Тим перевёл взгляд с этих чудаков на «Той‑фор‑ю». И при мысли о том, какова должна быть его роль в предстоящем, его на мгновение охватила тошнота. Потом он покосился на ночную рубашку, лежавшую на одной из кроватей вместе с парой очков в круглой оправе, и сообразил, что он должен изображать старшего из двух братьев, и этот костюм предназначен для него.
Всё это показалось Тиму верхом глупости, но в то же время он почувствовал некоторое облегчение. Когда он смотрел последний суперфильм о Христе в райском саду, он предположил, что и здесь будет происходить нечто такое же богохульное, хотя ему и не хотелось думать о том, что именно это может быть. Да на самом‑то деле его и не интересовало, будет здесь какое‑то богохульство или нет; он скорее тревожился о том, что в последний момент просто не сможет изобразить то, что от него потребуется, то, что ему будут подсказывать из‑за видеокамеры.
Но как оказалось, тревожиться было не о чём. Когда Вэнди передвинулась в пространство детской, а капитан Хук занял позицию перед камерой, «Той‑фор‑ю› подошёл к Тиму с маленьким стаканом воды. Протянув стакан, он достал из кармана какой‑то пузырёк и вытряхнул из него две пилюли разного цвета. И кивком дал Тиму понять, что тот должен их проглотить.
– Что это?..
– Нечто такое, что поможет тебе раскрыться, – ответил «Той‑фор‑ю». – Наравне с прочим.
– А что они делают?
В уголках губ мужчины мелькнула улыбка. На его верхней губе торчала щетина. Он в этот день не сбрил её как следует.
– Они помогут тебе сыграть то, что от тебя требуется. Давай, вперёд! Глотай их! Ты скоро поймёшь, как они действуют, и уверяю, тебе это понравится.
– Но…
|
|
Голос «Той‑фор‑ю» изменился. Он яростно прошептал:
– Глотай, чёрт побери! Ты сам этого хотел, добивался! Мы не можем сидеть тут всю ночь!
Тим проглотил пилюли. Он ничего не почувствовал, но подумал, что они, наверное, либо заставят его расслабиться, либо вообще введут в бессознательное состояние. Может, это был такой же наркотик, как тот, что дают женщинам, чтобы сломить их сопротивление? Тим не стал гадать. Он спросил:
– Я что, должен надеть вон ту рубашку? Я буду Джоном Дарлингом, да?
– Ты просто балбес. Стой у камеры, пока не почувствуешь зов.
– Какой зов?
– Ох, чёрт… Заткнись и смотри. – И, обращаясь к Питеру Пену и Вэнди, спросил: – Вы двое, готовы?
Не дожидаясь ответа, он встал к видеокамере, а мальчик и женщина в ночной рубашке заняли своё место: мальчик – у нарисованного подоконника, а женщина – на коленях на кровати.
Тим увидел, что в ярком освещении её ночная рубашка просвечивает насквозь. Он тяжело сглотнул, ему захотелось отвести взгляд, но он вдруг обнаружил, что не в силах этого сделать, потому что женщина медленным, чувственным движением сняла рубашку через голову, а Питер Пен подошёл к ней. Она выставила напоказ грудь, и «Той‑фор‑ю» сказал Тиму:
– Давай.
– Но что я должен делать? – растерянно спросил Тим, хотя и чувствовал уже особое волнение во всём теле, и все его органы делали то, к чему были предназначены природой.
– Подходишь к кровати чуть позже, – пробормотал «Той‑фор‑ю», снимая происходящее на кровати, где Вэнди уже стягивала с Питера рейтузы в обтяжку, а Питер повернулся лицом к камере. Женщина начала ласкать его.
|
|
– Ты засиделся допоздна в библиотеке, читал. А когда вернулся в свою комнату, увидел, чем занимаются твоя сестра и Питер Пен. Но ты тут же воображаешь себя на месте Питера…
– Так я… Что мне делать?
