Все ЧП обсуждались на собраниях, принимались по ним соответствующие резолюции, писались приказы. Таким совершенно законным образом обеспечивался постоянный приток в отдел свежих, несведущих людей, надежно упрятывались все огрехи и подтасовки, громогласно списывалось все, что могло привлечь опасное внимание ОБХСС. Впрочем, насчет внимания тут еще бабушка надвое сказала. Анна Петровна Кутерьма, Мариночка Борисовна, дорожный техник, акушер и камнерез таким дивным способом превращали безналичные деньги, поступавшие из провинции, в желанную “наличку”, что у карательных органов в ту пору, пожалуй, и экспертов для уличения не нашлось бы! Автором многолетней операции был дорожный техник, почерпнувший свое незаурядное искусство в недрах собственной семьи, где по отцовской линии все всегда сидели на финансах, своих и чужих. Выглядел он несколько странно: лицо и руки – костлявы и грубы, однако под пиджаком катается ухоженный кругленький животик, глаза налиты непроницаемой, черной дрянью, а волосы на голове мелко-курчавы и светлы, точно всегда пронизаны солнцем. Звали его просто Саша, но отзывался он, ой, не каждому, мимо некоторых сотрудников отдела проходил, как мимо мебели. Саша, не таясь, называл себя государственным капиталистом. “Государство организует производство и сбыт,– щелкал он американской зажигалкой,– а я взимаю прибыль. Современное разделение труда!”
Вместе Сашу, Додика Узенького и акушера Гошу никто не видел, а появлялись они в отделе так: первым – тяжеловес-камнерез, этот не начинал шага ни с пятки, ни с носка, бухал всей ступней сразу, только паркет попискивал. Потом, насвистывая, возникал акушер, одетый с иголочки, свежая сорочка, галстук, хоть и отошел по моральным соображениям от гинекологии, а дамским угодником, чувствуется, остался до конца дней.
Акушер и камнерез шумно здоровались, отдувались, щелкали дипломатами, хлопали друг дружку по колену, за это время и материализовался в кресле у стола Кутерьмы Саша в своей высокой просветленной шевелюре. Будто сидел там с утра, взявшись ниоткуда.
В свой час задумывался отдел реализации, как необходимое производственное звено между художником и заказчиком. Чтоб, не тратя попусту времени на поиски, они узнали друг о друге, один получил произведения живописца, графика, скульптора, другой – заработную плату. Так было задумано. Но всего не предусмотришь. И люди, чья национальность веками посредничает меж кем угодно, тотчас же унюхали у новинки нужную даль и превратили отдел в интеллигентский отстойник, теплицу для жуликов. Дела там делались тысячные, у “избранных” было по два автомобиля и по три дачи. Трещала дефицитная джинса на непомерных плечах Додика Узенького.
А следом за хищением бытовым, уголовно наказуемым, влачилось по отделу воровство блядословия. Ложь множили бездельные инспекторы-искусствоведы от скуки. Все вместо “советский” говорили “совейский”, так казалось уничижительнее! Анекдоты рассказывались десятками и подолгу обсуждались сообщения “забугорных” радиоголосов. Как один человек, весь отдел единодушно гордился собственным легализированным диссидентом Романом Пустовойтом, который, в коже с головы до пят, всегда ходил вполпьяна и курил только американские сигареты. О нем шушукались, что по-крупному он пострадал еще в 1966 году. Будучи студентом, написал обличительную листовку в трех экземплярах о венгерских событиях. Получил пять лет мордовских лагерей, его любимая девушка вышла замуж за инструктора Обкома партии… Теперь Роман Пустовойт, как сыр в масле катался!
Ждана Истому приняли на работу в отдел реализации за полчаса. Валериан Карасик здесь был ни при чем. Он все наврал о своем влиянии на руководство отдела. В отделе реализации всегда были свободные места… Люди уезжали в командировки и куда-то пропадали. Специфика!
