Большинство людей, будучи заблокированными в своем времени, не пытаются ни делать историю, ни, тем более, менять ее. Мы проживаем дни один за другим, по мере их смены, а история происходит сама по себе. Клайв Джеймс сказал, что даже величайшие поэты стремятся не изменить историю литературы, но лишь обогатить ее. Еще одна причина особой одержимости именно Гитлером — то, что он мнил себя Господом Богом. «Фюрер был не таким, — думает Урсула Тодд в романе Кейт Аткинсон, — он осознанно творил историю на будущее. Только страдающий нарциссизмом человек способен на это». Берегитесь политиков, посягающих на то, чтобы творить историю. Сама Урсула живет во множестве своих моментов, раз за разом проживая жизнь в разных вариантах: «Будущее столь же загадочно, как и прошлое».
Мы не можем избежать альтернативных реальностей, ничем не ограниченных вариантов. Оксфордский словарь аккуратно сообщает нам, что слово «мультивселенная» первоначально относилось к научной фантастике, но теперь, увы, относится к физике и означает «большой набор Вселенных в многомировой интерпретации квантовой механики… в которых имеют место все возможные результаты событий». В то же время совершенно в стороне от квантовой теории мы открыли для себя радость и боль виртуальных миров внутри компьютера или матрицы, что заставляет нас рассмотреть возможность того, что сами мы — всего лишь действующие лица в чьей-то еще виртуальной реальности[173]. Или в нашей собственной. В наше время, когда человек говорит о «реальном мире», трудно удержаться и не заключить эти слова в ироничные кавычки. Мы обитаем в виртуальных мирах столь же фамильярно и живо, как и в настоящем мире. В виртуальных мирах ничего не может быть проще путешествий во времени.
Пойдем со мной через кроличью нору вниз, в петляющие туннели. Нашим Вергилием будет Уильям Гибсон. Он читает «Операцию» (The Alteration) — роман в жанре альтернативной истории, который в 1976 г. написал Кингсли Эмис, лучше известный смешными сатирами на современную ему Британию. В мире этого романа Европа пала жертвой авторитаризма, но Гитлер тут ни при чем — речь идет о папской власти. Реформации в этом мире не было, и католическая церковь держит значительную часть мира в своем теократическом кулаке. Разумеется, Эмис здесь косвенным образом исследует собственный, более чем реальный мир — точно так же, как это делают Филип Рот в «Заговоре против Америки» (Against America) и Фрай в «Как творить историю». Рассказанная Эмисом история начинается в кафедральной базилике Св. Георга в Коверли, «материнской церкви всей Англии и заморских территорий Английской империи». Между делом мы наблюдаем обрывки искаженной истории искусств этого мира: купол базилики, очевидно, расписал Тернер «в память священной победы», одну из стен украсил фресками на священные темы Блейк, а хор поет Второй реквием Моцарта, «вершину его творчества в зрелые годы». Наука подавлена. Хотя действие происходит в 1976 г., в ходу конные фургоны и масляные лампы, а «все электрическое презирается». И все взаимосвязано.
Поскольку наука отсутствует, литература в мире «Операции» не породила жанра научной фантастики, но молодой герой романа с удовольствием читает книги другого сомнительного жанра, известного как роман времени, или, короче, РВ. РВ «апеллировал к определенному типу мышления». Он вне закона, но до конца подавить его не удается. Внутри этого жанра сформировался поджанр, известный как фальшивый мир, или ФМ. В этом поджанре в книгах описывается история, которой никогда не было, — альтернативная история. Гибсон объясняет:
Эмис добивается, как это было на чердаке в его романе, потрясающего зеркального эффекта. В нашем мире Филип Дик написал «Человека в высоком замке», в котором страны Оси триумфально победили во Второй мировой войне. В книге Дика присутствует другая, воображаемая книга под названием «И отяжелеет кузнечик» (The Grasshopper Lies Heavy). В этой книге описывался мир, где победили союзники, хотя это, очевидно, не наш мир. В фальшивом мире Эмиса некто по имени Филип Дик написал роман «Человек в высоком замке», описывающий некатолический мир. И опять же не наш.
И не их тоже. За сюжетом сложно уследить. Юный герой Эмиса в мире, где нет науки, с изумлением читает о некоем фальшивом мире, где «используют электричество… обмениваются сообщениями по всей Земле с его помощью», где Моцарт умер в 1799 г., а Бетховен написал 20 симфоний. Еще одна знаменитая книга объясняет, что человек появился в результате эволюции из животного, похожего на обезьяну. «Игра с РВ и ФМ изумляет меня, — говорит Гибсон, — она разворачивается в книге не менее искусно, чем в лучшем, наверное, рассказе Хорхе Луиса Борхеса, которого Хорхе Луис Борхес никогда не писал».
Полки продолжают наполняться фальшивыми мирами. Будущее становится настоящим, так что каждой футуристической фантазии предначертано стать альтернативной историей. Когда год 1984-й наступил, придуманное Оруэллом государство тотальной слежки перешло из категории РВ в категорию ФМ. Затем год 2001-й пришел и ушел без какой бы то ни было достойной внимания космической одиссеи. Осторожный футурист знает, что лучше избегать конкретных дат. Тем не менее наши литература и кинематограф продолжают наряду с гипотетическими вариантами будущего разводить все новые варианты прошлого. И все мы занимаемся тем же, ежедневно и еженощно, во сне, наяву и в сослагательном наклонении, взвешивая возможные варианты и сожалея о несбывшемся.
«Двойственность пространства-времени, альтернативные Вселенные, — язвительно комментирует скептически настроенный адвокат в романе Урсулы Ле Гуин 1971 г. „Резец небесный“ (The Lathe of Heaven). — Вы не грешны, часом, пристрастием к ночным повторам старинных телешоу?»
Клиент, который рассказывает адвокату о своих проблемах, — человек по имени Джордж Орр. (Дань уважения Джорджу Оруэллу. Названный им год, 1984-й, уже приближался, когда Ле Гуин, которой тогда было за 40, отошла от привычной формы, чтобы написать эту странную книгу[174].) Инопланетяне, когда появляются, произносят его имя как Йор Йор.
Он обычный человек — офисный работник, внешне спокойный, застенчивый, обычный. Но Джордж видит сны. Когда ему было 16, он увидел во сне, что его тетя Этель погибла в автокатастрофе, а после пробуждения он понял, что его тетя Этель действительно погибла в автокатастрофе несколько недель назад. Его сон изменил реальность задним числом. Он видит эффективные сны — так родился еще один научно-фантастический термин. Можно сказать, что этот человек носит альтернативные Вселенные в себе. Кто еще на это способен? Автор, к примеру.
Это большая ответственность, и Джордж хочет от нее избавиться. Он точно так же не контролирует свои сны, как вы или я, по крайней мере осознанно. (Ему кажется, что он боялся сексуального внимания тети Этель.) Отчаявшись, он глушит себя барбитуратами и декстроамфетамином в надежде полностью подавить свои сны и в результате попадает в руки психолога, специалиста по сновидениям по имени Уильям Хабер. Хабер верит в целеустремленность и контроль, а еще он верит в мощь разума и науки. Он такой же пластиковый, как мебель в его офисе. Он гипнотизирует несчастного Джорджа и пытается, управляя его эффективными снами, шаг за шагом изменить реальность. Отделка в его кабинете, кажется, и правда улучшилась. Сам он каким-то образом стал директором института.
В остальной Вселенной, втянутой в водоворот снов Джорджа, прогресс не столь очевиден. Для добросовестного романиста задача поиска разумных путей сквозь неограниченное изобилие Вселенных может оказаться не менее сложной, чем для квантового физика. Ле Гуин не склонна облегчать жизнь читателю. Она не рисует никаких графиков[175]. Нам приходится плыть по организованному ею течению и внимательно слушать. Изменяется музыка. Изменяется погода. Портленд становится городом непрекращающегося дождя, в нем воцаряется «ливень из теплого бульона, навеки». Портленд наслаждается чистым воздухом и ровным солнцем. Кажется, где-то был сон про президента Джона Кеннеди и зонтик? Доктор Хабер побуждает Джорджа сосредоточиться на своем страхе перед перенаселенностью — Портленд представляет собой многолюдный мегаполис в три миллиона душ. Или население Портленда после чумных лет и катастрофы уменьшилось до 100 тысяч. Все помнят: загрязнители в атмосфере «соединились в заразные канцерогены», первая эпидемия, «бунты, насилие, и Банда судного дня, и Дружины». Только Джордж и теперь доктор Хабер помнят множественные реальности. «Они разобрались с проблемой перенаселенности, не правда ли? — говорит Джордж саркастически. — Нам это удалось». Когда мы менее всего владеем своими мыслями, если не во сне?
Он не путешественник во времени, он не перемещается сквозь время — он изменяет его: прошлое и будущее разом. Много позже научная фантастика придумала терминологию для этих соглашений, или даже заимствовала ее из физики: альтернативные истории можно называть «линиями времени» или, по Уильяму Гибсону, «стержнями». В любом стержне люди обречены думать, что их история — единственная. Дело, в общем-то, даже не в том, что сон Орра приносит с собой новую чуму. Дело в том, что, если ему приснился соответствующий сон, всегда оказывается, что чума уже была. Он начинает понимать этот парадокс. «Он думал: в той жизни, вчера, я видел эффективный сон, который стер с лица земли шесть миллиардов жизней и изменил всю историю человечества за последнюю четверть века. Но в этой жизни, которую я тогда создал, я не видел никакого эффективного сна». Чума была всегда. Если это звучит почти как оруэлловское «Мы всегда воевали с Истазией», то это не случайно. Тоталитарные правительства также обеспечивают альтернативные варианты истории[176].
«Резец небесный» представляет собой критику одного из видов гордыни — того, который в некоторой степени разделяет каждое упрямое существо. Это гордыня политиков и прикладных социологов: поборников прогресса, убежденных в том, что мы в состоянии переделать мир. «Разве не в этом состоит сам смысл пребывания человека на Земле — что-то делать, что-то менять, чем-то управлять, делать мир лучше?» — говорит Хабер-ученый, когда Орр выражает свои сомнения. Изменение — это хорошо: «Ничто не остается неизменным от одного момента к следующему, невозможно войти в одну реку дважды».
Джордж считает иначе. «Мы живем в мире, а не боремся с ним, — говорит он. — Бессмысленно оставаться вне всего и пытаться управлять процессом. Это просто не работает, это противоречит жизни». Очевидно, он от природы даоcист: «Путь существует, но следовать им должны вы. Мир есть, что бы вы ни думали по этому поводу».
Решив проблему перенаселенности, Хабер пытается использовать Джорджа для достижения мира на Земле. Что здесь могло пойти не так? Вторжение инопланетян. Сирены, крушения, серебристые космические корабли. Извержение горы Маунт-Худ. Орр видит во сне конец расовых битв, конец «цветной проблемы». Теперь все серые.
Слово Чжуан Чжоу: «Те, кому снятся празднования, просыпаются к горестному плачу».
Кажется, из этой ловушки нет выхода — по крайней мере, нет выхода, который опирался бы на намерения или контроль. Но неожиданно появляется новый источник мудрости: пришельцы. Выглядят они как большие зеленые черепахи. В Йор Йоре они чувствуют близкую душу — и это логично, поскольку именно он, скорее всего, увидел их во сне и тем самым вызвал к жизни. Они говорят загадками:
Мы также быть очень встревоженный. Концепции нарушаться в туман. Различение затруднять. Вулканы огнедышать. Предложение помощь отвергаться. Змеиный сыворотка не хватать для каждый. Прежде следовать ведущие неверное направление указания дополнительные силы должны быть.
Их речи тоже звучат слегка по-даосски. «Самость есть космос. Пожалуйста, опять простить предумышленное вмешательство пересекаться в туман».
Реальность соперничает с нереальностью. Джордж сомневается в своем душевном здоровье. Он сомневается также в свободе воли. Ему снятся глубокое море и пересекающиеся потоки. Он сам — сновидец или сновидение?
II descend, réveillé, l’autre côté du rêve. (Здесь Ле Гуин цитирует Виктора Гюго.) Он спускается, проснувшись, по другую сторону сна.
Пришелец говорит: «Есть время. Есть возвращения. Идти — значит вернуться».
«Знаете, то, что время — это всего лишь какая-то штуковина от мысли, очень путает, — говорит один из мудрых детей Э. Несбит, которого посвятили в новые тайны времени. — Если все происходит одновременно…»
— Этого не может быть, — говорит Антеа упрямо. — Настоящее это настоящее, а прошлое это прошлое.
— Не всегда, — говорит Сирил. — Когда мы были в прошлом, настоящее было будущим. Вот так! — добавил он триумфально.
И Антеа не могла отрицать это.
Мы должны задавать эти вопросы, не так ли? Является ли мир вокруг нас единственно возможным? Могло ли все обернуться иначе? Что если бы вы не только могли убить Гитлера и посмотреть, что будет, но могли бы возвращаться раз за разом, что-то улучшать, менять ход событий, как это делает метеоролог Фил (Билл Мюррей) в одном из величайших фильмов на тему путешествий во времени[177]. Он переживает День сурка вновь и вновь, до тех пор пока не находит верного решения.
Действительно ли наш мир — лучший из возможных миров? Если бы у вас была машина времени, убили бы вы Гитлера?
Парадоксы
Это кажется парадоксом. Но не стоит плохо думать о парадоксе, ибо парадокс — это страсть мышления, и мыслитель без парадокса подобен любовнику без страсти: посредственность.
Серен Кьеркегор (1844)
Утверждение: путешествия во времени невозможны, потому что тогда можно было бы вернуться в прошлое и убить собственного дедушку, в каковом случае вы, убийца, никогда бы не родились. И т. д. и т. п.
Здесь мы уже были. Здесь — это в царстве логики, которое, не будем забывать, не совпадает, вообще говоря, с царством реальности. Его обитатели говорят на собственном диалекте, напоминающем естественный язык и зачастую вполне понятном, но полном опасностей и ловушек. Событие может быть возможным логически, но при этом невозможным эмпирически. Если логика разрешает нам построить машину времени, это еще не значит, что мы на самом деле можем ее построить.
Сомневаюсь, что какое бы то ни было явление, реальное или воображаемое, чаще подвергалось и подвергается сложному, путаному и в конечном счете бесплодному философскому анализу, чем путешествия во времени. (Некоторые из возможных конкурентов в этом смысле, детерминизм и свобода воли, в дискуссиях о путешествиях во времени тоже задействованы.) Споры разгорелись еще при жизни Герберта Уэллса и, надо сказать, сильно смутили его. Джон Ясперс в классическом учебнике «Введение в философский анализ» (An Introduction to Philosophical Analysis) разбирает следующий вопрос: «Возможно ли с точки зрения логики вернуться во времени, скажем, в 3000 г. до н. э., и помочь египтянам построить пирамиды? Мы должны быть очень осторожными в этом вопросе». Сформулировать такую возможность несложно — мы привычно используем для разговора о времени те же слова, что и для разговора о пространстве. Вообразить эту возможность еще проще. «Следует отметить, что Герберт Уэллс действительно вообразил такую возможность в „Машине времени“, и каждый читатель представляет ее вместе с ним». (Хосперс вспоминает, хотя и ошибочно, «Машину времени»: «Человек в 1900 г. тянет за рычаг машины, и внезапно вокруг него мир на сотни лет более ранний».) Вообще-то, Хосперс был чудаком. Есть за ним одно достижение, необычное для философа: он получил голос одного выборщика на президентских выборах в Соединенных Штатах[178]. Его учебник, впервые опубликованный в 1953 г., выдержал четыре издания и оставался стандартным на протяжении 40 лет.
Его ответ на риторический вопрос — энергичное «нет». Путешествия во времени а-ля Уэллс не просто невозможны, они логически невозможны. Это терминологическое противоречие. В дискуссии, продолжающейся на четырех плотных страницах, Хосперс доказывает это силой разума.
«Как можем мы находиться в ХХ веке и в ХХХ веке до н. э. в одно и то же время? Здесь уже есть одно противоречие… Логически невозможно находиться в одном столетии времени и в другом столетии времени в одно и то же время». Возможно, вас заинтересует (хотя самого Хосперса это не заинтересовало), не скрывается ли в обманчиво простом и привычном выражении «в одно и то же время» какая-нибудь ловушка. Прошлое и настоящее — не одно и то же, это разные времена, так что они не могут быть ни одним временем, ни в одно и то же время. Что и требовалось доказать.
Подозрительно просто. Однако смысл фантазий, связанных с путешествиями во времени, заключается в том, что у везучих путешественников имеются собственные часы. Их время вполне может, как обычно, идти вперед, пока они сами путешествуют в прошлое, прошедшее по часам остальной Вселенной. Хосперс понимает это, но признавать не хочет. «Люди могут двигаться назад в пространстве, но что могут буквально означать слова „двигаться назад во времени“?» — спрашивает он.