– Чёрт побери, просто войди в кадр! И делай то, что захочется. Следуй инстинктам. Они ведь у тебя есть, я знаю. Мы оба знаем, что они проснулись.
И хуже всего было то, что он не ошибся. Инстинкты действительно пробудились. Потому что даже в то время, пока они шёпотом переговаривались с «Той‑фор‑ю», Тим не в силах был отвести глаз от съёмочной площадки. Он не слишком понимал, почему Питер налился кровью, и Тим просто смотрел, смотрел, и его тело реагировало, и ему хотелось смотреть, и хотелось чего‑то ещё, только он не знал, что это такое.
– Иди! Чёрт, иди же! – прошипел «Той‑фор‑ю». – Питер и Вэнди покажут тебе, что делать. – Он на мгновение отвёл глаза от видеокамеры и посмотрел на промежность Тима. И улыбнулся. – А! Чудеса современной медицины. Ни о чём не беспокойся.
– А как насчёт него? – спросил Тим, когда «Той‑фор‑ю» вернулся к съёмке.
– Кого?
– Ну… капитан… понимаете…
– О нём вообще не думай. Он воображает себя на месте Питера. Он всегда так делает. На месте всех плохих мальчиков. И на твоём месте тоже. Он вдруг появится в кадре и предложит позабавиться с тобой и Питером, а Вэнди покинет сцену. Ясно? Всё понял? А теперь иди туда, мы зря теряем время.
– Как это он позабавится?
«Той‑фор‑ю» снова посмотрел на Тима.
– Да именно так, как ты хотел с самого начала. Ясно? Или нет?
– Но ты говорил, что ты…
|
|
– Чтоб тебя, идиот! Ты чего ожидал на самом деле? Наберись терпения! Иди!
Камбрия, Милнторп
Дебора ехала в Милнторп, к гостинице «Ворон и орёл», а туман уже наваливался на дорогу сплошной серой массой, как будто над заливом дымили тысячи труб. Железнодорожный виадук, по которому подходили поезда к станции Арнсайда, казался размытой тенью, когда Дебора проезжала под ним, а пески совсем исчезли из вида, и только несколько птиц, бродивших вблизи от берега, просвечивали сквозь волны тумана тёмными точками.
Автомобильные фары не в силах были пронзить этот мрак, туман отражал свет и бросал его обратно водителю. Когда вдруг из тумана появлялся какой‑нибудь пешеход, со стороны которого было очень глупо болтаться по улице в такую погоду, он возникал перед машиной внезапно, словно выскакивал из‑под земли, как призрак Хеллоуина. Это очень сильно действовало на нервы. Дебора порадовалась тому, что сумела добраться до парковки у гостиницы, не угодив в какую‑нибудь неприятность.
Томми ждал её, как и обещал. Он сидел в баре, перед ним стояла чашка с кофе, к уху он прижимал мобильный телефон. Линли наклонил голову и не видел Дебору, так что она уловила окончание его разговора.
– Довольно поздно, – говорил он. – Или всё равно приехать к тебе? Я понятия не имею, во сколько это будет, так что, может быть, ты бы лучше… Да. Хорошо. Я тоже беспокоюсь. Изабелла, мне ужасно жаль, что всё так… Разумеется. Хорошо. Ладно, потом. Хорошо. – Он некоторое время слушал и, видимо, ощутил присутствие Деборы, потому что развернулся на стуле и увидел, что она уже подходит к нему, затем быстро сказал в трубку: – Она только что приехала, так что, полагаю, мы отправимся через несколько минут. – Он вопросительно посмотрел на Дебору, и она кивнула. – Очень хорошо. Да. Ключи у меня с собой.
Он закончил разговор. Дебора не знала, что и сказать. Ещё два месяца назад она пришла к выводу, что Томми спит со своим старшим офицером. Вот только она совершенно не представляла, как ей это воспринимать. Конечно, было совершенно естественным то, что Томми вернулся к жизни, но вот как именно он к ней вернулся… это вызвало у Деборы некоторую растерянность.
