ВВЕДЕНИЕ
С точки зрения современного административно-территориального деления России деревня Капчино – одна из многих вымирающих деревень некогда богатого до событий 1917 года Русского Севера (постоянно проживает до 10 человек). Географические координаты деревни – 59 гр. 16 мин. 08 сек. с.ш. и 36 гр. 39 мин. 43 сек. в.д.. Входит в состав Мазского сельского поселения (9 км.) До районного центра Вологодской области - Кадуя 52 километра. Ближайшие деревни – Бор, Уйта и Шоборово.
Ирина Орищенко из города Севастополь предоставила в наше распоряжение очень ценную историческую справку о Капчинском православном приходе и священстве: «На правом берегу реки Колпь, западнее деревни Капчино располагался Успенский Сухачский погост. Он был более известен под названием Пятницкий, которое получил по церкви Параскевы Пятницы. Время основания церкви неизвестно, но в «Новгородском сборнике» 1865 года под редакцией Н. Богословского есть упоминание об антиминсе на холщевом лоскутке с частичками святых мощей, на котором написано, что он выдан в церковь при Алексее Михайловиче. Это дает основания предполагать о существовании Параскевинской церкви уже во второй половине XVII века. В 1841 году была построена новая каменная церковь, освященная в честь Успения Пресвятой Богородицы, а после того, как Параскевинская деревянная церковь сгорела, Успенская церковь долгие годы была единственной. К Успенскому Сухачскому приходу относились три деревни, расположенные по правому берегу реки Колпь: Капчино, Уйта, Нижние. И три деревни – Андроново (Ворон), Григорово и Сидорово, - находящиеся южнее погоста, «во мху, из которых, - цитирую «Новгородский сборник» 1865 года, - и выезд сухим путём только в Череповецкий уезд». Священниками в этой церкви служили: Василий Семенович Разумовский (60-е годы XIX века), Петр Смирнов (1878-1888), Михаил Саввич Каратыгин (1888-1916), Иаонн Пятницкий (с 1916 года). Псаломщиками в разные годы были: Николай Светлов, Александр Афиногенович Остряков, Павел Гришин, Василий Пятницкий.
Мне хочется рассказать о Михаиле Саввиче Каратыгине, который прослужил в этой церкви 28 лет и заслужил любовь и уважение среди прихожан и духовенства соседних приходов: Михаил Саввич родился приблизительно в 1856 году в семье дьячка Бизяевской церкви Белозерского уезда Коротыгина Саввы Никифоровича. Из Белозерского духовного училища, так же как и его братья Евграф, Евгений и Павел, вышел с фамилией Каратыгин. В 1880 году окончил Новгородскую духовную семинарию и восемь лет состоял сельским учителем. 11 июля 1888 года был рукоположен в священники к Успенской Сухачской церкви, состоял учителем трех школ и законоучителем Боровского земского училища. «При поступлении его в Успенский приход, - говорится в некрологе на его смерть, опубликованном в «Новгородских епархиальных ведомостях» (№ 27, 1916 г.), - был один каменный, маловместительный храм в честь Успения Божией Матери. Его энергичным стремлением и житейской мудростью не только ремонтировался и благоукрашался каменный храм, но воздвигнут новый, деревянный обширный и благолепный храм в честь Святой Мученицы Параскевы».
За усердие при строительстве нового храма в 1906 году о. Михаилу и крестьянам деревни Уйта Михаилу Муркину и Петру Николаеву, а также деревни Нижних Михаилу Герасимову и Василию Мазину преподается архипастырское Его Высокопреосвященства благословение.
С 1895 года о. Михаил исполнял должность помощника благочинного 4-го округа, а в 1898 году был утвержден в этой должности. Имел награды: набедренник (1896), камилавку (1914).
Михаил Саввич был женат на дочери умершего священника Николаевской Сухачской церкви Михаила Кантатова Марии Михайловне. В семье было два сына и три дочери. Один из сыновей – Василий, умер в возрасте двух лет, а второй, названный тоже Василием, стал профессором, доктором медицинский наук, основателем уральской школы гастроэнтерологии. Во время Великой Отечественной войны Василий Михайлович был главным терапевтом управления эвакогоспиталей и главным терапевтом Свердловского областного здравотдела. Он стал организатором и первым заведующим (1935-1958) кафедры госпитальной терапии (сейчас кафедра внутренних болезней №1 Уральской государственной медицинской академии).
Дочь Михаила Саввича Елизавета с 1906 года была заведующей Воронской библиотекой, а Ольга стала женой священника Иоанна Пятницкого, сменившего о. Михаила в 1916 году. Судьбу младшей дочери Зинаиды проследить не удалось.
Михаил Саввич умер 19 мая 1916 года после продолжительной болезни. Проститься с любимым батюшкой собрались многочисленные прихожане, в заупокойной службе принимали участие пять священников.
Отец Михаил был похоронен возле нового, построенного им храма Параскевы Пятницы. Церковь закрыли 15 апреля 1935 года постановлением Кадуйского РИК, а в здании разместили кузнечные мастерские по ремонту сельхозмашин и орудий. Ленинградский областной исполнительный комитет своим постановлением 1 августа 1935 года оставил постановление Кадуйского РИК о ликвидации церкви в силе.
Постепенно зарастает лесом Успенский Сухачский погост, на месте церквей – завал деревьев. Но очень хочется верить, что когда-нибудь возродятся и эти сельские церкви, уничтоженные в 30-е годы простым росчерком пера…».
Не смотря на сквозящую через последние строки, впрочем, вполне понятную, грусть, все же у нашей книги неразрывного духовного Родства со своей Православной Родиной есть самое настоящее святое начало!
.
Матери, всем сродникам, братьям и сестрам
прихода храмов во славу Успения Пресвятой Богородицы
и великомученицы Параскевы Пятницы д. Капчино
Кадуйского района Вологодской области
ПОСВЯЩАЕТСЯ
АНДРЕЙ БАШКИРОВ
КРЕСТОВАЯ
ДЕРЕВНЯ
ПРЕДИСЛОВИЕ
Перед тобой, читатель, повествование о деревне Капчино Кадуйского района Вологодской области из уст ее уроженки – Башкировой (Карасевой) Анны Максимовны. 10 декабря 2011 года Анне Максимовне исполнилось 86 лет, но она сохранила здравый и ясный ум. От тяжело передвигающегося инвалида I группы нередко можно услышать тот или иной рассказ, частушку или песню. Ежедневно она молиться о живых и усопших. Конечно, многое в этих рассказах, частушках и песнях оттуда, с единственной для каждого человека родины. На сегодняшнее время Анна Максимовна является старейшей жительницей Капчино. И от этого, все, что рассказывает, или о чем поет наша мама, представляет неподдельный, живой интерес. Перед нами разворачивается невыдуманная жизнь целой деревни в течении многострадального ХХ века. Сразу оговоримся, что не следует воспринимать рассказываемое Анной Максимовной, как бесспорный официальный документ. Анна Максимовна с 16 лет училась в городе Череповец и потом всю жизнь работала медсестрой Бабаевской центральной районной больницы и в деревню приезжала только осенью - помогать бабушке копать картошку. Кроме работы, надо было поднимать троих детей. Она и сама не скрывает, что часть ее рассказов основана на услышанном от других земляков. Поэтому, если, что окажется несоответствующим тому, что на самом деле было, мама просила простить ее заранее. Что знала или слышала, то рассказала. Однако, не имея возможности часто быть в деревне, она постоянно интересуется, что в ней происходит. Когда мы с братом Алексеем приехали из однодневной поездки в Капчино летом 2011 года, она, узнав, что мы ни к кому не зашли в гости (а к кому, если живут одни дачники?), сначала даже расплакалась… Скажем ей спасибо за то, что она продолжает очень близко к сердцу воспринимать все относящееся к Капчино. У нашей мамы можно учиться самой «жгучей связи» (Н.Рубцов) с родиной, и это очень почувствуется в ее рассказах о деревне.
Автор счел удобным включить в материнские рассказы ее же, вернее, народные частушки. Многие из них, если не все, имеют капчинскую «прописку». И тема Родины – России сразу зазвучала еще глубже и интереснее. К рассказам добавлены некоторые комментарии, уместность которых пусть оценивает сам читатель.
