Здесь Александр Иванович нисколько не ошибался, новая духовность его, дарованная задержкой стула, была куда значительнее прежней: можно сказать, с ног валила; пробрала она и гомельского искусствоведца. Прямо в сосредоточенные размышления рабби он сунул свой вездесущий нос:
– Надо бы, учитель врача вызвать знающего! Очень вы рискуете, пренебрегая здоровьем. Я вам говорю!
– Скажи,– поднял на него просветленные страданием глаза Александр Иванович,– Ответь, можно ли правоверному еврею мочиться на крыше синагоги?
“Говно, видать, ему уже в голову кинулось”,– хмыкнул про себя Валериан, но вслух невозмутимо оттарабанил:
– Разумеется, можно! Но так, чтобы струя мочи падала вниз, не касаясь краев крыши и стен синагоги!
“Это ничего, что он подумал будто я с глузду (с ума - белорус.) съехал,– про себя же понял его, как облупленного, рабби.– Важно, что, не смущаясь положением, он дает единственно верный по духу ответ. Тогда, значится, берем за ум, пусть женится на Ханночке, все формальности, пятое-десятое, и перебирается сюда, и живет, пока я не поправлюсь, без прописки, там видно будет… Дух сейчас надо сохранить, дух, а не одни буквы!”
Он по памяти продиктовал нужный телефонный номер и, одинокий, отрешился тужиться на своем величественном стульчаке.
“Силен, бродяга,– зажимая нос, таки, почтительно подумал Карасик.– Вони напустил, что не продохнуть, а все равно держится, как первосвященник! Тоже уметь надо!”
– Дух!– поднял над ним руку, словно благословляя, Александр Иванович.– Дух!
– Понятно. Понятно, учитель!
Дух и впрямь становился все тяжелее. Прибывшая вскоре по вызову медицинская бригада – два здоровенных медбрата и заводная старушонка с бородавкой на носу,– люди, вроде привычные, и те подергались малость на пороге, прежде чем приступили к больному.
– Дух у вас, папаша, стоит невозможно спертый,– бесцеремонно запищала старушонка.– Вы зачем туда взгромоздились? Что вы на такой верхотуре делаете? Давно под себя ходите?
– Вообще никуда не хожу!– раскорячился ей навстречу в спущенных на ноги штанах простой советский масон.– Ни-ни! Ни на улицу, ни под себя, ни на горшок!
– Ну это мы быстро, просифоним по первое число!
Медбратья деловито спустили Александра Ивановича со стульчака, положили, застегнув штаны, на носилки и понесли. На выходе, в двойном дверном тамбуре, уже скопилось несколько человек, ожидавших, когда спустят носилки с больным. Кое-кто зафыркал носами.
– Не веришь, всю квартиру засрал,– тотчас же зычно пустился рассказывать шоферу больничного “уазика” один из медбратьев.– Пришли, а он на старинную деревянную лестницу залез и гадит! Ну, папаша!
Ровеснику двадцатого века, ветерану ленинградской блокады, несгибаемому коммунисту-интернационалисту, жертве необоснованных сталинских репрессий простому советскому масону Александру Ивановичу Тверскому сделалось тошнехонько. Пожалуй, впервые за всю свою долгую непростую жизнь пустил он на глаза невольную слезу. От постороннего случайного слова… Да!
За санитарами, уносившими в больницу носилки с уважаемым учителем, Карасик вразвалку прошел только по площадке до ступеней узкой лестницы… Далее пусть ее теснится Ханночка. Не его это наследное дело!
Округляя жадным дыханием ноздри, вернулся в комнаты, истинного расположения которых до сих пор не понял. Старик далеко не осел. Живя в огромной коммунальной квартире, умудрился собственные комнаты так перепутать незаметными перегородками, что получилась квартира в квартире, государство в государстве Даже телефон, о котором было официально заявлено, что это обыкновенный отвод, был у масона с индивидуальным номером. Вот тебе и советская власть, вот тебе и всеобщее равенство всех трудящихся. Долго ли умеючи?!
