А пошел он… Под ложечкой тоненько и едко засосало. Известный сигнал. Маровихер взял водки, высвистал в “Север” Маю, а оттуда, прихватив еще бутылку, покатились они к безответному Нурдулде. “В народ!” – как сказал Маровихер.
… Все трое, настороженные, они сидели за скорым холостяцким столом. Нарезанную уже в магазине колбасу положили в тарелку с кислой капустой, хлеб ломали. Нурдулды, сопя, разливал. Он, как и Маровихер, алкоголя боялся не на шутку. Не раз видел и отлично знал, во что превращает хмель уважаемых правоверных иудеев. Такая дрянь начинает наружу вылезать, что волосы дыбом! Вспомнить хотя бы отца, Меера Мотьковича! Это вам не примитивная русская драка со слезами и последующим всеобщим покаянием. Тут может вся жизнь решиться, все можно потерять, и прошлое и будущее.
Мая водки не боялась нисколько, Это “трава” могла запустить ее по касательной. А водка… Упившись, она или засыпала на толчке в туалете, или метко попадала в постель хозяина, который нынче приютил вою компанию.
Выпили. Поморщились. Закурили. Треп не с чего было начинать. Заявился кстати и загремел новыми бутылками посланец “Крестов”. Ему налили штрафную. Он сглотнул угощение махом и уставился на Маровихера. Тот заимообразно вызверился на него, щурясь, как на мишень в тире. Неминуемая пакость назревала в воздухе, будто прыщ. Нурдулды рассказал анекдот про Чапаева. Вежливо посмеявшись, посланец “Крестов”, которого с легкой руки Нурдулды все приняли как Мишку, аккуратно взял щепоть кислой капусты и со знанием дела пересыпал склизкими лохмами рыжие кудри Маровихера. Изя оторопел, раззявя рот, с ним, поэтической звездой, так никогда и никто не поступал.
Далее события покатились, точно все участники стали разыгрывать заранее отрепетированный спектакль.
– Изя поэт – во!– заорал Нурдулды, хватая “Мишку” за локти, “Мишка” локтем же очень ловко и больно саданул Нурдулды под дых. Мая, казалось бы, только что блаженно хихикавшая в сторонке, не сильно, но точно осадила расходившегося “Мишку” пустой поллитровкой по затылку. Ошеломленный, он послушно сел.
– Я никому, слышите, никому не позволю называть меня “жидом”! Ни маленькому караиму в магазине, ни этому грязному подонку!– не совсем понятно к чему, но с настоящим жаром разорялся Маровихер.– Я поэт – во! Это все знают! Я говорю, нет антисемитизму! Нет! Нет! А сейчас все пошли отсюда вон! Я поэт! Во – какой я поэт!
В конце концов Нурдулды с расхныкавшимся “Мишкой” в обнимку очутился на заснеженной улице. Шут его знает, сколько времени они падали друг на дружку, пока не послал им случай Ждана с Варенькой.
“Существующий мир, конечно, насквозь антисемитский,– размышлял протрезвевший Нурдулды, шагая обок с ними домой.– Но марксисты правы: в абсолюте нам ничто не дано. Вот он и появился – просвет!”
Сторожко ступалось Вареньке в этот предутренний час по запущенной староленинградской квартире. Она выросла в доме, где каждый гвоздь был вбит родными руками и не представляла, что жилище может так открыто ненавидеть своих временных постояльцев. Всем существом своим поняла она эту вражду, и ровный озноб уже не покидал ее.
В тускло и криво освещенной комнате за столом, где из посуды стояли только стаканы и бутылки, а закуска с окурками кучей лежали на газете, она увидела мужчину и женщину, которые едва справлялись с, видимо, устаревшей необходимостью сидеть. Их, сидящих, точно водила за собой неслышная музыка. Они словно танцевали сидя.
Мужчина – белокож, рыжеволос, лягушачьи в крупных веках зеленые глаза его сидели на лице, как солнцезащитные очки.
Женщина в стиле “роковых”, сбившиеся кудряшки на голове, как вороново крыло, лицо – в отмякшей косметике, джинсы, тонкий свитер под горло, пестрая безрукавка. Глаза ее тотчас же накрепко прилипли к Вареньке, словно были каким-то прибором слежения.