«Мать России целой – деревушка
Может быть вот этот уголок…»
(Н.Рубцов)
«Все тебе одно и тоже про нашу деревню рассказываю», - слышу мамин голос. «Ничего, мама, ничего, слушаю тебя», - говорю ей в ответ и ловлю себя на мысли, что не рассказывай так часто мать «одно и тоже» о капчинской жизни, возможно, ее рассказы так и остались бы незаписанными, а, значит, и неизвестными для других. Ведь ей уже 86 лет. Кто еще кроме нее расскажет о жизни и делах давно минувших дней…
Склоняя голову перед светлой памятью всех тех жителей кадуйской деревушки Капчино, мы решились воспроизвести воспоминания мамы о нашей малой родине вместе с частушками, которые пели когда-то капчинцы. Получилась своего рода небольшая живая летопись капчинской жизни, ставшей частью страдальческой истории русской деревни в ХХ веке.
…Снова слышу мамин голос, и родная деревня предстает перед глазами со всеми ее горестями и радостями, слезами и весельем, муками и славой. Родное Капчино не предстает на холме, как немалое количество северных вологодских деревень, но открывается по мере приближения к избам по дороге, ведущей от железнодорожного разъезда Ширьево. Есть, оказывается, и ширь в лесу, среди отвоеванных у него же полей, и раскинувшихся тут и там лугов, особенно в пойме реки Колпи… Вдруг, среди обступающих прямую дорогу деревьев, сначала завиднеется приветный деревенский завор, а по открытию его взору распахивается особая капчинская жизнь: с гуляющими по улице курами и петухами; с небольшими и ладными деревянными избами, окошки которых пестрят занавесками, а то и просто доверчиво открыты, подоконники же заставлены цветами… Когда снится деревня, то обязательно сопровождает близко стоящими друг к другу избами, словно тебя встречают и ведут самые лучшие, надежные друзья…
«Люблю я нашу деревню всю жизнь, а живу долго - 86 лет. С семнадцати лет только приезжала домой в Капчино, сначала во время учебы в медучилище в Череповце, а затем в отпусках во время работы в Бабаевской центральной районной больнице… К старости все больше вспоминается толстые кирпичные стены нашей Богородичной Успенской церкви и рядом с ней деревянной Параскевы Пятницы. Церкви на горе стояли, крест из деревни был виден, как маяк, взглянешь и делается спокойно и весело на душе…
Родимая изба – радость и спасение. У нас была большая и просторная изба с «итальянским» окном (то есть, кроме основного окна с двух сторон к нему примыкали дополнительные окошки). Чистая и просторная изба – целый мир! Уходить из нее не хочется. Бегу, маленькая, на улицу, а там благодать – песок, пригребешь ногой, а он солнечный и теплый, на душе радостно, словно у ангела… Мы в детстве не плакали, если только когда попадет. Помню случай: мы с Таней маленькие обе сидим в избе за столом… Хлеб накрошен в молоко. Родимая на печке после работы прилегла. Ее томит, а нас с сестренкой смех разбирает, да еще как – впокатушку. Родимая с печи: «Сейчас вот встану и наподдаю». Мы из-за стола, как горох, высыпались с прысканьем на двор. Знаем, что потом доедим”.
«Мама, а давай запишем все избы в деревне, и кто в них жил и сейчас живет», - предлагаю матери, - ведь пройдет какое-то время, и не у кого будет спросить, как жила деревня в прошедшем ХХ веке». «Записывай, дорогой, - отвечает мама, - только не за раз, волнуюсь, да могу что-то и не так сказать, уж пусть кто простит крещеные». Мама снова заговорила о часовне на Успенском деревенском кладбище: «Хорошо бы кто побогаче и помногочисленнее, например, Ратниковы, взяли и поставили небольшую часовенку, все можно было бы помолиться об упокоении усопших сродников».
«Записываем, сынок, начиная слева, как входишь в деревню со стороны Ширьево. Деревня наша крестовая – среди деревни избы расходятся и образуют собой крест: спаси и сохрани, Господи, Пресвятая Богородица и все святые от всякого зла и напастей».
Прошу: «Мама, пропой, пожалуйста, какую-нибудь частушку подходячую». «А вот начальная пусть будет эта», - отвечает мама и начинает петь:
Стойте уши на макушке,
Слушайте внимательно.
Пропоем сейчас частушки
Будет увлекательно.
«Жизнь, сынок, в деревне, особенно в прошедшем веке, была далеко не увлекательным занятием. Об этом так говорила моя покойная бабушка Ульяна Агаповна: «Три права пережила, а хуже колхозного строя ничего не видела».
Вот прошло и пролетело
Времечко веселое.
А теперя наступило
Самое тяжелое.
В колхоз пошла -
Юбка новая;
Из колхоза пошла -
Стала голая.
Говорят, в кохозе худо,
А в колхозе хорошо –
До обеда лошадь ищешь,
А с обеда колесо.
Всякое бывало, но народ наш не поддавался и свои печаль, боли и страдания изливал, в том числе, в своих иронических частушках, доходящих до юродства. В условиях, когда вера преследовалась и молиться можно было только тайком, незлобные частушки стали способом выживания, своего рода протестом против несправедливости и вообще выражением характера крестьянского люда. На официозные амбиции и всякого рода дурь простой народ отвечал своим дурачеством, то есть по сути дела единственно возможным в то время средством выразить свое отношение к тому, что происходит в его душе, и, конечно, в деревне и за ее пределами…
«Какая же частушка без гармониста!» - восклицает мама и поет:
Поиграй повеселее
Хобаря потешного,
Чтобы брюхо не болело
У меня у грешного
Была работа – пели, был отдых – пели, была война и голод – все равно пели:
Я пойду да попляшу
Чего мене печалиться:
Мало ли чего бывает,
Мало ли случается
И опять про любимого и уважаемого гармониста:
Гармонист у нас молоденький
Играет и поет,
А кто заденет гармониста
Через пять минут помрет.
Гармонист устал –
Запинаться стал.
Принесите молока -
Накормите игрока.
«Кто в деревне балагурил или заливал не пустое, того умным считали, - вспоминает мама, - потому что жизнь была трудная и таких весельчаков очень ценили». В доказательство мать пропела следующую шуточную частушку, по всей видимости, старинную:
Мою милку сватали,
Меня в чугун запрятали,
Сковородой прихлопнули,
Чтоб глаза не лопнули.
Вообще в слове частушка мы явно читаем и слышим слово «шут». На Руси народ был королем разного рода шуток, прибауток, розыгрышей и всякой небывальщины, что говорит о его разносторонности, умению тонко подмечать события и отражать весьма серьезные проблемы и вещи в самой невероятной форме. Как-то по телефону сестра сообщила мне, что у двоюродного брата Константина (в Бабаево) из Твери приехала дочь и застает такую картину: ее годовалый сын сидит на горшке, и дедушка Костя поет ему частушки… Может, вот эту, которую слышал еще от бабушки Клавдии капчинской:
Меня матушка родила
На сарае в уголку.
Меня девушки не любят
От того, что не расту.
«Первая изба – Аграфена, в замужестве Романова («Груша»). Горе страшное -повесилась старенькая. Приехала Дочь Александра с Мурмана, хотела забрать мать, а она, чего раздумалась, ехать ли не захотела или что, взяла да наложила на себя руки… Груша была невесткой с нашей Клавдией Васильевной по первым мужьям – Севасьяну и Петру (Петра зарезали). Груша предлагала Клавдии жить вместе в деревне, но та отказалась, «стану у дочек в Бабаево жить». Второй муж у Груши – Герасим Устинов, двоюродный Клавдии. Дети – Василий (сейчас живет), Зина и Шура (последняя была на войне).
Вторая изба – Васильева Надежда Васильевна, родная сестра мамы моей Клавдии Васильевны. Муж умер рано. Пятеро детей – Кирилл (танкист в Германскую и японскую войны); Надя (с 1923 г., ок. Устюжны); Василий (с 1925 г., умер в С.-Петербурге); Александр – что-то с ним, слышала, неладное сделалось, женат был на Тоне; Ларионушко (Бог прибрал маленьким, семилетним). В избе было всегда чисто.
Так вот случай-то какой интересный был: к Надежке заползла змея в подполье и жила там. Бабка Надежка на печи спала. Пришла к Клавдии и жалуется на то, что у нее змея живет. Та плюнула: «Выдумала все!». Но та, как оказалось, действительно жила и весной выползла к Груше. Груша кричит: «Надежка, не помрешь, смерть твоя уползла». Убила змею сама Груша. С тех пор змей никто никогда в деревне не видывал – бор сосновый рядом, а до железной дороги далеко. Босиком ведь бегали, обутки не было никакой». Надо сказать, что мама больше всего на свете не любит змей и испытывает к ним огромное отвращение. Со змеями ей уже пришлось столкнуться в Бабаево, будучи в замужестве, когда она ходила за ягодами и грибами.
«Тетке Надежке была показива: в деревне без коровы – смерть и вот ночью она пошла за соломой для коровы. Взяла санки. Лес попройдешь и две нивы были направо (теперь заросли). Наложила эту сыроватую солому. Дело, видать, под весну было, раз остатки соломы забирала. Вдруг от кладбища толпа, разговаривают между собой… Надежка спряталась, чтоб ее не увидели. На следующий день пошла она к нашей Клавдии и спрашивает ее: «Какое такое собрание вчера у вас было, Клавдя?» Та была членом правления колхоза. «Да ты с чего взяла, ничего не было, перекрестись», - отвечала удивленно Клавдия. Решили обе, что вчера поминальный родительский день был».
Одному из внуков бабушки Клавдии Васильевны Карасевой приснился знаменательный сон – он видел, что от капчинского Успенского кладбища в престольный праздник Успения шел большой крестный ход с иконами, хоругвями, пением и каждением…
Третья изба – хозяева (Николай) умерли. Дети выросли, и дом продали (увезен). Теперь тут пустое место.
Пить будем,
Гулять будем,
А смерть придет –
Помирать не будем.
Это вовсе не означает «прожигание жизни». Народ смотрит на жизнь просто, без обиняков, бесхитростно. Пришло время работать, работаем, а если настало время для большого, настоящего праздника, а в то время такими праздниками были церковные, православные, то отчего же не собраться и по-доброму не повеселиться. Мама вспоминает, что в деревне никакого вина, тем более водки не было (изредка гнали самогон, но где сахар брать?). «Пить будем» означало пить деревенское пиво, которому мало какое современное в соперники годится, ибо, как правило, темное деревенское пиво варилось в печи на всем естественном. Беспробудное пьянство, которым ныне страдает часть деревенских мужиков, есть во многом следствие отказа от воздержания в Церкви и вообще от веры. Действительно, если нет страха перед Богом, то чего бояться, стесняться людей, «станем есть, пить и веселиться» во все тяжкие, «ведь завтра умрем», все равно все пропадет. Эта страшная идеология пришла в русскую деревню вместе с навязанным ей «социализмом». Для того, чтобы принять антихристианские порядки, от селян потребовали отречения от веры во Христа путем открытого разрушения их же храмов и святынь. Вот что означали строчки партийного гимна: «Весь мир насилья мы разрушим»!?.. Любовь Божия у таких миролюбцев, видите ли, «насилие», а расстрелы священников и мирян – это как называется? Одной из самых главных святынь на Руси было святое отношение к труду, что означало не просто работать и даже хорошо, умело работать или, как говорили, «робить» в поте лица, но работать с молитвой, во славу Божию. Только в таком случае проливаемый крестьянами пот имел в очах Божиих спасительное значение, так что один преподобный Глинский старец сравнивал пролитие такого пота с пролитием крови мучениками за Христа. Коммунистический, а по сути антихристианский, труд по форме был отречением от молитвенного делания с его упором на разделяющие работников соревнование, прославление передовиков и тому подобное, но по сути дела такой безрелигиозный и мертвый труд ничего в конечном итоге не дал и не мог дать. Складывалось впечатление, что задачей начальства в то время было максимально занять людей любой работой. Но, что главное, даже при таком труде человек имел возможность трудиться с внутренней молитвой и оставаться верным Христу Богу. Заставить людей добровольно отречься от Православия не удалось, не смотря ни на какие гонения и репрессии. Россия не отреклась от Христа – это главный нравственный итог ХХ столетия. И особая заслуга в этом подвиге стояния за веру принадлежит русской деревне. Зато она и те, кто воспевал деревню в прошедшем веке, подверглись самым тяжким унижениям и преследованиям… Но христолюбивый народ невозможно уничтожить, в том числе и на том его убеждении, что, если даже «смерть придет», что в воле Божией, то «помирать не будем». Ведь, если верим в Воскресшего Христа, то, по апостольскому слову, «смерть для меня приобретение» Царства Божия, но никак не уничтожение или, по учению коммунистов, полное забвение ради «будущего». Народ верующий, а такой был, есть и будет на Руси, знает обратное: кроха небесного Божьего важнее всего земного вместе взятого, что за гробом есть обязательно воздаяние, как за праведность, так и за грех, есть и вечная жизнь. Чем работать «на благо (какое?) будущих поколений», которые, несомненно, примут смерть по телу и душой предстанут на суд Божий, и кануть в вечность, только и остается, что
А смерть пришла
Меня дома не нашла.
Я сидел в кабачке
С сороковочкой в руке
Конечно, здесь вовсе не любование пьянством, а своего рода вызов, бравирование перед силами зла и разрушения: «мол, нас не возьмешь голыми руками» (над такими горе-смельчаками духовное зло, разумеется, посмеивается). Бесспорно, ничего хорошего в состоянии «под хмельком» нет. Но, когда видишь наглую и самодовольную сытость или беспробудный прагматизм рационалистов, не лучше ли отдать предпочтение честному, хоть и под хмельком, человеку. Во избежание всякого зла важнее и спасительнее всего будет прибегнуть к церковному покаянию и исправлению своей жизни, как того обязывает Святая Апостольская Соборная Православная Церковь. Тогда меньше будет на земле, как ультра-рационалистов, так и горе-любителей спиртного, да и народная частушка так и останется символом поэтического творчества простого, подчас грубого нравами народа, душа же станет искать высших, духовных форм выражения чувств и мыслей, высшего смысла и поэзии.
Четвертая изба - Михаил, дед Николая, с хозяйкой, Марина по прозвищу, да простят нас люди, «косая» (прозвища – еще один атавизм языческого мышления и нехристианского образа жизни, ибо каждый человек есть, по учению Церкви, уникальная личность, призванная стать не только образом, но и подобием Божьим). Стали будто бы примечать, что при встрече с Мариной, если та спросит: «Далеко ли пошла?» или «Куды пошла?», то ни ягод, ни грибов не видать. На этом основании ее уклонялись». Ох уж, эти приметы и заметы. Приметы приметам рознь. Опять же, за чем и за кем только не примечают, но знаем ли мы самих себя? Знаем ли, что нам полезно, а что вредит?... «Дети были, но разъехались. К избе была пристройка сбоку. Жила в ней Тоня Орлова (она была нездешняя, должна была работать воспитательницей в деревенских детских яслях, которые хотели собрать из бревен разрушенной церкви во славу мученицы Параскевы Пятницы. Однако по-настоящему мучиться пришлось капчинцам - бесплатная работа в колхозе, отсутствие яслей, магазина и школы и т.д.). У Тони было три сына. Все живут в Череповце, мать забрали. Одного – Василия Колпина показывали даже по телевизору. А сам Колпин, чего там скрывать, красавец. При всех своих несовершенствах, народ в деревне сразу оценивает человека и по словам, и по делам в особенности. Охочих до женского пола в деревне не любили, и добрых воспоминаний в народной памяти ни пьяницы, ни тунеядцы, ни гуляки не оставляли. Их скорее жалели, а вдруг опомнятся, ведь «смерть грешника люта». Так мать иногда вспоминала, что от одной выпивохи в деревне отмахнулись и та померла, не опохмелившись вовремя. «Чтобы дать-то несчастной тогда, может, жива была бы», - сокрушалась мама, - меня Бог хранил: всю жизнь со спиртом в больнице, и беда сия меня миновала, а ведь спилось немало женщин даже».
Пятая изба – Мартынов Дмитрий (купил у Лукерьи – дочери Марины, та уехала в д. Верхний двор, потом жалела). Жена – Марфа, санитарка в бабаевской железнодорожной больнице (ныне упразднена). Имена троих детей не помню. Дмитрий работал обходчиком, сел на рельсах, заснул ли, задремал – поездом зарезало. Он был бобыль, раньше так звали тех в деревне, которые не имели своего земельного надела. При Советской власти участок дали, садили картошку. Изба продана на дачу питерским. Дети разъехались и Марфу взяли с собой.
Пойду-выйду в чисто поле,
Посмотрю, какая даль.
Ветры буйные сказали:
«Не придет, не ожидай».
Эта грустная частушка о любви настоящей, бескрайней, как русское поле. То ли по возлюбленному, не пришедшему на свидание, то ли убитому, то ли погибшему на войне… Всего четыре строки, а сколько в них неподдельного чувства, страдания и щемящей сказочности! У народа надо учиться настоящему, древнему выражению мыслей и чувств.
Лапти мои,
Лапоточки мои.
Они не дорого даны –
Со березы содраны.
Шестая изба – Ветровы Алексей и Агафия Васильевна. Агафия была старшей сестрой нашей Клавдии. У Ветровых было три девушки, из которых две медички. Татьяна – фельдшер в Санкт-Петербурге, Лариса в Кандалакше, а Маня кладовщиком тоже в Санкт-Петербурге. К Татьяне Ветровой мы с отцом приезжали перед поступлением в военное училище в С-Петербурге в 1974 году (Лиговский пр. 22). Таня похоронена в Зеленогорске под Москвой. Есть сын от Аниныша, воевал в Чечне, думали, что пропал. Хозяин не пил, не курил. Сидел у окошка. Жили зажиточно. Он работал на железной дороге. В колхозе не маялись. Железнодорожникам давали хлеб на станции Уйта (8 км), вкусный хлеб. Потом работал пастухом. Простой был, Царство Небесное ему.
Седьмая изба – сруб начинал Петр Романов. В зимовке жили Грушина мать Анна и ее сыновья от Петра – Анин и Максим (последний старший). Дом продан, место пустое. Анин был на юге, там женился, приезжал в деревню. Максим был убит в Великую отечественную войну
Вот и кончилась война.
Прошли бои великие.
Жалко, жалко тех ребят,
Которые убитые…
Но и Максима остался сын, назвали Анином. Похоронен на деревенском кладбище.
Восьмая изба – Карасевы Кирилл Иванович и Марьяна. Кирилл – младший брат нашему дедушке Егору Ивановичу. Был на окопах. Марьяна умерла рано. Трое детей – Анна, Шура и Тамара. Шура умерла молоденькой. Была зимовка. Кирилл был мужик крепкий, с коровой. Он женился на Анне Хрисанфовне, детей уже не было у стареньких. У Анны был сын в Санкт-Петербурге. Работал в колхозе. В огороде всего насадят.
Девятая изба – Максим Грибин с женой Анастасией. Четыре ребенка: Митя, Лариса, Александра, Василий (последний первым и умер). С Великой Отечественной войны пришел живой. Грибы мариновал. Счетовод на станции Уйта. Изба небольшая.
У милого моего
У моего милого
Рубаха бела чуть направо,
Как у Ворошилова
Десятая изба – Феоктиста Колпина (старушка). «Спой, «Интернационал», Фектя», - ее спрашивают, а она, глуховатая, переспрашивает: «Кто ночевал?» Фектю ставили впереди колонны в праздники. Сын Павел – убит в Великую Отечественную войну (жена – Мария, дочь – Нина в Череповце). Дочери Феоктисты – Антонина и Александра. Тоня продала дом и умерла. Изба большая. У Тони была дочь Нина. Дочь Нины – Светлана теперь староста деревни Капчино, замужем за Василием Охониным.
Я любила эти ягоды –
Чернику, гоноболь.
Я любила это имечко –
Василий дорогой.
«С бабушкой Ульяной ходили за гоноболью. Корзин не было. Брали формы из-под пирогов. Помню, так однажды захотелось пить, что пришлось домой идти за водой. Взрослые, известно дело, терпят, а тут чего, ребенок еще. Попьешь и дальше собираем. Не доходя до железной дороги, было хорошее место: ягоды крупные, голубые. Ягоды ели и на пирог мазали. Песка сахарного не было. Все делали вместе с бабушкой. Вкусными были пироги житник и пшеничник. Если бы бабушка не умерла в 1941 году, то такого лиха не схватили бы.
Скоро праздник воскресенье.
Нам оладьев напекут.
И помажут, и покажут,
Только кушать не дадут
Денег не было. Тятя не присылал, мама не давала. Кое-какие гроши (в основном, благодаря продаже клюквы) шли на налог или обновку. Налог обязаны были платить все, включая вдов, до шестидесяти лет… Платье сошьют простенькое из ситца, обычно к Успению, вот радость была до небес. Бабушка Мария из Ленинграда (умрет в блокаду) прислала мне платье. Все пощупают, поглядят на красоту. Прислала она также портфель и ботинки в школу. Я, маленькая, все время к ней бегала, она меня больше любила. Стою на лавке у нее и ем стоя. Она мне: «Ешь, ешь, пока Тюти нет». Тютя был не родной дед…
Песни петь была охотница.
Плясать была мастак.
А теперь я разучилась
Не знаю, как начать.
Годы берут свое, сыночек. Лучше меня, пожалуй, в деревне дроби никто не дробил, а теперь, сам видишь, ноги отказывают… Любила я платье сердечком спереди, талия узкая была, еще нерожавшая
Задушевная товарка,