– Мы могли бы пожениться. Ты остался бы в Ленинграде и нашел себе интересную работу.
Как обухом в лоб:
– Ты этого хочешь?
– А ты, Жданушка, нет?!
Вот как-то так и решили про свою жизнь. Самое главное, Ждан заметил, всегда как-то поодаль происходит. Ты только за ним наблюдаешь.
А мысль уже работала в нужном направлении. И стало ему казаться, что с Варенькой ничего бы у них не вышло. Да, любовь, первая, единственная, на всю жизнь, женщина, от которой у него мог бы родиться ребенок. Но что за дух у этой матери и хранительницы очага, когда глянешь ближе? Так в дневном колодце ночные звезды блещут, а не солнце, стоящее в зените. Можно ли жить со звездой? Будет же вечно край о край, искры во мраке. Он это и раньше исподволь понимал, но в последнее время особенно, когда ночью схватились у Нурдулды за евреев, воочию увидел – Вареньку не предскажешь, у нее всегда возможен разворот на любом пути. А у него, Ждана, такого поворота и нет. Да он ему и не нужен. Зачем? Отстав от провинциальной юности, от честной армейской школы, он во все годы учебы медленно отходил душой, оказавшись как бы на вечных интеллектуальных посиделках в славном русском городе. У него был природный незаемный ум, хозяйское ощущение родной земли под ногами, древние корни родного народа подпитывали сердце. Говорил, как думал, поступал так, чтобы после не стыдиться. От этого на него и щерились у Нурдулды, подкалывали и подзуживали. Но они тоже Ждану были нужны. Без них он меньше и медленнее понимал самого себя. Та праздношатающаяся прослойка людей, что считалась в Ленинграде культурной, все усредняла, перебивалась многоголосием, запевал не выносила, народ надменно принимала за хор, вечно повторяющий два последних слова от припева. Все – так! Но почувствовать собственную самостоятельность на таком фоне легче! На свой страх и риск Варенька объявила войну еврейскому засилию. Едва оперившейся школьницей она из провинции разглядела то, что идеологические мужи обеих столиц не замечали у себя под носом. У русского народа хотят отнять русское искусство! Она забила тревогу! И что ж? Знающие свое дело шуты ответили ей грохотом кастрюль! Трагический пшик получился. В интеллигентном городе Ленинграде. Ждан это прекрасно видел. И понимал: не может зритель помочь гибнущему герою кинофильма! Не может! А начнешь кричать, зашикают и выгонят! Происходившее на его глазах Ждан видел так: свои нынешние места евреи заняли давно и ждали часа. Похоже, его назначили. Все пришло в движение. Евреи, как и положено захватчикам, действовали целенаправленно и слаженно, русские, как и всякий хозяин, отругивались лишь между делом. То есть оборона даже не предполагалась, о ней никто не думал, подготовленным было только нападение. До крови еще не дошло, с обеих сторон работали одни языки. Но, если о спасении русского мировоззрения никто не заботится, будет и кровь. Итак, налицо два бунта. Еврейский и русский. Друг против друга. “Бунтом жить нельзя!”,– говорил Иван Карамазов. Варенька посмела, не могла иначе, жить только бунтом!
Как же, как же не хотелось Ждану сейчас бунтовать, сражаться, воевать. Он отслужил свое в армии, там учат принимать врага всерьез, а здесь? Бесконечная словесная склока, ехидные подъелдыкивания из-под интеллигентских усов! Не видел он открытых знамен у супротивных станов. “Како веруешь?” – спрашивал некогда русский у инородца. “Любишь ли Русь?”,– вот вопрос вопросов сейчас, но об том молчок. И настоящей опасности не видел ниоткуда Ждан, по-мужски не чуял ее.
Да ну вас всех к богу в рай!