Из буфета первым делом Карасик выволок тяжеленный, литра на два, хрустальный графин и хватил добрую чарку. Закусил яблоком, заводил по сторонам глазами, прикинул. Выходило, что в одной из раббиных клетушек он не бывал. Так и есть, она и сейчас заперта! Ну, еще бы! Там, где письменный стол с дурацким двухэтажным стульчаком – пожалуйста! Ройся! Тут, вслух ругнувшись, Карасик набрал полную грудь здешнего, от стульчака, воздуху… Ух! За малым делом не брякнулся в обморок! Запахом дерьма, выдержанного, возрастом не уступавшего своему автору – Александру Ивановичу Тверскому – пронзило его до печенок. Хоть и не выносил с детства сквозняков, распахнул, безжалостно обрывая занавески, окно. Полез в ящики письменного стола. То-то и оно, заперто…
– Валерианчик,– закрасовалась в дверях Ханночка.
“Неслабая девка! Симпанпончик! И когда она только успевает халатики менять? Опять на ней новый… с утра – второй! Что у них тут, склад промтоваров? А почему нет?!”
И жутко обидеться решил Валериан, даже побелел для правдоподобия:
– Я тут, заметь, третий день пашу, как папа Карло! Все прибираю за старым засранцем. Вот видишь каргу эту?– не рассчитав, он толкнул помпезный стульчак. Сооружение, стоявшее будто и незыблемо, как триумфальная арка, неожиданно легко и со страшным грохотом рухнуло. Из разбившегося урыльника потекла на ковер вонючая дрянь:– Сама видишь, сил моих больше нет!
С достоинством и печалью устранился Карасик от дел. Согбенный усталостью примостился на стул. Безучастно, но очень внимательно проследил за последующим. А Ханночка не стала браниться или приставать. Моментально сама прибралась. Промокнула старыми газетами загаженный ковер, и под ними же, смятыми в ком, вынесла в бак на лестницу осколки ночного горшка. Дедову ходулю одна поставила на место. Принесла бронзовую старинную пепельницу, плеснула в нее одеколона, подожгла. Сильный, властный аромат заструился по комнате и накрыл дух отхожего места. Ханночка – и когда опять успела переодеться, теперь на ней, фу ты, ну ты, было нечто среднее между ночной рубашкой и открытым вечерним платьем – подсела к столу, достала сигарету и медленно подала Карасику спички:
– Огня!
Чувствуя себя официантом, но не смея переступить через ее повелительный тон, Карасик подчинился.
– А теперь хорошенько послушай!– сказала Ханночка. Без тени тепла, без даже обыкновенного внимания, никак глядела она перед собой, его недавняя любовница, вчерашняя школьница-удочеренка, позавчерашняя ночная грелка богатого старика:– Это тебя он,– мотнула на стульчак головой,– рабби, за полного дурня держит. А я думаю, что немножко масла у тебя в голове есть!
Карасик в прежней роли безвинного страдальца, как на жердочке тулившийся на краешке стула, чуть не упал.
Ханночка и дым пускала, словно в кино, и глядела обворожительно:
– Я ему всегда говорила: рабби, да он соображает! Этот гомельский искусствоведец звезд с неба не возьмет, а что из-под себя – не упустит!
– Я – гомельский искусствоведец? Я?.. Ты, соплюха, мне? Да я кончаю Академию художеств!
– Ой, как интересно! А я этим летом поступлю в театральный. Буду артисткой кино и театра!
– Ты,– у него и губы обвисли.– Ты? Знаешь, куда ты можешь поступить? Знаешь?
– Ты сам знаешь, что поступлю. Так же, как ты, пять лет назад. Он,– опять взгляд на возрожденный стульчак,– уже все при мне обговорил, с кем надо! Но это все унюансы.
– Нюансы, актриса кино и театра!
– Ой, как интересно!– и уже по-другому произнесла, без издевательского равнодушия опытной на все женщины, напротив, с неподдельной девчоночьей жилкой, с придыханием, округляя глаза, и угловатой вдруг сделалась, будто не в заказанном по фигуре наряде сидела, а в сарафанчике, из коего выросла. “Вот черт!” Взахлеб, стреляя глазищами, а не следя сощуренным глазом, понесла:
– Не веришь? Эх ты! Искусствоведец! А я правда все могу! Валерианчик… Валерианушка… Можно так? Ты себе не представляешь, как будет хорошо, если мы будем вместе. Этот старый жид ведь в больницу поехал подыхать…
– Ты же сама… ммм… еврейка, надеюсь!
– Потому и знаю, кто из нас – жид, а кто – еврей! Это русские вокруг не знают! Мы для них или все – евреи, или все – жиды! Валерианушка, я про другое совсем хотела сказать. Знаешь, этот засеря не разрешил мне даже в больницу его проводить, сказал: с гомельского искусствоведца глаз не спускай, а то вернусь и с тебя спущу шкуру! Xa-xa-xa!– беззаботно зашлась она.– Ты же представляешь? Вонища от него так и прет, руки в бороде запутались, сам вытащить не может, а туда же – шкуру спущу! А?
– Хе-хе,– в полголоса сказал Карасик и передернул носом.
Свои пальчики положила Ханночка на его руку:
– Знаешь, как мы сделаем? Пока из него там говно будут откачивать, мы поженимся, и я тебя на этой площади пропишу! Спускай тогда шкуру с кого хочешь, только не с нас! Ну? Понял?
– Хе-хе,– опять всхрапнул Карасик. Не то, чтобы в нем мучительно боролась преданность учителю с откровенным соблазном, которым поманила его Ханночка, нет! Рабби, вздорный, себялюбивый и надменный, ныне еще и обделавшийся по уши, уже давно был ему противен. Старый дурак, считал Карасик, сейчас способен впечатлять своим враньем лишь таких лопоухих гоев, как Ждан Истома. Карасик попросту боялся. Не все анекдоты травит Александр Иванович Тверской. На многое еще способен старый масон. И колебался Карасик… Предложение, что и говорить, заманчивое… Но! Весьма колебался… Из стороны в сторону…
– Да ты, я вижу, есть хочешь,– поддержала его в шаткую минуту Ханночка,– Так пошли!
– В паспортный стол, между прочим,– поднялся, своротив на бок физию, Карасик,– нужна его подпись, что он согласен!
– А ты на что? У тебя же в Академии художников хоть залейся. Пусть нарисуют! Да пошли, горе мое!– порывисто, как тянут подростки друг друга бегать взапуски, повлекла его в смежную комнату. Там стол под скатертью: рыбка, колбаска, выпивка, что отрадно, не здоровенный хрустальный кувшин, из которого хлебал тишком Карасик, а четырехгранная, как царский штоф, бутылка “Посольской”.
“И это она промеж уборки поспела! Бой баба!” – Валериан впервые видел подле себя юное существо женского пола с таким очевидным даром перевоплощения: безмятежная школьница, умелая, с перчиком, любовница, неприступная светская дама, безукоризненная прислуга. “С распростертыми объятиями ее примут на любой актерский факультет и без протекций рабби,– подумал он, усаживаясь поудобнее.– Я-то, почему должен от нее отказываться?”
Ханночка и рюмку ему налила, и закуски положила, и вилку подвинула. Сама – так, на краешке. Губки окунала, к губкам подносила. Когда увидела, что Валериан поднимает налитое для тоста, плотоядно облизнулась.
Валериан мало сказал. Валериан хорошо сказал.
– За нас!– сказал Валериан.
– Завтра с утра в ЗАГС,– только и уточнила с мечтательной улыбкой невесты Ханночка.
До дна выпили оба.
По дороге в больницу, покоясь в улежистых носилках, носом строго в ребристый потолок кузова, почувствовал себя Александр Иванович Тверской заурядным хорошим человеком с безупречной трудовой биографией. Как сквозь незримую отстраняющую стену, наблюдал он зажимающих носы медбратьев и старушонку-фельдшерицу, змею подколодную, курившую ему прямо в лицо. На существующую в его глубинах таинственную колбасину запора настроился он, словно на некое сосредоточье равновесия, тем и жил.
Завезли его куда-то в новостройки. Когда поволокли в приемный покой, сверху брызнуло грязным и вонючим дождем. Ничего. Зато в приемном покое, позвонив и еще раз уточнив фамилию, стали относиться сообразно с ней. Погнали к чертям собачьим навязчивую, крикливую старушонку, дали вместо нее своего человека: очки в золотой оправе, на пальце – золотой перстень, в козлиной бороде тоже желтизна пробивается, словом, интеллигент, приятно пообщаться. Он самолично измерил Александру Ивановичу давление, снял кардиограмму, взял кровь, называл коллегой:
– В цивилизованной Франции, коллега, случаи, подобные вашему уже давно лечат хирургическим путем. Урезают толстую кишку, сокращая тем каловую трассу. Феноменально!
Тут невесть почему развеселился простой советский масон. Очень доверительно дотронулся до “своего человека”:
– Скажите, пожалуйста, ваша больница новая?
– Новая-новая.
– А ремонт уже был?
– Зачем ремонт? Все в отличном состоянии!
– Тогда почему в ней такая вонь?
– Потому что вы, коллега, немножко сходили под себя!
Смеху-то смеху! Будто новый еврейский анекдот сочинили. Оба превратились в сплошные улыбки. Один в лежачую, вытянутую, другой в подвижную, с дорогим блеском.
– В отдельной палате, коллега, вам уже не будет пахнуть!
О да, там было восхитительно: свежо и тепло одновременно. Александру Ивановичу сразу полегчало. А может, между делом, ему что-то сумели вколоть? Ну и черт с ним! Как бы там ни было, а больше всего радовало то, что его внутренняя неотвязная колбасина, подпиравшая уже было в самое горло, вроде как исчезла. Рассосалась она, что ли? Смотрел, смотрел он в свежепромытое окно, да и уснул.
…Проснулся простой советский масон уже в дороге. В мягком вагоне. Двухместное купе. Воздух нагрет и уютен. Верно, недавно разнесли чай, позвякивает ложечка в стакане. Сам он сидит, положа руки на столик, насупротив – конечно, свой. В вечном китайском макинтоше стального цвета, в зеленой велюровой шляпе, на коленях – коричневый фибровый чемоданчик с большими никелированными замками… Дай бог памяти! Он – гражданин Приговор!
Ах, золотое было время надежд и свершений! Весна 1953-го. Избавились, наконец, от ненавистного сталинского ока. Замкнули кровавого тирана в Мавзолей на всеобщее обозрение. Освободили врачей-отравителей, вернули в Москву жену Молотова, Полину Жемчужину, этот перл создания. Сталинского сына в тюрьму отправили! Василия, крикуна и правдолюбца! Так-то! Полной грудью вдохнули воздух безнаказанности, которую одну и почитали, как истинную свободу! Что за планы рождались тогда в головах у масонов. И не только рождались – воплощались с невиданной быстротой! Александр Иванович Тверской (под другой он был, понятно, фамилией тогда), покопавшись в старых книгах, предложил реализовать идейку – слух. САРАфанное радио. А именно: создать образ пугала, которое может поддержать в простом народе веру в справедливость, с нужным, однако, душком. Мол, кто-то мстит за народ большим начальникам, мол, дело народа правое, народ не забыт. К Тверскому подключили еще несколько интеллектуалов. Работали, помнится, горячо, творчески. В готовом виде их слушок получил мрачновато-поэтическое обличье во вкусе Пастернака. На “Красной стреле”, сочинили они, в двухместном купе мотается по ночам меж Ленинградом и Москвой спецчеловек. Интеллигентного вида. Подсаживается к большим начальникам, дорожный разговор, тары-бары. А перед Бологим стучит проводнику: помогите, с моим соседом что-то нехорошо! Тут – остановка. Бологое. И вагон их уже встречают санитары с носилками. А тот начальник, которому недавно плохо было, глядишь, готов, не дышит. А спецчеловек поехал себе дальше, в Москву или в Ленинград. Одет всегда в одно и то же. Вот, как сейчас. Назвали его, с легкой руки одного писателя – гражданин Приговор. Слух о нем хорошо прижился в народе, лет пять гулял по обеим столицам. Такие вещи нужно и должно делать.
Свободой и силой дохнуло прошлое. Физически ощутил собственную душу масон, не зря жил! И горделиво, как и подобает создателю, глянул на старого знакомца:
– Чем вы сейчас занимаетесь, старина?
Тот сидел, опустив поля шляпы так, что тень от них совсем скрывала лицо. Поднял на голос голову – ничего. Округлая по контуру лица пустота. Из пустоты безличный же, как шелест бумаги, шепот:
– Я, коллега? Убиваю таких, как ты! Масонов.
В молодости Александр Иванович лучше держал удар. Всегда знал, что не нужно замечать, а чему необходимо дать ход. Ушли годы. Ощущая стронутые корни волос, по-собачьи встряхнулся он, впервые посторонний человек в глаза назвал его масоном. Да какой, пся крев*, посторонний?! Уместнее оказать, производное, дитя некоторым образом, дух от духа! Ну, слух ходячий, погоди у меня!
– Так их, масонов, давно нигде нет,– благодушно и насмешливо, как о нестоящем пустяке, начал Александр Иванович и вдруг почувствовал, что вся его годами оберегаемая волосня на голове и лице направленно шевельнулась туда, в округлую пустоту под шляпой, как если бы скрывалась там сильнейшая тяга.– Вы же есть взрослый грамотный человек, масоны – сказка,– без прежней уверенности продолжил он.– Красивая средневековая легенда. Сейчас – это только пунктик, на котором свихнулось несколько историков. Вместо того, чтобы представлять обществу научные факты, они пытаются объяснить все события мировой истории злонамеренной деятельностью единого масонского центра, которым заправляют евреи. Чушь в чистом виде или подделка вроде известных “Протоколов сионских мудрецов”! Кстати сказать, никто из этих историков так ничего и не доказал. Дальше описания фантастических обрядов посвящения с черепами, свечами и шпагами они не пошли. Ну, кто в такое сегодня поверит?
– А еще, не думаю, чтобы вы случайно забыли, при посвящении – обязательный групповой секс, обязательная педерастия и забыл, как это у вас по-научному называется… Словом, когда оба родителя сношаются со своими малолетними детьми. Если не ошибаюсь, всеобщее равенство плоти?– просто продолжил мысль Александра Ивановича его безликий собеседник.– Вот за это я вас и убиваю!
И без всякой на то необходимости Александр Иванович понял, каким психологически веским, грузным может стать расплывчатое обиходное выражение “не то”, испытал его действие на собственной шкуре и сбился с тона, хотя по видимости их слова друг другу не перечили. Александр Иванович, как старший и создатель начинал, его создание, воссевшее напротив, продолжало, но – “не то”!
– Не понимаю, простите,– смиренно молвил масон тоже шепотом.
– Да ну?– гражданин Приговор рассмеялся сухим скрипом, точно провернул несмазанное колесо.– Кто-кто, а вы, масоны, меня отлично понимаете! Я и жив-то до сих пор только потому, что убить меня нельзя.– В пустоте, заменявшей ему лицо, что-то стеклянно блеснуло.– А как же! Вы сами меня создали. Я знаю то же, что знаете вы. Хочешь не хочешь, а деться некуда! Так и бывает. Должно быть. Уже было. Знаете одну еврейскую народную сказку. О раввине и то работнике. На пушкинского Балду это не похоже, но интересно. Случилось так, что один раввин, знаток каббалы и магии, священник-колдун, из подручной глины, подобно господу богу, создал человека. Душу в него хитрец-раввин вдувал лишь тогда, когда посылал на преступление. Все остальное время глиняный чурбан безмятежно лежал в сарае. Понимаете, как гениально? Абсолютное алиби! Повсюду совершаются неслыханные преступления, народ будоражат всяческие слухи, раввин богатеет, как на дрожжах, а на него не то, что улик, подозрений и тех нет. Ведь там, где происходят ограбления, и убийства его никогда не будет! Постойте, вам это ничего не напоминает?
– Н-нет!– вцепился в собственную бороду Александр Иванович.
– Ну, на нет и суда нет! Значит, далее: звали столь удобное изобретение раввина – Голем. Вы понимаете, о чем я говорю – глиняное животное с человеческим лицом и умом еврея. Уж как оно вышло, не знаю, однажды чудовище взбунтовалось. Сбежал Голем от хозяина, в домах окрестных евреев учинил он смертоубийства и пожар, погром и Освенцим… Признайтесь, вам и сейчас это ничего не напоминает?
– Пошел к черту!
– Вот, здрасьте вам, приехали. Стану я попусту ноги бить! Если сошлись мы с вами так уютно, какого же еще черта, скажите на милость, мне искать? Тем паче, что вас, масонов, все равно нигде нет! Посидим… потолкуем. Я вам скажу название ложи, в которой вы уже двадцать лет деятельно отсутствуете вместе со всеми масонами мира! Вы можете не отвечать, отсутствовать. Прав ли я, я увижу по вашему лицу, хотя его у вас тоже немного.
Перед самой войной Александр Иванович убил человека. Опасного, наглого, бесстрашного. Не хотел. Тот сам его вынудил. Убедительно грозил разоблачениями. А авторитета в ложе Александр Иванович еще не набрал. Другого выхода не было. Случилось это в Москве, в каком-то кабаке на углу улицы Горького, днем. За столиком они сидели вдвоем, сдвинув стулья, народу в зале – раз-два и обчелся. Оба “под шафе”. Левой рукой Александр Иванович поднял бокал с вином, правой двигал, играя, тарелочку, между прочим, кивнул собеседнику приблизиться, тот потянулся, открывая шею, чуть выше и левее кадыка безобидной тарелочкой ударил, как ножом, считая до семи повернул, отодвинулся. Голова недавнего собутыльника глухо стукнула в салат.
– Скорее,– закричал Александр Иванович.– У моего товарища что-то с сердцем! Врача! Сиделку!
– Ваша ложа называется “П – О”,– вернул его к сегодняшнему месту безличный шепот безлицего.– Произносится “Пропаганда – Ноль”. Только не надо нервничать! Зачем мне вас обманывать, раз я сказал, что знаю? И не надо вспоминать о прошлом, его не вернуть. Тем более, что убью я вас по щадящей программе. Самоё жизнь не отниму, возьму только то, что жизнью не называется, коллега!
И он, ненавистный, безлицый, мерзейшее создание собственного ума, натянул на Александра Ивановича колючий мешок, оставив масону только грязноватый взор узкой полоской среди сивого колтуна волос, вставших дыбом, превратившихся в кривобокий шар “перекати-поле”.
– Врача! Сердце! Сиделку!– гремел масон на всех языках, которые когда-либо звал, Но громогласно ему лишь казалось. Не звучные приказы о помощи рвались с его губ – легонько слюна пузырилась по углам рта. Тихо было в предутренней отдельной палате, как в гробу.
Зарегистрировали Анну Марковну Ривкину и Валериана Аркадьевича Карасика через неделю после подачи заявления. Не подмажешь – не поедешь! Иным прочим ажник по три месяца давали на душеспасительные размышления! Дальнейшие формальности, вставшие на пути Карасика к постоянной ленинградской прописке, он проделал с прытью, каковой и сам от себя не ожидал. Фигурную с двумя хвостиками подпись Александра Ивановича на официальном бланке в два приема одолел подделать полупьяный график с третьего курса. Одолел, вконец окосел и ушел спать. Карасику даже бутылку не пришлось выкатывать. Водку, что была прихвачена, как плата за работу, Карасик сам задумчиво прикончил в пирожковой на 8-й линии, и дома, предъявив жене готовую бумагу,так же глубокомысленно умозаключил:
– С тебя, Ханнеле, пятерка. Ужас, как пьют эти русские художники! Пришлось в долг брать, чтобы за подпись рассчитаться.
Удочеренка-наследница, ненаглядная жена-красавица знакомо передернула носом, но денег дала, обронила лишь:
– И хватит! Дальше, где надо, я сама буду ходить.
Ладно.
Через три недели простой, а, таки, красивый, штамп постоянной прописки засиял в паспорте гомельского искусствоведца.
И ровнехонько об эту же пору определилась болезная судьба Александра Ивановича Тверского, лежавшего последнее время в реанимации. Удар хватил простого советского масона, парализовало его вчистую. Врачи признали его дальнейшее пребывание в стационаре нецелесообразным и попросили забрать домой.
– Как же так? Он же только продристаться не мог,– печалился Карасик, беседуя с интеллигентным в золотых очках и с золотистой бородкой – дежурным терапевтом.
– От запора мы как раз его вылечили,– поморщился тот,– остальное, увы, не в наших силах, коллега. Итак, завтра в первой половине дня ждите. Привезем пациента на дожитие.
– Доктор,– подзадержался уходить Карасик.– Скажите, пожалуйста… ммм… долго он в таком состоянии способен про…
– … существовать,– мило закончил за него воспитанный человек – доктор.– Видите ли, сердце у вашего отца превосходное, выпить и закурить он уже не попросит. Эээ… Думаю, лет десять,– бодро закончил он и попрощался.
Дома Валериан и Ханна, прикинув хорошенько, решили поместить своего благодетеля-рабби в ту самую комнатенку без окон, которую он от них же держал на замке. Отомкнули. Пыли и антикварной мебели в этом небольшом, вроде, помещении с лихвой хватило бы на добрый склад. Чего только не было! Увитый многолетней паутиной, надо всем возвышался осточертевший стульчак, точная копия того, что уже стоял у письменного стола рабби. Было много картин, в рамках и на подрамниках, по углам торчали кипы слежавшихся бумаг, короче, работы и уборки до посинения!
– А у рабби-то нашего сердце-вещун знало, на чем спотыкнется,– пнул Валериан вездесущий стульчак.– Ведало, где ухватит поперек живота!
Ханночка на это внимания не обратила, обламывая ногти, извлекла на свет божий хромоногую кушетку, обитую клеенкой, пропела:
– На нее и положим.
Раз-другой приложившись к хрустальному графину, Карасик перетаскал антиквариат из глухой комнатенки в кабинет и спальню. Стульчаки поставил строем, один к другому. Мести и мыть освободившееся место не стал, что там, ей-богу, паралитику загорать, что ли?
Наутро, как и было сказано, привезли простого советского масона домой и положили, где указали. Ахнули молодожены, склонившись над болезным. В больнице, чтобы не маяться с дикой волосней, рабби обрили, как бог на душу положит, не по-еврейски. Девчонка-практикантка, набившая руку на обработке предоперационных лобков, выдала класс: сообщила лицу недвижного масона убойное неприличие. Будто сокровенный половой орган какого-то неведомого пола лежал на подушке, на том самом месте, где у всех людей – лицо. Лобика не было вовсе, щечки – мешочками и могучие, похожие на щипы-кусачки, челюсти. Ну и ну! Несколько минут Карасик смотрел ему в глаза. Они оба напоминали грязную воду, скопившуюся в щели пола после уборки.
– Ни хрена он не понимает,– заключил радостно Валериан.– Ну чурка чуркой!
– Валерианчик,– обняла его Ханна, глаз не спуская с лежащего рабби.– Скажи своей женушке, что такое “масон”? Ты же умный!