И если вы продолжаете жить, то что вы можете делать, кроме как становиться на один день старше с каждым днем? Разве фраза «становиться моложе с каждым днем» не содержит внутреннего противоречия — если, конечно, это не фигуральное выражение, как во фразе «моя дорогая, ты молодеешь буквально с каждым днем», которая подразумевает все же, что адресат, хотя и выглядит с каждым днем все моложе, на самом деле становится с каждым днем старше?
(Он ничем не показывает, что знаком с рассказом Ф. Скотта Фицджеральда, в котором Бенджамин Батон делает именно это. Родившись в возрасте 70 лет, Бенджамин молодеет с каждым днем, до младенчества и забытья в финале[179]. Фицджеральд признавал логическую невозможность такого хода вещей. Позже появилось немало подобных произведений.)
Для Хосперса время — это просто. Если вы воображаете, что сегодня находитесь в ХХ веке, а завтра машина времени переносит вас в Древний Египет, он возражает: «Разве здесь не возникает вновь противоречие? Ведь после 1 января 1969 г. наступает 2 января 1969 г., и никак иначе. После вторника наступает среда (вот настоящая аналитика — среда определяется как день, следующий за вторником)» и т. д. Кроме этого, у него имеется еще один, последний аргумент, долженствующий забить последний гвоздь в логический гроб путешествий во времени. Пирамиды были построены до вашего рождения. Вы не помогали их строить. Вы даже не наблюдали за их строительством. «Это факт, который невозможно изменить, — говорит Хосперс и добавляет: — Вы не можете изменить прошлое, и вы не можете сделать так, чтобы то, что произошло, не произошло». Да, мы по-прежнему в учебнике, посвященном аналитической философии, но мы почти слышим отчаянный крик автора:
Вся королевская конница и вся королевская рать не могли бы произошедшее сделать не произошедшим, ибо это логически невозможно. Когда вы говорите, что существует логическая возможность вам (буквально) отправиться назад в 3000 г. до н. э. и помочь строить пирамиды, вы сталкиваетесь с вопросом: вы помогали древним строить пирамиды или нет? В первый раз, когда это случилось, вы не участвовали в процессе: вас там не было, вы еще не родились, все закончилось прежде, чем вы появились на сцене.
Признайте: вы не участвовали в строительстве пирамид. Это факт, но является ли этот факт логическим фактом? Не каждый логик находит приведенные силлогизмы самоочевидными. Некоторые вещи невозможно ни доказать, ни опровергнуть при помощи логики. Слова, которыми пользуется Хосперс, намного более скользкие, чем он, судя по всему, считает, и начать здесь можно со слова «время». А в конце он открыто принимает то, что пытается доказать, на веру в качестве постулата. «Вся предполагаемая ситуация полна противоречий, — заключает он. — Когда мы говорим, что мы можем ее вообразить, то всего лишь произносим слова, но на самом деле здесь нет ничего хотя бы логически возможного, что эти слова могли бы описывать».
Курт Гедель позволил себе с этим не согласиться. Он был ведущим логиком столетия, и его открытия полностью изменили наши представления об этой науке. Он умел обходить парадоксы.
Там, где логическое утверждение Хосперса звучит как «Логически невозможно из 1 января попасть в какой бы то ни было другой день, кроме 2 января того же года», Гедель, пользуясь другим сценарием, говорит, скорее, что-то в таком духе:
То, что не существует параметрической системы трехмерных пространств, ортогональных по x 0 -осям, следует непосредственно из необходимого и достаточного условия, которому должно соответствовать любое векторное поле v в четырехмерном пространстве, для того чтобы существовала система трехмерных пространств, всюду ортогональных векторам поля.
Он говорил о мировых линиях эйнштейнова пространственно-временного континуума. Было это в 1949 г. Свою крупнейшую работу Гедель опубликовал 18 годами ранее в Вене, когда ему было 25, — математическое доказательство, раз и навсегда уничтожившее всякую надежду на то, что логика или математика способна собрать полную и непротиворечивую систему аксиом, довольно мощную, чтобы описать естественную арифметику, и либо доказуемо истинную, либо доказуемо ложную. Теорема Геделя о неполноте построена на парадоксе[180]и оставляет нас с еще более серьезным парадоксом[181]. Мы знаем, что полная определенность недостижима для нас. Мы знаем это с полной определенностью.
Теперь Гедель думал о времени — «этом загадочном и противоречивом существе, которое, с другой стороны, образует, кажется, основу существования мира и человека». Бежав из Вены после аншлюса по Транссибирской железной дороге, он обосновался в Институте перспективных исследований в Принстоне, где они с Эйнштейном возобновили дружбу, зародившуюся в начале 1930-х гг. Их совместные прогулки от старейшего здания института, Фалд-Холла, до Олден-Фарм, за которыми коллеги наблюдали с завистью, стали легендой. В последние годы Эйнштейн сказал кому-то, что по-прежнему ходит в институт главным образом um das Privileg zu haben, mit Gödel zu Fuss nach Hause gehen zu dürfen, чтобы иметь честь пройтись обратно до дома с Геделем. На 70-летие Эйнштейна в 1949 г. его друг подарил ему удивительный расчет: он вычислил, что эйнштейновы уравнения поля общей теории относительности разрешают существование Вселенных, в которых время циклично. Или, если говорить точнее, Вселенных, в которых некоторые мировые линии замкнуты в кольцо. Это так называемые замкнутые временеподобные линии, или, как сказали бы физики сегодня, замкнутые временеподобные кривые. Это кольцевые шоссе без перекрестков и съездов. Замкнутая временеподобная кривая замыкается на себе и таким образом попирает обычные представления о причине и следствии: события на них — сами себе причина. (Сама Вселенная — вся целиком — при этом вращалась бы, свидетельств чего астрономы пока не обнаружили. Кроме того, по расчетам Геделя, замкнутая временеподобная кривая должна была бы быть чрезвычайно большой — на миллиарды световых лет, — но подобные детали редко упоминаются[182].)
Если внимание, которое выпадает на долю замкнутых временеподобных кривых, непропорционально велико по сравнению с их значением или правдоподобностью, то Стивен Хокинг знает почему: «Ученым, работающим в этой области, приходится маскировать свой подлинный интерес специальными техническими терминами, такими, к примеру, как „замкнутые временеподобные кривые“. Этим термином в завуалированном виде обозначаются путешествия во времени». А путешествия во времени — это очень сексуально. Даже для патологически стеснительного и подозрительного до параноидальности австрийского логика. Гедель, кстати, сопроводил свои расчеты несколькими словами на почти понятном английском языке, которые остались, правда, почти незамеченными в букете вычислений.
В частности, если P и Q — две точки на мировой линии вещества и P предшествует Q на этой линии, то существует временеподобная линия, соединяющая P и Q, на которой Q предшествует P; то есть в этих мирах теоретически возможно путешествовать в прошлое или иначе влиять на прошлое.
Обратите внимание, кстати, как просто стало физикам и математикам говорить об альтернативных Вселенных. «В этих мирах…» — пишет Гедель. Заголовок статьи, которую он опубликовал в Reviews of Modern Physics, звучал иначе: «Решения эйнштейновых уравнений гравитационного поля». Под решением здесь подразумевается не что иное, как возможная Вселенная. «Все космологические решения с неисчезающей плотностью вещества», — пишет он, подразумевая все возможные непустые Вселенные. Фраза «в этой статье я предлагаю решение» соответствует, по существу, другому утверждению: «Вот вам возможная Вселенная». Но существует ли на самом деле эта возможная Вселенная? Та ли это Вселенная, в которой мы живем?
Геделю нравится думать, что та. Фримен Дайсон[183], бывший в то время молодым физиком и работавший в институте, рассказывал мне много лет спустя, что Гедель любил спрашивать у него: «Доказали уже мою теорию?» Сегодня есть физики, которые с удовольствием скажут вам, что, если доказано, что некая Вселенная не противоречит законам физики, то она, да, реальна. Априори. Путешествия во времени возможны.
Такой подход устанавливает самую, пожалуй, низкую планку. Эйнштейн был более осторожен. Да, признавал он, «такие космологические решения гравитационных уравнений… обнаружены мистером Геделем». Но при этом он мягко добавлял: «Будет интересно оценить, не нужно ли их исключить по физическим соображениям». Иными словами, не стоит безоглядно доверять математике[184]. Осторожность Эйнштейна оказалась не в состоянии снизить популярность замкнутых временеподобных кривых Геделя среди поклонников путешествий во времени — а в их число мы должны включить логиков, философов и физиков. Они, не теряя времени, принялись запускать геделевские ракетные корабли.
«Предположим, наш путешественник в пространстве-времени по Геделю решает посетить собственное прошлое и поговорить с самим собой в юности», — писал Ларри Дуайер в 1973 г. Далее он конкретизировал:
В момент времени t 1 субъект T говорит с самим собой в юности.
В момент времени t 2 T входит в свою ракету, чтобы начать путешествие в прошлое.
Пусть t 1 = 1950; t 2 = 1974.
Не самое оригинальное начало, но Дуайер — философ, чьи статьи печатаются в Philosophical Studies: An International Journal for Philosophy in the Analitic Tradition, а это совсем не то же самое, что Astounding Stories. Дуайер хорошо подготовился:
В научной фантастике полно историй, где сюжет развивается вокруг каких-то людей, которые, воспользовавшись сложными механическими устройствами, оказываются перенесенными в прошлое.
Помимо подобных историй, он читает философскую литературу, начиная с предложенного Хосперсом доказательства невозможности путешествий во времени. Он считает, что Хосперс просто запутался. Рейхенбах тоже запутался (речь о Гансе Рейхенбахе, авторе «Направления времени» (The Direction of Time), и Чапек тоже (Милич Чапек «Время в теории относительности: аргументы в пользу философии становления» (Time in Relativity Theory: Arguments for a Philosophy of Becoming)). Рейхенбах говорил о возможности «встреч с самим собой» — когда «молодое я» встречается с «я постарше», для которого «это же событие происходит второй раз». Это может показаться парадоксальным, но на самом деле не лишено логики. Дуайер позволяет себе с этим не согласиться: «Именно такого рода разговоры породили столько путаницы в литературе». Чапек рисует диаграммы с «невозможными» геделевыми мировыми линиями. Тем же занимаются Суинберн, Уитроу, Штейн, Горовиц («В проблемах Горовица, разумеется, виноват только сам Горовиц») и, вообще говоря, сам Гедель, который извратил собственную теорию.
Все они, по Дуайеру, совершают одну и ту же ошибку: воображают, что путешественник во времени может менять прошлое. Этого не может быть. Дуайер готов мириться с остальными сложностями, которые создают путешествия во времени: обратной причинностью (когда следствие предшествует причине) и умножением сущностей (когда пути путешественников во времени и их машин пересекаются с путями их двойников). Но только не с этим. «Что бы ни влекли за собой путешествия во времени, — замечает он, — в число последствий не входит изменение прошлого». Вспомните старину T, который использует свою геделеву пространственно-временную петлю, чтобы попасть из 1974 года в 1950-й, где он встречается с юным T.
В ментальной истории путешественника во времени эта встреча, конечно, регистрируется дважды; если реакцией юного T на встречу с T может, в принципе, стать и страх, и недоверие, и радость, то T, со своей стороны, может вспомнить, а может и не вспомнить свои ощущения в юности при встрече с незнакомцем, который объявляет себя им же самим, только постарше. Теперь, конечно, заявление о том, что T сделает с юным T что-то, чего, по его же воспоминаниям, с ним никогда не происходило, было бы внутренне противоречивым.
Ну конечно.
Почему T не может вернуться в прошлое и убить собственного дедушку? Потому что он этого не сделал. Все очень просто.
За исключением того, разумеется, что ничто и никогда не бывает настолько простым.
Роберт Хайнлайн, создав в 1939 г. своих многочисленных Бобов Уилсонов, не забывающих подраться друг с другом, прежде чем взяться за объяснение загадок путешествий во времени, через 20 лет вновь воспользовался парадоксальными возможностями путешествий во времени, и написанный им рассказ превзошел все более ранние образцы. Рассказ назывался «Все вы зомби…» (All You Zombies) и был напечатан в журнале Fantasy and Science Fiction, после того как редактор Playboy отверг его на том основании, что мотивы, связанные с проблемами пола, вызвали у него тошноту (шел 1959 г.)[185]. В этой истории говорится о трансгендерности, что, конечно, для той эпохи выглядит несколько авангардно, но в сюжете необходимо для достижения цели — исполнения своеобразного четверного финта, завязанного на путешествия во времени: герой/героиня рассказа приходится самому/самой себе матерью, отцом, сыном и дочерью. Название рассказа напоминает фразу из анекдота: «Я-то знаю, откуда я взялся, — но откуда взялись все вы, зомби?»