– Я могу выпить кофе перед отъездом, Томми? – спросила она. – Обещаю, я проглочу его быстро, как священник допивает остатки алтарного вина.
– Глотать в спешке нет необходимости, – возразил Линли. – Я и сам хочу выпить ещё чашечку. Я бы предпочёл, чтобы мы оба бодрствовали всю дорогу. А она будет длинной.
Дебора села, а Линли отошёл, чтобы заказать ей кофе. Она увидела, что, разговаривая с Изабеллой Ардери, Томас рисовал на бумажной салфетке. Он изобразил какой‑то коттедж на просторном лугу, а рядом стояли два домика поменьше, и по другую их сторону вздымались холмы и текла река. Неплохой рисунок, решила Дебора. А она и не знала, что Томми обладает художественным даром.
– Где это? – спросила она, показывая на рисунок, когда Линли вернулся к столику.
– Одно из тысяч похожих мест в Корнуолле.
– Подумываешь о возвращении домой?
– Пока нет. – Он сел, мягко улыбнулся Деборе и сказал: – Но однажды, наверное… – Взял салфетку, сложил её и сунул в нагрудный карман пиджака. – Я звонил Саймону. Он знает, что мы едем в Лондон.
– И?..
– Ну, он, конечно, считает тебя самой безумной из всех женщин. Но разве мы все не таковы?
Дебора вздохнула:
– Да. Пожалуй. Но думаю, я сделала всё ещё хуже, Томми.
– В смысле, между тобой и Саймоном?
– Нет‑нет. С этим всё уладится. Мне повезло, я замужем за самым терпеливым человеком в мире. Но я весьма неудачно с ней поговорила, а потом точно так же неудачно поговорила с её мужем.
Дебора рассказала Линли обо всём, обрисовав детали, насколько она их помнила, включая и реакцию Алатеи и её мужа. Сказала, что Алатея предлагала ей деньги и драгоценности, потому что думала, что они говорят о некоем человеке по имени Монтенегро. Томми слушал как всегда – не сводя с неё глаз. Им принесли кофе. Линли наполнил обе чашки, пока Дебора заканчивала доклад.
– Вот так всё и вышло, – закончила Дебора. – Алатея думала, что я говорю об этом Рауле Монтенегро, а я‑то имела в виду репортёра из «Сорс». И думаю, вся эта путаница не имела бы особого значения, если бы я не сказала ей, что он сейчас в Уиндермире, – по крайней мере, я думаю, что он поехал именно туда, когда привёз меня из Ланкастера, – но когда я это произнесла, она буквально ударилась в панику, потому что думала: речь идёт о Монтенегро. И Николас тоже очень испугался.
Линли разорвал пакетик, высыпал сахар в свою чашку. Помешал с задумчивым видом. Вообще‑то он выглядел настолько задумчивым, что Дебора наконец поняла то, что ей следовало заметить гораздо раньше.
– Ты ведь знаешь, что на самом деле происходит со всеми этими людьми, да, Томми? – спросила она. – И, полагаю, знал с самого начала. Что бы это ни было, мне бы хотелось, чтобы ты и мне рассказал вовремя. По крайней мере, мне тогда не пришлось бы блуждать в темноте, и я не сделала бы того, что сделала.
Линли покачал головой.
– Нет. Наверное, я знал даже меньше, чем ты, пока позавчера не поговорил с Алатеей.
– Она прекрасна, правда?
– Она вполне… – Линли как будто пытался подобрать слово, возможно, наиболее точное, вскинул руку, словно говоря, что такого слова не существует, и продолжил так: – Да, она ошеломляет. Если бы я ничего не знал до того, как с ней встретился, я бы ни за что не поверил, что в начале жизни она была мужчиной.
Дебора почувствовала, как у неё от изумления отвисает челюсть.
– Что‑что?.. – пробормотала она.
– Сантьяго Васкес дель Торрес. Вот кем она была.