Вот это Карасик любил. И откровенные женские объятья там, где их продолжение невозможно, и лишний повод выказать себя блестящим знатоком:
– Хе-хе, девочка моя! Масон, как говорили у нас в железнодорожном районе города Гомеля, такой старикашка, который любит щупать совсем маленьких девочек*. Чтоб у них еще сисек не было и волосы не росли там, где у тебя. Очень культурно это описано у Набокова в романе “Лолита”,– блеснул он снисходительно.
– Только щупать?– елозила по нему Ханночка и смотрела, смотрела, не отрываясь в ту липкую щель, где переливался в полумраке бывшего чулана взгляд Александра Ивановича.
– И не только щупать. Если у которого сила сохранилась, так он и все остальное за здорово живешь может. Набоков очень художественно такое подчеркивает!
– Я так и думала,– громко произнесла Ханночка и вышла первой, чтобы разобрать постель.
Она зря старалась. Простой советский масон, рабби, Александр Иванович Тверской, человек с бесчисленным количеством имен и профессий, ныне парализованный и лежащий, как кукла, в кромешной темноте грязного чулана, слышать тоже не мог. Очень громкие, мощные звуки он еще воспринимал, как легкое сотрясение кушетки. Пения и человеческого говора для него не было. Видел он постоянно одну и ту же мельтешащую серятину перед глазами. Вот желудок у него после больницы начал работать исправно, пожалуй, лучше, чем у молодого. Те кашки и кисели, что наспех заталкивали ему в рот Карасик с удочеренкой, он опрастывал из себя ровно три раза в день. Убирали за ним от случая к случаю. Едучий запах разлагающегося дерьма скоро пропитал всю его комнатенку. Запаха рабби тоже не ощущал. В его оцепеневшем мозгу крохотным зародышем плавала одна единственная мыслишка – он находится в раю. Да! За героическую, всю отданную избранному народу жизнь боги поместили его в надлежащий край сбывшихся желаний. Так он будет жить вечно!
…Жить простому советскому масону предстояло еще долго…
* Собачья кровь (польск.)
* В местечковом еврейском говоре такое значение сохраняется до сих пор. Ср. у русских – “фармазон”.
Глава третья
Один
Диплом “Монументализм – естественная форма реализма в советской живописи тридцатых годов” защитил Ждан Истома на отлично. Получил букет цветов, пожал ему руку ректор. Одной радости не было на душе. Претило, что все официальное действо разыграно было по утвержденному заранее сценарию, что на защите настоящего горячего слова ни за, ни против никто не оказал. И потом, собственная свадьба его, Ждана, ждала на будущей неделе и несла она ему пока лишь смятение!
Пропала Варенька, и письмо Бернгарда Антоновича не вернуло ее, напротив, указав, куда и как она исчезла, словно замкнуло его первую любовь невидимой стеной. Он так и повял тогда – все, конец. И очертя голову бросился, куда глаза глядят – к подвернувшейся Леночке нет, Елене Михайловне, чья длинная сказка о разбитых аквариумах так вовремя проступила сквозь окруживший его самоубийственный бред.
Весной через разлившуюся лужу бросают пару кирпичей – и довольно, чтобы перейти посуху. Всего несколько раз и встречался Ждан с новой знакомой, обыкновенной ленинградской девочкой, ничего особенного: одинока, живет в большом городе, как рыба в воде, ничего не знача, только ныряет, где интереснее и глубже, но и сам не заметил, что оказалась его беда позади. Её, стынущую в любую погоду, он ощущал теперь спиной и не хотел вспоминать подробно.
Елена Михайловна, как про себя всегда называл ее Ждан, не мелькала в глаза, больше слушала, чем говорила. Однажды был длинен и странен ее вопрос:
– А ты ведь летом кончаешь Академию. Как дальше жить думаешь, Жданушка?
Не понимал он. Как? Как? Как все. Поеду по распределению, буду работать.
Она, столь же неторопливо, как про себя: