Вековая тенденция к повышению

 

Членения пространства и времени в Европе

оказались перед лицом нехватки белого металла. Пострадал тогда экономический порядок во всем мире, от Китая до обеих Америк. В центре этого мира находилась Англия, и нельзя от­рицать, что и она пострадала, невзирая на свою победу, что ей потребуются годы, чтобы перевести дыхание. Но она захвати­ла первое место, которое у нее никто не оспаривал (Голландия исчезла с горизонта), которое никто не мог у нее отнять.

А 1973 —1974 г.? — спросите вы. Идет ли речь о кратком конъюнктурном кризисе, как, видимо, полагает большинство экономистов? Или же нам предоставлена привилегия (впрочем, незавидная) собственными глазами увидеть, как столетие кач­нется вниз? И тогда политики краткосрочных [циклов], восхити­тельно точные, все эти князья политики и экономические эксперты, рискуют вотще пытаться излечить недуг, окончание которого не суждено будет еще увидеть детям наших детей. Со­временность нам подмигивает, настоятельно побуждая нас за­дать этот вопрос самим себе. Но до того, как уступить этому требованию, требуется раскрыть скобки.

ЦИКЛ КОНДРАТЬЕВА И ВЕКОВАЯ ТЕНДЕНЦИЯ

Вековая тенденция несет на своем гребне, как мы уже гово­рили, движения, не обладающие ни ее выносливостью, ни ее долговечностью, ни ее незаметностью. Эти движения выпле­скиваются вверх по вертикали, их легко увидеть, они застав­ляют себя увидеть. Повседневная жизнь, как и вчера, прониза­на такими оживленными движениями, которые следовало бы все прибавить к trend, дабы оценить их совокупность. Но для на­ших целей мы ограничимся тем, что введем только респекта­бельные циклы Кондратьева, которые тоже отличались вынос­ливостью, ибо любому из них соответствуют в общем добрых пол­века—время деятельности двух поколений, одного при хорошей конъюнктуре, другого при плохой. Если сложить два этих движе­ния—вековую тенденцию и цикл Кондратьева, — то мы будем располагать «музыкой» долгосрочной конъюнктуры, звучащей на два голоса. Это усложняет наше первичное наблюдение, но и подкрепляет его, тем более что циклы Кондратьева в проти­воположность тому, что не раз утверждали, появились на евро­пейском театре не в 1791 г., а на несколько столетий раньше.

Добавляя свои движения к подъему или спаду вековой тен­денции, циклы Кондратьева усиливали или смягчали ее. В по­ловине случаев вершина цикла Кондратьева совпадала с вер­шиной вековой тенденции. Так было в 1817 г. Так было (если я не заблуждаюсь) в 1973 — 1974 гг. и, может быть, в 1650 г. Меж­ду 1817 и 1971 гг. имелись, по-видимому, две независимые вершины циклов Кондратьева: в 1873 и 1929 гг, Если бы эти данные не вызывали критики, что, конечно, не так, мы сказали бы, что в 1929 г. разрыв, лежавший у истоков всемирного кри­зиса, был всего лишь поворотом простого цикла Кондратьева, переломом его восходящей фазы, начавшейся с 1896 г., прошед­шей через последние годы XIX в., первые годы века двадцато-

Мир-экономика перед лицом членения времени

го, первую мировую войну и десять мрачноватых послевоен­ных лет, чтобы достичь вершины в 1929 г. Поворот 1929 — 1930 гг. был столь неожидан для наблюдателей и специалис­тов (последние пребывали в еще большем изумлении, чем пер­вые), что были предприняты усилия, чтобы его понять, и кни­га Франсуа Симиана остается одним из лучших доказательств этих усилий.

В 1973—1974 гг. наблюдался поворот нового цикла Конд­ратьева, исходным пунктом которого был приблизительно 1945 г. (т. е. восходящая фаза протяженностью примерно в чет­верть века, в соответствии с нормой); но не было ли здесь сверх того, как и в 1817 г., поворота и векового движения и, следова­тельно, двойного поворота? Я склонен верить в это, хотя ника­ких тому доказательств нет. И если книга эта когда-нибудь по­падет в руки читателя, котрый будет жить после 2000 г., эти несколько строк, возможно, позабавят его, как забавлялся и я (с не вполне чистой совестью) какой-нибудь глупостью, вышедшей из-под пера Жан-Батиста Сэ.

132 Dupriez L.-H. Les implications de I'emballement mondial des prix depuis 1972. — «Recherches economiques de Louvain», septembre 1977.

Двойной или простой, но поворот 1973—1974 гг. открыл продолжительный спад. Те, кто пережил кризис 1929—1930 гг., сохранили воспоминания о неожиданном урагане, без всякого предварительного этапа и сравнительно кратком. Современ­ный кризис, который не отпускает нас, более грозен, как если бы ему не удавалось показать свой действительный облик, найти для себя название и модель, которая бы его объяснила, а нас успокоила. Это не ураган, а скорее наводнение с медленным и внушающим отчаяние подъемом вод, или небо, упорно затя­нутое свинцовыми тучами. Под вопрос поставлены все основы экономической жизни, все уроки опыта, нынешние и прошлые. Ибо, как это ни парадоксально, при наблюдающемся спаде — замедлении производства, безработице — цены продолжают стремительно расти в противоположность прежним правилам. Окрестить это явление стагфляцией отнюдь не значит его объ­яснить. Государство, которое везде старалось играть роль по­кровителя, которое совладало с краткосрочными кризисами, следуя урокам Кейнса, и считало себя защищенным от повторе­ния таких катастроф, как катастрофа 1929 г., — не оно ли ответ­ственно за странности кризиса в силу собственных своих уси­лий? Или же сопротивление и бдительность рабочих создали плотину, объсняющую упорный подъем цен и заработной пла­ты наперекор всему? Леон Дюприе¹³² поставил эти вопросы, но не смог на них ответить. Последнее слово ускользает от нас, а вместе с ним—и точное значение таких долговременных цик­лов, которые, по-видимому, подчиняются определенным, не­ведомым нам законам или правилам в виде тенденции.

ОБЪЯСНИМА ЛИ ДОЛГОВРЕМЕННАЯ КОНЪЮНКТУРА?

Экономисты и историки констатируют движения конъюнк­туры, описывают их, проявляя внимание к тому, как они накла­дываются друг на друга, подобно тому как морской прилив не-

Членения пространства и времени в Европе

-экономика перед лицом членения времени

 

сет на гребне своего собственного движения движение волн (как принято говорить после Франсуа Симиана); они внимательны также и к многочисленным последствиям таких движений. И их всегда удивляют размах и бесконечная регулярность этих движений.

Но и те и другие никогда не пробовали объяснить, почему движения эти берут верх, развиваются и возобновляются. Единственное замечание в этом плане касалось колебаний цикла Жюглара, которые будто бы связаны с пятнами на солнце! В такую тесную корреляцию никто не поверит. А как объяс­нить прочие циклы? Не только те, которые определялись коле­баниями цен, но и те, что относились к промышленному про­изводству (см. кривые У. Хоффмана), или цикл бразильского золота в XVIII в., или двухсотлетний цикл мексиканского сере­бра (1696—1900 гг.), колебания торговли севильского порта во времена, когда ритм последней совпадал с ритмом всей эконо­мики приатлантического региона. Не говоря уже о долговре­менных движениях населения, которые соответствовали коле­баниям векового цикла и, вне сомнения, были в такой же мере его следствиями, как и причинами. Не говоря о притоке дра­гоценных металлов, над которым столько трудились историки и экономисты. Принимая во внимание плотность действий и взаимодействий, здесь тоже надлежит остерегаться слишком упрощенного детерминизма: количественная теория играла свою роль, но вслед за Пьером Виларом я полагаю, что вся­кий экономический подъем может создать свои деньги и свою

¹³³ См.: «Annales систему Кредита.

e.s.c», 1961,р. 115. Чтобы выбраться из этой невозможной проблемы—я не

говорю уж разрешить ее,—следует мысленно обратиться к ко­лебательным и периодическим движениям элементарной физи­ки. Всякий раз движение есть следствие внешнего толчка и ре­акции тела, которое толчок заставляет колебаться, будь то ве­ревка или полоска... Струны скрипки выбрируют под смычком. Естественно, одна вибрация может вызвать другую: воинское подразделение, идущее в ногу, вступив на мост, должно отказать­ся от единого ритма, иначе мост в свою очередь станет коле­баться и при определенных условиях рискует разломиться, как стеклянный. Вообразим же во всем комплексе конъюнктуры некое движение, дающее толчок другому движению, затем еще одному и т. д.

Самый важный толчок—это, несомненно, тот, который дают внешние, экзогенные причины. Как говорит Джузеппе Паломба, экономика Старого порядка действовала в рамках календарных ограничений, что означало тысячи обязанностей, тысячи толчков из-за урожая, само собой разумеется; но если взять один только пример: разве не была зима по преимуще­ству сезоном работы ремесленника? Не зависели от воли людей и властей, которые ими управляли, также годы изобилия и не­урожаев, колебания рынка, способные распространяться, флук­туации торговли на дальние расстояния и последствия, какие эта торговля влечет за собой для «внутренних» цен: любая встреча внешнего и внутреннего была либо брешью, либо ра­ной.

¹³⁴ Congres de Stockholm,
1960, p. 167.

¹³⁵ Labrousse P. La Crise
de I'iconomie franfaise a
la fin de I'Ancien Regime
et аи debut de la
Revolution. 1944,

p. vra—rx.

¹³⁸ Kula W. Theorie economique du systeme feodal..., p. 84.

¹³⁷ Morineau M. Gazettes
hollandaises et trisors
americains. — «Anuario de
historia economica

у social», 1969, p. 333.

¹³⁸ Vilar P.

L'Industrialisation en Europe аи XIX' siecle. — Colloque de Lyon, 1970, p. 331.

Но в такой же степени, как внешний толчок, важна была и среда, в которой он осуществлялся: каково то тело (слово не слишком подходящее), которое, будучи средой распростране­ния движения, навязывает последнему свой период? У меня со­хранились давние воспоминания (1950 г.) о беседе с Юрбеном, профессором экономики в Лувенском университете, чьей по­стоянной заботой было связать колебание цен с той площадью или с тем объемом, каких оно касалось. По его мнению, срав­нимы были только цены на одной и той же вибрирующей по­верхности. То, что колебалось под воздействием цен, это были на самом деле предварительно сложившиеся сети, образовы­вавшие, на мой взгляд, по преимуществу вибрирующие по­верхности, структуры цен (в смысле, который определенно не вполне таков, какой придает этому слову Леон Дюприе). Читатель хорошо видит, к какому утверждению я приближа­юсь: мир-экономика—это колеблющаяся поверхность самых больших размеров, та, что не только воспринимает конъюнк­туру, но и создает ее на определенной глубине, на опреде­ленном уровне. Во всяком случае, именно она, эта повер­хность, создает единство цен на огромных пространствах, подобно тому как артериальная система распределяет кровь по всему живому организму. Она сама по себе есть структура. Тем не менее остается без решения поставленная задача: узнать, служит или нет вековая тенденция, невзирая на сов­падения, которые я отмечал, добротным индикатором такой поверхности улавливания и отражения. Как я полагаю, вековое колебание, необъяснимое без учета громадной, но ограничен­ной площади мира-экономики, открывало, прерывало и вновь открывало сложные потоки конъюнктуры.

Я не уверен, что сегодня историческое или экономическое исследование направлено на эти долгосрочного значения про­блемы. Пьер Леон сказал в недавнем прошлом: «Историки ча­ще всего оставались безразличны к длительной протяжен­ности» ¹³*. Лабрус даже писал во вступлении к своей диссертации: «Мы отказались от какого бы то ни было объяснения движения длительной протяженности»¹³⁵. Для интерцикла вековой тен­денцией, конечно, можно пренебречь. Что до Витольда Кули, то он проявляет внимание к долговременным движениям, «ко­торые своим кумулятивным действием вызывают трансформа­ции структурные»¹³⁶, но он почти одинок. Мишель Морино, находящийся на другом фланге, требует, чтобы «прожитому времени возвратили его вкус, его плотность и его событийную ткань»¹³⁷. А Пьер Вилар—чтобы не упускали из виду кратко­срочные циклы, ибо это означало бы «систематически скрывать классовые столкновения, классовую борьбу; при капиталисти­ческом строе, как и в экономике Старого порядка, они выяв­ляются в краткосрочных циклах»¹³⁸. Не стоит выступать на чьей-либо стороне в подобной дискуссии—дискуссии ложной, потому что конъюнктуру следует изучать во всей ее глубине, и было бы достойно сожаления не искать ее границы, с одной стороны, в событийных проявлениях и в краткосрочных цик­лах, а с другой стороны—в долговременной протяженности и в вековых движениях. Краткое время и время длительное сосу-

Членения пространства и времени в Европе

Мир-экономика перед лицом членения времени

 

В XVI в. богатство

означало накопление

мешков с зерном.

«Королевские

песнопения

о зачатии». Париж,

Национальная

библиотека (Ms. fr.

1537).

шествуют и неразделимы. Кейнс, построивший свою теорию на краткосрочном времени, сделал остроумный выпад, кото­рый часто повторяли другие: «В длительной протяженности все мы будем покойниками»; если оставить в стороне юмор, то значение это банально и абсурдно. Ибо мы в одно и то же время живем и в кратком времени, и в длительном времени. Язык, на котором я говорю, ремесло, которым занимаюсь, мои верования, окружающую меня людскую среду—все это я уна-

¹³⁹ Robinson J. Heresies
economiques. 1972, p. 50.

¹⁴⁰ Beyssade P. La
Philosophie premiere de
Descartes

(машинописный текст), p.lll.

следовал; оно существовало до меня и будет существовать по­сле меня. Я также не согласен и с Джоан Робинсон, которая по­лагает, будто краткосрочный период—«не временная протя­женность, но определенное состояние дел»¹³⁹. Чем становится при таком подходе «долговременный период»? Время оказа­лось бы только тем, что в нем содержится, тем, что его насе­ляет. Возможно ли это? Бейссад более благоразумен, утвер­ждая, что время «ни невинно, ни безобидно» ¹⁴°; оно если и не создает свое содержание, то воздействует на него, придает ему форму и реальность.

ВЧЕРА И СЕГОДНЯ

Чтобы завершить настоящую главу, которая задумана толь­ко как теоретическое введение или, если вам угодно, опыт формирования проблематики, следовало бы шаг за шагом по­строить типологию вековых периодов — тех, что двигались вверх, тех, что шли вниз, и кризисы, какие отмечали высшие точки этих периодов. Ни ретроспективная экономика, ни самые рискованные исторические исследования не послужат нам под­держкой в такой операции. А сверх того вполне возможно, что последующие исследования попросту оставят в стороне эти проблемы, которые я пытаюсь сформулировать.

Во всех трех случаях (подъем, кризис, спад) нам потребова­лось бы производить классификацию и членение в соответ­ствии с тремя кругами по Валлерстайну, что уже дает нам де­вять разных случаев, а так как мы различаем четыре социаль­ных множества —экономику, политику, культуру, социаль­ную иерархию,—то мы приходим уже к тридцати шести слу­чаям. Наконец, надобно предвидеть, что правильная типология может потихоньку от нас ускользнуть; если бы мы располагали пригодными данными, нам пришлось бы еще делать различия в соответствии с очень многочисленными частными случаями. Соблюдая осторожность, мы останемся в рамках общих поло­жений, сколь бы спорными и хрупкими они ни были.

В таком случае будем упрощать без излишних угрызений совести. Кризисы рассмотрены в предшествовавших строках, Они отмечают начало распада структуры: связный мир-система, который спокойно развивался, приходит в упадок или завершает свой упадок, и со многими отсрочками и промедле­ниями рождается другая система. Такой разрыв представляет­ся как результат накопления случайностей, нарушений, иска­жений. И именно эти переходы от одной системы к другой я по­пробую осветить в последующих главах настоящего тома.

Если видишь перед собой вековые подъемы, то определенно понимаешь, что экономика и социальный порядок, культура, государство тогда явно процветают. Дж. Хэмилтон, споря со мной во время наших очень давних встреч в Симанкасе (1927 г.), имел обыкновение говорить: «В XVI в. любая рана зажив­ляется, любая неисправность исправляется, любое отступление компенсируется» — и так во всех сферах: производство в общем в хорошем состоянии, государство располагает средствами,

Членения пространства и зремени в Европе

Мир-экономика перед лицом членения времени

 

чтобы действовать, общество дает расти своей немногочислен­ной аристократии, культура движется своим путем, экономика, которую подкрепляет рост народонаселения, усложняет свои кругообороты. Последние, применяясь к росту разделения тру­да, благоприятствуют подъему цен; денежные резервы возра­стают, капиталы накопляются. Кроме того, всякий подъем имеет охранительный смысл: он защищает существующую си­стему, он благоприятствует всем экономикам. Именно во время таких подъемов были возможны объединения вокруг несколь­ких центров, скажем, в XVI в.—раздел [рынков] между Вене­цией, Антверпеном и Генуей.

При продолжительных и упорных спадах картина меняется: здоровые экономики обнаруживаются только в центре мира-экономики. Наблюдается отступление, концентрация к выгоде единственного полюса; государства делаются задиристыми, агрессивными. Отсюда вытекает «закон» Фрэнка Спунера от­носительно Франции, которую-де экономика на подъеме имела тенденцию рассредоточить, разделить на враждебные части (во времена Религиозных войн), тогда как неблагоприятная конъюн­ктура будто бы сближала разные части к выгоде правитель­ства, сильного по видимости. Но действителен ли такой за­кон для всего прошлого Франции и действителен ли он для про­чих государств? Что касается высшего общества, то в плохие для экономики времена оно боролось, окружало себя заслона­ми, ограничивало свою численность (поздние браки, чрезмер­ная эмиграция молодежи, раннее использование противозача­точных средств, как то было в Женеве в XVII в.). Но культура тогда ведет себя самым странным образом: если она (как и го­сударство) энергично вмешивается в жизнь во время таких дол­гих спадов, то происходит это, вне сомнения, потому, что одно из ее призваний—«затыкать» пустоты и бреши всего социаль­ного множества (культура — не «опиум ли она для народа»?). И не потому ли также, что культурная активность—наименее дорогостоящая из всех видов деятельности? Заметьте, что испанский Золотой век утверждался тогда, когда уже наблю­дался упадок Испании, путем концентрации культуры в столи­це; Золотой век — это прежде всего блеск Мадрида, его двора, его театров. И сколько было при расточительном режиме гра­фа, а затем герцога Оливареса поспешных построек, можно сказать, почти что по дешевке! Я не знаю, пригодно ли такое же объяснение для века Людовика XIV. Но в конечном счете я кон­статирую, что вековые спады способствовали культурным взрывам или тому, что мы рассматриваем как культурные взрывы. После 1600 г.—цветение итальянской осени в Венеции, Болонье, Риме. После 1815 г. — романтизм, воспламенивший старую уже Европу.

Эти слишком поспешно высказанные утверждения ставят по меньшей мере обычные проблемы, но, на мой взгляд, не главную из проблем. Не оговорив это в должной мере, мы вы­двигали на первый план прогресс или спад на верхнем уровне жизни общества, культуру (культуру элиты), социальный строй (в применении к привилегированному слою у вершины пирами­ды), государство на уровне правительства, производство в од-

'⁴¹ Hamilton E.J. American Treasure and the Rise of

Capitalism.- — «Economica», novembre 1929, p. 355—356. i" Brown Ph., Hopkins S.V. Seven Centuries of Building Wages. — «Economica», aout 1955, p. 195—206. ¹⁴³ Seignobos Ch. Histoire sincere de la nation frangaise. 1933.

ной лишь сфере обращения, которое служило двигателем лишь для части этого производства, экономику в самых развитых зо­нах. Как все историки, мы самым естественным образом и не желая того оставили в стороне участь самых многочисленных, огромного большинства живущих. Как же в целом чувствовали себя эти массы при балансировании вековых приливов и отли­вов?

Как ни парадоксально, но скорее им бывало плохо, когда все в соответствии с диагнозом экономики шло наилучшим образом, когда подъем производства делал ощутимыми свои результаты, увеличивал число людей, но возлагал возрастаю­щие тяготы на разные миры деловой активности и труда. Как показал это Дж. Хэмилтон, тогда образовывалась пропасть между ценами и заработной платой, которая отставала от них¹⁴¹. Если обратиться к работам Жана Фурастье, Рене Гран­дами, Вильгельма Абеля, а еще более—к публикациям Фелпса Брауна и Шейлы Хопкинс, то становится ясно, что тогда на­блюдалось снижение реальной заработной платы ¹⁴². Прогресс в верхних сферах и увеличение экономического потенциала оплачивались, таким образом, страданием массы людей, число которых возрастало в таком же темпе, как производство, или даже более быстро. И быть может, как раз тогда, когда это уве­личение численности людей, их обменов, их усилий более не компенсировалось прогрессом производительности труда, все замедлялось, наступал кризис и начиналось движение в обрат­ном направлении, спад. Странно то, что «отлив» в надстройке влек за собой улучшение жизни масс, что реальная заработная плата вновь начинала расти. Таким-то образом и пришелся на 1350—1450 гг., на самый мрачный период европейского упадка, своего рода «Золотой век» в повседневной жизни простого на­рода.

В такой исторической перспективе, которую во времена Шарля Сеньобоса¹⁴³ определили бы как историю «откровен­ную», самым крупным событием, событием долгосрочным, с громадными последствиями, фактически решающим перело­мом, было то, что с середины XIX в., посреди самого движения промышленной революции, тот длительный подъем, какой тогда закрепился, не повлек за собой никакого глубокого ухуд­шения общего благосостояния, но вызвал рост дохода на душу населения. Может быть, высказать суждение об этой проблеме тоже нелегко. Но подумайте о том, что огромный и резкий подъем производительности труда, обязанный своим происхо­ждением машине, разом чрезмерно повысил потолок возмо­жностей. Именно внутри этого нового мира на протяжении бо­лее столетия беспрецедентный рост населения мира сопрово­ждался увеличением дохода на душу населения. По всей види­мости, социальный подъем изменился в своих характеристи­ках. Но что же получится из попятного движения, настойчиво начинающегося с семидесятых годов нашего столетия?

В прошлом благосостояние простого народа, сопровождав­шее вековые спады, всегда оплачивалось огромными предвари­тельными жертвами — самое малое миллионами умерших в 1350 г.; серьезным демографическим застоем в XVII в. Имен-

Членения пространства и времени в Европе

 

но это уменьшение численности людей и ослабление экономи­ческого напряжения стали основой явного улучшения для вы­живших, для тех, кого пощадили мор или спад. Современный кризис предстает перед нами не с такими симптомами: продол­жается значительный демографический подъем в мировом мас­штабе, темпы производства замедляются, укореняется безра­ботица — и тем не менее попутный ветер дует в паруса инфля­ции. А тогда откуда бы могло наступить облегчение для масс? Никто не пожалеет о том, что лекарство (в лошадиных дозах) былых времен—голодовки и эпидемии — было устранено про­грессом земледелия и медицины; плюс к этому наблюдается определенная солидарность, перераспределяющая продоволь­ственные ресурсы мира за неимением иного. Но, невзирая на эту видимость и на тенденцию современного мира непоколеби­мо верить в постоянный рост, спросите себя, не ставится ли ны­нешняя проблема, с необходимыми поправками, в прежних вы­ражениях? Не достиг ли (или не превзошел ли) человеческий прогресс уровня возможного, щедро увеличенного в прошлом веке промышленной революцией? Может ли число людей воз­растать без катастрофических результатов, по крайней мере временно, пока какая-то новая революция, например энергети­ческая, не изменит условия задачи?

Глава 2

¹ В основе этих и предшествующих замечаний лежит работа Поля Адана (машинописный текст): Adam P. L'Origine des grandes cites maritimes independantes el la nature du premier capitalisme commercial, p. 13.

СТАРИННЫЕ ЭКОНОМИКИ С ДОМИНИРУЮЩИМ

ГОРОДСКИМ

ЦЕНТРОМ В ЕВРОПЕ:

ДО И ПОСЛЕ ВЕНЕЦИИ

Европейский мир-экономика долго будет ограничиваться узким пространством города-государства, почти или совер­шенно свободного в своих действиях, ограниченного целиком или почти целиком только своими силами. Чтобы уравнове­сить свои слабости, он зачастую будет использовать те распри, что противопоставляли друг другу разные территории и чело­веческие группы; будет натравливать одних на других; будет опираться на десятки городов или государств, или экономик, которые его обслуживали. Ибо обслуживать его было для них либо вопросом заинтересованности, либо обязанностью.

Невозможно не задаться вопросом, как могли быть навяза­ны и сохраняться такие сферы доминированиия с их огромным радиусом, строившиеся на основе столь незначительных по размеру центров. Тем более что их власть непрестанно оспари­валась изнутри, за нею внимательно следило жестко управляе­мое, часто «пролетаризированное» население. Все происходило к выгоде нескольких всем известных семейств, служивших есте­ственной мишенью для разного рода недовольства и удержи­вавших всю полноту власти (но в один прекрасный день они могли ее и утратить). К тому же эти семейства раздирали взаимные распри ^х.

Верно, что охватывавший эти города мир-экономика сам по себе был еще непрочной сетью. И не менее верно, что если сеть эта рвалась, то прореха могла быть заделана без особых труд­ностей. То было вопросом бдительности и сознательно приме­ненной силы. Но разве иначе будет действовать позднее Англия Пальмерстона или Дизраэли? Чтобы удерживать такие сли­шком обширные пространства, достаточно было обладать опорными пунктами (такими, как Кандия [Крит], захваченная Венецией в 1204 г., Корфу — в1383 г., Кипр — в 1489 г. или же Гибралтар, неожиданно взятый англичанами в 1704 г., Мальта, занятая ими же в 1800 г.); довольно было установить удобные монополии, которые поддерживали так, как мы ухаживем за нашими машинами. И монополии эти довольно часто функ­ционировали сами собой, за счет достигнутого ускорения, хотя они, конечно же, оспаривались городами-соперниками, которые бывали в состоянии при случае создать немалые трудности.

Старинные -экономики с доминирующим городским центром: до и после Венеции 86

Старинные экономики с доминирующим городским центром: до и после Венеции

 

Четыре изображения Венецианской империи. Слева вверху— Корфу, ключ к Адриа­тическому морю; вверху справа — Кандия (Крит), которую Венеция будет удерживать до 1669 г.; внизу слева — Фамагуста на острове Кипр, утерянная в 1571 г.; внизу справа — Александрия, бывшая вратами Египта и торговли пряностями. Эти довольно фантастические

И тем не менее не слишком ли внимателен историк к таким внешним напряженностям, к подчеркивающим их событиям и эпизодам, а также к внутренним происшествиям — к тем по­литическим схваткам и к тем социальным движениям, что так сильно окрашивали внутреннюю историю городских центров? Ведь это факт, что внешне главенство таких городов и (внутри них) главенство богатых и могущественных были длительно существовавшими реальностями; что эволюции, необходимой для здравия капитала, никогда не мешали в этих тесных мирках ни напряженности, ни борьба за заработную плату и за место, ни яростные раздоры между политическими партиями и клана­ми. Даже когда на сцене бывало много шума, приносившая прибыль игра шла за кулисами своим чередом.

Торговые города средневековья все ориентированы на по­лучение прибыли, сформированы этими усилиями. Поль Грус-се, имея в виду эти города, даже заявил: «Современный капита-

² См. предисловие

П. Груссе (Grousset P.) к кн.: Pernoud R. Les Villes marchandes aux XIV et XV' siecles. 1948, p. 18.

³ Подоходный налог,
установленный Питтом
Младшим в 1799 г.

* Sapori A. Studi di storia economica. 1955, 1, p. 630. s Pirenne H. La Civilisation occidentale аи Moven Age du XI' аи milieu du XV' siede. — Glotz G. Histoire generate. VIII, 1933, p. 99—100. ⁶ Say J. Cows complet d'economie politique pratique, 1, p. 234.

картины находятся среди двух десятков миниатюр, иллюстрирующих поездки на Левант в 1570—1571 гг. одного венецианского дворянина. Национальная библиотека.

лизм ничего не изобрел»². «Даже сегодня невозможно найти ничего, включая income tax³, — добавляет к этому Армандо Сапори, — что уже не имело бы прецедента в гениальности ка­кой-нибудь итальянской республики»⁴. И правда, векселя, кре­дит, чеканка монеты, банки, торговые сделки на срок, государ­ственные финансы, займы, капитализм, колониализм и в не меньшей степени социальные беспорядки, усложнение рабочей силы, классовая борьба, социальная жестокость, политические злодеяния — все это уже было там, у основания постройки. И очень рано, по меньшей мере с XII в., в Генуе и Венеции (и в этом им не уступали города Нидерландов) весьма крупные расчеты производились в наличных деньгах ⁵. Но очень быстро появится кредит.

Современные, опережавшие свое время города-государства обращали к своей выгоде отставания и слабость других. И именно сумма таких внешних слабостей почти что осуждала их на то, чтобы расти, становиться властными; именно она, так сказать, сохраняла для них крупные прибыли торговли на даль­ние расстояния, и она же выводила их за рамки общих правил. Соперник, который мог бы противостоять этим городам-государствам,— территориальное государство, современное государство, которое уже наметили успехи какого-нибудь Фридриха II на Юге Италии, росло плохо или, во всяком слу­чае, недостаточно быстро, и продолжительный спад XIV в. ему повредит. Тогда ряд государств был потрясен и разрушен, вновь оставив городам свободу действий.

Однако города и государства оставались потенциальными противниками. Кто из них будет господствовать над другим? Это было великим вопросом в ранней судьбе Европы, и про­должительное господство городов объяснить не просто. В кон­це концов Жан-Батист Сэ был прав, удивляясь тому, что «Вене­цианская республика, не имевшая в Италии в XIII в. и пяди зе­мли, сделалась посредством своей торговли достаточно бога­той, чтобы завоевать Далмацию, большую часть греческих островов и Константинополь» ⁶. Кроме того, нет никакого па­радокса в том, что города нуждаются в пространстве, в рын­ках, в зонах обращения и защиты, т.е. в обширных государ­ствах для эксплуатации. Чтобы жить, таким городам нужна была добыча. Венеция немыслима без Византийской империи, а позднее — без империи Турецкой. То была однообразная тра­гедия «взаимодополняющих друг друга противников».

ПЕРВЫЙ ЕВРОПЕЙСКИЙ МИР-ЭКОНОМИКА

Такое главенство городов может быть объяснено лишь ис­ходя из структуры первого мира-экономики, который наме­тился в Европе между XI и XIII вв. Тогда создаются достаточ­но обширные пространства обращения, орудием которого слу­жили города, бывшие также его перевалочными пунктами и по-

 

 

 

⁷ Pinto I., de. Traite de
la circulation el du credit.
p. 9

⁸ См.: Doehaerd R. Le
Наш Моуеп Age
occidental, economies et
societes. 1971, p. 289.

⁹ Adam P. Op. cit., p. 11.

¹⁰ По выражению Анри
Пиренна (Алжир,

1931 г.).

* 16 июля 1212 г. при Лас-Навас-де-Толосе объединенное войско Кастилии, Арагона и Наварры наголову разгромило войско альмохадских правителей Испании.— Прим. перев

лучателями выгод. Следовательно, отнюдь не в 1400 г., с кото­рого начинается эта книга, родилась Европа — чудовищное орудие мировой истории, а по крайней мере двумя-тремя сто­летиями раньше, если не больше.

И значит, стоит выйти за хронологические рамки настояще­го труда и обратиться к его истокам, дабы конкретно увидеть рождение мира-экономики благодаря еще несовершенным ие-рархизации и сопряжению тех пространств, которые его соста­вят. Тогда уже обрисовались главные черты и сочленения евро­пейской истории, и обширная проблема модернизации (каким бы расплывчатым ни было это слово) густо населенного конти­нента оказалась поставленной в более протяженной и более верной перспективе. Вместе с появлением центральных зон поч­ти непременно вырисовывался некий протокапитализм, и мо­дернизация в таких зонах предстает не как простой переход от одного фактического состояния к другому, но как ряд этапов и переходов, из которых первые были куда более ранними, не­жели классическое Возрождение конца XV в.

ЕВРОПЕЙСКАЯ ЭКСПАНСИЯ НАЧИНАЯ С XI В.

В таком длительном зарождении города, естественно, игра­ли главные роли, но они были не одиноки. Их несла на своих плечах вся Европа — читай «вся Европа, взятая вместе», по вы­ражению, вырвавшемуся у Исаака де Пинто⁷, Европа со всем ее пространством, экономическим и политическим. А также и со всем ее прошлым, включая и отдаленную во времени «обработку», какую навязал ей Рим и какую она унаследовала (эта «обработка» сыграла свою роль); включая также многочи­сленные формы экспансии, что последовали за великими [вар­варскими] вторжениями V в. Тогда повсюду были преодолены римские границы — в сторону Германии и Восточной Европы, Скандинавских стран и Британских островов, наполовину за­хваченных Римом. Мало-помалу было освоено морское про­странство, образуемое всем бассейном Балтийского моря, Се­верным морем, Ла-Маншем и Ирландским морем. Запад и там вышел за пределы деятельности Рима, который, несмотря на свои флоты, базировавшиеся в устье Соммы и в Булони⁸, ока­зывал малое влияние на этот морской мир. «Римлянам Балти­ка давала лишь немного амбры»⁹.