– Что значит – «была»? Она что, играет роль…
– Нет. Она сделала операцию по перемене пола, а заплатил за это тот самый Монтенегро. Он рассчитывал на то, что она будет на публике играть роль его любовницы‑женщины, чтобы он сохранил репутацию и положение в обществе, но на самом деле намеревался заниматься с ней любовью как с мужчиной.
Дебора судорожно сглотнула.
– Боже мой…
Она подумала о Ланкастерском университете, о Люси Кеверни, о том, что могли и должны были задумать эти две женщины… И спросила:
– Но Николас… Он ведь наверняка знает?
– Она ему ничего не сказала.
– Ох, Томми, но он должен был сам заметить! Я хочу сказать… боже мой… Ведь остаются же следы, разве не так? Разного рода шрамы и так далее.
– Если она побывала в руках хирурга мирового класса? У которого в распоряжении все средства? Хирургические лазеры практически не оставляют следов. Дебора, всё можно изменить. А уж если мужчина от рождения выглядит как женщина – может быть, потому, что ему досталась лишняя хромосома, – то переделать его в женщину ещё проще.
– Но ничего не сказать Николасу? Почему она этого не сделала?
– Не знаю. Отчаяние? Опасение? Страх перед его возможной реакцией? Боязнь того, что он от неё откажется? Притом что её преследовал Монтенегро, она нуждалась в надёжном укрытии. И ради этого позволила Николасу поверить в то, во что он хотел верить. Вышла замуж, что дало ей право перебраться в Англию.
Дебора теперь видела, как всё это складывается с причиной, по которой Томми и Саймон приехали в Камбрию.
– Ян Крессуэлл? Это она его убила? Он узнал? – спросила она.
Линли покачал головой.
– Подумай как следует, Дебора. Алатея – нечто вроде произведения искусства. Никто ничего не может узнать, если только не начнёт копаться в её прошлом, а к тому просто нет причин. Для всех, кто так или иначе занимался смертью Яна Крессуэлла, Алатея – просто жена Николаса. И нам тоже незачем было это делать, потому что Саймон был прав с самого начала, и коронёр тоже. Нет никаких признаков того, что смерть Яна Крессуэлла могла быть чем‑то, кроме несчастного случая. Конечно, кто‑то мог желать ему смерти. И его смерть, возможно, многим пришлась кстати. Но никто её не организовывал.
Дебора, чуть помолчав, сказала:
– А теперь этот чёртов репортёр собирается сочинить статью о суррогатном материнстве, и фотография Алатеи появится в его газете, и виноватой в этом буду я. Что мне делать?
– Воззвать к лучшей стороне его души.
– Он работает в «Сорс», Томми!
– Это серьёзно, – признал инспектор.
Зазвонил мобильник Деборы. Она понадеялась, что это Зед Бенджамин, решивший изменить свои намерения. Или, может быть, Саймон, которому захотелось сказать, что он вполне понял ту страсть, которая заставила Дебору устроить такой переполох в Арнсайд‑хаусе. Однако это оказался Николас Файрклог, испуганный до паники.
– Что вы с ней сделали? – закричал он.
Дебора сначала подумала, что Алатея Файрклог причинила себе какое‑то увечье.
– Что случилось, мистер Файрклог? – спросила она и посмотрела на Томми.
– Она исчезла! Я обыскал весь дом и всё вокруг. Её машина стоит на месте, и она не могла выйти из дома так, чтобы я её не заметил. Я дошёл до самой дамбы. Её нигде нет!
– Она вернётся. Она не могла уйти далеко. Куда ей деваться в такую погоду?
– Она ушла в пески!
– Нет, не может быть.
– Говорю вам, она ушла в пески! Больше некуда!
– Она могла просто пойти на прогулку. Подумать… Она скоро вернётся, и тогда вы ей скажете, что я говорила о репортёре из «Сорс», а не о Рауле Монтенегро.
– Вы не понимаете! – снова закричал Файрклог. – Боже мой, вы ничего не понимаете! Она не вернётся! Она не сможет вернуться!
– Почему это?
– Из‑за тумана! Из‑за зыбучих песков!
– Но мы можем…
– Мы не можем! Вы что, не понимаете, что натворили?
– Прошу вас, мистер Файрклог… Мы можем её найти. Можем позвонить… Должен же быть кто‑то…
– Нет никого! Не для такого дела, не для этого!
– Этого? Чего – этого?
– Не для того, чтобы лезть под прилив, безмозглая женщина! Только что звучали сирены! Сегодня день максимального прилива!
Камбрия, Уиндермир
Когда её телефон наконец завибрировал, Манетт была уже на пределе. Она пряталась на парковке около делового центра, затаившись около мусорного контейнера. Тим исчез за дверью, над которой красовалась вывеска «ФОТО» – это было фотоателье, судя по витрине, в которой были выставлены увеличенные снимки Эмблсайда осенью, – а через несколько минут туда же вошла явно спешившая женщина с двумя детьми. Буквально через несколько мгновений она вышла под руку англиканским священником, все они уселись в «Сааб» и исчезли, а на двери «ФОТО» табличка «Открыто» сменилась на «Закрыто», и Манетт тут же позвонила в полицию.
Её разговор с суперинтендантом Конни Калвой был не просто недолгим, но ещё и бесполезным, и в итоге Манетт захотелось изо всех сил швырнуть мобильник на асфальт. Она рассказала начальнице отдела полиции нравов о деловом центре, о том, что происходит в фотоателье, как табличка «Открыто» сменилась на «Закрыто», и ведь они обе отлично понимают, что это значит, не так ли? Потому что Тим Крессуэлл, которому всего четырнадцать лет, пришёл сюда для съёмок одного из тех чудовищных, убивающих душу фильмов, которые распространяют грязь по всему миру, и полиция должна сейчас же, немедленно приехать сюда…
Но Конни Калва ответила, что они должны отвезти компьютер Тима в Бэрроу, где их специалист сможет во всём разобраться и точно определить то место, откуда отсылал свои письма «Той‑фор‑ю», после чего они должны будут получить ордер…
– Да чтоб вам сдохнуть! – яростно прошипела Манетт. – Я вам говорю, где он находится сию минуту и где находится этот урод «Той‑фор‑ю», в каком месте в точности они собираются начать съёмки, и вам бы лучше поскорее прислать сюда кого‑то, чёрт побери, чтобы это прекратить! Сейчас же!
На это суперинтендант Калва ответила самым приятным голосом – чему её, безусловно, специально обучали, потому что полицейским часто приходится общаться с нервными людьми. Разумеется, миссис Макгай, сказала она, я прекрасно понимаю, что вы расстроены и взволнованы, но единственный способ по‑настоящему справиться с подобной ситуацией – это действовать строго в рамках закона. Конечно, вам это не нравится, и мне тоже, честно говоря… Но у нас нет выбора.
– Да пошли бы вы с вашим законом! – рявкнула Манетт и отключила телефон.
Потом она позвонила Фредди, потому что он куда‑то запропастился. Он ответил мгновенно:
– Чёрт побери, Манетт! Я тебе звонил! Ты же должна…
– Я говорила с полицией, – оборвала его Манетт. – Надо было. Фредди, он в фотоателье. Ты где?
– Возвращаюсь от вокзала. А ты где?
– У делового центра.
Она быстро объяснила Фредди, как добраться до нужного места, сама удивляясь собственной памяти.
Фредди всё повторил, и Манетт сказала:
– Поспеши. Прошу, поспеши! Фредди, полиция сюда ехать не собирается. Когда я им позвонила, мне ответили, что сначала нужно получить ордер, а для этого нужно отвезти ноутбук в Бэрроу, а для этого… Чёрт, не знаю, что им там ещё нужно. А он уже внутри, и они собираются снимать! Я это знаю, но я не сумела убедить ту полицейскую курицу!