Познакомились.
Про Изяслава Маровихера и Маю Шуп Ждан Вареньке ничего не говорил, Впервые слышала.
– Никогда ни одной женщины по имени Варя не знал,– галантно собрался на стуле Маровихер.– У Горького, помнится, был рассказ “Варенька Олесова”.
– Неплохой, кстати, рассказ,– заметила Варенька и села в самый удаленный от стола угол.
– Не читал.
– Изяслав самого Бродского знает,– втиснулся между слов Нурдулды и сунул в Маровихера кривым пальцем, будто хотел его попробовать.
– Бродского я тоже знаю,– удивилась Варенька.– Какая тут может быть заслуга?
Топорное малоподвижное лицо Нурдулды оживилось, он ловко облизал губы и разлил черное вино сразу в несколько стаканов:
– За это надо выпить! А как вы с ним познакомились?
– У Еси пунктик насчет блондинок,– малость пересолила Мая свое “детское” произношение; получилось так, словно она научилась разговаривать полчаса назад. Глаза ее так и льнули к Вареньке, даже будто изменили свою округлую форму, налились в сторону, как стекающие капли.
– А я с ним и не знакомилась. Мне покамест не к чему… У меня все зубы в порядке,– простодушно, немного путаясь, объясняла Варенька, не понимая, какого такого откровения еще ждут от нее.– Иосиф Бродский – хороший зубной техник. Его у нас в Шадринске всякий знает и знакомиться не надо,
Ждан поднялся со стаканом в руке:
– Ну вот, а говорили: Бродский – поэт, поэт… Правда – она дырочку найдет! Предлагаю выпить за провинциалов, они соврать не дадут!
– Гы-гы, вот дьявол!– Нурдулды был явно доволен. Что Варенька о поэте Иосифе Бродском может ничего не знать, что его стихи, перепечатанные на машинке, бродят только в Ленинграде и Москве, ему даже в голову не пришло. По указке больших еврейских людей прославляя Бродского, где только возможно, сипло крича о его гениальности на каждом углу, он сам его деревянные, лакированные строки никогда не понимал (впрочем, как и любой уличный торговец не понимает свой мелочный товар), а втайне и не любил. Нет, Бродский не поэт – во! Молодец баба! И тут ему стукнуло в лоб, а не та ли его гостья антисемитка Варвара Гримм, о незаконном устройстве которой в дурдом они с Карасиком, Маровихером и Маей хлопотали всю зиму? Как бы кто-нибудь чего не брякнул! Он воровато огляделся. Ну, Маровихер, конечно, ни шиша не смыслит, пьян в дугу! Мая? Мая – да! Очень может! Еще и ревнует, чертова баба… И неожиданно для всех он сказал:
– Мая хорошая баба… Только когда перепьет – несет всякую чушь! Не обращайте внимания… Со всяким бывает.
Его слова пришлись, как нельзя кстати. Глядя в косивший прямо на нее глаз Маровихера Мая легко опрокинула вино и продребезжала, сейчас у нее получилось не по-детски, а по-старушачьи:
– Ты, Нурдулды – старенький, мерзкий подонок! Изя, ты – подонок молодой, начинающий… Ждан? Ждан, он – хо-о-роший… и хитрый! А про тебя, Варя, я все знаю, не думай, что ты такая умная! Я даже знаю, когда…
– Мая!– кинулся ей на шею Нурдулды. Сейчас он был по-настоящему горд собою. Спасая в одиночку большое еврейское дело, которое обещало завершиться психической казнью заядлой антисемитки, он заимообразно получал и свое законное – целовал любимую женщину на глазах ее избранника!
Мая расхихикалась, забыв обо всем,
– Ждан,– позвала из своего уголка Варенька.– Мы здесь лишние! Зачем мы пришли сюда? Давай уйдем!
Ждан в спокойном и насмешливом благодушии был готов на все. Происходящее вокруг его нисколько не трогало, а лишь маленько забавляло. Он встал.
– За что?– вдруг нахраписто остановил его Маровихер. Опьянев, он косил глазами больше обыкновенного. Сейчас один его глаз скорбно и бдительно созерцал Майину возню с Нурдулды, другой, трезвый и злобный, впивался в Ждана.– За что вы, русские, ненавидите нас, евреев?– он попытался свести глаза в одну точку, даже икнул от напряжения и повторил свистящим шепотом:– Скажи, Ждан Истома, за что?
Смотрел Ждан на людей, с которыми хошь – не хошь, а прожил несколько лет, делил немудреные, как закуска, радости, спорил и соглашался, даже урвал толику от любовных щедрот Маи и ничего не понимал. Уже одно совместное принятие хлеба было для него древним знаком доверия. А мысли, рожденные сообща, пусть и в спорах? С этими людьми его сводили кров и вино, женская любовь и то, что он принимал за жажду познания, разве они могут стать врагами? Скажи, жизнь! Да, хлопал дверью и уходил, отвергал и возвращался, но говорил-то в глаза, что ж, за это они его предадут?!
Ясно было кругом, но яви такой не принимала душа Ждана. Он вообразить себе не мог, что – пьяные ли, трезвые,– Маровихер, Нурдулды, Карасик, Мая ничего не забывают. Словно высеченное на камне, помнят его, как все они единодушно решили, антисемитское выступление на обсуждении первой квартирной выставки современного левого искусства Ленинграда несколько лет назад. Ждан подумал, что Маровихера просто развезло, что обида на Маино поведение ударила в голову, что он отпустил с горя тормоза. Он мягко сказал:
– Да с чего ты взял, Изя?
– А за что вас, евреев, любить?– звонко спросила Варенька.– Начнем с этого!
Маровихер отставил нетронутый стакан. Его тормоза были в полном порядке. Ведь правильно: за что русским любить евреев? Он-то знал: не за что! Какая к свиньям любовь, если еврей приходит в любую страну, чтобы владеть ею! Сказал древний Бог Израиля своим избранным: вы будете владеть городами, которые не строили и снимать урожай, где не сеяли! То есть, не гостями будете в любой стране, в любом доме – хозяевами. Это – закон! Так жили пращуры пращуров! Евреи избраны для того, чтобы владеть всем на земле! Всё! Ей, белокурой, смазливой гойке, разве скажешь об этом? А сегодня отчего-то хотелось… Ответить столь же прямо, как было спрошено…
Забыв и про хмель свой, чувствуя только неиссякающую злобу к тому недомерку-караиму, что обозвал его намедни “жидом”, Маровихер поинтересовался, как бы между прочим:
– Все нации, населяющие Союз уже ответили на ваш вопрос?
– У имеющего дом не спрашивают о крыше над головой.
– Варенька,– остерегающе сунулся к ней Ждан.– Варенька!
– Молчи! Молчи, Ждан!– не та перед ним сидела Варенька, не ее, всю изваянную из одной нежной теплоты, только что держал он в объятиях своих. Как будто накрыла ее в этой небрежно освещенной комнате строгая тень извечного долга, оставив от девичьей неопределенности лишь скупую и сосредоточенную стремительность матери, у которой один только жест для защиты своего ребенка – руки, крестом прижимающие его к груди:– Не мешайся, Ждан. Ты здесь в вашем Ленинграде какой-то не такой стал! Я сама хочу спросить у Изяслава – так, что ли?– какие эпизоды русско-еврейских отношений особенно должен полюбить русский человек? Когда в конце восемнадцатого века, они захватили в свои лапы всю торговлю казенным вином и принялись опаивать крестьян целыми губерниями? Или, когда, пособляя Наполеону, наводнили Русь фальшивыми ассигиациями? Но постойте, Вам это что-нибудь говорит? Вы историю России знаете? Ваш друг сказал мне, что вы поэт.
– Во!– победно вырвалось из Маровихера к его собственному изумлению. Понимая, что это еще более глупо, он все-таки поправился:– Я хотел сказать, во истории русской я – знаток!
-“Во истории русской”… Знаток! Отлично! Тогда возьмем поближе к нашему времени. Великая Отечественная война, ей вот скоро тридцать лет будет. Со всех сторон нас уверяют, что основными жертвами этой войны были евреи. Шесть миллионов трупов! Тоже поэт, Евтушенко, даже стихи специальные написал, требуя создать погибшим евреям отдельный памятник. Между тем евреи от общего числа казненных в Бабьем Яру составляли лишь пятую часть. Родственники казненных там же русских, белорусов, украинцев, как отнесутся к подобному монументу? Думаете, с одной любовью?
Маровихер, оскаля зубы, стал старательно придавать лицу презрительное выражение. В позе, которую, право, лучше бы изменить, застыли даже Нурдулды с Маей. Это было не смешно, а похабно. Ждан отвернулся.
– Вам так удобнее слушать?– Глаза Вареньки сузились.– Пожалуйста! У меня остался всего один вопрос. В Майданеке, в Освенциме, в других лагерях уничтожения все надзиратели были евреями. Спросите бывших узников, они еще живы. В бригады, которые занимались демонтажем золотых коронок у заключенных, тоже шли одни евреи. Я спрашиваю, так которые из них – жертвы? Мне самой что-то не разобраться.
– … Ты… ты… ты – дура!– Нурдулды, шальной и взъерошенный, в расстегнутых штанах, опрокинув стул, бросился от Маи на середину комнаты.– Нам жить надо было, понимаешь, дура! Мы должны жить! Во что бы то ни стало! Мы будем для этого все делать! Все!
– А стоит ли тогда жить?– только что и поднялась на это к выходу Варенька.
– Вам евреев не убить!– не слыша ничего кричал Нурдулды.– Глаза его враз провалились, как у больного, губы взялись нечистым обметом.
Не слышали его и Ждан с Варенькой. Держась друг за дружку, они уходили, и каждый шел наособицу. Ждан одной рукой придерживал ее за плечи, другой как-то безвольно, мол, все обойдется, прощался. Улыбка потерянности морщинила его лицо.
– Слышите, не убить евреев!– рванул за ними и Нурдулды.
– Нурик,– тихо позвал Маровихер,– отдохни! Слышишь? Сядь! Я так понял, что эта придурочная и есть ваша знаменитая антисемитка и сталинистка?
– Сталин не смог и вам с нами не справиться!– все еще дергался, как перекипевший чайник, Нурдулды.– Что ты сказал? Ага! Прости, Изя… Как услышу – Сталин, сам не свой становлюсь! Она! Она - дура!
– Мда… Случай явно клинический. А я все думаю, почему такой сыр-бор! Теперь – согласен. Сам вижу, она прямо-таки нуждается в скорой психической казни. Как тот сумасшедший командир красноармейской батареи, который в тылу у немцев вызывал огонь на себя!
– Я всегда это вам говорила. А вы, негодяи, не верили,– тихо, почти по слогам произнесла Мая. Она так, полузаголенная Нурдулдой, и сидела на своем месте, вся в красных пятнах, с руками, обвисшими чуть не до полу.
Никто и не заметил, что нестерпимо желтым вдруг сделался свет в комнате – на улице рассвело.
Совсем недавно, всего несколько часов назад, счастливая, вольная сила вынесла их из спящей гостиницы в добрый ночной город… Теперь сошла на нет ночь. Мутноватый свет залил окрестности. От нападавшего снега несло сырым пронизывающим духом. Очужевший вдруг город гнал их в такую же чужую гостиницу.
Ничего вокруг не замечая, поднялись в номер. В их отсутствие из комнаты точно выкачали воздух, нечем было дышать.
Варенька. едва сбросив шубейку, скорее к зеркалу. Не на лицо глянуть. Под грудью сквозь одежду и собственное тело видела его – будущего ребенка. Не как изображают учебники – свернутым в кольцо зародышем. С ясным совсем ребячьим лицом, по-детски округлым, с внимательными чистыми глазами, страдание в которых было непереносимо… Не выдержала!
– Ждан,– развернула его к себе,– давай уедем домой! Прямо сейчас! Прямо отсюда! А? Ты ведь тоже этого хочешь? Скажи. Не молчи, Ждан!
Да, весь воздух выпили из комнаты. Напустили вместо него какой-то серой взвеси. Плоским и серым сделался в этой наволоке Ждан. Он и отвечал ей серыми словами.
– Тебе успокоиться надо. Приляг. Усни.
– Я там ой чего наговорила… Не все, конечно, высказала. Они друзья тебе?
Вот об этом как раз Ждан нисколько не думал. Жил, как бог на душу положит. Друзья? Да, в общем, нет. Что он с ними пережил? Даже в армии ни с кем не был. Ну, ходил в гости, споры, разговоры, интеллигенты ведь как ни кинь, то да сё… опять же, хлеб делил.
– Не в этом дело. Понимаешь, Варенька, нам надо с ними жить! От этого никуда не денешься! Помнишь, еще перед поступлением, ты говорила об их засилии? Все верно. Теперь сам вижу. Куда ни пойди – всюду они! Евреи. И не на рядовых постах! Эти-то, Нурдулды, там Мая, еще кое-кто, хоть простые. Видишь ли, они говорят всегда о том, о чем мы, русские, и не думаем никогда. Интересно ведь. Ну и жить как-то надо. Не отгородишься же!
Быстрый взгляд она бросила в зеркало. Там уже не просвечивал сквозь нее детский исстрадавшийся донельзя лик… ушел куда-то…
– Как-то жить не надо! Я думаю, Ждан, вот что надо. Прежде всего, никакой безусловной вины перед ними мы не должны ощущать! Дескать, нас, русских, слишком много, мы и потерпеть можем, а вы, евреи, нация маленькая, вас поберечь нужно. Нет, и еще раз нет! Это их точка зрения, не наша! Одно святое равенство перед законом! То, за которое Сталин боролся всю жизнь. Его во главу угла! А не надо? Да. Не надо: после интеллигентского соглашательства, мяканья и беканья взрываться и кричать, что жиды Россию погубили. Известно, погубили. Но с твоего “просвещенного” согласия! Народ был против! Вспомни, мы с тобой вместе в Шадринске на вокзале эту частушку слышали: “Вернется дедушка Ежов и снова будем бить жидов!” Это не на московской кухне придумано!
– Так что же ты предлагаешь?– молвил Ждан серое свое слово.
– Правду. Равенство. Исполнение сталинской конституции! Больше, кажется, уже ничего не осталось! Земля наша обильна, место на ней и евреям найдется. Но из государственной народной жизни их надо гнать! В свою, еврейскую. Ведь создал им Сталин автономную республику. Что ж они туда не поехали, показать всему миру, на что способна гениальная еврейская нация? Думал? Так вот. Потому, что состояться еврейская гениальность способна лишь на командной должности в чужой стране, которую подобный гений и начинает нещадно эксплуатировать во благо своих соплеменников. Просто как! Многие всемирные тайны потому и охраняются, как зеница ока, что слишком просты. Страшно. Ведь это способен понять любой человек на земле. Впрочем, нет. Исключая тех, кто нацепил на себя ярлык интеллигентности. Таких уже ничем не прошибешь!
Ждан слушал, неудобно уйдя в коротконогое кресло у журнального столика. После их совместного поступления в Академию жизни его и Вареньки вроде бы совсем потекли рука об руку. Но это по первой видимости. На деле каждый из них глухо и надолго пропадал из жизни другого. Обок, обок и – петля в сторону. В свое время, в иное психологическое состояние. Очень изменила Вареньку странная смерть старшего брата Егора. Как подсушила. Выжгла необязательные юношеские пустоты поведения. Теперь – беременность. И, несомненно, ее всегдашний пунктик – евреи! Ждан уже не был тем наивным демобилизованным солдатом, как четыре года назад. Многое увидел сам, многое узнал, еще о большем – умозаключил. В доме русской культуры, на всех этажах, сытые и самодовольные, засели еврейские начальнички и знатоки. Они не утруждали себя прилежным познанием того богатства, до которого дорвались, все тысячелетнее наследие славянского духа они, словно в заклад взяли. Выгодно переводили древние летописи, строчили к ним скороспелые комментарии, где им требовалось, пропускали места о борьбе южных славян с хазарским каганатом, а были случаи, и продавали бесценные подлинники за границу. Убийственно скучные, спекулятивные монографии по истории русского искусства – плоды их гения. Словом, они снимали недурной процент с урожая, который не сеяли. В свое время Вареньку это потрясло, совершенно сбило с толку. Она срезу же представила себе новое беспощадное нашествие на русский народ и грудью бросилась на защиту…
Ждан, учившийся на дневном отделении, не наезжавший в Ленинград, как Варенька, а живший в нем, потреблял всеобщее разлитие еврейства постепеннее, меньшими дозами, такими, какие способны незаметно приучить к себе, и потому свыкся. Поначалу его естественно коробило, здоровое национальное чувство восставало и противилось в нем: что за черт! Русские в РСФСР уже не хозяева! Всюду командует парадом местечковый сброд! Потом пришла подлая, коротенькой длины мысль: а может, коль так сложилось, лучшего мы, русские, и не достойны? Ничего толком желать не умеем, склонны к лени и пьянству. Поделом вам, получили, что заслужили!
В жизненной суматохе и круговерти, в регулярном общении с евреями, он упускал, что так не сложилось. Так сложили!
Сейчас он сказал:
– Не помню, рассказывал ли я тебе… Пару лет назад попал я к хозяину дома, где ты только что была, на квартирную выставку левого искусства. Привел меня Карасик… или еще кто. Ну – беспомощность, не о чем говорить. А народ ходит все интеллигентный, в очечках, с лысинами и вид у всех, будто удостоились они попасть в храм! Ну, я не выдержал и сказал им, что думал! По Кафке, помню, прошелся, Шекспира в помощь призвал. Они же, я понял, ничего не читают. А если что случайно прочтут, сейчас же и позабудут. Я, черт возьми, много наговорил! Можно бы и поменьше. Но вот что интересно. Я не разобрал сперва, что там зрителями сплошь евреи были. Да и не могу я все время об этом одном думать! Я обращался просто к людям, которые любят искусство. Говорю, а сам чувствую отрицание передо мной, как свиная щетина – дыбом! Ни малейшей попытки понять никто не сделал. Отвергали с порога, сразу же, потому что говорил я – русский. Плюнул, ушел… Много потом об том думал… Кажется, начал понимать: когда они объединяются, чтобы стоять против, они превращаются в монолитное, тоталитарное тело, массу! Как стена! Такими, ничего не видящими впереди, обычно бывают в своих общих требованиях женщины. Здесь нужно делиться с ними уже не мыслью, а силой. Такой поток отрицания можно только уничтожить! Образумить нельзя! Более того, вразумляющий может сам запросто сойти с ума. Я на себе испытал. Они способны внушить противнику не мысль, но чувство, что ты один на земле так думаешь! И потому ты и есть сумасшедший! Что ты предлагаешь? Валяй! Я не хочу сходить с ума!
– Я, Ждан, в интересном сейчас положении, как ты знаешь,– виновато, вяло и о другом совсем улыбнулась Варенька.– Я, пожалуй, действительно прилягу. Ты извини, но ничего уже не соображаю!
Глава десятая
Сошествие
Свою курсовую о политике партии в художественной критике конца сороковых начала пятидесятых годов Варенька отнесла на кафедру марксизма-ленинизма на второй день по приезду. Запомнилось: лаборантка, принимая, перелистала ее, тридцать страниц на машинке для студентки-заочницы не шутка, и сказала: в следующую пятницу. Ей можно было верить. Ученая дама эта была внушительна с виду и покладиста нравом, уже начинала “толкать” науку, вела у заочников семинары по марксистко-ленинской этике. Студенты ласково звали ее “этитутка”. Оно и понятно, от природы щедрая плоть наставницы наглядно слабо увязывалась с какими-либо ограничениями и правилами, вот студенческий народ и внес свою поправку.
“Этитутка” тоже не обошла Вареньку нещадным женским взглядом, и она тотчас же привяла. “И эта наверняка решит, что я – беременна”,– тошнотно помнилось ей. Но ученая дама быстро отвернулась. “Слава богу!”
Назначенная пятница пришлась словно на совсем иное неотвратимо-нежданное время. После гнусненького диспута у Нурдулды о любви к евреям, после разговора-непонимания со Жданом о том же в гостинице… Пришла, и на ручных с календарем часиках оказалась тринадцатым марта…
“Этитутка” сказала, помнится, к одиннадцати…
… Государство, кто бы его не строил, в конкретных своих проявлениях прежде всего – автомат. Опустил условленный жетон и получай премию или выполняй соответствующее задание.
Автомат-то автомат, но особо бесчеловечной кажется его работа, когда в административное окошечко опускают фальшивый жетон!
Ночь на тринадцатое марта комсорг Академии художеств Коля Баев провел у “приятеля”, у которого была своя комнатенка в большой коммуналке. Для соседей, как бы выпили. А и действительно, нажрались до поросячьего визга. Чем свет, глаз еще не продрали – три коротких звонка и один совсем бесконечный! “Приятель” надолго пропал и вернулся не один, смущенный, но веселый:
– К тебе, Николай!
Ранний гость был, что нынче редкость, в шляпе, на плечах – импортное пальто-реглан, под кашне – узел фирменного галстука. Если бы человек умел сходу, в любой обстановке узнавать своего двойника, Коля Баев обомлел бы на засаленном диване увидев своего “приятеля”. Гость был вылитой, его, Коли Баева, копией. С поправкой, разумеется, на ухоженность и элегантность. С похмелья, ни свет, ни заря, Коле, однако, было не до определения собственных двойников. Он хмуро и хрипло буркнул:
– В чем дело?
Гость большим и указательным пальцем правой руки показал ему кольцо, для непосвященных – буква “О” в азбуке глухонемых.
Коля послушно сел.
– Поставь-ка там на кухне что-нибудь горячее,– оказал он “приятелю”,– и вообще…
– Что у нас с тобой может быть общего?– спросил один Коля в трусах у другого профранченного и в шляпе, когда они остались одни,
– То, что не нужно знать,– отмахнулся тот.– Выслушай, выполни и забудь! Сегодня, без пятнадцати одиннадцать будь в Академии у кафедры марксизма-ленинизма. Наши люди там будут ждать Варвару Гримм. Тебе их знать не нужно. Нужно им ее показать. Сам-то помнишь?
– Белокурая, в чем-то со складочками и глазки – луп-луп.
– Вот-вот. Сделаешь там какой-нибудь свой финт. Чтобы открыть ее. Хорошо бы, она бросилась на тебя или хотя бы прикоснулась. Короче, думай! Ты же наглый! Сам все знаешь. Сделаешь и – ходу!
Коля робко потрогал затылок и поморщился:
– Все?
– Да. Вот наличняк. Провожать меня не надо.
Комсорг Академии едва успел припрятать полученные деньги, как с закопченным чайником пришлепал “приятель”.
– Слушай, это что еще за чувырло возникло? Я ему открыл, а он меня щупать! Из наших, что ли?
– Из наших. Из Обкома комсомола,– не соврал Коля Баев.
Тринадцатого утром Варенька в Академию собралась с запасом времени. Мало ли! Город незнакомый, транспорт невесть как ходит… У порога проверила еще раз: документы, бумаги? На месте. С непонятной тоской осмотрела номер. Да нет, грустить здесь не о чем. “Вернусь со Жданом, вдвоем и порадуемся! Сдала дежурной ключ. Пошла по лестнице. Лестница в новом здании гостиницы была почему-то неосвещена. Приходилось спускаться на ощупь, еле-еле, как старушке… Как бабушке? Выбралась, слава богу, на улицу и ослепла! Солнце сияло как никогда. От недавнего снега не осталось и следа. Воздух был холоден и туг, как натянутое полотно. Бесстыдно оголенные тротуары курились пылью, в которую солнце и ветер превратили вчерашнюю грязь. Ленинград, казалось, даже слегка покачивало от бешеных ударов балтийского ветра. Черные провальные тени отбрасывали ослепительно пожелтевшие дома, и в тени, как ни странно, было теплее. Вареньку просвистало насквозь, пока она дожидалась своего автобуса. Тело сделалось непривычно чужим, быстрым и легким. Оно само летело вперед. И когда она сидела в автобусе – тоже скользило. По-над асфальтом, по-над мостами, по-над людьми. В полете ее сильно знобило: пронзительно холоден был весь залитый солнечным светом мир. “Тут не в шубейке нужно ходить, тут в самый раз тулуп, который бабушка набросила на плечи Осипа Виссарионыча”,– невольно постукивая зубами, вспомнила она и остро пожалела бабушку. Почему? Непонятно.
В Академии пыли было еще больше, приходилось жмуриться. Однако запомнилось: квадратный, тяжкий автофургон, неимоверно грязный, с красными крестами на облупленных боках. “Потому что – медицина, потому что – папа!”.
Ей хотелось медленно, благоговейно пройти знаменитый, круглый вестибюль. Но внесенная яростным порывом обжигающего ветра, минула его Варенька одним духом. С разгона свернула направо и прислонилась к стене отдышаться и отогреться. Чувствуя, что огнем горит обожженное солнцем и обветренное лицо, спрятала его в ладони, пропустила вперед толкучую стайку “сехэшатиков” (ученики художественной школы при Академии), от души позавидовала им… Полутемный, гулкий коридор выводил ее к нормальному дневному свету. Направо – двери кафедры марксизма-ленинизма, бывшая квартира блистательного художника Карла Брюллова. Напротив, у подоконника, курит кучка каких-то, скорее всего скульпторов, потому что – в халатах. Среди них, смотри-ка, размахивает руками комсорг Академии – Коля Баев. Весь мерзкий. Весь Вареньке противный: от тлевшей вокруг похабных губ бороденки до стоптанных вонючих копыт…
Еще один фальшивый жетон в автомат государственных отправлений опустил в это время отец Маи Шуп, влиятельнейший психиатр Ленинграда. По характеру это был счастливейший человек: всю свою жизнь он безошибочно знал, кого нужно слушаться, он никогда не сомневался в полученных указаниях. Исполнял и точка. Сейчас ему однозначно и прямо объявили! “Жизнь и психическое здоровье Варвары Бернгардовны Гримм в ваших руках. Случайности должны быть исключены. Совершенный акт будет иметь большое международное значение. В известных кругах нас должны бояться”.
Влиятельнейший психиатр тотчас же позвонил одному любопытнейшему человечку, своему давнему пациенту, который, хоть и был малость не в себе, хоть и подлечивался регулярно, но, худо-бедно, а уже много лет успешно заправлял диспансеризацией психиатрических больных в целом городском районе. Ему-то он и очертил, не вдаваясь в сугубые подробности, свой план спасения небезызвестной Варвары Гримм… да, Бернгардовны… студентка-заочница института имени Репина, видите ли, представляет очевидную опасность для общества, спорадический буйный бред с явной реформаторской окраской… да, необходимые меры защиты, подъехать с санитарами… Продиктовал и время, пожелал успехов.
Потом влиятельнейший психиатр Ленинграда принял неторопливую ванну и заварил кофе. Вдыхая неповторимый аромат, улыбался. Тепло вспоминал симптомы нарушений речевого центра в говоре того, с кем намедни наставительно побеседовал о спасении одной студентки-заочницы. Забавный гой! До настоящего времени считает себя вечным данником влиятельнейшего психиатра, который свершил над ним однажды чудо исцеления. А дело так выеденного яйца не стоило! Сразу после войны пришел на службу в горздрав молодой способный гой по фамилии – Узбек, а вот по национальности – грек! Впрочем, ха-ха, может, и наоборот. Тут весь цимес, что национальность и фамилия рифмовались, создавая дополнительную путаницу. Поработал-поработал этот грек-узбек и на зыбкой почве постоянного и болезненного противоречия своей фамилии своей же национальности застрадал легоньким раздвоением личности. Всё! Скандал на всю Европу! Профнепригодность! Влиятельнейший психиатр Ленинграда тогда таковым не был, но помог несчастному без дураков. Спас карьеру, спас и самую жизнь. Прописал снадобье, которое сам изготовлял и давал. И – как рукой сняло! Откуда этому греку-узбеку было знать, что волшебное лекарство, скромный кристаллический порошок – обыкновенный наркотик в гомеопатической дозировке. Ежедневное употребление приятно поднимало общий тонус организма, отвлекало его и таким способом лечило любую болезнь. Правда, улучшение наступало лишь в прирученном воображении самого больного. Но кого это интересовало? Человек есть только то, что он сам о себе думает. Грек-узбек искренне полагал будущего отца Маи своим избавителем. И – прекрасно! Тем более, что влиятельнейший психиатр вовсе не сам придумал столь упоительную панацею. Ветхозаветными патриархами ее секрет был выкраден еще у халдейских магов в седой древности. И послужил затем краеугольным камнем легенды о всемогуществе еврейских лекарей. Они ж впрямь во всем мире легко, дорого, приятно и быстро залечили таким образом немало императоров, королей и царей, не говоря уж о простых смертных… В Маином роду эта мина передавалась мужчинам с незапамятных времен…