Первую командировку положили Ждану через месяц. “Пока, Ждан Александрович,– сказала ему Кутерьма,– знакомьтесь с работой отдела сами”. Принаряженный и отглаженный, с особым чувством собственной нужности и причастности он приходил знакомиться – больше ему делать было нечего. Знакомство, однако, шло через пень в колоду. Он быстро перелистал железнодорожные справочники, переписал в записную книжку расценки на производство художественно-оформительских работ и увидел, что все, учеба кончена. Попытался поговорить с Василь Санычем. Бесполый старик крепко, до скрипа потирая лысину, стал рассказывать, как нелегко приходится ему с женой после инсульта. “Утром продукты закупи и накорми,– тихим голосом, зыркая по сторонам, повествовал он,– в обед бегу накормить, а после работы полчаса ждешь, пока дверь откроет, забыла, как замок действует!”
Да нет, не то!
Жизнь в Шадринске, служба в армии, учеба в Академии художеств прошли, остались за спиной. Ленинград ленинградцев, каким стал и сам Ждан, был ему, по сути, неведом и очень интересен. Кто они на самом деле? Чем живы? Как думают, говорят, чувствуют? Что у них за душой? Он понимал, что попал в избранный коллектив, нерядовой. Как высока и привлекательна сама цель его работы! Если отбросить план, он передает народу созданное для него искусство. Его, искусствоведа, именно этому и учили в Академии! Теперь он сам видит, что выполнять эту ответственную работу доверяют только людям подготовленным, имеющим высшее гуманитарное образование. “У нас в отделе такие артисты есть,– говорил ему Василь Саныч.– Ну-у народные!” Старик, конечно, далеко не романтик. Хитер и опытен. Прямого слова от него не дождешься, но так уж устроен человек, что не может не выказывать своего отношения к той действительности, в которой живет. Ждан наблюдал за Мариночкой Борисовной. Только на мгновение ожили ее вроде бы вовсе бездумные глаза. Когда загрохотал дипломатом, трамбуя под собой паркет, Додик Узенький. И не любовным томлением налились они, а сухим и острым, как нож, знанием, она знала, что несет ей появление Додика. И верно, он сел подле нее, поржал немного, ломая непослушные толстые губы, ушел, оставив на столе книгу. Ждан двинулся за ним и поравнялся с Мариночкой Борисовной, когда та лениво раскрыла оставленную книгу прямо на красной толстой пачке десяток. Что это? Должок? Почему тогда Додик передает его, как резидент вражеской разведки? Может так, деликатно и ненавязчиво, принято возвращать деньги меж коренными ленинградцами? Поди, знай это прославленное Блокадой племя!
Не обращали на Ждана внимания. Он сам себе начал казаться невидимкой, только смотрел и прислушивался. Его нынешние коллеги, инспекторы-искусствоведы, вечно спешили мимо. Запыхавшиеся, в распахнутых плащах, точно с пожара, они врывались в отдел, кивали, не глядя по сторонам, черкали в книгу посещаемости на столе Василь Саныча закорючку и так же заполошно исчезали. Чувствовалось, очень насыщенной, бурной жизнью жили они, но там, вне работы.
Как-то от пустой маяты вышел Ждан из отдела покурить на лестничную площадку. Темновато здесь было, острой сыростью тянуло снизу. Он откинулся на перила, раздумался. Сама собой налаживалась его жизнь, неделю назад готов был повеситься, натурально места себе не находил, а ныне, гляди, вот она, работа! Теперь и дом с семьей не были в обузу. Он был уверен, что успехи на работе не заставят себя ждать. Он сам из провинции, кому же еще, как не ему, бережно отбирать лучшие ленинградские произведения искусства для украшения заводского или сельского клуба? Вкусы простого русского человека из глубинки известны ему не понаслышке. Он может сделаться истинным благодетелем для всех, кто, разбросанный по лицу земли русской, взыскует настоящего искусства. Он мечтал о создании особого, народного стиля оформления, могучего, светлого, ясного, а не жеманного и дохлого, каким сейчас “славилась” ленинградская школа. Ему воочию виделось собственное, по праву занятое, место в жизни…
Он и не заметил, как поодаль, тоже покурить, расположились двое из отдела. Диссидент Роман Пустовойт, седой и пухлоголовый, в кожаном пиджаке, и другой, которого все звали Генкой, высокий, лоснящийся от недавнего бережного бритья, громкоголосый и степенный. Одышливо затягиваясь дымом, Генка продолжал рассказ:– Маровихер, значит, выпил и спрашивает: “Простите, вас как зовут?” – “Ваня”,– тот отвечает.– “Так вот, Ваня”,– говорит Маровихер на весь зал, а дело в кабаке Дома писателей было,– морда вашего лица меня не устраивает! Вам, Ваня, может, валенки подать, чтобы вы, наконец, ушли?”
– Морда вашего лица… валенки подать… – сипло обрадовался диссидент.– Ха-га, ха-га! Ну, Маровихер! “Какой матерый человечище!”
– У Маровихера, я знаю, книга недавно в Париже вышла,– качнувшись в их сторону, как свой, вклинился в беседу Ждан.
Две жирные складки одобрения вспухли на Генкином лбу.
– Скажи, Рома,– заорал он, словно в лесу.– Молодежь не зря в отдел берут! Ты Маровихера знаешь? А это видал?– Он торжественно вытащил из кармана серую книжицу толщиной в полпальца. На ее обложке черными насекомоподобными буквами было написано: Изяслав Маровихер. Халява. Философские эйфоризмы. По “Философским эйфоризмам” Генка с нежностью провел пальцем:– Это, видишь, самое важное! Новый жанр. Ты кто по образованию?
– Искусствовед.
– Во, ученый! Сам понимать должен. А книга эта – большой вклад в сокровищницу. До Маровихера так никто не писал!
Ждан перелистал. Что верно, то верно. Так писать до Маровихера вряд ли кому в голову приходило. Каждый философский афоризм печатался на отдельной странице и состоял всего из нескольких строк, например: “Господи, я знаю, что ты есть. Но подай моей душе какой-нибудь знак. Хоть “бибикни” за спиной на пустынном утреннем шоссе!”
– Он что, машину купил?– спросил Ждан.
– Маровихер?– переспросили в один голос диссидент и Генка.– Он может.
Генка, насупившись, взял Ждана за лацкан:
– Мы тут с Ромой подумали хорошенько и решили, что с тебя – три рубля!
Ждан улыбнулся:– Три так три.– Он понимал, что выпивка – кратчайший путь к сердцу отдела.
Взяв вина и водки, отправились к Генке, он жил в начале Суворовского в большой, дорого обставленной квартире. Не расслабляясь, провел гостей в свою комнату и усадил вкруг сервировочного, на колесиках, столика.
– Гады-коммунисты,– сказал, заглядывая в окно.– Глядите, что они мне повесили!
На фасаде противоположного дома электрическими лампочками был набран лозунг: “Слава КПСС!”
– Днем еще ничего,– кинулся разливать Генка, как только мать принесла закуску,– а ночью – горит, спасу нет! Вторые шторы навесил – спать не могу! Ну, будем!
Диссидент Рома Пустовойт, дернув стопку, деятельно заинтересовался Генкиной жалобой, припал к окну, за малым делом не взлез на подоконник, отошел, хмуро щурясь:
– Сахарову Андрею Дмитриевичу надо будет об этом сказать, а то они там в Москве совсем забыли о простых людях!
– Адреса не говори,– перешел на шепот Генка.– Адреса не надо! Скажи, вешают без спросу, что хотят!
Чтоб не рассмеяться, Ждан закусил зубами целую горбушку, прожевал и спросил вежливо, уводя хохочущие глаза в сторону:
– Роман, а ты Солженицына знаешь?
Закусывать диссидент любил так же искренне, как и выпивать. Он выцелил с тарелки ломтик колбасы из серединки, смазал горчицей, приладил к добротному ломтю булки, откусил, посмаковал и только тогда оторвал глаза от столика:
– Александра Исаевича? А как же! Встречались не раз. Я ему передавал свои социологические эскизы!
– Что он за человек?– самое главное, что нужно было ему, спросил Ждан. Он уже и думать забыл смеяться над потешным вихлянием диссидента перед окном.
– Если я кому в этой стране и верю,– взялся диссидент за селедку, первый кусок ему не показался, был заветрен с обратной стороны, он выискал другой,– если я кому и верю безоговорочно, то это – Андрей Дмитриевич Сахаров! Святой! Проще говоря, аскет. Нет, он и Леночка Боннэр, я уверен, будут канонизированы церковью.
Слыхом не слыхивал Ждан о Леночке Боннэр, ну да и шут с ней. Андрей Дмитриевич Сахаров тоже не вызывал у него восторга. Не раз подсовывали ему в гостях знаменитый плод раздумий академика, статью “”О стране и мире”. Та же “Халява” Маровихера. Ни единой мысли, серенькая жиденькая публицистика. При таких мозгах, как управляется Сахаров со своей научной работой – загадка! Дальнейшие рассуждения Пустовойта он слушал вполуха. А диссиденту понравилась селедочка средней соли. Вдохновившись, он подробно рассказал о суровой жизни будущего святого, покамест только изобретателя отечественной водородной бомбы. По его словам, Сахаров в быту был ужасающе неприхотлив, в правительственной зоне отдыха у него был самый маленький трехэтажный особняк, из которого день и ночь неслись песни Галича. “Вот этого,– диссидент назидательно указал на водку, селедку и сигареты,– ни-ни! Проще говоря, светоч!”
– Роман,– напомнил Ждан,– а Александр Исаевич Солженицын?
– В глубоком духовном поиске, - закурил Пустовойт и вдруг без всякого перехода заржал, вздрагивая всем телом.– Знаешь, самому раньше в голову не приходило: Солженицын все ищет, где не терял! Гена, в прошлый раз, помнишь, капустка была фирменная…
– Ага,– Генка слушал диссидента, как завороженный, словно тот не цедил слова лениво и сипло, а наигрывал на неведомых музыкальных инструментах.– В момент!
– Нет!– Неожиданно закаменел диссидент лицом.– Не так я сказал! Солженицын хочет немедленно переделать нашу жизнь. Назад в НЭП! Чтоб у каждого была своя лавочка. Понимаешь?
– Если все станут торговать, кто будет производить?
– Он – большой художник, его это не волнует. Почему я и ценю Сахарова. У Андрея Дмитриевича мощный аналитический ум, он реально предлагает западную модель….
Тут с большущим блюдом ввалился сияющий Генка:
– Вот она, родимая, капустка! Мамаша маслица подлила, лучку накрошила. Ты, Рома, говори дальше, еще поговори.
– Значит, главная цель Солженицына – жизнь?– уточнил Ждан, глядя в упор и не замечая, как жадно потребляет диссидент кислую капусту.
– Угу!
– Так на кой черт она тогда мне нужна? Если выше моей жизни у меня ничего нет?
– Ну ты даешь! А что еще, кроме жизни, у нас есть?
Они выпили по маленькой, закусывали, сидели в покое и уюте. Диссиденту – за сорок, Генке – под сорок, Ждану – под тридцать. Все – жители одного города, у всех – высшее образование, все – интеллигенты, каждому русский язык родной, а заговорили о жизни и на тебе – не понимают!
– Да все есть у нас, кроме жизни! Все! Земля, в которую легли наши предки. Небо, в которое уйдут и наши души. Божий мир еще есть кроме нашей куцей, случайной жизни и ликовать нужно ежедневно, что она – лишь крохотная его частица. Жизнь человеческая меньше атома! Если жизнью одной дорожить, так даже ею, крупиночкой, не овладеешь!
“Нет, не понимают!”
Диссидент величественно жевал. Генка, напротив, сник, грустно, неторопливо разлил. Что-то в нем все-таки шевелилось.
– Ну, ты и мыслитель,– сказал он чуть не с завистью.– А сам, кто будешь? Из каких?
– Я? Русский казак,– впервые так назвал себя Ждан вслух. Понял, что иного ответа на этот вопрос не может быть.
– Как понять?– утерся после капусты диссидент.– Это, что ли, как у Шолохова? Тогда – двойной плагиат.
– Просто казак. Почему, как у Шолохова? Как у всего моего рода. Отец был казак. Дед,– ему разом стало бесприютно.
Ну, как сделать, чтобы тебя понимали даже те, кто живет с тобой на одной земле и говорит на том же языке, что и ты? Как-то ночью Ждан заблудился на улице Михайлова, близ “Крестов”. Как надрывался тогда, как срывался над городом мужской голос, изрыгаемый, казалось, самой сердцевиной тюрьмы: “Надежда, ты слышишь меня, Надежда?” Не слышала. Не в глубине души, а как самое необходимое в жизни, любил Ждан людей. Всех, кого видел и мог представить на своей земле. Неизбывная связь с ними была простой и краткой. Он учился в Академии, потому что кто-то ходил за плугом и варил сталь. Кто-то писал книги, без которых было невозможно само обучение. Все выстраивалось само собой, было явным и не предполагало изменений. Как же вдруг он очутился среди посредников, от которых, в какую сторону ни скачи, никуда не доскачешь? Которые зарабатывают деньги тем, что сбывают русскому труженику в глубинке бездарную халтуру ленинградских “мастеров” резца и кисти, а потом попивают водочку, рассуждая о гениальности Сахарова и Солженицына? Народ – темное, пьяное быдло! Не обижена Русь духовными вождями и пророками – Пушкин, Гоголь, Достоевский, Маяковский. Вот за ними – русский народ, а не пьяное быдло, родная земля, воля к добру, открытая, честная жизнь. Но чтобы физик-теоретик, типичный жрец, изобретатель оружия массового поражения, Сахаров, обличал власть, которая его же сладко поит и кормит? Такого, нет, еще не бывало! Или Солженицын, писатель, то бишь человек труда одиночного, как тюремная камера, поперся поперед батьки? Сущий вздор! Сапоги всмятку! Лев Толстой, уязвленный поголовным стяжательством, изрек однажды, особо не ломая головы: “человеку и двух метров земли хватит! Ну, попробуйте, претворите в жизнь… Смешно, и плакать хочется!
Здесь уже сам Ждан не понимал ни аза. Он сказал:
– Ребята, не судите строго. Я, может, чего и перегнул маленько… Гена, где у тебя тут руки ополоснуть?
Говоря, он так сжал щепоть капусты, аппетитно захваченной пальцами, что накапало в рукава. Вернувшись, он застал конец перепалки.
– …тебе все равно с кем пить! Дело твое. Не маленький,– бурчал диссидент.
Генка только виновато хлопал пьяненькими главами:
– Мы сейчас, мужики, ничего, попьем.
Легко было восстановить начало разговора. Диссидент не советовал Генке водиться со Жданом. Он, де, мальчик плохой, не наш. Совсем, как в школе.
“И здесь – один!”
Вечером Ждан улетал в первую свою командировку от отдела реализации в Омск. А Михаил Андреевич, тестюшка богоданный, начал чудить с утра. Едва Лена ушла на работу, заполонил квартиру, хоть топор вешай, всесильный дух кипящего селедочного рассола. Просыпался Ждан в армии от дождя, просыпался от различного шума, впервые проснулся от запаха. Вышел на кухню. Сидел за столом на своей лавке счастливо раскрасневшийся каперанг, стояла перед ним бутыль самородного вина, на плите вовсю булькал ушат, в котором прежде кипятили белье. Он-то и распространял вокруг ни с чем не сравнимый аромат.
– Михаил Андреевич, то ли вы делаете, что нужно?
– Как тебе, пушь, сказать,– деловито выпил старик. Когда Михаил Андреевич пил днем, он обращался с вином, как с лекарством, наливал только себе, никого не угощал.– Ночью, пушь, вспомнил двадцатые годы. Беспризорничал я тогда по Москве. Спали мы у котлов, где жидовскую смолу варили…
– Чего-чего?
– Ну, асфальт, пушь, тогда так называли, а все равно холодно. Нэпманы же нас погреться, никуда не пускали. Вот мы и наладились суп из селедки варить. Ее проще всего украсть было. Получалось, пушь, за уши не оттащишь! И сытно. Вот я и решил на старости лет, хе-хе, опять попробовать.
– Михаил Андреевич,– почему-то пришло в голову,– вы коммунист?
Трудно было представить, что мальчишкой приходилось каперангу воровать. Он степенно налил, выпил, понюхал луковку, хотя мог бы просто подсесть к плите, где варилась селедка и подышать.
– То, что я сейчас – коммунист,– подвигал он искусственной челюстью,– дело, пушь, десятое. Их теперь, как собак нерезаных вокруг. Я, пушь, большевик!
Ждану очень хотелось, но опасался в селедочной атмосфере, заварить себе свежего чаю. Налил вчерашнего.
– Михаил Андреевич, я, честно говоря, не вижу разницы. Большевик… Коммунист…
– Молодой, потому, пушь, и не видишь. А точнее – не знаешь!– Михаил Андреевич встал, зачерпнул из ушата ложкой, хлебнул и на детские, чистые глаза его выгнало две здоровенные слезищи.
– Сытно!– прохрипел он, выгибая шею в сторону форточки. С характером был старик, не желал бить лицом в грязь, признаваться, что опростоволосился со стряпней.– Будешь? Ну, пушь, как знаешь. А я налью себе тарелочку.
Ждан терпеливо ждал.
– Оно, пушь, беда, что учат вас сейчас неправильно,– взялся Михаил Андреевич за ложку.– Большевики – это те, кто в гражданской войне победил, кто Россию от иностранной сволочи освободил. Коммунистам, пушь, интернационалистам все равно было, кто на нашей земле хозяйничать станет. Русский народ за большевиками пошел, пушь, не секрет! Об этом и кино есть. “Чапаева” помнишь? Вот! Я в партию, когда вступил? Только в 37-ом году. Предлагали раньше, я, пушь, отнекивался. А в 37-ом сам заявление подал. Почему, думаешь?
– Н-нет! Но, Михаил Андреевич, в 37-ом году, сейчас пишут, ужас какой-то был, одни репрессии!
– Репрессии?– капернаг истово хлебал крутой, соленый, как пот, селедочный супешник своего бесприютного детства, и кто знает, отчего все стояли в его глазах слезы.– Репрессии проводились против врагов народа! Тех, кто расстреливал русских мужиков в начале революции. Здесь в Питере, пушь, Зиновьев, в Москве – Каменев. Они, пушь, и были коммунистами. Я вижу, что Сталин чистит партию от убийц и ворья и подал заявление. Тогда и призыв такой был. Чтобы, пушь, работать для нашего народа, а не на собрания в ЖЭКе ходить, как сейчас! Кто, пушь, в партию вступил в 37-м, 38-м годах, те – большевики! Я, пушь, так считаю!
Колыхнулась вдруг в памяти давнишняя встреча. Ждан увидел Октябрьскую демонстрацию на Марсовом поле. Алые стяги на твердом голубом небе, последнее золото склоненной листвы, вороненую чернь оград – цвета Империи, и старика, дивного, как сон, схожего со Сталиным, который подарил ему старую фронтовую флягу и выпил с ними. Другими словами, он говорил о том же, что и Михаил Андреевич. Помнится, Ждан потом еще долго спорил с Валеркой Ивановым, а не писатель ли их странный собеседник? Он рассказал им тогда одну лагерную легенду…
– Михаил Андреевич!– Ждан пошире открыл форточку, закурил, поставил чайник, черта ли в нем, в селедочном духе, будем живы – не помрем.– Михаил Андреевич! Вот я – искусствовед, у меня – высшее образование. Вышло так, что теперь я знаю больше, чем те простые люди, среди которых я вырос. Здесь, в Ленинграде, я общаюсь только с такими же, как я нынешний. И что вы думаете, я с ними ругаюсь, как с первейшими врагами, спорю до потери пульса. Я им доказываю, что на Руси своей мы отлично живем, они мне, что хорошо живут лишь там, где никто из нас не был! Ух, дурь какая! Но я-то чую, что сил мне уже не хватает! Вы, вы, Михаил Андреевич, понимаете, что у нас происходит? Маразматик Брежнев спит так же беспробудно, как и весь народ…
– Кто, пушь, спит, тот еще не умер.
– Так-то оно так,– вяло согласился Ждан.– На раз и вода – квас! Но что получается. Нас в Академии пять лет учили всяким высоким материям, и вот, получив диплом, мы ни хрена не можем понять в собственной жизни! Наоборот, нас как будто нарочно от нее отстраняют! Я же не для того изучал историю, чтобы по своему времени бродить с завязанными глазами. Мне, зрячему, исподтишка навязывают в поводыри слепошарых подпольщиков вроде Сахарова с Солженицыным, которые и кончик собственного носа не способны разглядеть! Но все устроено именно так, чтоб я был никому не нужен. Словно кто-то всемогущий внимательно прочитал о “лишних людях” в русской литературе XIX века и постановил производить их искусственным способом в наши дни. Ведь я как специалист, как мыслитель, как государственник принудительно не нужен нашему народному государству. Меня сознательно отталкивают в подполье, на обочину оппозиции. Мой знакомый, Изяслав Маровихер, шут его знает как, недавно издал в Париже философскую книжку. Наглая чепуха на постном масле! Но на него глядят с восхищением, а в меня тычут пальцами, как в “буку! Как так? Что это?! Вредительство, за которое расстреливали в тридцатые годы? Только уже вредительство, поставленное на более высокую ступень, пущенное, так сказать, на поток… Что мне делать, Михаил Андреевич?
Каперанг отошел от своего обычного правила, налил домашнего вина Ждану, отрезал дольку от луковки.
– Жизнь, пушь, так устроена, что человек все время должен собирать кирпичи. Он думает – живет, а на деле, пушь, там – кирпич, здесь – кирпич, на будущее. Чтоб было, где укрыться под старость. Ты, я вижу, пушь, уже набрал рядок. Разберись-проверь, что беречь с собой. А то под конец жизни соберешься строить последний дом и, глядишь, пятые-десятые кирпичи выйдут трухой. Как тогда жить? Что, пушь, строить? Смотри, пока не поздно!
…Ждан вылетел из Ленинграда в Омск поздно ночью. Первая командировка – ночной полет. Дана тебе, искусствовед-инспектор, целая область. Крутись, как знаешь, а привези план по трем позициям: живописи, графике, скульптуре. Не сделаешь – подавай заявление об уходе!
Полумрак в салоне. Ровное гудение в ушах. Будто поднимает тебя на неведомую высоту глухой ящик лифта. Ничего не видно!
Глава пятая