаг казался гигантским, это было нечто такое, что могло поглотить Тима и увлечь его в глубины, которых он не предвидел и из которых было бы не выбраться. Но предстояла свадьба, и это была свадьба Манетт и Фредди, и, похоже, ему просто не оставалось ничего другого, кроме как пойти в спальню его отца и обшарить её как следует, и в конце концов вытащить из‑под кровати огромный чёрный мешок для мусора, набитый одеждой отца, – это Кавех запихал всё туда, явно собираясь отвезти вещи в благотворительный фонд перед тем, как его невеста переедет на ферму.
Брюки Яна были велики Тиму, но ремень помог с ними справиться, а через год, пожалуй, они должны были стать ему впору. Тим перебрал остальную одежду: ещё несколько пар брюк, рубашки, галстуки и жилеты, футболки и свитера, и Тим подумал о том, как хорошо одевался его отец и что это значило с учётом того, кем он был. Но он был обычным парнем, подумал Тим, просто самым обычным парнем…
Тим схватил рубашку, галстук и пиджак. Потом вернулся к остальным, ждавшим его в старой кухне древнего особняка, где Грейси сочиняла записку Кавеху, пристроившись у буфета, где он хранил чай. «Грейси и Тимми уехали на свадьбу! Вот здорово!»
А потом они всей толпой отправились в Уиндермир. Впрочем, по дороге к машине они ещё увидели Джорджа Коули, который выносил из коттеджа арендатора остатки своих вещей. И Даниэль был там, и Тим подумал о том, что тот почему‑то не в школе. Их взгляды встретились и тут же разбежались.
– Привет, Дэн! – крикнула Грейси. – Пока, Дэн! Мы едем на свадьбу, и мы вообще не знаем, вернёмся ли сюда!
И только когда они уже ехали через деревню Брайанбэрроу к шоссе, что шло через Лит‑Вэлли, Манетт обернулась назад и заговорила с детьми:
– А что, если вы действительно никогда туда не вернётесь, а, Грейси? Что, если вы с Тимом переедете в Грейт‑Урсвик и останетесь жить со мной и Фредди?
Грейси посмотрела на Тима. Потом опять на Манетт. Её глаза изумлённо округлились, но она поспешила уставиться в окно, на проносящиеся мимо пейзажи. И спросила:
– А я могу забрать к тебе свой батут?
– Ну, я думаю, у нас найдётся для него местечко, – ответила Манетт.
Грейси вздохнула. Потом передвинулась на сиденье поближе к Тиму и прижалась щекой к его руке.
– Как здорово, – пробормотала она.
В общем, всю дорогу до Уиндермира они строили различные планы. Тим закрыл глаза, не прислушиваясь к их разговору. Фредди сбросил скорость, когда они подъехали к городу, и Манетт что‑то сказала о бюро регистрации, и только тогда Тим открыл глаза.
– А можно мне сначала кое‑что сделать? – спросил он. – Я хочу сказать, до свадьбы.
Манетт повернулась к нему и ответила, что, конечно же, можно, и Тим объяснил Фредди, как доехать до ремонтной мастерской, где он оставил Беллу.
На куклу стоило посмотреть. Её руки и ноги вернулись на места. Её как следует помыли. Конечно, она была не совсем такой, какой была до нападения Тима, но всё равно это была Белла.
– Мне казалось, ты хотел, чтобы её отправили по почте, – сказала Тиму женщина за прилавком.
– Всё изменилось, – ответил Тим, забирая куклу.
– Тоже неплохо, – ответила женщина.
Тим вернулся в машину и протянул Беллу сестрёнке. Грейси вцепилась в Беллу и прижата её к крошечной, едва набухавшей груди.
– Ты её починил, ты её починил!
И принялась нянчить куклу, как будто это был самый настоящий младенец.
– Ты уж меня прости, – сказал Тим. – Она теперь не совсем как новая.
– Ох, – вздохнул Фредди, снова трогая машину с места. – Да кто из нас как новый?
Ноября
Лондон, Челси
Когда Линли и Дебора добрались до Лондона, было уже далеко за полночь. Они почти всю дорогу молчали, хотя Томас и спросил Дебору, не хочется ли ей поговорить. Она знала, что Линли понимает, что ей досталась более тяжкая часть ноши, хотя они оба были виноваты в том, что Алатея бросилась навстречу смерти, и ему хотелось снять с неё хотя бы часть груза. Но Дебора не могла этого допустить.
– Но мы ведь можем и просто сидеть рядом? – спросила она.
Так они и сделали, и лишь время от времени Линли касался её руки.
Они попали в пробку на пересечении дорог между Ливерпулем и Манчестером. Потом наткнулись на участок, где велись дорожные работы, рядом с Бирмингемом, и ещё уткнулись в длинный хвост машин, едва ползших мимо места серьёзной аварии у начала дороги Ф45, на Норгемптон. Тут они уже свернули на парковку, чтобы перекусить, и провели там полтора часа, надеясь, что дорога наконец более или менее расчистится. И в итоге добрались до Челси только в половине второго ночи.
Дебора знала, что её муж не спит, несмотря на поздний час. Она поняла, что он дожидался её, сидя в своём кабинете на первом этаже их дома, потому что когда она подошла к крыльцу у входной двери, там горел свет.
Дебора нашла его читающим книгу. Саймон разжёг огонь в камине, и перед камином дремала Пич – на подушке, специально положенной для неё. Такса лениво сползла с этой подушки, когда Дебора вошла в кабинет, как следует потянулась и только потом направилась к хозяйке, чтобы поприветствовать её.
Саймон отложил книгу. Дебора увидела, что это какой‑то роман, что было весьма необычным для Саймона. Он терпеть не мог всякого рода выдумки, предпочитая биографии и разные истории о том, как люди выживали в нечеловеческих условиях. Любимым героем Саймона был полярный исследователь сэр Эрнест Генри Шеклтон.
Саймон встал, что всегда было для него нелегко. И сказал:
– Я не был уверен насчёт того, когда ты вернёшься.
– Движение просто ужасное, – ответила Дебора. – Пробки. – И после едва заметной паузы добавила: – Томми тебе сообщил?
Саймон кивнул и, как обычно, внимательно всмотрелся в её лицо, пытаясь по выражению прочитать мысли. Поняв, какая тяжесть лежит у неё на душе, он сказал:
– Да, он мне звонил, когда вы останавливались на заправку. Мне очень, очень жаль, любимая.
Дебора наклонилась, чтобы подхватить на руки таксу, вертевшуюся у её ног, и Пич тут же попыталась облизать ей лицо.
– Ты был прав во всём, – сказала Дебора мужу, прижимаясь щекой к шелковистой голове собаки. – Но ты ведь всегда прав.
– Это меня не радует.
– Что именно? То, что ты прав всегда или что оказался прав в данном случае?
– Ни то, ни другое. К тому же я не всегда бываю прав. Если речь идёт о науке, то я, конечно, чувствую себя на твёрдой почве. Но когда речь заходит о сердечных делах… Поверь, Дебора, тут я ничего не понимаю. Блуждаю во тьме.
– Всё дело в том журнале. «Зачатие». Для меня он стал чем‑то вроде предмета одержимости. Из‑за этого журнала мне казалось, что между нами возникает некое родство, и я позволила этой мысли преобладать надо всем остальным. Так что это именно я виновата в её смерти. Если бы я не заставила её чувствовать себя такой уязвимой… Если бы я не напугала её… Я ведь думала, что она говорит о том чокнутом репортёре из «Сорс», а она всё это время держала в уме человека, который её преследовал, считала, что это он меня прислал…
– Думала о человеке, который, как ей казалось, преследовал её, – мягко поправил её Саймон. – Если вот так сосредотачиваться на чём‑то одном, как это делала она, вся твоя жизнь начинает подчиняться этой идее. И мир превращается в опаснейшее место. Ты поехала туда по просьбе Томми, Дебора. А остальное она придумала сама.
– Но мы ведь оба знаем, что это не совсем так, – возразила Дебора. – То, что я реально видела в Арнсайд‑хаусе, и то, что мне хотелось видеть, – разные вещи. И мы оба знаем, Саймон, почему это так.
Дебора подошла к одному из кресел и села. Пич тут же угнездилась у неё на коленях. Дебора, поглаживая собаку, снова повернулась к мужу.
– А почему она здесь?
– Я её сам позвал. Мне не хотелось ждать тебя в одиночестве.
Дебора немножко подумала.
– Как странно, – сказала она наконец. – Мне бы и в голову не пришло, что одиночество может тебя тяготить. Ты всегда был таким самодостаточным, таким уверенным…
– Значит, так я выгляжу в твоих глазах?
– Ну да. А как ещё ты можешь выглядеть? Всегда спокойный, рациональный, рассудительный. Мне иногда так хочется, чтобы ты взорвался, Саймон! Но ты никогда этого себе не позволяешь. Да и сейчас… Ты ведь чего‑то ждёшь от меня, я это чувствую, но я просто не представляю, что это…
– Действительно не представляешь?
– …или как дать это тебе.
Саймон сел, но не на своё прежнее место, а на подлокотник её кресла. Дебора не видела его лица, а он не видел её. Она сказала:
– Я просто должна как‑то справиться с этим, я понимаю. Но не знаю, как это сделать. Почему я не могу отказаться от этих мыслей, Саймон? Как мне избавиться от одержимости тем, чего я так сильно желаю?
– Может быть, желать не так сильно, – ответил он.
– Да как же мне этого добиться?
– С помощью отказа.
– Но это будет означать, что я сдалась, что мы сдались! И что мне тогда останется?
– Путешествия. Поиск.
– Это как голод, – негромко заговорила Дебора. – Очень похоже на него. Всегда внутри меня, грызёт и сосёт. Этот… этот голод нечем успокоить. Это ужасно. Я поэтому всегда чувствую себя… ну, пустой. Я понимаю, что так жить невозможно, но я не знаю, как угомонить это чувство.
– Может быть, тебе это и не нужно, – предположил Саймон. – Может быть, ты должна как‑то смириться с ним, договориться. Или так, или ты наконец придёшь к пониманию того, что голод и его утоление – совершенно разные вещи. Они никак не связаны друг с другом. Как ни утоляй, лучше не станет.
Дебора подумала над этими словами. Она прикинула, какая часть её личности и её жизни очень долгое время была постоянно связана с одним‑единственным неисполнимым желанием. И наконец сказала:
– Но это не тот человек, которым я хотела бы быть, любимый.
– Так стань кем‑то ещё.
– Чёрт побери, и с чего мне начать такую программу?
Саймон коснулся её волос.
– С того, чтобы хорошенько выспаться, – ответил он.
Лондон, Уэндсуорт
Линли подумал о том, чтобы из Челси прямиком отправиться домой. Его городской дом в Белгрейвии находился меньше чем в пяти минутах езды на машине от дома Сент‑Джеймсов. Но «Хили‑Эллиот» как будто сам собой привёз его к Изабелле, и Линли вставил в скважину собственный ключ и вошёл в квартиру, не успев даже как следует подумать о том, почему он это делает.
В квартире было темно, как тому и следовало быть глубокой ночью. Линли прошёл в кухню и включил неяркую лампочку над раковиной. Сначала он исследовал содержимое холодильника, а потом, ненавидя себя за то, что делает, но тем не менее продолжая делать, заглянул в контейнер для мусора, тихо открыл и закрыл буфет и даже заглянул в духовку газовой плиты, чтобы убедиться, что та пуста.
Он как раз смотрел в духовку, когда в кухню вошла Изабелла. Томас не слышал её шагов. Она включила верхний свет до того, как он успел осознать её присутствие, так что Линли представления не имел, как долго она наблюдала за обыском её кухни.
Изабелла не сказала ни слова. Томас тоже. Она просто перевела взгляд с него на духовку, а потом повернулась и ушла в спальню.
Линли пошёл за ней, но и в спальне не смог удержаться. Сначала он посмотрел на тумбочку возле кровати, потом на пол у кровати, на комод… Это было похоже на болезнь, от которой он не знал как излечиться.
Изабелла наблюдала за ним. Ясно было, что Линли разбудил её. Но что это был за сон, чем он был навеян… если он был навеян чем‑то… Ему необходимо было разобраться. Или он так думал, пока не увидел выражение лица Изабеллы: понимание и одновременно отстраненность светились в её глазах.
– Я сто раз виноват, прости, – сказал Линли.
– Я тоже, – ответила она.
Линли подошёл к ней. На Изабелле была одна лишь тонкая ночная сорочка, и она сбросила её через голову. Линли положил ладони ей на спину – тёплую от сна – и поцеловал. У Изабеллы был вкус прерванного сна, и ничего больше. Линли отодвинулся, посмотрел на неё, потом снова поцеловал. Изабелла начала раздевать его, и они наконец упали в кровать, сбросив на пол одеяло, чтобы ничто им не мешало.
И всё равно оставалось нечто… Даже когда их тела соединялись, даже когда Изабелла поднималась над ним, а его ладони ласкали её грудь, талию, бёдра, даже когда он целовал её… Оно всё равно никуда не уходило. Этого не избежать, думал Линли, от этого не уйти, не скрыться… Удовольствие от их слияния было неким праздником. Но одновременно это походило на погребальный костёр, который вспыхивает от прикосновения факела, а потом делает то, что и положено делать погребальному костру.
Потом, когда их тела насытились, Линли сказал:
– Это ведь было в последний раз, так?
Изабелла ответила:
– Да. Но мы ведь оба знали это. – И через мгновение‑другое добавила: – Это и не могло помочь, Томми. Но я должна сказать, что мне очень этого хотелось.
Линли нашёл её руку, лежавшую на простыне ладонью вниз. И накрыл её рукой, переплетя их пальцы.
– Это не из‑за Хелен, – сказал он. – Ты должна это знать.
– Я знаю.
Она повернула голову, и её волосы коснулись щеки Линли. Они основательно перепутались, пока Томас и Изабелла занимались любовью, и Линли осторожно пригладил их и отвёл назад.
– Томми, мне хочется, чтобы ты кого‑то нашёл, – заговорила Изабелла. – Не для того, чтобы заменить её, потому что разве кто‑то может её заменить? Но кого‑то, с кем ты мог бы продолжать жить. Потому что в этом и состоит жизнь, разве не так? Просто продолжать жить, двигаться вперёд.
– Я тоже этого хочу, – ответил Линли. – Сначала я не был в этом уверен, и, наверное, потому, что я постоянно твердил себе: настоящей жизни без Хелен просто не может быть. Но это проходит. Я с этим справлюсь, я это преодолею. Я буду двигаться дальше.
Изабелла подняла руку и осторожно погладила его по щеке. В её глазах светилась нежность.
– Я не могу сказать, что люблю тебя. Не с моими демонами. И не с твоими.
– Понимаю, – откликнулся Линли.
– Но я желаю тебе добра. Прошу, помни об этом. Что бы ни случилось. Я всегда желаю тебе добра.
Лондон, Белгрейвия
Было половина четвёртого, когда Линли наконец добрался до своего дома на Итон‑террас. Войдя, он нащупал выключатель справа от тяжёлой дубовой двери и повернул его. Взгляд инспектора сразу упал на пару женских перчаток, лежавших последние девять месяцев на стойке перил в нижней части лестницы. Линли некоторое время смотрел на них, потом пересёк прихожую, взял перчатки, на мгновение поднёс к носу, чтобы ощутить её последний аромат, слабый, но отчётливый цитрусовый запах. Потом прижал их к щеке, а потом положил в ящик маленького комода у вешалки, рядом со входом.
Тут Линли обнаружил, что голоден. Это ощущение показалось ему странным. Прошло уже много месяцев с тех пор, как он ощущал настоящий, откровенный голод. Все это время он просто заставлял себя есть, чтобы поддержать силы в теле.
Томас отправился в кухню. Открыл холодильник и увидел, что тот, как всегда, основательно загружен. Видит бог, Линли был никудышным поваром, но он рассудил, что сумеет приготовить яичницу‑болтунью и тосты и при этом не сжечь дом до основания.
Томас достал всё, что счёл нужным для приготовления еды, и начал искать подходящую посуду. Он не слишком далеко продвинулся в своих поисках к тому моменту, когда в кухне появился Чарли Дентон, в халате и шлёпанцах, протиравший на ходу очки.
– Что это вы делаете в моей кухне, милорд? – поинтересовался он.
На что Линли откликнулся с обычным терпением:
– Дентон…
– Прошу прощения, – сказал Чарли. – Не до конца проснулся. Какого чёрта вы здесь делаете, сэр?
– Ясно же: хочу приготовить что‑нибудь поесть.
Дентон подошёл к кухонному столу и внимательно осмотрел то, что выложил на него Линли: яйца, оливковое масло, банка с джемом, сахар.
– И что это должно быть? – спросил он.
– Яичница‑болтунья и тосты. А где у вас сковородка, можете объяснить? И где прячется хлеб? Он ведь не потребует полноценной поисковой операции?
Дентон вздохнул.
– Вот что… позвольте лучше мне. Вы только устроите чёрт знает какую путаницу и беспорядок, а мне потом придётся всё это прибирать. Что вы собирались делать с оливковым маслом?
– Но разве не нужно… А что, яйца не прилипнут к сковородке?
– Сядьте вон там, – Дентон махнул в сторону стола. – Полистайте вчерашнюю газету. Просмотрите почту – я ещё не отнёс её в ваш кабинет. Или займитесь чем‑нибудь полезным… например, накройте на стол.
– А где вся посуда?
– О боже! Сидите уже.
Линли так и сделал. Он начал перебирать почту. Как обычно, в основном это были счета. И ещё имелось письмо от его матери, и ещё одно – от тётушки Августы, потому что обе эти дамы наотрез отказывались иметь дело с электронной почтой. Вообще‑то его тётушка даже с сотовым телефоном начала общаться совсем недавно.
Линли отложил оба письма в сторонку и сорвал обёртку с толстого рулона каких‑то бумаг.
– Что это такое?
Дентон бросил короткий взгляд в его сторону.
– Не знаю. Оставили под дверью, – сообщил он. – Вчера по всей улице такие штуки разносили. Я даже не посмотрел как следует.
Линли принялся изучать листки. Оказалось, что это объявление о некоем событии, которое должно было состояться через два дня в «Эрл‑Корт». Но это было не совсем обычное событие – нечто вроде спортивной демонстрации. Фигурное катание и гонки на роликовых коньках. Точнее, соревнование в этом искусстве между двумя женскими командами. Реклама буквально кричала: «Скорость! Красота! Мастерство! Придите и станьте свидетелями высокого искусства катания на коньках, посмотрите на женщин, которые живут ради победы!»
Ниже был напечатан список спортсменок, и Линли не удержался от того, чтобы просмотреть его; он искал одно имя, которое и не надеялся увидеть вновь. И оно нашлось: Бандитка Электра, что являлось псевдонимом ветеринара из Бристольского зоопарка, Дейдры Трейхир, женщины, иногда проводившей выходные в Корнуолле, где Линли и познакомился с ней.
Томас улыбнулся. Потом хихикнул. Дентон отвернулся от яичницы и спросил:
– Что?
– Скажите‑ка, что вам известно о фигурном катании на роликовых коньках?
– А что это вообще такое, позвольте спросить?
– Думаю, мы должны это выяснить, вы и я. Купить билеты для нас, Чарли?
– Билеты? – Дентон посмотрел на Линли так, словно тот внезапно свихнулся. Но тут же снова обратил своё внимание на плиту, хотя и прижал одну ладонь ко лбу. И воскликнул: – Бог мой! Неужели и вправду дело дошло до такого? Вы что, осмелюсь поинтересоваться… приглашаете меня на свидание?
Линли невольно расхохотался.
– Вроде того.
– И куда мы отправимся? – вздохнул Дентон.
– Понятия не имею, – ответил Линли.
Ноября
Лондон, Чок‑Фарм
Этот день оказался нелёгким для Барбары. И дело было в том, что ей пришлось обратиться к тем двум искусствам, которыми она, увы, владела недостаточно хорошо. Первым было умение не замечать очевидного. Вторым было порождение сострадания к незнакомым людям.
Игнорирование очевидного означало, что она не должна говорить ни слова инспектору Линли о том, что произошло между ним и суперинтендантом Ардери. Но ведь, насколько могла судить Барбара, их отношения подошли к концу. В них обоих ощущалась некая грусть, которую они пытались замаскировать особой вежливостью и добротой, и из этого Барбара сделала вывод, что разрыв произошёл по обоюдному соглашению, что в итоге было только к лучшему. Если бы прекратить отношения решил кто‑то один из них, это могло бы превратиться в настоящий кошмар на рабочем месте, потому что другой продолжал бы цепляться за ушедшее, как морская звезда за сваю. А теперь, по крайней мере, оба могли двигаться дальше, не бросая на другого полные проклятий взгляды и не обмениваясь многозначительными замечаниями. Нет, оба они просто ощутили, что всё кончилось. Однако в воздухе вокруг них витала такая меланхолия, что Барбара решила: лучше держаться как можно дальше и от того, и от другой.
А вот её неспособность породить искреннее сострадание не имела отношения к инспектору Линли и суперинтенданту Ардери. Ни один из них не собирался взвалить свою ношу на её плечи, так что хотя бы это утешало Барбару. Но зато её очень беспокоило другое, о чём ей пришлось говорить с Энграсией, когда они во второй раз встретились в винном баре и Барбара попросила студентку‑испанку ещё раз позвонить в Аргентину.
Пока Энграсия разговаривала с Карлосом, братом Алатеи Васкес дель Торрес, Барбара сообщала ей нужные сведения. Карлос случайно оказался в доме родителей, просто зашёл навестить мать, и вместе с ним была его кузина Елена‑Мария, с которой Энграсия тоже поговорила. Энграсия передавала им слова Барбары, а ей сообщала то, что они говорили в ответ, и таким образом они плыли в водах семейного горя.
«Пожалуйста, скажи им, что Алатея утонула… скажи им, что тела пока не нашли… это из‑за условий в заливе Моркам, где она заблудилась… там зыбучие пески, и начался прилив… и ещё много разных факторов… в залив впадает река, и есть приливные течения, и подводные тоже… мы очень надеемся, что тело прибьёт к берегу, и мы даже представляем, где это может случиться… её похоронит муж… да, она вышла замуж… да, она была очень счастлива… она просто пошла прогуляться… очень, очень жаль… Да, я позабочусь о фотографиях… конечно, это понятно, что вам хочется знать… конечно, просто несчастный случай… только несчастный случай… в этом совершенно нет сомнений, это просто ужасный, трагический несчастный случай…»
Был ли это действительно несчастный случай или нет, значения не имело, думала Барбара. Потому что в конечном итоге смерть есть смерть.
Они с Энграсией расстались перед винным баром, и обе были полны сожалений и грусти от того, что им пришлось сообщить родным о смерти Алатеи. Энграсия даже всплакнула, разговаривая с Карлосом, а потом с Еленой‑Марией, и Барбара этим восхитилась: ведь девушка плакала из‑за того, что некто погиб за тысячу миль от неё, и это был человек, которого она никогда не видела. Что может породить такое сострадание? Барбара не знала. И что неправильно в ней самой, почему она не может чувствовать ничего подобного? Или подобная отстраненность от событий представляет собой неотъемлемую часть работы, которую она выбрала для себя?
Барбара не желала думать обо всём этом: о грусти Линли, о меланхолии Изабеллы Ардери, о горе аргентинской семьи. И потому этим вечером по дороге домой она старалась думать о чём‑нибудь более приятном – например, о предстоящем ужине. Тот должен был состоять из бифштекса и пирога с почками, разогретого в микроволновке, а также из банки красного вина, сыра тофу и чашки разогретого утреннего кофе.
Потом Барбара намеревалась устроиться на кушетке с романом Даниэлы Стил «Золотые мгновения» и провести часок‑другой за выяснением того, воссоединится ли наконец Грей Маннингтон со своей любимой Эбони Синклер в типичном для романтических историй стиле: с высоко вздымающейся грудью, мускулистыми бёдрами, глубокими поцелуями и обжигающим наслаждением. Барбара включила электрический камин, потому что день был ужасно холодным, и прогноз погоды каждое утро обещал наступление суровой зимы, да это и так было понятно, потому что оконные стёкла покрывались морозными узорами. Барбара думала, что зима, скорее всего, будет очень холодной и очень долгой. Так что лучше заранее приготовить шерстяное одеяло и махровые хлопковые простыни.
Добравшись до дома, Барбара увидела стоявший на обочине автомобиль Ажара, но свет в квартире соседей не горел. Она рассудила, что те, вероятно, отправились куда‑нибудь поужинать, куда‑то неподалёку. Наверное, в конце концов у них всё наладилось, подумала она. Наверное, другие дети Ажара и его законная жена сидели сейчас где‑нибудь в китайском ресторанчике вместе с самим Ажаром, Хадией и Анджелиной. Возможно, им удастся найти способ как‑то примириться друг с другом, и вот уже жена прощает мужа за то, что он ушёл к другой, а муж признает свою вину, а новая подруга доказывает, что достойна быть чем‑то вроде матери всем детям, и все счастливы, и возникает новая, немножко странная семья… Барбара решила, что такое вполне может случиться. Хотя, конечно, с равным успехом все английские свиньи могли вдруг обрести крылья.
Но поскольку вокруг было холодно, как в сердце серийного убийцы, Барбара поспешила домой по дорожке мимо эдвардианского здания. Дорожка была освещена весьма скудно, потому что два из пяти садовых фонарей не горели и никому не приходило в голову заменить в них лампы, а перед её бунгало было ещё темнее, а Барбара, уходя из дома утром, и не подумала взять с собой фонарь…
Однако освещения вполне хватило для того, чтобы Барбара заметила: кто‑то сидит на единственной ступеньке перед её дверью. Кто‑то, согнувшийся так, что лоб прижимался к коленям, человек, прижавший кулаки к вискам… Фигура слегка шевельнулась и подняла голову, когда Барбара подошла ближе. И она увидела, что это Таймулла Ажар.
Барбара вопросительно произнесла его имя, но он молчал. Подойдя совсем близко, Барбара увидела, что Ажар одет в один лишь костюм, в котором он ходил на работу, что на нём нет ни пальто, ни шляпы или перчаток и что в результате он дрожит так, что его зубы выбивают громкую дробь.
– Ажар! Что случилось? – вскрикнула Барбара.
Он нервно дёрнул головой. Когда Барбара шагнула к нему и помогла подняться на ноги, Ажар только и выговорил:
– Они исчезли.
Барбара сразу всё поняла. Сказав: «Давайте войдём», она одной рукой обхватила Ажара за талию, а другой отперла дверь. Подведя Таймуллу к креслу, она помогла ему сесть. Он промёрз до костей. Даже его одежда казалась заледеневшей. Барбара бросилась к кушетке, сдёрнула с неё стёганое покрывало. Закутав Ажара, она включила чайник, потом вернулась и стала растирать ему руки. Она повторяла его имя, потому что просто не знала, что сказать. Снова спрашивать у него, что случилось, означало потребовать объяснений, а Барбара не была уверена, что ей хочется их слышать.
Ажар смотрел на неё, но Барбара понимала, что он её не видит. Его глаза уставились в пустоту. Чайник выключился, и Барбара пошла заваривать чай. Положив в большую кружку чайный пакетик, она добавила туда же сахара и молока и велела Ажару пить. Сказала, что это поможет ему согреться.
Он не мог удержать кружку, так что Барбаре пришлось поднести её к его губам, придерживая Ажара одной рукой за плечи. Он сделал глоток, закашлялся, сделал ещё один… И сказал: