С прикушенной мелкими зубами улыбкой наблюдала за всеми Мая Шуп. У подруги, уехавшей в Москву, она взяла на пару дней ключ и теперь улыбчиво просчитывала варианты увода в пустую квартиру Валериана Карасика.
От каждодневных обжимонов в парадняках у Маи в последнее время сильно болела голова.
Карасик всеми пятью пальцами танцевал над обычным набором закуси: колбаса, сыр, соленые огурцы, селедка, картошка в мундире. Ему хотелось бы взять все сразу, но не только вилка, целая пятерня не способна была на нужный захват.
– Несовершенны все помыслы человеческие, господи!– с нажимом сказал Карасик. Рабби Александр Иванович Тверской подчеркнул ему намедни, что разговоры о религии вообще сейчас желательны.
Выпили по второй.
Лицо Златоуста пошло пятнами, как мозаикой, кирпичная краска залила щеки и лоб поэта не ровным тоном, а своеобразными квадратиками, где гуще, где жиже, проявилось даже подобие рельефа. Только самый кончик носа был словно облит жидким мелом. Он сидел величественный и гордый.
– Я вчера взял и встал в русскую литературу,– хрипловато поведал он.– Смотрите сами – “Поэма Экстаза”, “Поэма Горы”, “Поэма Конца! А потом – что?
– На колу – мочало,– сказал Ждан.
Не одобрил Златоуст его замечание:
– Плебейский взгляд на суть! Рабоче-крестьянский… Потом – “Поэма Крематория”! Ты, Валериан, питайся! И Маю подкорми, пусть наедает шею! На меня не смотрите, мне кусок в горло не лезет – третий день “Поэму Крематория” обрабатываю… Уф… Крематорий – та еще целина, как говорится, и конь не валялся! Мой непосредственный начальник, старший инструктор последнего обряда, философ по образованию, так учил: “С покойниками и живыми на работе общайся не по системе Станиславского, а по Мейерхольду. Станиславский учит, что в образ партнера нужно вживаться! Хотел бы я, говорит, посмотреть на того инструктора последнего обряда, который вжился в образ клиента-покойника или его безутешной вдовы! Кто тогда будет получать с родственников за услуги?! Действуй по Мейерхольду, подходи к образу со стороны, побольше внешней игры!” Нет, там собрались удивительные люди…
– Герои труда?– Мая пила наравне с мужчинами, но вино ее не брало, ключ у нее в сумочке был не от квартиры, а от сегодняшней ночи и прижигал любое постороннее чувство.
– Спрашиваешь,– хохотнул Вопа.– Не только труда, всей жизненной философии. Там без высшего образования никого нет. И все – историки, философы, психологи, филологи, искусствоведов почему-то пока нет. Говорят, один оформляется, посмотрим…
– Вопа, а ты не хочешь почитать нам из новой поэмы?– Мая сцепленные пальцами руки повесила Валериану на плечо, приникла к ним щекой.– Пожалуйста,– мягкое тепло заливало ее тело и не хватало лишь мерно звучащего мужского голоса, Златоуст посмотрел на нее долгим понимающим взглядом:
– Перебьешься…
Он не любил Маю Шуп и не хотел этого скрывать. Достаточно он знал, что стоит за спиной юной еврейской красавицы. Свободный доступ к ее телу не застил поэту мозги. Ее поведение не могло скрыть главного – принадлежности Маи к прямому раввинскому колену. Ее отец потому и ведущий психиатр Ленинграда, что принадлежит к тем еврейским фамилиям, которые шлифовались для своего блеска веками. Чтобы сделать этого кургузого пошляка фигурой, влиятельной среди русских, были натянуты сотни невидимых нитей, сжаты и отпущены пружинки и пружинища, поди теперь подступись! У него, у всей его семьи защита в два ряда зубов – своя еврейская и общегосударственная русская. У Вопы до сих пор побаливали сломанные лет пять назад ребра, когда, очертя голову, полез он по молодости под гостеприимную юбку такой же вот наследницы. Согрешить-то он тогда согрешил… Однако через пару дней три молоденьких бейтаровца избили поэта ногами в вечернем подъезде собственного дома…
–“… Таинственным я занят разговором,– шумно процитировал он,– но не с тобой я сердцем говорю”,– и тронул Ждана за колено.– Заколебала она меня!
Как бы одному Ждану признавался сейчас Златоуст. Других словно не существовало. Из-за пустяков крепко ссориться со всеми, вызывать к себе стойкую злобную ненависть умел: поэт, ничего не скажешь! Хмель здесь был не повинен, действовало нечто врожденное.
Вот не хотелось Ждану осложнений, психологических сплетен, философической грызни, скандальной зауми, он спросил:
– Ты, я слышал, в Москве Высоцкого видел?
– Видел,– по-новой оживился Златоуст.– Злой и трезвый! И похож… Очень похож на тех самоубийц из различных спецкомендатур, которых к нам в крематорий особым транспортом по вторникам доставляют. Кошмар! Голые, заморожены, как цыплята по рубль пять. Мы их в ночные смены сжигаем. Они быстрее горят, чем обыкновенные мертвяки, в холодильниках из них всю влагу выпаривают… Господа!– поэт вдруг неуверенно встал.– Я предлагаю тост за самоубийц! У них у всех такие волевые складки у губ, вы бы видели! Все пьют… Все! Я сказал!
– Ты гроб себе еще не приобрел по блату?– хехекнул Валериан.
– Меня сожгут по блату, юноша!– Златоуст взял картошку в мундире, не очищая, начал кусать.– Хорошие все-таки ребята эти самоубийцы. Душевные. Среди присутствующих, извините, я таких не вижу. Даже от голых и замороженных, от них такая энергия прет, я тебе дам!
– У тебя, Вопа, когда ты пьешь в профиль, тоже такая складка получается,– округлила тост Мая; морщась, выпила и еще крепче вцепилась в сумочку, ключ словно стучал ей оттуда: пора! Пора!
– Нам пора!– резко выбросила она из себя и прежде чем подняться самой, легким мановением руки выпрямила над столом жующего Валериана.– Я должна еще подругу в Москву проводить.
Ждан поежился. Какого черта треплется он по этим компаниям? Один приходит, один уходит. Нужен только в промежутке, как занятный противник, которому вдобавок можно не обинуясь нагородить пакостей о других, щеголяя фрейдистскими терминами…
– А ты – оставайся,– Вопу заметно развезло,– они – пусть… пусть их. А мы выпьем ящик, потом еще пару капель…
Пристально глядя на него, Ждан встал и не торопясь оделся. Златоуст этого даже не заметил. Он сосредоточенно выуживал из скопища посуды на столе початые бутылки и составлял их к изголовью дивана, обеспечивал себя опохмелкой на ночь.
– Ложись спать, Володя,– наклонился к нему Ждан.
– Ты, откуда знаешь, слушай?– трезвее, чем казался, откликнулся тот.
– Что?
– Что зовут меня Володей?
– Это-то как раз не трудно.
“Валериан с Маей, наверно, уже далеко”,– прикинул Ждан и вышел вон.
Оставшись один, Вопа несколько минут с большим интересом рассматривал собственную запертую за Жданом дверь, а потом медленно и мелодично засвистел. С неделю назад пристало к нему болеро Равеля. Упругой силой праздничного ожидания наполняла эта музыка всю душу поэта. Того ожидания, после которого жизнь освобождается, как захламленная комната во время переезда. Вон все пыльное и старое! Воздух, свет, солнце, сюда!
Насвистывание собрало и подтянуло разболтанную фигуру поэта, придало каждому его движению назойливое стремление к точности.
В оббитый тазик методично собрал он все объедки со стола и, распахнув свое пузатенькое окно, царственным жестом вывалил содержимое во двор. “Птичкам!”,– размашисто подумал он. С его пятого дореволюционного этажа объедки летели долго и упали без шума. Птиц, конечно, нигде не было. Воздух, сгустившийся в ожидании дождя, был плотен и вязок, колодец двора постепенно и нестрашно уходил к далекой земле, тускло подсвечивало его лишь несколько в этот час горящих окон да в подворотню подтекал, как размазанный желток, неверный свет уличных фонарей. Вопа уже устал насвистывать, но перестать не мог, он физически чувствовал в углах губ жесткие, как судорога, складки, точно положили ему там медицинские швы. А на потеках уличного света в подворотне появились, между тем, пьяноватые бандитской рисовки силуэты. Фигуры, Златоуст мог в том поклясться, нагло приставали к Мae, Валериану и Ждану, выкидывали похабные блатные жесты. Поэт уже слышал голоса, хотя слов не разбирал.
– Я вас люблю, ребята,– тонким голосом сорвался он из-под самой крыши.– Продержитесь еще немного! Я сейчас всех спасу!
Окно его было расположено невысоко от пола. Златоуст легко стал на подоконник и, прямя плечи, вдруг за верхнюю продольную филенку мягко выворотил наружу всю полусгнившую оконную раму. Вывернутая с корнем, она мгновение еще поколебалась над бездной двора, затем, мягко ударив поэта по затылку, в звоне стекла, обрушила его на асфальт, вниз.
Слабенькое сердце поэта остановилось за несколько метров от земли, и он не увидел уходящим взглядом, что совершенно пуст был его заброшенный двор. Не было нигде бандитов, не было нигде друзей.
Мертвое уже человеческое тело косо воткнулось в асфальт вывернутой набок головой и правым плечом, секунду колебалось, как живое, наконец воздух, тяжко скопившийся в легких и животе, выходя перевалил туловище через себя и распростер ничком.
Даже в подворотне у Златоуста крепко пахло застарелым перегаром, Ждан чиркнул спичкой и неожиданно вместо привычного сухого скрежета услышал за спиной легкий быстрый хлопок. В прошлом году такими же резкими несильными хлопками рвались вокруг детские воздушные шарики на праздничном Марсовом поле, а они с Валеркой Ивановым взахлеб спорили о Сталине и слушали странные речи старика в долгополой солдатской шинели. Кстати, флягу, которую оставил ему тот старик, Ждан хранит до сих пор… И словно поняв самое важное, он остановился: да, тогда, в праздник, на Седьмое ноября, вовсю лопались на Марсовом поле беззаботные детские шарики. Почему они лопаются сейчас? Заполночь? В пустом дворе?
Ждан резко повернул назад,
Покойный тихий двор встретил его уже первой дремой. Чуть в сторону от подъезда, из которого он только что вышел, лежало что-то похожее и вытянутое. Ждан приблизился. Вопа Златоуст! Лежал очень удобно, по-домашнему уютно, на животе, выворотив на сторону улыбающееся, забрызганное грязью лицо. Безмятежную улыбку поэта портил лишь наползающий на лоб из-под волос подозрительно влажный витой жгут. И брезгливо, но сразу, осознал Ждан, что видит сейчас мозг Златоуста, перемещающийся из лопнувшего, как детский шарик, черепа.
Вокруг – осыпь штукатурки, битое стекло, куски гнилого дерева с раскоряченными ржавыми гвоздями. И ни души.
Врос Ждан в Питер, полюбил этот прямостоящий на воде и камне город, но с каждой осенью брал его в свои скользкие ладони озноб, не от падения температуры мерз он, а от того, что не могло его прогреть припадочное водяное отопление, не хватало ему всепроникающего и свежего тепла от сгоревшего в печной топке дерева. То, что должно согревать, не законсервируешь! Холодно, холодно сделалось Ждану, даже собственные ногти на ногах он почувствовал сейчас злой корочкой недавнего льда. Что есть духу, влетел он в подъезд, бегом поднялся аж до третьего этажа, на площадке стал, будто в стенку упершись, бросил обземь смятую сигарету, тряхнув чубом, пошел назад, так устало, как бывало в последний раз только в армии, после целого дня подготовки.
Ни единой мысли в голове. А зачем? К тому, что произошло любая человеческая мысль, как попу – гармонь!
Он, конечно, забыл адрес Златоуста, помнил, что находится сейчас на какой-то из улиц, выходящих на Исаакиевскую площадь. Вот на углу этой площади и бросился к Ждану пьяный, с облепившими лоб волосами, Валериан Карасик, сокурсник, с которым только что выпивал у ныне покойного именинника Златоуста и которому, по всем приметам, давно была пора отсюда счастливо исчезнуть.
– Жданушка, эй, помоги!
Отупелая, невменяемая, с потекшими по всему лицу ресницами, сидела у ног Карасика Мая Шуп. Голова ее весело - таки, с ухмылкой даже, болталась меж острых, обтянутых потертыми джинсами, коленок.
– Понимаешь, Жданушка, отключилась девонька вглухую! Даже на ноги поставить не могу. Прямо свинцовая стала баба!
На пустой площади, в блеклом свете редких фонарей Мая видела сейчас двух Жданов и двух Карасиков. Значит, раз-два, три-четыре… нет, не пять! Это ее жутко радовало. Перед свиданием с Карасиком Мая зашла к старой школьной подруге и та – всегда добрая душа!– дала ей покурить “травки”. Добротную самодельную сигаретину они тянули по очереди, непременно заглатывая дым вместе с воздухом. Обе вскоре явственно почувствовали собственную невесомость и безудержную, как от щекотки, смешливость. Уходящей Мае подруга сказала:
– Если на “дурь”, что мы покурили, ты вина положишь, мужика захочется – полный облом! Сутки будешь подмахивать! Только смотри, вина не перебери! Трупом ляжешь, а голова будет ясная.
С первым предостережением подруги, как со сбывшейся очевидностью, Мая согласилась, о втором за гостеприимным столом Вопы – позабыла… Позабыла потому, что, идя с Валерианом обок, клонясь на его руку, заступая ногой в его шаг, всем телом поняла: хлипок, мало его, мало, и еще совсем не опьянев, решила взять с собой на пустующую квартиру Ждана, или кто там еще может подвернуться, одним словом, только не Вопу Златоуста. Когда же наркотическая дурь и обыкновенный алкоголь, смешавшись, вовсю заиграли в ней и очутились они с Валерианом на улице, то, решенное в трезвом уме, пустила Мая на волю как бессознательное и в стельку пьяное. Валериан с перепугу чуть не сбежал от нее. Мая бросалась на каждого проходящего мужчину, якобы прося закурить, а перед двумя подвыпившими прилично одетыми гуляками и вовсе легла на спину, болтая задранными ногами… Те жлобы, однако, побрезговали легкой добычей, а может, их спугнул этот придурок Валериан…
Как некогда носил он бревна в армии для строившейся столовки, хватко и цепко взвалил Ждан Маю на плечо. Ему от ее набрякшего неожиданной тяжестью костлявого тела как-то легче сделалось, во всяком случае теплее.
– Куда тащить?
– Вот и адрес! На бумажку все записано,– прыгал около Валериан.– Здесь рядом, сюдой через улицу.
Деловитость ее кавалеров не понравилась Мае. Как два грузчика рассуждают, думала она, свесясь как бы беспамятной головой на плечо Ждану и одновременно зорко следя, чтоб не прошли они мимо нужного дома, уж больно маетно было ей в положении неодушевленной ноши.
Слава богу, им никто не мешал, в этот поздний и мокрый час пусто было на улицах города.
Словно каждым своим физическим движением изгоняя из себя все нынче увиденное и услышанное, бил каблуками Ждан, куда было указано. Валериан порожний, налегке, едва поспевал за ним. Одним духом поднялись они по широкой мраморной лестнице, дом попался им из дореволюционных особняков.
– Все,– облегченно (мы пахали!) выдохнул Валериан, пялясь в добротную двустворчатую дверь и не зная, что же теперь делать.– Здесь!
Ждан уже начал примащиваться, чтобы половчее поставить Маю в угол, откуда бы она не сползла тотчас на пол, но Мая самостоятельно и уверенно сама встала с ним рядом. И округляющий все слова щебет, и детский голосок, и нежный девичий румянец на измаранные косметикой щеки – все вернулось к ней, будто само собой, она даже не забыла поблагодарить Ждана:– Спасибо,– произнесла интимно и доверительно, достала ключ, быстро управилась с незнакомым замком, по-светски пригласила входить:– Только разуйтесь в коридоре, здесь всюду натертый паркет!
Плащи вешали впотьмах, на ощупь, не попадая петлями на рожки, а там, в глубине квартиры, Мая уже щелкала выключателями, гулко выставляла угощение; потоптавшись, вошли.
– Находиться будем только здесь,– улыбнулась она им.– Туалет по коридору налево.
Размер комнаты, залитой сияющим паркетом, скрадывал мебель, а ее, как осмотрелись, было не мало: два столика – обеденный и журнальный, стулья, кресла, отчего-то выглядевший полуобнаженным диван редкого бледно-розового цвета. На столе – четырехгранный обелиск “Посольской водки”, рюмки, блюдо с соломкой.
– Может, кому-нибудь в ванную… руки помыть?
– Не хочу смывать с ладоней тепло твоего тела,– остановил на ней глаза Ждан. Карасик, посмеиваясь, потянулся к бутылке:
– Ну-ка, ну-ка, что за зверь такой “Посольская водка”? Ой, надо попробовать.
– Ну, вы найдете, как себя занять. Я – сейчас,– вильнула Мая в дверь.
В ванной она, не торопясь, обстоятельно вымылась под душем, блаженствуя в голос, растерла себя жестким полотенцем, набросила хозяйский халатик, коротенький и блестящий; свои, замызганные на улице, шмотки и белье бросила в тазик на отмочку. Привычно покопавшись на полочках, нашла толстую самодельную сигаретину, жадно сделала пару свистящих затяжек какой-то хорошей редкой “травы” и – вся радость и улыбка – вышла в коридор. У двери, за которой сидели ее мужчины, решила послушать. Шумно закусывал Карасик. Даже удивительно, как можно так чавкатъ мелкой соленой соломкой? Была у Маи в запасе еще копченая колбаса, но ее пока можно было попридержать. Теплая растворяющая волна подмывала Маю снизу, у ней кончалось терпение, она уже взялась за ручку, остановил голос Ждана:
– …последние дни марта шли, в мире только небо и солнце. Я присел в скверике перед Русским музеем, просто не мог двигаться, чувствовал – надо затаиться, У меня было ощущение, которое, может быть, один Лермонтов сумел передать: “И звезда с звездою говорит”. Природа в такие мгновения словно открывает всю свою жизнь! У тебя на глазах облака перекликаются с деревьями, чайки общаются с водой и камни, понимаешь это, знают, зачем ими выложили набережную. Редчайшие мгновения, на целую жизнь – одно, два… Не могу толком передать, но не важно. Смотрю вокруг и одновременно все вижу, и ничего в частности! Каким-то боковым зрением просто отмечаю: две женщины, тяжелые, крупные, взявшись под руки, переходят перекресток от “Европы”. Идут без опаски – пусто на мостовой. Груженый самосвал появляется только для того, чтобы на бешеной скорости ударить ту из женщин, что шла первой. Из ничего, из ниоткуда – машина! Женщина зрелая, в пальто, в зимних сапогах летела по воздуху, как птица! Потом – головой о бровку тротуара… Звук,– будто лопнул детский воздушный шарик.
Дверь с хрустом отворилась.
– … Мальчики, я тоже хочу летать!– громко, красиво и четко хотела сказать Мая, но уже не могло так получиться. Слова выходили из нее не круглыми и маленькими, как прежде, а жидкими. “Трава”, выкуренная со школьной подругой днем, херес, которым потчевал их поэт-именинник, новая, неизвестная “трава” на этой квартире превратили кровь Маи в торопливую шипучую смесь. Еще: пышную пуховку взяли из хрустальной пудреницы мамы и встряхнули у нее в голове, белый бред застил ей очи. Блестящий халатик с хозяйского плеча повис каким-то образом на дверной ручке, сама Мая то ли сразу, то ли много позднее, очутилась в чем мать родила на нежном бархате дивана с бокалом “Посольской” в руке. Ей все время казалось, что лежит она на огромном человеческом теле неведомого пола, что у нее очень красивый живот и такие добрые, но маленькие,– а мужики-то любят – во!– груди. Она много и беспрестанно щебетала. Понять ее никто не мог.
Дурное дело не хитрое, говорит народ. Пить водку, курить табак или “траву” и спать с женщиной не надо учить. Мая, Ждан и Валериан потные, голые и пьяные, в семени, водке, соленой соломке и пепле пробарахтались друг на друге сутки.
Расходились они медленно и долго, останавливались на каждом углу, поддерживали один другого под локоток. Тела у всех истончились до состояния тени, отбрасываемой слабым светом, в головах – ничего, только временами – слабый писк, точно забыли там осеннюю муху.
Bопу Златоуста забрали со двора, когда уже совсем рассвело и появились первые прохожие. Был он одинок и, особо не ломая головы, тринадцатым номером его определили администраторы в крупную партию таких же одиноких покойников, поступивших из спецкомендатур Ленинграда и области.
На место своей последней любимой работы – в крематорий- Вопа попал в очередной вторник. Сжигала его не та смена, в которой он работал и перед тем, как взмыть ему в самое небо клубом неряшливого дыма, никто не узнал поэта.
Горел он по технологии – четыре часа, при температуре в тысячу триста градусов.
Глава вторая
Простой советский масон
Впервые беседуя с Александром Ивановичем Тверским, признанным рабби Ленинграда, решился Валериан Карасик на два предложения. Разумеется, прежде обдуманные и сформулированные:
– Э-э-э… Александр Иванович!– К этому “Александр Иванович” никак привыкнуть не мог вполне состоявшийся искусствоведец.– Я ведь вам рассказывал о Варваре Гримм, той провинциальной дурочке, возомнившей себя идейной сталинисткой и антисемиткой! Есть реальная возможность ее показательно покарать. У моей знакомой, очень хорошей, между нами, знакомой, отец – известнейший психиатр, фигура союзного масштаба, с большущими связями… Я с ним уже говорил, он согласен. А Гримм,– Валериан в упор глядел на собеседника широко раздутыми ноздрями,– должна скоро сюда подъехать! В командировку, а у нее здесь и любовник. Я вам говорю, ее даже обдуривать не надо, она и так – дура, сама во все верит. Когда она будет здесь, я соберу компанию, мы приглашаем ее и подначиваем, чтоб она разразилась своим антисемитским бредом. Тогда, один телефонный звонок в психдиспансер, который укажет отец моей знакомой – и все! Антисемитка будет публично изолирована от здорового общества. Публично! А?
– Вообщем, неплохо. Надо подумать.
– Конечно, конечно, мы подумаем! И еще, Александр Иванович. О Ждане Истоме, с которым я учусь в одной группе в Академии художеств. Тоже, ха-ха, искусствоведец, я о нем уже говорил. У него детский романчик с этой сумасшедшей Варварой Гримм. Знаете, я с ним тут поближе сошелся в последнее время. Я вам говорю, нужно вам с ним встретиться! Ха-а-рактер! Есть у этого гоя ха-а-рактер, да и котелок на плечах варит! Если его вовремя направить в нужное русло – ого-го-го! Александр Иванович, стоит, ох, не стоит, так стоит! Я вам говорю.
Александр Иванович щурился и хмыкал, прятал ухоженные свои лапки в обширных рукавах пиджака, про себя думал: “Доверчивыми ему кажутся аборигены, сами всему верят и котелки у них на плечах варят! За тысячу лет русские христианство превратили в нравственную доктрину самоусовершенствования! Марксизм, который был создан им на погибель, сделали основой своего социального процветания! Западу и не снилась такая экономика! Ничего себе – доверчивы! Это называется у них, себе на уме!” Лично “поступив” Карасика на факультет теории и истории искусств Академии художеств, частенько встречаясь с ним на протяжении нескольких лет, Александр Иванович Тверской никогда ничего не ждал от мужающего на глазах гомельского искусствоведца. Он все знал. Тот, кто некогда поставил младенцу Валериану древнееврейское клеймо – гийар, знал свое дело. Тайная метка у Валериана как бы начинала правую бровь и означала для умеющего читать, что носитель ее – человек гешефта, голый практик, нуждающийся в идейном наставнике. Если метка ставилась у левой брови, она указывала на духовную значимость меченого и требовала ему в пару искусного делового исполнителя. Гийар, поставленный точно в середину междубровья, прямо над переносицей, объявлял, что у рекомендуемого мысль и житейская хватка развиты одинаково сильно и обещал своему владельцу отличную еврейскую жизнь в любом государстве мира. Худо было только то, что гийаром метились одни даровитые выходцы из простонародья. Наследники древних раввинских родов ни в каких явных знаках своего избранничества не нуждались, все необходимое для их могущества подготавливалось в тайне. Время доказало, что так надежнее всего.
…Что ж, за неимением гербовой бумаги пишут на простой. Александр Иванович не требовал от жизни большего, чем она могла дать. Превосходно, раз его подопечный не ждет, когда рак свистнет и роет землю сам, по доброй воле.
Он сделал Карасику удовлетворенное до свидания.
…Это было то еще явление – Александр Иванович Тверской, ровесник двадцатого века, и так далее, и тому подобное! В поношенном костюме не по размеру, с головой и лицом, сплошь заросшими диким сивым колтуном, умевший ходить с особым балетным шиком, точно катясь на роликах, а не передвигая ногами, потому и носились им безразмерные штаны, на человека вообще походил он еще меньше, чем это могло показаться с самого короткого взгляда. Он был обыкновенный советский масон.
Иосиф Сталин обладал редчайшим зрением. Поднятая его волей великая страна проходила перед ним, как по бесконечной дороге. Он отчетливо видел, куда впадает голова людского потока, и в тоже время ясно различал пропотевшие спины и сбитые каблуки замыкающих. Не укрылось от его взора и масонство. Были проведены открытые судебные процессы. Народный суд разбирал дела масонского “крупняка” – Радека, Бухарина, Зиновьева, Каменева и многих-многих помельче. Стенограммы их допросов широко публиковались в газетах. Они ошеломляли своим бесстыдством. Карл Радек, международный вор, расфранченный карла с крашеными губами, подробно объяснял: в этой стране мы образовывали бонапартистскую группу власти, у которой не было своего финансового капитала. На деньги, поступающие для нас из-за границы, мы должны были вернуть Россию к капитализму, и разделить ее! Таким образом, впервые за многие сотни лет чешуя масонской змеи была явлена миру со всей полнотой фактического доказательства. В борьбе с тысячелетней гадиной Сталин умело использовал традиционные карательные методы масонства. Осужденные им масоны изымались из жизни целыми блоками, со всеми личными и служебными связями, их малолетних детей отдавали в детские дома и оформляли им новые фамилии, дабы какой-нибудь, уцелевший от клана дядюшка не вырастил, следуя древним заветам “вольных каменщиков”, змееныша из в общем-то невинного ребенка. Тогда масонство, въевшееся в самую землю Советского Союза, как запах падали, применило тактику “самодостаточного корня” – все его поверхностные, видимые глазу организации были сознательно отданы на погибель, на “усечение сухих ветвей”. Сладковатый запах гнили, однако, продолжал чувствоваться в свободном воздухе страны. Со всех возможных трибун, к месту и не к месту заголосили речи хитрейших мудрецов и малограмотных “знатоков”: масонства нет, никогда не было и не будет, мировая общественность стала жертвой обывательских слухов. В действительности современное масонство – лишь случайные сборища безобидных мудаков, которые, облачившись в черные хламиды, жгут по ночам благовонные свечи и читают друг другу чувствительные стишки о любви к ближнему. Впрочем, таких тоже почти как уже и нет…
Александра Ивановича Тверского тоже не было. Он прожил более семидесяти лет, не оставив за собой никакого документального следа.
Своему главному врагу – государству - Александр Иванович тем не менее всегда служил охотно и за долгую жизнь по разным поводам написал чуть не сотню автобиографий. Все они были – ложь. Он подробно описывал в своих автобиографиях людей, которых нет. За семьдесят лет его подлинная жизнь растворилась в толпе им же самим созданных призраков.
Он вольготно со многими смачными подробностями знал себя как славного потомка любавичских раввинов, жизненный путь которому удобно приуготовлен целой вереницей уважаемых пращуров. Так же убедительно помнился ему великий испанский Иерусалим в конце пятнадцатого века. Конец этого злобного столетия принес евреям исход из Испании в тот самый момент, когда вся страна, по сути, была уже покорена ими. В две недели армия неизреченного бога Ягве была на колесах. Тверской всегда издевательски относился к потугам ученых гоев понять евреев как нацию. Он знал, евреи не нация, а армия, в другие страны они приходят не торговать и жить, но завоевывать! Пока рядовые этой армии ссужают местному населению деньги под высокий процент, их военачальники захватывают важнейшие государственные посты в стране, обреченной завоеванию. Пятьсот лет в Испании все шло прекрасно, бог избранной армии отвернулся от нее лишь в последний миг! В долгий и жестокий позор облачено было изгнание. Всем темным нутром своим, по-бабьи обильно знал Александр Иванович Тверской, как больно уходить из страны уже обетованной, среди смуглых и черноволосых жителей которой так просто таиться солдатам армии Ягве, сколько бы их не было!
Тверской никому не смог бы объяснить, поступал он так сам или предметная память о давних поступках предков сама вместе с кровью текла в жилах его. Он брал высушенную из тонкой кишки животного жилку, складывая ее несколько раз, сучил, прижимая ногтем большого пальца к мякоти указательного, затем на один конец жилки намертво крепил крохотный кожаный мешочек с алмазами, а другой ее конец надежно закреплял за крайний коренной зуб. Мешочек с драгоценными камнями проглатывался с куском мацы и специальной молитвой. Теперь разбойные обыски были не страшны Александру Ивановичу Тверскому. Он спокойно мог раздеваться донага, показывать срамные части тела и разевать пасть. Достать же сокровища можно было в любой нужный момент, достаточно было отойти в сторону и поковыряться пальцами в зубах.
В едкой пыли и грохоте тележных колес, обмундированная в одинаковые рубища, с крепкими дорожными посохами в руках, к северным границам Испании двигалась гражданская армия Неизреченного бога Ягве. В пути она естественно разбивалась на легкие соединения по сотне мужчин в каждом. На стоянках особые старики рассказывали о Польше, куда по велению Большого кагала лежал их путь. По их словам, все поляки были светловолосы и голубоглазы, что внушало глубокое отвращение, ибо сильно осложняло завоевание, но все они были народом вздорным, склонным к постоянным распрям, без царя в голове, это, напротив, внушало немалые надежды.
На любой современной карте мог показать Александр Иванович Тверской ту большую дорогу, шлях близ польской границы, где память его, а стало быть, и он сам, вкусила подлинного масонского знания. Скопище евреев с нарочито нищенскими бебехами на повозках властно остановил местный конный разъезд. Короткое время всадники на дорогих кровных конях бесцеремонно разглядывали пришельцев. В седлах сидели они высоко задрав колени, одеты были в короткие богатые и яркие одежды, головы у всех – чисто выбриты, оставлена лишь длинная прядь волос на макушке, заплетенная косицей в три ряда, она у всех свисала на глаза из-под отороченных мехом шапок. Насмотревшись, всадники деловито отделили от обоза всех мужчин и отогнали в степь. Спешились. К каждому еврею подходило двое мужчин. Один рукой в толстой кожанкой перчатке, сильно бил еврея в лоб, другой принимал падающего в объятия, переваливал через колено, засапожным ножом разжимал беспамятной жертве зубы, грязной рукой лез в глотку и с радостным воплем вырывал из нутра мокрый кожаный мешочек с алмазами. Все происходило так слаженно и быстро, что никто из ограбленных и слова не успевал выкрикнуть. Видно было, что поляков кто-то заранее подробно предупредил о том, каким образом перевозят евреи свои драгоценности из страны в страну. В мгновение ока целый боевой отряд еврейской армии, идущей на мирное завоевание новой земли обетованной, потерял свое главное оружие – богатство и действительно превратился в тот безопасный сброд, каким хотел только казаться.