– Милая, я уже двигаюсь в твою сторону, – ответил Фредди.
– Я попробую проникнуть в ателье, – заявила Манетт. – Я вышибу их чёртову дверь. Они ведь тогда остановятся, да? Наверняка?
– Манетт, ничего не делай! Слышишь? Ничего! Это очень опасные люди! Подожди, я скоро буду!
Манетт не представляла, как она будет ждать. Но пообещала Фредди ничего не предпринимать до его прихода… Но как она ни старалась, ничего не вышло. Три минуты ожидания довели её до отчаяния.
Манетт побежала к двери фотоателье. Дверь была заперта, как и следовало предполагать, но это не имело значения. Манетт заколотила в дверь кулаком. Дверь была почти вся застеклена, но стекло оказалось очень толстым, и дверь не поддалась, даже не вздрогнула. И вряд ли шум мог встревожить тех, кто находился внутри «ФОТО», чем бы они там ни занимались, поскольку внутренняя дверь в ателье, за прилавком, тоже была плотно закрыта, – стук в наружную дверь вполне мог остаться вообще незамеченным.
Манетт принялась кусать ногти. Огляделась по сторонам. Оценила варианты. Окинула взглядом здание, в котором располагалось фотоателье. Большой деловой центр. Наверняка в учреждениях, расположенных здесь, есть второй выход. На случай пожара. Ведь даже но закону выходов должно быть два, так?
Манетт обежала здание, но увидела целый ряд дверей, никак не обозначенных. Она ведь не догадалась сразу сосчитать двери от угла со стороны улицы, чтобы найти нужную сзади, так что ей пришлось вернуться и заняться подсчётом, – и как раз тут увидела Фредди, примчавшегося на парковку.
Она бросилась к нему. Фредди дышал, как альпинист, забывший прихватить с собой кислородную маску. Он выпалил:
– Всё, завтра начинаю бегать на тренажёре… Где?
Манетт объяснила, что дверь фотоателье заперта, и что там есть ещё внутренняя дверь, и ещё должна быть дверь с задней стороны здания… Она сказала, что могла бы колотить в эту заднюю дверь, а Фредди мог бы в это время стоять у главного выхода, ожидая, когда они все побегут в страхе. А тогда…
– Никуда не годится, – заявил Фредди. – Нам нельзя просто разгонять этих людей. Тогда их уже будет не прижать по закону. Нам нужна полиция.
– Но они не собираются сюда ехать! – воскликнула Манетт. – Я же тебе уже говорила! Они не желают сюда являться, пока не получат этот чёртов ордер!
Фредди окинул взглядом парковку. Заметил тяжёлый мусорный контейнер на колёсах и сказал:
– О, я думаю, мы дадим им причину для приезда сюда.
Он побежал к контейнеру и налёг на него плечом. Манетт, поняв, что он затеял, поспешила на помощь. Они покатили контейнер к зданию, набирая скорость, потому что площадка автостоянки имела небольшой уклон. Когда они приблизились к «ФОТО», Фредди пробормотал:
– Ну, теперь постараемся, милая. И будем надеяться, что владелец включил сигнализацию.
Владелец её включил. Они это поняли, когда контейнер вломился в переднюю дверь фотоателье, и тут же взвыла сирена.
Фредди подмигнул Манетт и прижал руки к груди, восстанавливая дыхание.
– Вуаля! – воскликнул он.
– Мы их сделали! – ответила Манетт.
Камбрия, залив Моркам
Алатея застыла в неподвижности, как статуя, стоящая более чем в двух милях от того места, где она спрыгнула с дамбы в пустое русло реки Кент. Когда Алатея выбежала из Арнсайда, она, конечно, увидела туман, но всё равно могла рассмотреть край острова и знала, что за его мысом лежат Грэндж‑овер‑Сэндс – и свобода.
Алатея сообразила надеть крепкие прогулочные ботинки, рассудив, что у неё есть для этого время, и куртку с капюшоном тоже прихватила, пока Ники и та рыжая разговаривали перед домом. Она даже взяла сумку, а потом вышла из дома через двери гостиной и осторожно добралась до волнолома. Перелезла через него и очутилась на песке, и тогда уже побежала со всех ног.
Русло реки и залив, в который река впадала, были пустыми. На месте реки Кент остался на время отлива только узенький ручеёк, через который нетрудно было перепрыгнуть. В заливе вообще не было воды. Алатея решила, что у неё хватит времени для того, чтобы пересечь его, нужно только быть поосторожнее. Она это знала. И знала, как себя вести. У неё была с собой трость, которой Алатея проверяла дорогу перед собой, чтобы не нарваться на плывун, да если бы она и угодила в такой песок, она всё равно знала, что делать.
Но она не учла тумана. Хотя она видела, что туман надвигается на Арнсайд с северо‑запада, и хотя знала, что он скоро доберётся до берега, Алатея не представляла, с какой скоростью движется эта стена. А это была именно стена, стремительно мчавшаяся вперёд, поглощавшая всё на своём пути. И когда туман добрался до неё, Алатея в то же мгновение поняла, что это не просто туман, а некая тлетворная субстанция, несущая с собой смертельную опасность. То, что сначала было похоже на обычный пар, лёгкую дымку, пусть холодную и влажную, в считаные мгновения превратилось в серую завесу, настолько плотную, что Алатее даже показалось, что глаза её подводят, по какой‑то причине играя злую шутку, потому что она ничего не видела вокруг себя, несмотря на дневное время. Хотя солнце, конечно, висело где‑то в небе, потому что Алатея могла разобрать цвет своих ботинок, куртки и цвет самого тумана… но больше ничего. Она потеряла ощущение пространства. Ощущение веса. Ничего не было. Только туман.
Ей ничего не оставалось, кроме как повернуть обратно к Арнсайду, потому что он был ближе, чем Грэндж‑овер‑Сэндс. Но уже через пять минут Алатея остановилась, потому что потеряла направление.
Конечно, откуда‑то доносились звуки, которые могли бы помочь ей добраться до дома, но она не понимала, с какой стороны они идут. Первым делом Алатея услышала стук поезда по железнодорожному мосту через реку Кент, между Арнсайдом и Грэндж‑овер‑Сэндс. Но она не могла понять, в какой стороне от неё находится мост. Ей казалось, что он должен находиться слева от неё, но звуки неслись как будто сзади. А это значило, что она шла прямо в сторону моря…
Алатея развернулась, чтобы исправить ошибку, и снова тронулась с места. Наткнувшись на лужу, она провалилась по лодыжки и быстро отскочила назад. Кто‑то где‑то закричал. Алатея не могла определить, откуда доносится крик, но он прозвучал недалеко, и это уже было хорошо. Она повернулась в сторону звука и сделала ещё несколько шагов.
Потом зарычал трактор. По крайней мере, это было похоже на трактор. Но он рычал точно за спиной Алатеи – или так казалось, – и, значит, в ту сторону и лежал наилучший путь к берегу. Алатея опять повернулась и крикнула:
– Эй! Эй! Я здесь! Здесь!
Но ответа не услышала – лишь звук мотора доносился сквозь туман, причём так натужно, словно машина была невероятно перегружена.
А потом Алатея услышала автомобильные гудки. Значит, в той стороне должна была быть дорога. Вот только эта дорога находилась там, где вроде должно было быть море, и если бы она пошла в том направлении, то уж наверняка заблудилась бы. Она брела бы между холмиками песка, по лужам, и в конце концов провалилась бы в песчаную ловушку – место, где под песком затаилась вода и где могла бы пройти разве что лишь самая лёгкая птичка. И утонула бы.
Алатея опять остановилась. Повернулась. Прислушалась. Крикнула. В ответ раздались голоса чаек. Через мгновение воздух как будто разделился на мгновение от звука то ли выстрела, то ли автомобильного выхлопа. И снова наступила тишина.
И в это мгновение Алатея поняла, что спасения нет. Что на самом деле спасения для неё никогда и не было. Конечно, у неё была возможность добраться до восточной части залива Моркам и убежать из Арнсайда. Но ей не уйти было от собственной жизни, переполненной ложью. И Алатея решила, что пришло время взглянуть на всё открыто. Потому что каждый момент её прежней жизни вёл вот сюда, к ловушке песков и пониманию того, чего она так глупо надеялась избежать. И теперь осталась только неприкрытая правда.
Вот и хорошо. Пусть так и будет. Она примет то, что надвигается на неё, потому что она только этого и заслужила. Алатея открыла сумку. Но лишь когда она нашла в ней кошелёк, чековую книжку и косметичку, но не обнаружила мобильного телефона, то вспомнила, что оставила его в кухне, на подзарядке. Алатея долго молча смотрела в сумку, осознавая, что ей не удастся в последний момент рассказать Николасу истину о себе.
Ей оставалось только броситься в ледяные объятия неизбежного. И почему она вообще думала, что может быть как‑то иначе? Каждый шаг, который она сделала с момента бегства от своих родных, вёл её к той единственной точке на земном шаре, где всё и должно было завершиться.
Бегства никогда не существовало, были только разного рода отсрочки. Когда наука и хирургия позволили ей освободиться от ужасной оболочки, бывшей для неё тюрьмой, это не было бегством, потому что остались воспоминания, которые она не могла прогнать, как ни старалась.
И худшим из этих воспоминаний были занятия боксом, которые последовали за заявлением её отца, что братья не могут вечно защищать Сантьяго Васкеса дель Торрес. Что пришло для него время научиться защищаться от разных хулиганов самому. Но в глазах отца светился скрытый страх, когда он говорил это, и постоянно хмурился и выражал неудовольствие, когда видел, что Сантьяго не хочет скакать верхом вместе с братьями, что Сантьяго совершенно не интересуется строительством крепостей из песка и игрой в солдатики, что ему неприятна борьба, что он никогда не участвует в детском соревновании мальчишек, кто пустит струю дальше. И в глазах матери тоже светился страх, когда она заставала Сантьяго примеряющим платья, играющим с куклой или затевающим чайный приём для кукол вместе с кузиной Еленой‑Марией.
Выражение лиц родителей Сантьяго без слов говорило одно и то же: кого мы породили? Тревоги отца были вполне понятны для человека его культуры, его возраста, его религии и воспитания. Он боялся, что одарил мир ещё одним грязным гомосексуалистом. Тревоги матери имели другой характер. Она думала о том, как выживет Сантьяго в окружающем их мире, если этот мир не в силах его понять?
Идею бежать поддержала Елена‑Мария. Только ей Сантьяго рассказал всё. Она выслушала его рассказ о том, что в его теле прячется чужая душа, что он не может чувствовать себя – собой. Он смотрит из своего тела, объяснял он кузине, и смотрит на своё тело, и знает, что это тело мужчины, но оно не хочет функционировать как мужское, и он не хочет, чтобы оно так функционировало. Ему даже прикасаться к этому телу противно, говорил он. Это как трогать кого‑то постороннего.
«Я не знаю, в чём тут дело, – говорил он Елене‑Марии, – я не знаю, как это понимать. Я просто не хочу этого, я не могу с этим жить. Я просто должен избавиться от этого, а если не смогу, то умру, клянусь, я просто умру».
Елена‑Мария помогла ему разобраться. В тот день, когда они вдвоём поехали в другой город, в выходной, когда они были двумя девушками, гулявшими по пляжу… Это дало юному Сантьяго возможность понять, чего он на самом деле хочет, кем должен быть. Но ведь такого не могло случиться в мире его отца, в мире, где мужчина должен всегда оставаться мужчиной. И чтобы найти жизнь, для которой он был предназначен, Сантьяго был вынужден бежать. И он бежал и бежал, пока не очутился в руках Рауля Монтенегро.