Вирджиния Эндрюс
Врата рая
Кастил – 4
Вирджиния Эндрюс
Врата рая
ЛЮК, НАВЕРНОЕ, НАХОДИТСЯ СЕЙЧАС В ОКРУЖЕНИИ СОКУРСНИЦ, хорошеньких, здоровых, счастливых девушек… девушек, которые могут ходить и смеяться и веселиться с ним. Может быть, он задержался и не приехал навестить меня потому, что ему было невыносимо видеть меня такой, какой я стала. Но я удивила бы его: я бы выглядела более сильной, более здоровой и я была бы более здоровой…
Когда я думала о нем, я обняла себя руками, воображая, что он возле меня, накручивает на свои пальцы мои волосы, его глаза почти касаются моих, когда мы призывно глядим друг на друга и испытываем страшные мучения от взаимного желания и в то же время от запрета на любовь…
Такие мысли о нем согрели мое тело, и оно вновь почувствовало в себе жизнь. Я рассудила, что если призванный моим воображением облик любящего меня Люка произвел на меня такое прекрасное воздействие, то, конечно, не все так уж плохо. Рядом с Люком я выкручусь из этой трагедии…
Я обвела взглядом свою пустую комнату. Мне были слышны голоса людей, ходивших на нижнем этаже. Дверь в комнату была закрыта. Порыв ветра просвистел через полоски шторы. Затем все снова затихло.
О Люк, что могло удержать тебя, и ты не сдвинул горы, чтобы увидеть меня?..
Эта история является вымыслом.
Имена, характеры, места и события рождены воображением автора.
Любое сходство – совершенно случайно.
ПРОЛОГ
Сколько я себя помню, единственным человеком, с которым я могла поделиться сокровенными секретами, был Люк Кастил‑младший. Я чувствовала, что живу только тогда, когда он находился рядом, и в глубине сердца знала, что и Люк испытывает то же самое, хотя никогда даже не осмеливался говорить об этом. Мне хотелось смотреть на него без конца, глядеть не отрываясь в его мягкие темно‑сапфировые глаза и говорить ему о своих чувствах. Но такие слова были запретными: Люк являлся моим сводным братом.
Однако все же существовал один путь, позволявший нам смотреть друг на друга, не вызывая чувства неловкости или опасения, что кто‑то обнаружит наш секрет. Это было тогда, когда я рисовала его. Он всегда охотно мне позировал. Пользуясь правом художника, я могла разглядывать через разделявший нас мольберт его бронзовое, превосходно очерченное мужественное лицо, непокорные пряди черных волос, падавшие на лоб.
У Люка были волосы моей тети Фанни, а темно‑синие глаза и правильный нос моего отца. Очертания рта и острый гладкий подбородок свидетельствовали о внутренней силе. Я не могла не видеть явного сходства с моим отцом и даже со мной. У него была такая же высокая худощавая фигура, как и у моего папы, и он так же развертывал назад свои плечи. Это сходство всегда огорчало меня, так как напоминало, что Люк мой сводный брат и, более того, мой незаконный брат, рожденный в результате вихря нескромной страсти между папой и тетей Фанни, сестрой моей матери, – события, о котором, как мы все понимали, лучше всего забыть.
Мы оба старались перешагнуть через это, упрятать в забвении прошлого, хотя знали, что в Уиннерроу шепчутся и сплетничают по нашему поводу. Мое семейство, самое значительное в городе, в действительности было весьма странным. Люк‑младший проживал со своей матерью, дважды побывавшей замужем: первый ее муж был намного старше ее и умер, второй – намного ее моложе и который развелся с ней.
Все в Уиннерроу помнили судебное разбирательство по поводу опекунства над сводным братом мамы и тети Фанни по имени Дрейк, после того как их отец Люк и его новая жена погибли в автомобильной катастрофе. Дрейку в то время было всего около пяти лет. Спор был решен вне суда. Мама получила опекунство, а тетя Фанни большое количество денег. Дрейку страшно не нравилось, когда ему напоминали об этом, и он не раз вступал в драку в школе, когда кто‑либо из мальчишек дразнил его, что «его купили за деньги». Мать говорила, что у Дрейка вспыльчивый характер ее отца. Он был красив, с хорошо развитой мускулатурой, имел спортивную фигуру, ясный ум и отличался решительностью. В настоящее время он заканчивал Гарвардский колледж бизнеса. Хотя на самом деле Дрейк был моим дядей, я всегда думала о нем как о старшем брате. Мама и папа воспитывали его как своего сына.
Почти каждый в Уиннерроу знал о моей маме все: что она родилась и росла в Уиллисе, что ее мать умерла во время родов, что большую часть своей молодости она жила в лачуге и как затем уехала к богатой семье своей матери Таттертонов.
Она жила в Фартинггейл‑Мэноре, или «Фарти», как мама его называла, когда мне удавалось упросить ее рассказать о нем, что было крайне редко.
Однако Люк и я говорили о нем часто.
Фартинггейл‑Мэнор в нашем воображении рисовался величественным, волшебным и одновременно зловещим местом. Замок полный секретов, некоторые из которых, мы не сомневались, должны были быть связаны с нами. В Фарти продолжал жить таинственный Тони Таттертон, женатый когда‑то на моей прабабушке и все еще заправляющий мощной империей «Таттертон той», теперь лишь слегка ассоциированной с нашей фабрикой «Уиллис той». По причинам, которые мать не хотела объяснять, она отказывалась иметь с Тони какие‑либо дела, хотя он никогда не забывал направлять нам поздравительные открытки по случаю чьего‑либо дня рождения или Рождества. На каждый день моего рождения он присылал мне куклы, и мать позволила мне сохранить их. Изысканные маленькие китайские куколки с длинными прямыми черными волосами, куклы из Голландии, Норвегии и Ирландии в ярких костюмах и с прекрасными светящимися личиками.
Люк и я хотели побольше узнать о Тони Таттертоне и Фарти. Дрейка это тоже очень интересовало, хотя говорил он об этом редко. Если бы только наш дом Хасбрук‑хаус был таким же открытым и откровенным относительно прошлого нашей семьи, каким он бывал в праздничные дни, когда друзья мамы и папы и члены их семей свободно бродили по нему. Нас мучило много вопросов. Что окончательно привело моих родителей снова сюда, заставив покинуть богатый, расточительный мир Фартинггейл‑Мэнора? Почему моя мать так сильно хотела вернуться в Уиннерроу, где на нее смотрели как на существо более низкого происхождения, на том лишь основании, что она выросла в семье Кастилов из Уиллиса? Даже работая здесь учительницей, она не была полностью принята богатыми чопорными жителями городка.
Так много секретов витало вокруг нас, оседая как старая паутина в уголках нашего сознания! У меня было постоянное ощущение, что мне должны были что‑то сказать относительно меня самой. Но никто ничего не говорил: ни мать, ни отец, ни дядя Дрейк. Это «что‑то» я чувствовала в молчании, которое периодически повисало между моими родителями или между ними и мной.
Я многое бы отдала, если бы, подойдя к чистому холсту и взяв кисть, могла вытянуть правду из него. Может быть, именно поэтому я всегда была одержима рисованием. Редкий день я проводила без любимого занятия. Это было необходимо мне, как дыхание.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава 1
СЕМЕЙНЫЕ СЕКРЕТЫ
– О нет! – воскликнул Дрейк, подойдя ко мне сзади, так, что я его даже не заметила, целиком поглощенная рисованием. – Только не очередная картина Фартинггейл‑Мэнора с Люком‑младшим, глазеющим из окна на бегущие облака. – Дрейк закатил глаза и сделал вид, что теряет сознание.
Люк быстро поднялся и снова сел, откинув со лба пряди непослушных волос. Всякий раз, попав в неловкое положение или выйдя из себя, он неизменно обращался к своим волосам. Я медленно повернулась, намереваясь сердито нахмуриться, как это обычно делала моя и Люка учительница английского языка мисс Марблетон, когда кто‑нибудь плохо вел себя или начинал говорить не вовремя. Но лицо Дрейка освещала шаловливая улыбка, а его черные как уголь глаза блестели подобно двум покрытым росой камням. Я не смогла заставить себя разозлиться на него. Юноша был очень красив, но как бы часто он ни брился, все равно производил впечатление вечно небритого. Моя мать, ласково проводя рукой по его щекам, всегда говорила, чтобы он сбрил эти иглы дикобраза.
– Дрейк, – проговорила я мягко, умоляя его не произносить больше ничего, что могло бы поставить в неловкое положение Люка и меня.
– Но это же правда, Энни, не так ли? – настаивал Дрейк. – Ты, должно быть, уже сделала с полдюжины подобных картин. Люк в Фарти. А ведь он даже не был там никогда!
Юноша повысил голос с явным намерением подчеркнуть, что сам‑то он был там. Я наклонила голову набок, как это делала моя мать, когда ее что‑то внезапно осеняло. Не ревнует ли Дрейк, что я использую Люка в качестве модели для своих картин? Мне никогда не приходило в голову попросить его позировать мне, потому что тот редко сидел спокойно.
– Мои картины Фарти никогда не бывают одинаковыми, – крикнула я, защищаясь. – И как они могут быть одинаковыми? Я их пишу исключительно за счет своего воображения и тех отрывочных сведений, которые мне удалось получить в разное время от папы и мамы.
– Ты воображаешь, что любой может сделать это? – заметил Люк, не отрывая глаз от учебника по английской литературе.
Улыбка на лице Дрейка расплылась еще шире.
– Что я слышу? Великий Будда заговорил! – Его глаза засияли от удовольствия. Всякий раз, когда ему удавалось своими насмешками нарушить спокойствие Люка, он был счастлив.
– Дрейк, пожалуйста. Я теряю свой настрой, – взмолилась я. – А художник должен поймать какое‑то мгновение и удерживать его, как птенца, – нежно, но крепко.
Я не собиралась говорить столь высокопарно, но для меня не было ничего хуже ссор Люка и Дрейка.
Мои умоляющие взгляды и просьбы возымели действие. Лицо Дрейка смягчилось. Он вновь повернулся ко мне, в его позе уже не чувствовалось напряженности. Мать часто говорила, что Дрейк ходил по Уиннерроу с гордостью, как всякий член семейства Кастил. Учитывая, что он был ростом шесть футов и два дюйма, имел широкие плечи, тонкую талию и мускулистые руки, это нетрудно было себе представить.
– Я извиняюсь. Я просто подумал, что смогу забрать на некоторое время Плато отсюда. Нам нужен для игры в софтбол[1]в школе девятый человек, – добавил Дрейк.
Люк оторвал взгляд от учебника, искренне удивленный этим приглашением. Его глаза сузились и смотрели испытующе. Насколько искренен Дрейк? С тех пор как он приехал домой на весенние каникулы, то почти все время проводил со своими более взрослыми друзьями.
– Видишь ли, я… – Люк посмотрел на меня, – должен готовиться к экзамену, – торопливо пояснил он. – И я думал, что в то время, как Энни рисует меня…
– Конечно, конечно. Я понимаю, Эйнштейн, Эйнштейн, – проговорил Дрейк, указывая жестом в сторону Люка. Его голос был полон сарказма. – Ты знаешь, книги – это еще не все, – сказал он, снова повернувшись к Люку. На этот раз его лицо было серьезным. – Многое зависит от умения распознавать людей, нравиться им и от уважения к тебе. В этом секрет успеха. Со спортивных полей приходит больше управляющих, чем из классных комнат, – поучал он, помахивая длинным указательным пальцем правой руки.
В ответ Люк не произнес ни слова. Он запустил пальцы в волосы и направил на Дрейка спокойный, но в то же время пронизывающий и изучающий взгляд, который тот не мог выносить.
– А, зачем терять попусту слова. – Дрейк вновь обратился к моему рисунку. – Я говорил тебе, что Фарти был серого, а не голубого цвета, – мягко подсказал он.
– Тебе было только пять лет в то время, когда ты там находился, ведь сам же говорил, что почти ничего не помнишь, – быстро встал на мою защиту Люк.
– Нельзя забыть цвет такого большого здания! – воскликнул Дрейк, поджав уголки рта. – Не играет никакой роли, каким молодым ты был в то время или как долго ты там находился.
– Хорошо, ты однажды сказал нам, что там было два открытых бассейна, а затем Логан поправил тебя и сказал, что один открытый, а другой находился в помещении, – продолжал Люк.
Когда речь шла о Фарти, мы с Люком были максимально точны, дорожа мельчайшей деталью, которую нам удавалось узнать.
– Значит, так, Шерлок Холмс? – откликнулся Дрейк. Его глаза сузились, стали холоднее. Он не любил, чтобы его поправляли, особенно если это делал Люк. – Ну, я никогда не говорил, что было два открытых бассейна, я просто сказал, что их было всего два. Ты ведь не слушаешь, когда я тебе объясняю. Меня удивляет, почему ты так хорошо успеваешь в школе, наверное, жульничаешь?
– Дрейк, пожалуйста! – воскликнула я, схватив и слегка сжав его запястье.
– Да, но он не слушает. Конечно, если к нему обращаешься не ты, – добавил он, улыбаясь, довольный, что ему удалось все же задеть Люка. Тот вспыхнул, взгляд голубых глаз метнулся в мою сторону, затем он отвернулся с печальным лицом.
Я посмотрела вдаль. За ближайшим холмом ветер придал облачку форму слезы. Неожиданно я почувствовала, что сейчас расплачусь, и не только из‑за ссоры между Дрейком и Люком. Уже не в первый раз меня охватывало меланхолическое настроение. Я обнаружила, что грусть зачастую усиливает мое желание рисовать. Живопись приносила мне облегчение, чувство уравновешенности и покоя. Я создавала мир по своему желанию, мир, который я видела своим внутренним зрением. Я могла сделать его вечно весенним или зимним, ослепительно прекрасным. Я чувствовала себя волшебником, творящим нечто удивительное в уме и затем вдыхающим в свое творение жизнь на чистом холсте. Когда я делала наброски своего последнего изображения Фарти, в моей груди росло ощущение легкости, а мир вокруг меня становился теплее и теплее. У меня возникало чувство, что я как бы сбрасываю с себя какую‑то тень. Теперь, когда Дрейк разрушил это настроение, ко мне вернулась печаль.
Я обнаружила, что Дрейк и Люк пристально смотрят на меня, их лица были обеспокоены сумрачным выражением моих глаз. Я поборола в себе желание заплакать и улыбнулась.
– Может быть, все мои рисунки Фартинггейл‑Мэнора различны потому, что он сам меняется, – проговорила я наконец почти шепотом.
Глаза Люка расширились, а по его мягким губам проскользнула улыбка. Ему было известно, что значит этот тон в моем голосе. Мы были готовы начать игру в фантазии, позволив нашему воображению свободно витать, не боясь говорить друг другу то, что другие семнадцати‑ или восемнадцатилетние подростки сочли бы глупым.
Но эта игра представляла собой нечто большее. Во время нее я могла быть его принцессой, а он – моим принцем. И, воображая себя другими людьми, мы могли откровенно рассказать друг другу, что чувствуют наши сердца. Никто из нас не краснел и не отворачивался.
Дрейк покачал головой. Он тоже знал, к чему идет дело.
– О нет, – сказал он. – Не начинайте свою игру. – Он закрыл руками лицо в притворном смущении.
Я не обратила внимания на его слова, отступила в сторону и продолжила:
– Может быть, Фарти меняется, подобно временам года – блеклый и мрачный зимой и ярко‑голубой и теплый летом? – Я смотрела при этом вверх, создавая впечатление, что все, о чем я думала, было подсказано мне проблеском неба. Затем перевела взгляд на Люка.
– А может быть, Фарти становится таким, каким ты хочешь, чтобы он стал, – произнес Люк, подхватив брошенную мною нить. – Если я захочу, чтобы он был сделан из сахара и меда, он таким и будет.
– Сахара и меда? – ухмыльнулся Дрейк.
– И если я захочу, чтобы это был волшебный замок с лордами и фрейлинами и чтобы по нему бродил печальный принц, страстно мечтающий о том, чтобы вернулась его принцесса, то так и будет, – откликнулась я.
– Можно я буду принцем? – быстро спросил Люк и поднялся на ноги. – Дожидаться, когда придешь ты?
Наши глаза, казалось, соприкоснулись, а мое сердце начало колотиться, когда юноша подошел еще ближе. Он взял мою руку своими мягкими и теплыми пальцами и встал рядом. Наши лица разделяло всего несколько дюймов.
– Моя принцесса Энни, – прошептал он. Его руки были на моих плечах. Мое сердце отчаянно билось. Он собирался поцеловать меня.
– Не так быстро, Твинкл Тоуз, – внезапно произнес Дрейк, наклонившись вперед и вздернув плечи, так что стал похож на горбуна. Он сложил пальцы наподобие звериных лап и подошел ко мне. – Я Тони Таттертон, – проговорил он низким зловещим шепотом. – И я пришел, чтобы украсть у тебя принцессу, сэр Люк. Я живу в самых мрачных, самых глубоких подземельях замка Фарти, и она пойдет со мной и будет навсегда заключена в моем мире, чтобы стать принцессой тьмы. – Он завершил свою тираду зловещим смехом.
Мы с Люком уставились на него. Удивление на наших лицах смутило Дрейка. Он быстро выпрямился.
– Какая чушь! – заявил он. – Вы заставили даже меня делать это. – Дрейк рассмеялся.
– Это не чушь. Наши фантазии и мечты делают нас творцами. Именно это недавно говорила нам в классе мисс Марблетон. Не так ли, Люк?
Люк только наклонил голову в знак согласия. Он выглядел расстроенным, глубоко оскорбленным, его взгляд был устремлен вниз, а плечи повернуты так, как делал папа, когда что‑либо расстраивало его. Люк повторял очень много жестов папы.
– Я уверен, что она не имела намерения сочинять истории о Фарти, – отреагировал Дрейк и ухмыльнулся.
– Но разве ты не интересовался тем, что представляет из себя Фарти в действительности, Дрейк? – спросила я.
Он пожал плечами.
– В один из этих дней я не пойду в колледж и отправлюсь туда. Это недалеко от Бостона, – добавил он без эмоций.
– Ты правда поедешь? – Эта идея вызвала во мне зависть.
– Конечно, почему бы и нет?
– Но мама и папа не любят говорить о Фарти, – напомнила я. – Они рассердятся, если ты отправишься туда.
– В таком случае… я ничего не скажу им, а только тебе. Это будет наш секрет, Энни. – И он пристально посмотрел на Люка.
Люк и я взглянули друг на друга. У Дрейка не было такой заинтересованности, как у нас, когда речь заходила о прошлом и о Фарти.
Иногда мне удавалось посмотреть на великолепные фотографии сказочного приема, организованного в Фартинггейле по случаю свадьбы мамы и папы. Фотографии огромного количества гостей – элегантных мужчин в смокингах и женщин в модных вечерних платьях; фотографии столов с разнообразием блюд; слуг, снующих почти повсюду с подносами, уставленными бокалами с шампанским.
На одном из снимков была изображена танцующая пара: мама и Тони Таттертон. Он казался жизнерадостным, похожим на кинозвезду, а мама выглядела трепещущей и свежей. Ее васильково‑голубые глаза – глаза, которые я унаследовала, – искрились. Когда я смотрела на это фото, трудно было Представить себе, что Тони мог совершить нечто настолько ужасное, что отвратило маму от него. Как печально и таинственно все это было. Именно это и заставляло меня снова и снова обращаться к фотографиям, как будто их изучение могло раскрыть мне мрачный секрет.
– Интересно, увижу ли я когда‑нибудь, как элегантен и сказочно красив Фартинггейл, – произнесла я. – Мне даже завидно, что ты, Дрейк, был там в возрасте пяти лет. По крайней мере, у тебя есть воспоминания, какими бы отдаленными они ни были.
– Шестнадцать лет, – скептически произнес Люк.
– Все равно, он может закрыть глаза и что‑то вспомнить, – настаивала я. – Все, что я вижу в Фарти, это только плод моего воображения. Насколько близка я к действительности? Если бы только моя мать захотела говорить о Тони Таттертоне. Если бы мы могли посетить его, то просто проигнорировали бы этого мужчину. Я бы не сказала ему ни слова, если бы мама запретила, но, по крайней мере, мы имели бы возможность походить вокруг и…
– Энни!
Люк вскочил на ноги, когда моя мать вышла из‑за угла дома, где она, несомненно, подслушивала наш разговор. Дрейк поклонился, как будто ожидал ее внезапное появление.
– Да, мама?
Я укрылась за своим мольбертом. Она посмотрела на Люка, который быстро отвернулся, и затем приблизилась ко мне, избегая даже малейшего взгляда на мой холст.
– Энни, – сказала она нежно. Ее глаза были полны глубокой внутренней печали. – Разве я не просила тебя не мучить себя и меня разговорами о Фартинггейле?
– Я предупреждал их, – заявил Дрейк.
– Почему ты не слушаешь своего дядю, дорогая? Он достаточно взрослый, чтобы понимать.
– Да, мама.
Несмотря на печальный вид, она была красива: розовая кожа, фигура такая же плотная и моложавая, как и в тот день, когда она вышла замуж за Моего отца. Все, видевшие нас вместе, особенно мужчины, говорили одно и то же: «Вы выглядите скорее как сестры, а не как мать и дочь».
– Я говорила тебе, насколько мне неприятно вспоминать мои дни там. Поверь, это не сказочный замок. Там нет никакого прекрасного молодого принца, мечтающего упасть к твоим ногам. Ты и Люк не должны… позволять себе такие вещи.
– Я пытался остановить их, – заявил Дрейк. – Они играли в эту глупую игру, в фантазии.
– Она не такая уж глупая, – запротестовала я. – Все фантазируют.
– Иногда они ведут себя как дети из начальной школы, – продолжал настаивать на своем Дрейк. – А Люк поощряет ее.
– Что? – Люк взглянул на мою мать. В его глазах появился страх.
Я знала, как важно для него было доброе отношение к нему моей матери.
– Нет, это не так! – вскричала я. – В такой же степени это и моя вина.
– О, пожалуйста, давайте не будем распространяться об этом, – взмолилась мать. – Если вам так необходимо фантазировать, существует так много удивительных сюжетов, мест, предметов, о которых можно думать и мечтать, – добавила она более легким, приятным тоном. Она улыбнулась Дрейку. – В этом гарвардском свитере ты выглядишь совсем по‑университетски, Дрейк. Готова поспорить, что ты горишь от нетерпения вернуться туда. – С этими словами она повернулась к Люку. – Надеюсь, Люк, что ты будешь также очарован колледжем, как и Дрейк.
– Несомненно. Я с нетерпением жду, когда туда отправлюсь.
Люк взглянул на мою мать, затем быстро снова повернулся ко мне. Люк всегда испытывал смущение в присутствии моей матери. Он был застенчив от природы, кроме того, боялся, чтобы она не застала его врасплох, когда он смотрел на нее. Я не могла припомнить случая, чтобы он имел продолжительный разговор с ней или с папой, хотя знала, как сильно он восхищался ими.
– Это замечательно, Люк, что у тебя такие успехи в школе, – сказала она ему, вскинув вверх голову в манере, которую некоторые в городе называли «вызывающей спесью кастильского рода». Мне было известно, что большинство женщин в Уиннерроу завидовали ей. Кроме того, что она была красавицей, мама успешно занималась предпринимательской деятельностью. Не было мужчины, который не обожал бы ее и не уважал за то, что она была так же удачлива в делах, как и хороша собой.
– Мы все гордимся тобой, – заявила она Люку.
– Спасибо, слава Богу. – Он откинул свои волосы назад и сделал вид, что углубился в учебник, при этом его сердце разрывалось от счастья. Внезапно юноша посмотрел на свои часы. – Я не знал, что уже столько времени, – произнес он. – Мне лучше пойти домой.
– Я полагала, ты собирался поужинать сегодня вместе с нами, – поспешила сказать я, прежде чем он удалится.
– Конечно, ты должен поесть вместе с нами сегодня вечером, Люк. – Моя мать с обожанием посмотрела на Дрейка. – Это последняя ночь, которую Дрейк проводит дома перед возвращением в колледж. Фанни не будет возражать?
– Нет. – Едва уловимая саркастическая улыбка появилась на губах Люка. – Сегодня вечером ее не будет дома.
– Тогда все в порядке, – поспешно заметила моя мать. Она не хотела слышать никаких подробностей. Мы все знали о связях Фанни с молодыми мужчинами, и я понимала, как сильно это смущало и беспокоило Люка. – Вопрос улажен. Я поставлю еще один прибор.
Она повернулась и довольно долго смотрела на мое полотно. Я также смотрела на него, потом резко обернулась к ней, чтобы увидеть на ее лице хотя бы малейший признак того, что она узнает это место. Она слегка наклонила голову, ее взгляд внезапно устремился вдаль. Создавалось впечатление, что мама как бы услышала посвященную ей далекую песню.
– Рисунок еще не закончен, – быстро проговорила я, опасаясь услышать критику. Несмотря на то что она и папа всегда оказывали мне всяческую поддержку в моем увлечении – платили за уроки, покупали лучшие кисти и краски, – я не могла отделаться от чувства какой‑то неуверенности. У папы на фабрике были великолепные мастера, одни из самых одаренных в стране. Он знал, что такое настоящее искусство.
– Почему ты не нарисуешь картину с изображением Уиллиса, Энни? – Она повернулась и показала рукой в сторону гор. – Я бы с удовольствием повесила что‑либо подобное в столовой. Уиллис весной с цветущими лесами, заполненными птицами, или даже осенью с листьями, окрашенными во все цвета радуги. У тебя так хорошо получается, когда ты рисуешь пейзажи с натуры.
– Но, мама, мои рисунки недостаточно хороши для того, чтобы их вывешивать. Пока еще, по крайней мере, – сказав это, я покачала головой.
– Но у тебя врожденный талант, Энни. – Ее голубые глаза источали любовь и поддержку. – Это у тебя в крови, – прошептала она, как если бы говорила что‑либо богохульное.
– Я знаю. Прадедушка вырезал ножом превосходных кроликов и лесных зверушек.
– Да. – Мать вздохнула, воспоминания вызвали улыбку на ее лице. – Я и сейчас вижу, как он сидит на крыльце хижины и час за часом строгает ножом, превращая бесформенные куски дерева в почти живые лесные зверушки. Как это удивительно быть художником, Энни, подойти к чистому холсту и создать что‑нибудь прекрасное на нем!
– О, мама, я действительно еще не настолько хороший художник. Может быть, никогда и не стану им, – осторожно промолвила я. – Но я не могу прекратить желать этого.
– Конечно, ты будешь хорошим художником, и ты не можешь перестать верить в это, потому что… потому что у тебя есть гены. – Она замолчала с таким выражением, как если бы только что сообщила мне какой‑то большой секрет. Затем она улыбнулась и поцеловала меня в щеку.
– Пойдем со мной, Дрейк, – сказала она. – Мне надо обсудить с тобой некоторые вещи, пока я их еще не забыла, а ты не уехал в колледж.
Дрейк вначале подошел и посмотрел на мой рисунок.
– Я просто разыгрывал тебя раньше, Энни. Рисунок хороший, – сказал он очень тихо, так чтобы не слышала моя мать. – Я понимаю, что ты чувствуешь, желая видеть и другие места, а не только Уиннерроу. И едва ты покинешь этот захолустный городок, – добавил он, повернувшись немного в сторону Люка, – ты не должна будешь представлять себя находящейся в каком‑то месте.
С этими словами он присоединился к моей матери. Она взяла его под руку, и они направились к фасаду дома Хасбрук‑хаус. Дрейк сказал что‑то, что ее рассмешило. Я понимала, что Дрейк занимал особое место в ее сердце, потому что сильно напоминал ей отца. Она любила прогуливаться по Уиннерроу с ним под руку.
Иногда я заставала Люка смотрящим на эту пару с выражением тоски на лице и понимала, как сильно ему хотелось бы иметь настоящую и полную семью. Отчасти именно поэтому он любил приходить в Хасбрук‑хаус, хотя бы для того, чтобы просто молча наблюдать за нами.
Я почувствовала взгляд Люка на себе и повернулась. Он смотрел на меня. Его лицо было озабочено и печально, как если бы он, прочтя мои мысли, понял, насколько грустно мне бывает иногда за всех нас, несмотря на наши богатство и положение. Иногда я обнаруживала, что завидую бедным семьям, потому что их жизнь казалась мне проще, чем наша: никаких секретов в прошлом, никаких родственников, которых следовало стыдиться, никаких полубратьев и полудядей. Это, однако, не означало, что я была готова предать кого‑либо из нашей семьи. Я любила их всех. Я любила даже тетю Фанни. Словно все мы стали жертвами одного и того же проклятия.
– Ты хочешь продолжать рисовать, Энни? – спросил Люк. Его голубые глаза светились надеждой.
– Ты не устал?
– Нет. А ты?
– Я никогда не устаю от рисования, и я никогда не устаю рисовать тебя, – добавила я.
Глава 2
ПОДАРКИ НА ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Наше с Люком восемнадцатилетие было особенным. Утром родители вошли в мою комнату, чтобы поздравить. Папа вручил мне золотой медальон со своим и маминым портретами внутри. Он висел на цепочке из двадцатичетырехкаратного золота и сверкал ярче солнца. Надев медальон, папа поцеловал и обнял меня так сильно, что мое сердце сладко заныло. Он заметил удивление на моем лице.
– Я не мог сдержать себя, – прошептал он. – Теперь ты молодая леди, и я боюсь, что теряю свою маленькую девочку.
– О папа, я никогда не перестану быть твоей маленькой девочкой! – воскликнула я.
Он снова целовал и прижимал меня к себе, пока мама откашливалась в волнении.
– У меня есть кое‑что, и я хочу, чтобы это теперь принадлежало Энни, – объявила она.
Я не могла поверить своим глазам, увидев этот предмет. Я знала, что он имел для нее большую ценность, чем все ее самые дорогие украшения. И теперь мама собиралась отдать его мне!
Мне припомнились дни, когда я была маленькой девочкой и еще не ходила в школу. Моя мать, как мне казалось, долгими часами расчесывала щеткой мне волосы у туалетного столика в своей комнате. За этим занятием мы слушали музыку Шопена, у мамы на лице появлялось задумчивое выражение, а на ее превосходно очерченных губах – легкая улыбка.
На соседнем маленьком столике стоял, как я обычно его называла, кукольный домик. Хотя на самом деле это была одна из таттертоновских игрушек, находившихся у нас, – модель коттеджа с лабиринтом из кустов вокруг него. Мне не разрешалось трогать домик, но иногда мама снимала крышу и позволяла заглянуть внутрь. Там находились двое: мужчина и молодая девушка. Мужчина в свободной позе лежал на полу, подложив руки за голову. Он смотрел на девушку, которая, казалось, внимательно слушала его рассказ.
– Что он ей рассказывает, мама? – спрашивала я.
– Какую‑то историю.
– Что за историю, мама?
– О! Это история о волшебном мире, где людям всегда уютно и тепло, где существуют лишь красота и добро.
– Где этот мир?
– Какое‑то время он был в этом коттедже.
– Я тоже могу войти в тот мир?
– О, моя дорогая, милая Энни. Я надеюсь на это.
– Ты была там, мама?
Я все еще помню, каким стало выражение ее лица, прежде чем она ответила мне. Ее глаза заблестели и стали голубее неба, на губах расцвела улыбка, а все лицо озарилось нежностью и необычайной красотой. Она выглядела, как та молодая девушка из коттеджа.
– Да, Энни, я была там. Однажды.
– Почему же ты ушла оттуда, мама?
– Почему? – Она огляделась вокруг, как бы в поисках запропастившейся куда‑то бумажки с ответом. Затем вновь устремила на меня блестевшие от слез глаза и прижала меня к себе. – Потому, Энни… что это было слишком прекрасно и невозможно вынести.
Конечно, я и тогда этого не поняла, да и теперь не могу уяснить: почему нельзя вынести что‑то слишком прекрасное?
Но тогда я не стала задаваться лишними вопросами. Мне хотелось повнимательнее разглядеть крошечные мебель и посуду. Они настолько походили на настоящие, что хотелось их потрогать. Однако мама не разрешала этого делать, так как все предметы были очень хрупкими.
И вот теперь она отдавала мне это сокровище. Я взглянула на папу. Его глаза сузились и не отрывались от коттеджа. О чем он думал в этот момент?..
– Нет, мама. Домик слишком много значит для тебя, – запротестовала я.
– И ты, дорогая, много значишь для меня.
С этими словами она передала мне коттедж. Я осторожно взяла его в руки и поставила на свой туалетный столик.
– Спасибо. Я всегда буду его беречь, – обещала я.
Я сознавала, что даю свое обещание не только потому, что это вещь так дорога матери. Каждый раз, когда мне позволяли заглянуть внутрь, я представляла, как мы с Люком убежим однажды из дому и будем потом счастливо жить в таком же коттедже.
– Пожалуйста, дорогая, – ответила мама.
Мои родители стояли и улыбались, глядя на меня. Оба выглядели молодыми и счастливыми. Как хорошо проснуться в такое прекрасное утро, думала я. Хотелось, чтобы мой восемнадцатый день рождения продолжался вечно, чтобы вся моя жизнь была как один длинный счастливый день, когда у всех приятное, радостное настроение и все добры друг к другу.
Когда родители ушли, я приняла душ и причесалась, затем подошла к шкафу и не спеша стала обдумывать, что же мне надеть в такое особое утро. Наконец остановила свой выбор на розовом свитере из ангорской шерсти и белой шелковой юбке – наряде, похожем на тот, что был на молодой девушке из игрушечного коттеджа.
Я оставила волосы распущенными, лишь заколов их по бокам. Губы покрасила очень светлой розовой помадой. Довольная собой, я выскочила из комнаты и, подпрыгивая, стала спускаться по лестнице, покрытой мягким голубым ковром. Казалось, весь мир праздновал день моего рождения. Солнце сияло своим золотым великолепием. Даже листья и длинные тонкие, как паутина, ветви плакучих ив перед домом казались почти прозрачными. Все зеленое выглядело более зеленым, чем обычно, а каждый распустившийся цветок – более ярким. Весь мир был полон красок и тепла.
Я остановилась на последней ступеньке, пораженная тишиной, царившей в доме: не было слышно ни звука…
– Алло! Куда все подевались?
Я пошла в столовую, где в гордом одиночестве стоял стол, накрытый для завтрака. Я заглядывала поочередно в жилую комнату, гостиную, рабочий кабинет – везде было пусто. Дрейк, который приехал домой вчера вечером специально на мой день рождения, еще не вставал и не спускался вниз.
– Мама? Папа? Дрейк?
Я отправилась даже на кухню. Там стоял кофейник с готовым кофе, сбитые яйца дожидались, когда их выльют на сковороду, ломтики хлеба находились в тостере, оставалось лишь поджарить их, сок разлит в стаканы, стоявшие на серебряном подносе, но и на кухне не было ни души. Куда делись повар Роланд Стар и служанка миссис Эвери? Я также не видела нашего дворецкого Джеральда Уилсона, обычно спокойно стоявшего в прихожей или в углу комнаты.
– Что здесь происходит? – спросила я сама себя, смущенно улыбаясь и чувствуя, как нарастает во мне радостное возбуждение. Наконец, я подошла к входной двери, открыла ее и выглянула наружу.
Там были все: мама, отец, Дрейк, слуги и несколько в стороне стоял Люк. На их лицах расплывалась одинаковая улыбка – улыбка чеширского кота.
– Что здесь происходит? – удивилась я. – Почему вы…
И тут я потеряла дар речи. Каким‑то образом накануне вечером отец ухитрился незаметно поставить на подъездную дорожку совершенно новый «мерседес» с открывающимся верхом. Он был светло‑голубого цвета со сверкающими алюминиевыми колесами и обвязан двумя большими розовыми лентами. Прежде чем я смогла сказать что‑либо, все дружно запели «Счастливого дня рождения». Комок застрял у меня в горле. В волнении ходила вокруг автомобиля с моим именем на пластине, где обычно ставится регистрационный номер.
– Счастливого тебе дня рождения, дорогая Энни, – сказала мать. – Пусть будет у тебя еще много, много таких же счастливых дней, как этот.
– Думаю, что это невозможно, – воскликнула я. – Как могу я быть более счастливой, чем сейчас? Спасибо вам всем!
Я поцеловала папу и обняла Дрейка.
– Не знаю, как остальные, но я умираю от голода, – заявил отец.
Все рассмеялись, а слуги по очереди подходили ко мне, целовали, желали мне счастливого дня рождения и отправлялись исполнять свои обязанности. Только Люк затерялся сзади. Я знала, что, независимо от того, как в нему относились, он всегда чувствовал себя посторонним.
– Пойдем, Люк, – позвала его моя мать, увидев, что он продолжал стоять на том же месте. – Логан и я приготовили что‑то и для тебя.
– Благодарю вас, Хевен.
Моя мать посмотрела на Люка, затем на меня и присоединилась к остальным. Люк не сдвинулся с места.
– Пойдем, глупый, – позвала я. – Сегодня наш особый день.
Он кивнул.
– Какая вели