Пусть евреи талдычат по углам свое, на большее их не достанет, в искусстве за ними ничего капитального нет. Две-три статьи с нерусскими названиями да матерные стишки Маровихера? Кто-то будет читать? Их титан Солженицын и тот – русский. Собственную русскость Ждан ощущал как безусловную данность и полагал, что русские, влезшие в еврейскую свару, хоть враг кругом, в поддержке не нуждаются. Они на родной земле и справятся без меня! Переливать из пустого в порожнее много охотников. Я буду жить сам по себе. Учиться, работать. Хватит болтаться межеумком, надо отбросить прошлое и жить, только жить,– наставлял он сам себя. Жить как все. Будет интересная работа. Семья. Дом. Пойдут дети. Свершится обыкновенная человеческая жизнь, а не борьба!
Ему думалось, что сложись у них с Варенькой все, как мечталось, он был бы одинок временами до крайности. “Лена такого не допустит, с ней я буду сам по себе, но не одинок.” Впрочем, одиночества он боялся еще чисто умозрительно, по-настоящему его не хлебнув. Сейчас он его бы и не узнал. Молодость – это, когда думать некогда, старость,– когда действовать сил нет, а одиночество – то, когда перед тобой только одна мысль и одно действие. Он еще не знал этого.
Прожитые года и знания вообще редко совпадают. Лишь сойди с привычного круга и оказываешься полным невеждой. Став заправским женихом, Ждан не знал, что ему в той роли делать. И невеста сразу поняла:– Надо пригласить на свадьбу твою маму. Обязательно!– присоветовала она.”
Но холодным, сторонним получился у него телефонный разговор с домом. Мать совсем не умела говорить в аппарат. Видимо, чуралась его, раз за разом сбивалась, все повторяла одни и те же слова. С предстоящим бракосочетанием поздравила сына чужим, эфирным голосом, что-то молвила о Вареньке и сошла на шепот.
– Что? Что, мамо, вы сказали о Варе?
Жалко попискивала из трубки разделяющая их русская земля. Maть словно не слышала его. Жаловалась на тяжесть в груди, на то, что голова кружится.
– Не можу я ехать, сынонька! Никак не можу!
И опять, совсем упавшим голосом, желала долгого семейного счастья. Даже не спросила, как зовут невесту.
До разговора еще колебался Ждан, идти ему под венец или погодить. После бесповоротно решил – женюсь!
Какая-то из подруг Лены, шумливая, все знающая и в знании своем всегда уверенная, пристала, как с ножом к горлу:
– Свадьба? Настоящая свадьба возможна только в церкви! Сейчас это престижно и модно! Лена, ты должна настоять!
Та еще не до конца осознала свою новую силу невесты и сказала просто просительно:
– Ждан, а ведь действительно… Свечи, венцы над головами, ладан…
– А в ЗАГСе – свадебный марш Мендельсона, шампанское, фотографии, черные “Волги”, увитые лентами с куклой на радиаторе. Не вижу разницы!
– Ах, боже мой, ведь браки совершаются на небесах,– дергалась подруга.
– Тем более! Тогда какая разница, в каком земном помещении их регистрировать?
Ждан не спорил, он говорил то, что думал. Но как со временем выяснилось, именно об это место споткнулась впервые их совместная жизнь, еще не начавшись. Вошла незваной тишина после его слов… Тут, в комнате появился будущий тесть Ждана, отставной капитан первого ранга, в просторечии – каперанг Михаил Андреевич. Высокий, он таким не казался, ибо был широк в кости. Лицо младенца, перешагнувшего за шестой десяток лет, и редкие волосы младенческим хохолком надо лбом. Одет просторно и удобственно: в безразмерный свитер и простецкие штаны, которые лучше было бы назвать шароварами. После смерти жены он целиком посвятил себя выпивке и приусадебному участку. Оба увлечения друг другу не перечили, и старик, верно, впервые в жизни был по-настоящему счастлив. Нынче, если что ему и мешало – так вставная лошадиная челюсть из пластмассы.
– Пушь,– оказал он, что означало – “понимаешь”.– Хрен редьки не слаще!
Лена и ее всезнающая подруга встопорщились, как куры под дождем:
– Папа, ну что ты можешь в этом понимать?
– Два раза, пушь, женился. Маленько кумекаю,– старик не спускал ясных голубых глаз со Ждана.– Молодой человек, пушь, не запомнил, пушь вашего, извините, имени…
– Его никто с первого раза не запоминает,– привычно не обиделся Ждан.– Редкое.
– В Североморске служил я с одним Жданом, украинец, пушь, был,– Михаил Андреевич глубинно причмокнул, искусственная челюсть послушно подалась вглубь, он стал говорить отчетливее и быстрее.– В армии служил?
– Три года, на Севере.
– Ну, пушь,– обрадовался старик.– Я сейчас…
– Папа…
Он как на крыльях слетал, хотя воротился с немалой ношей, еле держа здоровенную, Ждан таких и не видывал, бутыль, литров на пять.
– Папа…
– Мое изобретение и, пушь, изготовление – самородное вино из черноплодной рябины. Дочь, пушь, пятое-десятое, трески на закуску… Надо, надо с зятем выпить!
Густое, темное вино крепко вязало рот, а вкус свежей северной ягоды обволакивал гортань.
– К Ленке, дочери моей, пушь, когда знакомые сходятся,– неторопливо потягивал винцо Михаил Андреевич.– Я имею обыкновение спросить про армию. Пушь, никто не служил! Ты – первый! Я знаю, молодые разговоры разговаривать – это всякий может. Но как жить будет такой, кто в армии не служил? Пушь – не пушь!
Это сам Ждан так давно заметил, что уже и забывать стал. Среди ровесников его в интеллигенции ленинградской не было отслуживших. Тот – глазами слаб, у этого грудь цыплячья, у третьего – с психикой разногласия. Не отдавали лучшие города России своих сыновей на службу Родине, опять пошла отдуваться за всех бескрайняя русская деревня да малые, позабытые богом райцентры. Как ни крути, закономерность!
– Ну, папа, кому это интересно?
– Это пушь, всем нужно, а интересно только в игрушки играть!– вздохнул Михаил Андреевич и даже бровью не повел на попрощавшуюся с ним всезнающую подругу.– Служить, я считаю, всем необходимо. И не потому, что война, хотя всякое может быть, я к тому веду, что между жизнью и войной нет большой разницы. Здесь – уметь надо, пушь!
Очень хотелось Ждану согласное сказать, да старик лишь рукой махнул:
– Вижу, пушь, что не против. Смеются теперешние, когда говоришь, что армия к порядку приучает, а того не понимают, что порядок – это и есть гармония!
Что называется, не в бровь, а в глаз! Елена Ждана уже и ногой толкала, и за руку тянула. Не обращал внимания. Как он сам раньше до этого не додумался? Впрочем, если бы и додумался, так что?!
– Я на подлодках двадцать лет прослужил,– ловко прихватил своей неродной челюстью папиросу Михаил Андреевич.– В самую середину войны был у нас случай один. Стоим мы в Североморске, база наша, пушь, была там, незамерзающий порт. Летом хорошо, а когда на дворе минус двадцать – не очень, пушь. Приходит приказ: дают путь – квадрат в Баренцевом море, курс туда и обратно – двое суток, без всплытия. Исполняйте, пушь! Я – старпомом. Механическая часть моя была. Взяли, пушь, курс. Вам не понять, объяснять полночи надо – уровень кислорода упал, пушь! Худо всем было по-разному… А пятнадцать человек – намертво!– Он медленно обвел их, свою дочь и ее будущего мужа, глазами. Ничего младенческого не было в них. Заклубились они вдруг той морской бездной, где прошла вся его служба.– Пятнадцать, пушь, человек, а всего на борту – тридцать два человека. Мы мертвых по койкам разложили, на лица – фуражки, пушь! Сходили туда и обратно с покойниками. На берегу потом полгода по следователям нас таскали. Что? Да почему, пушь? Никого не посадили. Но главное не в этом. Я в тот поход старпомом ходил. Я не знал, зачем нас посылали!
Не чинился он, разумеется, но величаво получилось, когда налил Михаил Андреевич всем самородного вина. Помолчал.
– Человек, пушь, повсюду мрет. На небе, в воде, про землю, пушь, и говорить нечего. Я что хочу подчеркнуть. Кто воевал, тот знает. Когда умирает человек, исполняя свой долг, все лучшее, что в нем было, он живым оставляет. Кто, пушь, рядом выжил. Мы, семнадцать человек, которые пришли из того похода, все, пушь, до сих пор живы-здоровы. Хоть есть и постарше меня. Те пятнадцать много нам отдали. Их сердцами мы, пушь, здравствуем сегодня… Выпьемте, сын и дочь!
В первой половине следующего дня торжественная регистрация брака предстояла им.
Это какая-нибудь никчемная малость способна истерзать человека десятком случайностей, а события рассчитанные, капитальные проскакивают по его жизни, как по загородному шоссе. Самоходом. Так мелькнула и свадьба. Запомнилось, что у величавшей их ораторши из ЗАГСа ходуном ходили уши под ажурной прической цвета переспелого персика, да еще кто-то из гостей бросил на угол молодых горсть мелочи, Лена, бедная, едва зуб не сломала о копейку.
Жарко было в Ленинграде, середина лета. Из медового месяца достались молодым лишь три положенные законом дня, ибо отпуск свой календарный Лена уже отгуляла.
Прямо с середины недели пошла жизнь супружеская.
Когда сходятся под небом он и она, чтобы вместе поставить дом, бок о бок пахать землю и ходить за скотиной – все ясней ясного. Ничего придумывать не надо, совет вам да любовь.
Не то в городе, где семьи на всем готовом живут в карточных домиках друг у дружки на голове. У молодых и здоровых мужчины и женщины только и забот, что воду за собой в отхожем месте слить. Поженились они словно бы для того, чтобы вместе в Эрмитаж ходить. Отсюда и начинаются любовь, психология, социология, политология, загорается здесь нечистым огнем козлиное око Зигмунда Фрейда. Нужно непременно выдумать себе то, чего нет. Он, видите ли, любит ее за то, что у нее тонкая душа. Будто где-то существует центр проверки на тонкость? Она, оказывается, души в милом не чает оттого, что он навострился изображать на холсте дачный пейзаж. Скажите на милость! А будь они оба на уборке или посевной? Что, выбор шел бы таким же извращенным путем?
Ныне словно напрочь оставлены всеми человеческими свойствами многие супружеские пары в городах. Велико число бездетных. Другие живут сообща потому, что так удобнее копить деньги на приобретение крупных вещей, неподъемных в одиночку. Есть и такие, что просто торгуют своим правом на брак, за деньги регистрируются с приезжими, давая им постоянную прописку. Бесконечная непогодь человеческих отношений. Так в зоопарках несчастных животных засаживают для удобства содержания и осмотра случайными парами в одну клетку. Дивный красавец волк из-под Брянска, а волчица доставлена с Прикамья. Да на воле они бы обошли один другого за версту, а здесь – нет, нельзя, живи глаза в глаза, хвост в хвост. Воют они ночами. Боже мой, как воют!
С Варенькой, если на чистоту, Ждан оставаться надолго наедине тяготился. Упругое беспокойство познающего безделье зверя исходило от девушки, невозможно было додумать, как закончит она любое начатое слово. Ничего подобного у Лены не было и в помине. Ровна нравом, несвычна к домоводству. А когда и было ей привыкать к дому? Чем свет – на работу, возвращается – уже и ночь на носу.
Ждан один бродил по пыльной неухоженной квартире. Михаил Андреевич до осени сгинул на дачу. Ждану понравился его “мостик”, обустроенный на кухне. Поставлена за стол вместо стула широкая самодельная лавка, тут же – тисочки, плоскогубцы, молоток, на стене повыше – полка со словарями и справочниками, все не в забросе, а на отдыхе. Даже неудобно смотреть, будто мешаешь.
В их с Леной комнате все было по-другому. Каждая вещь жила сама по себе. Ждан открыл резной книжный шкаф. Книги на полках лоснились, топорщились и горбились. Сразу видно, что сброд. Где пусто, где густо. В одном месте он приметил больше порядка и вгляделся в корешки попристальнее – поэзия! “Ну-ка, ну-ка, что за музы витают над душой моей жены?” Так. Лохматая, раздрызганная брошюра, изданная в 20-ые годы. Демьян Бедный – “Красная двоица”. Перелистал, Красная двоица так, оказывается, называли в ту пору Троцкого и Ленина! Что ж, запомним. На толстенький томик черного колера с красной буквицей “А” в углу Ждан поморщился – Андрей Вознесенский. Не любил. Этого поэта тянет орать в пустоту, в порожнее ведро или ночью на улице. А пустота – тоже форма жизни, только невидимая. Ее уважать надо! Рядом Евг. Замятин – “Островитяне”. Нет. Слишком старательно и скучно. Вот – в домодельном залихватском переплете машинописный “Камень” О.Мандельштама. Да, в таком виде Мандельштам выглядел лучше, чем изданный типографским способом. Приглушалась манерность. Всю жизнь поэт прилежно изображал из себя несправедливо обиженного взрослыми мальчика, испытывал судьбу и был наказан по-настоящему, оставил после себя альбомчик стихов. Далее – Борис Пастернак. Всю свою долгую благополучную жизнь писал, как проклятый. Переводил с десятков языков. Наработал стиль, пристающий к зубам, словно смола. Так и кажется, что это про него сказал покойный Виссарион Белинский: “…стихи его написаны шестиногим ямбом…”. Безусловно сохранится в истории литературы. Так, а это? Опять – Хармс! Ну его в болото. Пусть его лошади читают, у них головы большие! Теперь Анна Ахматова – “Бег времени”… Уф. Ждан уселся на пол перед шкафом, Ахматова вроде бы и ничего себе… Длинная, без большого смысла жизнь, вереница точно ветром надутых мужей, стихи, конечно. После прочтения каждого тотчас же говоришь – классика, потом начинаешь мучаться, где же, черт побери, я это читал прежде, не находишь, злишься на самого себя. Можно обойтись. Следующей стояла пухлая папка, машинописные листки из которой разлетелись при первой же попытке стронуть ее с места. Ждан взял наугад:
Знаю, умру на заре! На которой из двух,
Вместе с которой из двух – не решить по заказу!
Ах, если б можно, чтоб дважды мой факел потух!
Чтоб на вечерней заре и на утренней сразу!
… Марина Ивановна Цветаева! Шрам на сердце русского стиха! Иногда ее стихи читать так же неловко, как нечаянно увидеть чьи-то объятия. Каждой строкой своей она прежде остального – женщина. Каким зловещим даром наделила ее судьба! Из всего сущего Цветаева умела выбирать только самое страшное, грязное, черное… Ждан прочитал еще несколько стихотворений и отодвинул от себя папку… Нет, Марина Цветаева – пища не на каждый день, так сказать, не картошка! Папку с перепечатками Иосифа Бродского он повертел в руках и так, и сяк. Иной раз при чтении приходит на ум простой вопрос к автору: чего ради ты переводишь бумагу? К чему? Вот и Бродский. Усидчив, умен, что пишет, как поэт, за версту видать… А на кой черт? И потом – язык, мать-перемать! На родном так фразисто не говорят, ему так руки не выламывают, чтобы блеснуло недалекое сравнение! Отложил. Ковырнул самодельный сборник с дарственной надписью какого-то В.Кривулина. Парень жал из себя талант, аж за ушами пищало, но…
– Жданушка, я так и знала, что тебе понравится!
“… Ну вот, целый день прошел и не заметил”. Ждан смущенно поднялся навстречу жене.
Чего никогда раньше не делал, Ждан попросил у матери денег. Кратким косноязычным письмом. Через несколько дней пришла телеграфом сотня. Ждан тридцатку оставил себе на сигареты-транспорт, остальные – Лене на еду.
Безработица.
В переводных романах, бывало, встречал Ждан подробные описания того, как мучится на Западе человек, оказавшись без работы. То – на Западе. Пропускал. Казалось неубедительным. Теперь самого ухватило поперек живота. До того убедительно, что не охнешь! Он ни о чем другом и подумать не мог. “Я не работаю!” – сидело в голове и стояло перед глазами. Со всех сторон. Везде ему чудилась укоризна, а Лена или, упаси Боже, Михаил Андреевич ему слова упречного не сказали. Садись, ешь-пей, как ни в чем, ни бывало. Нет, он сам себя в угол загонял.
А накопилось и прорвало все незаметно, промежду прочим. Летом еще с удовольствием сказали ему в отделе кадров Академии, что он волен, использовать все преимущества свободного распределения, то бишь, устраиваться сам. Он и обрадовался. Сходил в городское управление культуры, что на Невском и в областное – Смольный, 6-й подъезд. Модно одетые, не слишком занятые сотрудники этих заведений смотрели на него не без откровенного изумления. Как если бы он, например, спросил в аптеке колбасы. Отвечали же туманно, с заметной величавостью, словно от их ответов зависело некое хрупкое равновесие: дескать, лето сейчас на дворе, зайдите осенью, может, что-то, где-то и возникнет. “А и в самом деле,– согласился Ждан.– Лето – пора отпусков, надо погодить!”
Желтым колесом укатило лето, впервые за годы учебы не съездил Ждан домой к матери, а ничегошеньки нового не произошло. Осанистые деятели из обоих отделов культуры стали еще туманнее. “Теперь только после Нового года”,– сказали. “Оx-xo-xo!”-просвистало в голове. Те, кто держал в своих руках его трудоустройство, жили не мелким временем! Явно, были им открыты иные единицы измерения, чем жалкие часы и дни!
И гаже всего было то, что приключилось с ним это в единственном на земле, прекраснейшем городе Ленинграде. Казалось, одного права жить в нем достаточно на все человеческие потребности. Ан нет! А стыдно-то как быть ленинградцем и не работать. Ждан завидовал любому прохожему. Вскоре зависть стала прицельной. Он проклинал свою разнесчастную гуманитарную участь. Представлял, что избери он стезю точных прикладных наук, все сложилось бы благополучно. Услужливое воображение рисовало ему уютные кабинеты в НИИ и КБ, где трудятся молодые физики и математики, приветливых сотрудников, дружные поездки на природу по выходным. Одиноким донельзя, кругом виноватым чувствовал себя Ждан, а из одиночества нет-нет да и мелькала ему слабая и дальняя улыбка Вареньки, в которой не было поддержки, а было прощание. Осенняя моль, существо с байковыми крыльями и мокрым носом, поселилось в душе. Как и любой гад, оно, прежде чем сожрать, опаивало жертву беленой. Вялая тоска пеленала всякое движение. Стало стыдно выходить на улицу. Будто кому-то было до него дело? Раздражали изредка перепадавшие солнечные дни, особенно яркие и щедрые после затяжного ненастья. Ему было совестно идти с женой в постель. Словно безработица лишала его мужских прав и чувств. “Жить будешь, но женщину не захочешь”,– провожали знатоки на волю зеков, откинувших в зоне больше десятка лет. “Так ведь это после десяти лет тюрьмы,– метался Ждан,– а я?!” Поди, поспорь с судьбой, у нее свой счет.
Безработицу следовало уничтожить, убить, сплясать на ее могиле.
Злой “цыганский” дождь плевался сквозь солнце, когда рискнул Ждан наведаться в районное бюро по трудоустройству.
Если интеллигентные чиновники из прежних культурных контор при виде Ждана лишь слегка недоумевали, инспектор бюро по трудоустройству, человек, видать, свободомыслящий и недалекий, полистав новенькие документы посетителя, так и закудахтал:
– Ну, молодой человек, искусствоведы только по блату устраиваются на работу!
– Может, мне зайти попозже?
– А зачем?
… На метро Ждан доехал до Невского. Просто так. Чтоб домой не возвращаться. Пошел от Гостиного к Московскому вокзалу. Брызгало дождем, дергался ветер. Солнце яростно рвалось сквозь прорехи быстро гонимых по небу туч и напоследок безжалостно жалило в глаза пешеходов. На Аничковом мосту Ждан приостановился… Нет, все-таки не любил он этот город. Любовь – чувство человеческое, выдается каждому по размеру, с ним и в пир, и в мир. Петрограду нужно соответствовать. Или, как пушкинский Евгений, или, как исторический царь Петр. То, что ютится между этими двумя точками, к городу уже не относится! Чаек гоняло над водами канала. Ждан бросил в одну из них окурок и пошел без цели далее. На углу Невского и Владимирского шибануло горячим духом. Взошел. Хотелось посидеть, а тут – “стоячий бал”, народ встоячку мыкался за высокими столиками. Ладно, взял сосисок, кофе.
– Дружище!– как выполз из человеческой гущи знакомый голос.– Старый друже, Ждан Истома!
Пошел на голос Валериана Карасика и, протолкавшись, обнаружил в глухом углу забегаловки два вполне приличных столика. За одним – Карасик с Маровихером. Оба довольные и “датые”. Изя в новенькой зеленой шляпе вообще выглядел женихом.
Снизу вверх пьяновато и добродушно Карасик оглядел Ждана, как будто собирался покупать его на вес:
– Знаю, все знаю! Свадьбу ты зажал, дружище, не пригласил принять чарку, но все равно – поздравляю! Что-то, гляжу, не весел. С лица опал… Жена заездила?
Маровихер прыснул.
– Не обращай внимания,– рассудительно продолжал Карасик.– Хорошо, что встретились. Мы тут, понимаешь, мое устройство на работу скромно отмечаем.– Он из-под стола ловко плеснул водки в кофейную чашку, подвинул Ждану:– Прими на грудь за старого друга Валериана!
Неладно и холодно зашлось у Ждана в груди, слева, там, говорят врачи, мучается у человека сердце. Он механически сглотнул налитое:
– Поздравляю! И кто же ты теперь?
Маровихер прыснул,
Щурясь кривым птичьим прищуром, Карасик подробно оглядел зал, похлопал Маровихера по руке:
– Не скрою, большой человек буду, ребята! Гастрольный отдел в областной филармонии принял под свое высокое руководство! Это вам не два пальца поцеловать! Весь цвет нашей эстрады. Тут тебе и Эдита Пьеха, и “Иди ты на хуй”, и всякая “Хильня”! Знайте, с кем сидите!
Маровихер прыснул, потом, будто сдала в нем, наконец, определенная пружина, заржал со смаком и расстановкой:
– Будет,– делал Карасику пальчиками,– руководителем вокально-инструментального ансамбля “Премудрый пескарь”!
Карасик лишь хмыкнул в его сторону:
– Ну, а ты-то как, старый друже Ждан? Небось в науку ударился? В аспирантуру?
Сторонние, к ним в закуток залетали обрывки смеха, грохот посуды, словно там дурачились понарошку, а не питались. Ждан дожевал холодный кусок сосиски:
– На улицу ударился!
Маровихер дернулся было прыснуть, да не хватило сил.
– Нe понял!– Карасик поднял правую бровь.– Как это, на улицу ударился?
– Да просто! Безработный я. С лета!
Карасик сморщился, как если бы кто-нибудь на его глазах пренебрег закуской, которую он уже мысленно отобрал для себя:
– Так что ты молчишь? У тебя, что, друзей нет?!
Маровихер, таки, прыснул и тут же остолбенел. Карасик, кажется, хватил его под столом ногой.
– Есть, есть у меня одно местечко,– Карасик причмокнул.– Для себя берег на всякий случай, но сам погибай, а товарища выручай!– он быстро записал в записной книжке имя, отчество, номер телефона и вырвал листок Ждану. – Позвонишь завтра с утра. Скажешь, от меня!
Глава четвертая
Отдел реализации
На Мойке близ Исаакиевской площади стоит здание не угрюмее прочих, но нахальнее: из-за широкого вольготного окна, венчающего последний этаж. Даже в дни, когда солнце стороной обходит город, оно умудрялось зажать в своих стеклах отблеск-другой, и тогда над ослепшими улицами вовсю щерилась нестерпимо-алая рвань, взявшаяся невесть откуда. Смотреть было невозможно. Впрочем, никто особо и не приглядывался.
Во всем доме том, небритые и похмельные, обитали художники, а за наглым окном помещались те, кто, так сказать, от щедрот своих художников кормил, добывал по всей стране заказы на тематические живописные композиции, назидательные графические серии и многозначительную городскую скульптуру. Называлась лавочка сдержанно – Отдел реализации. Находились постоянно в отделе три человека. Дама с весом – Анна Петровна Кутерьма, дама без веса – Мариночка Борисовна и старик уже и без пола, лысый и благообразный – Василь Саныч. Анна Петровна Кутерьма, на голове пережженные, как уголь, без блеску, чернущие волосы, была начальницей, Мариночка Борисовна, последовательно заменившая внешность браслетами, ожерельями, кольцами, блузками, юбками и потрясающей обувью – служила ее правой рукой. Василь Саныч, утративший в долгой борьбе с действительностью и самые общие половые признаки, ведал всей канцелярией и отвечал за посещаемость. Все трое целый рабочий день пили чай, говорили по телефону, писали бумаги и выглядели соответственно должностям. Кутерьма – строгой, Мариночка Борисовна – исполнительной, а бесполый Василь Саныч – внимательным. Они составляли наплавную, видимую часть айсберга, а придонную громаду изображали числом до двух десятков сотрудники, инспекторы-искусствоведы. Эти с утра были обязаны позвонить в отдел, сообщить, что живы-здоровы, до конца рабочего дня – зайти расписаться. В Ленинграде они бездельничали, работали в командировках. До сорока дней в квартал, на расстоянии от Сахалина до Архангельска. Катайся, где хочешь, только привези заказов на определенную планом сумму, по трем позициям – живопись, графика, скульптура.
Могло показаться, что инспекторов-искусствоведов набирают из разного сброда и невообразимой сволочи. Вовсе нет, хотя кроме действительных искусствоведов в отделе были: театроведы, философы, психологи, социологи, один возжелавший жить с чистыми руками акушер, техник-дорожник и камнерез Додик Узенький, громила с бычьей шеей и мордой, как гиря с ушами. У него, злословили в отделе, узеньким был только карман.
Подобная разномастность была чисто внешней. Отдел работал, как армейские часы. Случайными, меняющимися в составе сотрудников были именно набредающие со стороны гуманитарии. Чистоплюй акушер, бывший дорожный смотритель и здоровущий камнерез сидели в отделе по десятку лет каждый, входили во все худсоветы при производственных комбинатах, а Додик Узенький, по всему, был еще и кандидатом в партию. Яркая ниточка сообщничества, повязавшая подельников, мелькала изредка, но последовательно. Никто не знал, что за диплом у Анны Петровны Кутерьмы, слышали только, что какой-то из ее мужей был художником. Исполнительная Мариночка Борисовна тоже была та еще “вещь в себе”, поговаривали даже, будто стучит она в КГБ, будто ведет на весь отдел картотеку компромата, а, между тем, и настоящего адреса ее никто не знал. Это притом, что все сотрудники общались друг с другом в любое время дня и ночи.
Налицо в отделе было два состава – постоянный и временный.
Весной, летом, осенью и зимой инспектора-искусствоведы разъезжались по командировкам за заказами. Здесь вступал в действие жесткий принцип естественного отбора. Некоторые новички совсем не добирались до намеченного города, сходили с дистанции добровольно, по малодушию. Другие спивались в ходе длительных договорных отношений с местным начальством. Несколько человек обязательно спивались сами по себе, от широты натуры. Был случай, когда вполне приличный психолог просто пропал, прямо наваждение, был, и нету; объявляли даже в розыск…