Из других советских картин в мемуарах британского политика находит отражение фильм В. М. Петрова (1896–1966) «Кутузов» производства 1943 года. Черчилль дважды смотрел байопик про генерал-фельдмаршала. Первый раз – на русском языке. Картина вызвала у него «большое восхищение», но из-за языкового барьера он не смог «понять точного смысла всех действий». Во второй раз он смотрел фильм с английскими субтитрами. По его словам, «это один из самых блестящих фильмов, которые я когда-либо видел». Описывая свое впечатление от картины, он заметил, что «никогда еще борьба двух характеров не была показана с большей ясностью. Никогда еще кинокадры не запечатлевали более наглядно то, насколько важна преданность командиров и рядовых. Никогда я не видел лучшего владения искусством съемки»207. По словам Колвилла, Черчилль был «крайне впечатлен непредубежденным отношением, которое показано в фильме к царскому режиму»208.
Если вернуться к литературным предпочтениям британского политика, то в напряженное военное время отчетливо проявилась его любовь к поэзии. Он часто обращался к любимому Джорджу Гордону Байрону (1788–1824). Еще до того как пробил набат мировой войны, в апреле 1939 года, после захвата итальянскими войсками Албании, он выступил с заявлением перед прессой, в котором процитировал строки из «Паломничества Чайльд-Гарольда»:
Тысячелетья длится рост державы,
Ее низвергнуть – нужен час один…[68].
Черчиллю понравилась эта мысль, и двадцать лет спустя, во время своего выступления во время выборов в парламент, – последнее публичное мероприятие подобного рода в жизни знаменитого государственного деятеля, – он повторит ее, пересказав своими словами: «Строительство является трудоемким процессом, длящимся много лет. В то время как разрушить можно в результате бездумного решения всего за один день»210.
Черчилль еще не раз будет обращаться к magnum opus британского классика. Так, в ноябре 1940 года, когда обсуждались перспективы авианалета на Италию и Джон Колвилл выразил надежду, что в случае бомбежки Рима Колизей удастся сохранить, Черчилль успокоил его, сказав, что с амфитеатром Флавиев ничего не случится, лишь упадет еще пара камней. А затем задумчиво произнес:
Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей – и рухнет Рим…211.
В феврале 1941 года, характеризуя Муссолини, он использовал популярное сравнение из другого известного произведения Байрона: «Ода к Наполеону Бонапарту»:
Он был как все земные боги:
Из бронзы – лоб, из глины – ноги[69].
Из других поэтов Черчилль цитировал в военные годы не менее им любимого Шекспира213, Альфреда Теннисона (1809–1892)214, а также Томаса Мура (1779–1852). Возглавив в сентябре 1939 года Адмиралтейство, он задался вопросом, неужели ему и его стране придется второй раз пройти через все ужасы мировой войны, через те же надежды, разочарования и поражения. Он стал вспоминать имена тех, с кем ему довелось работать в Военно-морском министерстве четверть века назад. Никого из них уже не было в живых. Остановившись на этой мысли, он вспомнил меланхоличные строки из «В ночной тишине» Мура:
Иду я один,
Чужой господин,
По зале большой и пустой.
Погашен свет,
Хозяев нет,
Веселье, смех сменил застой[70].
В сентябре 1941 года, во время выступления в палате общин, Черчилль продекламировал памятные строки из стихотворения Уильяма Эрнеста Хенли (1849–1903) «Непокоренный»:
Пусть впереди огонь борьбы,
Меня опасность не страшит.
Я – господин своей судьбы,
Я – капитан своей души[71].
Черчилль процитировал последние две строчки, несколько изменив их: «Мы по-прежнему – господа своей судьбы, мы по-прежнему – капитаны своих душ». Это был не первый случай, когда он менял оригинальный текст. Например, во время беседы с премьер-министром Австралии Робертом Мензисом (1894–1978) он процитировал строчку из поэмы Уильяма Вордсворта (1770–1850), посвященную Французской революции. В оригинале значилось: «Благословен живущий во время той зари». Он изменил на: «Благословен живущий во время того века».
По мнению Р. Мензиса, обращаясь к поэзии (не важно, цитируя в точности или изменяя текст под влиянием момента), Черчилль преследовал действительно важную цель: он хотел воодушевить окружающих. Если для Чемберлена война была трагедией, противной всему его естеству, и он хотел укрыться от нее в любимых произведениях, то для Черчилля война была вызовом, и он использовал литературу и кино, чтобы приободрить окружение, передать заряд своей энергии, решительности и стремления проявить себя, вдохновить людей на демонстрацию всего того, на что они способны, подвигнуть к борьбе за свои идеалы, свой кров, свою семью, свою страну216.
Суровые времена, суровый подход. Но времена меняются, принося с собой очередные изменения и новые проблемы. Когда грохот войны утих, началось послевоенное восстановление. Пришла новая эпоха. Кому-то она была близка, для кого-то – непривычна. В первой половине 1950-х годов Черчилль завершал свое восьмое десятилетие. Не каждый способен в столь почтенном возрасте поспевать за метаморфозами и наслаждаться ароматом перемен. В такие моменты дороже стабильность, а многие веяния и новшества вызывают подозрение и отторжение. Стоит ли удивляться, что с учетом этих тенденций взывающую и будоражащую литературу военного времени в идейной ойкумене Черчилля заменили викторианские авторы.
Во второй половине сентября 1953 года он отправился в очередной раз отдыхать на Лазурный Берег, где одновременно с живописью погрузился в чтение. Им был прочитан роман Дизраэли «Конингсби, или Новое поколение», вышедший в 1844 году – за двадцать четыре года до того, как автор стал премьер-министром217. В этом романе, помимо многих памятных фраз: «Без сильной оппозиции не устоит ни одно правительство»; «Все великое в мире сотворили молодые»; «Молодость – заблуждение, зрелый возраст – борьба, старость – сожаление»; «Человек по-настоящему велик лишь тогда, когда им руководят страсти», изложена политическая философия графа Биконсфилда[72] с акцентом на разложение нации в качестве наказания за падение нравов и отказа от традиций.
Прочитав за три дня три четверти романа, Черчилль, выходец из аристократии, признался своей супруге: «Я рад, что не живу в этом фальшивом, напускном обществе герцогов и претенциозных герцогинь. Думаю, было бы интересно написать краткий очерк о викторианской политической сцене. На ней сменилось столько правительств, на ней было столько щеголей, теснивших друг друга ради получения пустой должности при дворе или правительстве»218.
Несмотря на ироничный скептицизм, XIX век все равно был Черчиллю ближе, чем XX столетие с его мировыми войнами, ослаблением роли индивидуального начала, духовным обнищанием, а главное – созданием оружия массового поражения. «Мир стал слишком запутан, и настоящее облегчение найти убежище в викторианской литературе», – скажет он своей супруге после прочтения «Грозового перевала» – единственного романа Эмили Джейн Бронте (1818–1848), но который, по мнению Черчилля, «без сомнения заслуживает свою популярность»219.
Помимо викторианских, Черчилль также читал и других авторов, причем не только англоязычных. В сентябре он перечитал в подлиннике «Отца Горио» Оноре де Бальзака (1799–1850). А в конце июля, во время восстановления после инсульта, решил прочесть в английском переводе одно из лучших произведений Франсуа-Мари Аруэ (известного больше под псевдонимом Вольтер[73]) (1694–1778) «Кандид, или Оптимизм». «Исключительная книга, – отмечал британский политик. – Философия о „лучшем из возможных миров“ подвергается нападкам с безграничной сатирой».
Рассказывая Морану о своих впечатлениях от знакомства с классикой французской литературы, Черчилль не сдержался и процитировал фрагмент, посвященный встрече Кандида с учителем Панглосом.
В этот момент в комнату вошел слуга и сообщил, что «обед готов».
– Сгораю от нетерпения прочитать дальше… – вздохнул Черчилль, с неохотой откладывая книгу,
– Вы никогда не читали это произведение? – спросил Моран.
– Нет. В моей жизни было слишком много событий, чтобы я мог найти достаточно времени для чтения220.
Во время отдыха во Франции в сентябре 1953 года одновременно с чтением «Конингсби» Дизраэли Черчилль также прочел роман «Искра жизни» Эриха Марии Ремарка (1898–1970). Этот роман был посвящен сестре писателя Эльфриде (род. 1903), обезглавленной нацистами в 1943 году. Своей супруге Черчилль следующим образом рассказывал об этом произведении: «Сегодня я направился в Монте-Карло и приобрел вызывающую ужас книгу автора „На Западном фронте без перемен“. Весь роман посвящен концентрационным лагерям. Чтение этого произведения подобно поиску в ужасе убежища от меланхолии»221.
Несмотря на чтение Ремарка, Черчилля трудно было отнести к большим ценителям современных произведений. Хотя с основными из них он был знаком. В январе 1958 года он сообщил супруге, что прочитал «Доктора Живаго» Бориса Леонидовича Пастернака (1890–1960). «Читаю русский роман, который произвел большое впечатление в Америке, в нем осуждается советская действительность, но при этом советское правительство позволило автору опубликовать это сочинение тиражом тридцать тысяч экземпляров – писал он Клементине с виллы Ривза Ля Пауза. – Это шаг в правильном направлении, и мы должны внимательно смотреть за дальнейшим развитием событий»222.
Черчилль также был знаком с двумя романами-антиутопиями английских авторов-современников. За год до приобщения к творчеству Б. Л. Пастернака он прочитал популярное произведение Олдоса Леонарда Хаксли (1894–1963) «О дивный новый мир», а еще раньше – гениальный роман «1984».
Культовый характер последнего произведения вынудил поклонников Черчилля пуститься в поиски нитей, связывающих потомка герцога Мальборо и автора самой знаменитой антиутопии XX столетия. В результате проведенных исследований было отмечено, что оба учились в привилегированных, хотя и разных частных школах (Хэрроу и Итон), а также придерживались противоположных политических взглядов. Это из того, что не вызывает сомнений. Дальше уже не столь бесспорно и по большей части субъективно: оба были правдорубами, испытывали недостаток в деньгах и заигрывали с мыслью о суициде223.
Но все это не приближает к ответу, что все-таки объединяло Черчилля и Оруэлла, а также как они относились друг к другу. Обычно для ответов на такие вопросы разумнее всего обратиться к фактам. Но в том-то и проблема, что в этой области жизни сэра Уинстона имеется явная лакуна. Кроме того, что Черчилль читал «1984», известно также, что роман ему понравился. Он охарактеризовал его как «очень замечательный» и даже прочитал второй раз, рекомендовав произведение своему врачу224.
Со стороны Оруэлла пересечений тоже немного. Британский премьер упоминается в его записных книжках военного времени, причем не всегда лестно. Он написал рецензию на «Их звездный час», в которой отметил «литературное качество» этой книги: «Сочинения Черчилля больше похожи на произведения обычного человека, чем публичной фигуры»225. И уж точно не случайно, что главный герой антиутопии – последний из тех, в ком осталось человеческое в тоталитарном обществе с Большим братом, новоязом, двоемыслием, министерствами мира, правды, изобилия и любви, – носит обезличенную фамилию Смит, но вполне узнаваемое, особенно в момент написания (1947–1948 годы), имя Уинстон. На этом, в принципе, изучение темы «Черчилль и Оруэлл» заканчивается. Или, если выразиться более оптимистично, приостанавливается до обнаружения новых фактов.
Возвращаясь к выздоровлению британского политика. Чтение шедевров других авторов, создавших свои гениальные произведения и оставшихся в истории, могло служить прекрасным средством восстановления душевных сил, но вряд ли было способно утолить амбиции Черчилля, а также его собственное стремление войти в мировые летописи. Последнее всегда было важно для потомка герцога Мальборо, а после инсульта, убедительно продемонстрировавшего, что все смертны и конец может наступить в любой момент, приобрело поистине первостепенное значение.
Вернувшись после встречи с Черчиллем 6 августа домой, Бонэм Картер не могла избавиться от «ощущения непередаваемой трагедии, когда наблюдаешь за последней – великой – битвой против смерти, битвы, победу в которой одержать невозможно»226. Но ее друг не был столь пессимистичен. По его мнению, существовал способ преодолеть физическую смерть. И этот способ состоял в завершении литературного проекта о прошедшей войне.
Черчилль возобновил работу над «Триумфом и трагедией» меньше чем через неделю после того, как его сразил мощный удар. Двадцать девятого июня он не только беседовал с Камроузом, обсуждая детали последнего тома, но также прошелся по главам «Форсирование Рейна» и «Разногласия Запада в вопросах стратегии», внеся неуверенным почерком некоторые исправления. Затем, с постепенным увеличением нагрузки, он продолжил дорабатывать рукопись в июле, августе и сентябре.
Из наиболее памятных дат следует отметить 21 июля, когда Черчилль отрабатывал комментарии Беделла Смита насчет военной стратегии в Италии в 1944 году. На следующий день Норман Брукпередал премьеру хорошую новость: Корона разрешила публиковать все документы военного кабинета, которые автор планировал использовать, включая два послания к королю Георгу VI227.
В августе Черчилль решил усилить фрагмент о встрече со Сталиным в октябре 1944 года, во время которой обсуждалось разделение сфер влияния в Балканском регионе. В ходе переговоров с вождем британский премьер взял листок бумаги и карандашом написал на нем:
Румыния: Россия – 90 %.
Другие – 10 %.
Греция: Великобритания (в согласии с США) – 90 %.
Россия —10 %
Югославия: – 50:50 %.
Венгрия: – 50:50 %.
Болгария: Россия – 75 %.
Другие – 25 %.
Закончив, он передал листок Сталину, который взял синий карандаш и «поставив на листке большую птичку, вернул его». «Для урегулирования всего этого вопроса потребовалось не больше времени, чем нужно было для того, чтобы это написать», – с гордостью сообщил Черчилль своим читателям228.
Когда премьер работал над этим фрагментом, к нему в комнату вошел лорд Моран. Черчилль передал ему фрагмент рукописи, где рассказывалось о «процентном соглашении».
– Прочитай это, – сказал он, обращаясь к врачу. – Прочитай последний абзац.
Наступило длительное молчание. Исписанный карандашом листок бумаги лежал в центре стола. Наконец, я сказал: «Не покажется ли несколько циничным, что мы решили эти вопросы, имеющие жизненно важное значение для миллионов людей, как бы экспромтом? Давайте сожжем эту бумагу». – «Нет, оставьте ее себе», – сказал Сталин[74].
– Мы сделали это, Чарльз, всего за несколько минут – произнес Черчилль, когда Моран прочитал фрагмент. – Видишь, люди наверху могут делать такое, что другим неподвластно229.
Далеко не все разделяли воодушевление Черчилля. Процентное соглашение вызвало раздражение у его коллег по правительству. Их возмутило, что без консультации с ответственными министрами Черчилль согласовывал с главами других государств решения по столь принципиальным вопросам международной политики. Для подавления возникшего недовольства автор был вынужден подготовить отдельное заявление, в котором отметил, что «система процентов не рассчитана на определение количества членов, заседающих в комиссиях по вопросам балканских стран», – речь шла скорее о «выражении интересов и чувств» двух правительств. В мемуарах, уже в другой главе, Черчилль также займет отстраненную позицию, назвав соглашение со Сталиным «неофициальным и временным». Этот документ «не мог иметь» и, с его точки зрения, «никогда не имел своей целью определять или влиять на дальнейшую судьбу этих обширных районов после разгрома Германии»230.
Упоминая про импровизированный характер знаменитых переговоров, нельзя не отметить, что у этой медали было две стороны. Одна – экспромт со стороны британского премьера, другая – согласие со стороны Сталина принять участие в предложенной игре. Последнее было для Черчилля не менее важно, чем определение зон влияния. Готовность главы СССР к отступлению от протокола, отказу от официальных условностей и ведению прямых бесед подтверждало убеждение британца в том, что Сталин именно тот человек, с которым можно иметь дело. Черчилль приводит несколько писем, которые были им подготовлены во время совещаний в Москве и в которых подчеркивается «атмосфера необычайной доброжелательности» (послание Рузвельту), а также «обстановка чрезвычайной дружественности» (телеграмма Гопкинсу). В личных комментариях он указывает, что эти беседы проходили с «такой непринужденностью, свободой и сердечностью, каких еще никогда не удавалось добиться в отношениях между нашими странами». Он признается, что «Сталин несколько раз говорил о личном уважении» к нему, и он уверен, что Сталин «говорил искренне»231.
Внимание Черчилля в этот период работы над последним томом привлекли не только неизвестные широкой публике подробности и встречи. Автор пытался проникнуть также в менее важные для своего повествования события. Например, сражение в заливе Лейте между флотами США и Японии в конце октября 1944 года. Несмотря на то что эта баталия стала самым масштабным морским сражением в истории, для книги британского премьера она не имела принципиального значения. В конце концов, ни он сам, ни флот его страны не принимали в ней участия. И тем не менее Черчилль счел необходимым уделить ей внимание и обсудить ее с Гордоном Алленом и Денисом Келли. В августе 1953 года он пригласил помощников на ланч. После того как была выпита вторая бутылка шампанского, Черчилль скомандовал: «Давайте начнем!» Дальше в течение нескольких часов он подробно обсуждал черновик главы, отрабатывая каждое слово. «За все годы, что я знал сэра Уинстона, его ум никогда не был настолько остр, как в этот августовский день 1953 года», – вспоминал Вальтер Грабнер, также присутствовавший при обсуждении232.
Предисловие к последнему тому «Второй мировой войны» датировано 30 сентября 1953 года. В этот день автор вернулся после рабочего отдыха с Лазурного Берега и согласовал черновик предисловия, подготовленного Денисом Келли. Впоследствии
Келли вспоминал, как он с Черчиллем сидел в тот день в главной зале Чекерса. Они были одни. В течение двадцати минут премьер-министр читал проект предисловия. Одно из предложений в первом абзаце выглядело следующим образом: «Нацистская Германия была оккупирована и разделена». «Слова, которого не хватает, – разгромлена», – произнес Черчилль[75].
С отработкой предисловия работа над «Второй мировой войной» подошла к концу. По крайней мере, так тогда думал и автор, и другие члены «Синдиката». На следующий месяц была запланирована публикация фрагментов в газетах и журналах. Еще через месяц – выход американского издания шестого тома. А там уже недалеко было и до знакомства с книгой британской публики.
Но прежде чем последовать заданному формату и рассказать об истории публикации «Триумфа и трагедии», а также о том, как последний том был принят критикой и читателями, сделаем небольшое отступление, остановившись на событии, которое произошло в конце 1953 года и оказало серьезное влияние на восприятие и популярность «Второй мировой войны».
Шестнадцатого октября было объявлено, что британскому политику присуждается Нобелевская премия… по литературе. Наряду с Джозефом Редьярдом Киплингом (1907 год[76]), Джорджем Бернардом Шоу (1925 год), Джоном Голсуорси (1932 год), Томасом Стернзом Элиотом (1948 год) и Бертраном Расселом (1950 год) Уинстон Леонард Спенсер Черчилль стал шестым британцем и единственным в мире политиком, удостоившимся столь высокой награды в столь творческой номинации. В заявлении Нобелевского комитета сообщалось, что премия присуждена за «высокое мастерство исторических и биографических описаний, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности»235.
По мнению профессора Поля Элкона, термин «описание» не совсем удачен. Гораздо больше подходит – «анализ». «„Описания“ предполагают легкий и менее интересный текст, чем сочинения Черчилля, – объясняет ученый. – Самым поразительным в исторических и биографических работах британского автора является присущая этим произведениям продуманная комбинация повествования и анализа»236.
Среди номинантов в 1953 году также обсуждалась кандидатура Эрнеста Миллера Хемингуэя (1899–1961), но предпочтение все-таки было отдано Черчиллю. Автор романа «Прощай, оружие!» был не из тех, кто умел проигрывать (впрочем, как и его литературный визави). В своем комментарии он заметил, что британский политик «величайший мастер устного слова». Сделав акцент на «устном слове», он тем самым намекнул, что это не та сфера, за которую присуждают Нобелевскую премию по литературе237. Хемингуэй злился напрасно. Его вклад в литературу будет отмечен уже на следующий год.
И без ремарок Хемингуэя присуждение Нобелевской премии премьер-министру может показаться странным. Однако, прежде чем развивать эту тему, скажем сначала несколько слов о самой премии. В ноябре 1895 года в шведско-норвежском клубе в Париже Альфред Нобель (1833–1896) составил знаменитое завещание, по которому большая часть заработанного им состояния – 31,6 миллионов шведских крон[77] – выделялась на создание специального фонда. Из этого фонда предполагалось ежегодно премировать тех, кто отметился выдающимися достижениями в области физики, химии, медицины, литературы и мира. По литературе премия присуждается за создание наиболее значительного литературного произведения идеалистической[78] направленности. При этом под «литературным» понимается произведение не только художественного жанра. В частности, в 1902 году премия была присуждена историку Теодору Моммзену (1817–1903), а в 1908-м, 1927-м и 1950 году – философам Рудольфу Эйкену (1846–1926), Анри Бергсону (1859–1941) и Бертрану Расселу (1872–1970).
Награждение Черчилля вызвало множество неприятных вопросов, хотя его имя уже неоднократно упоминалось в связи с Нобелевским комитетом. В 1937 году потомок Марка Твена[79] Сирил Клеменс (1902–1999), работавший в тот момент над биографией Г. К. Честертона, охарактеризовал «Мальборо» как «великолепное» сочинение и счел, что его автор «заслуживает Нобелевскую премию»238. Если в 1930-х годах подобные предложения высказывали отдельные личности, то в следующем десятилетии такие пожелания встречались чаще. А в октябре 1949 года британский политик упоминался как один из возможных нобеляров по литературе239. Но тогда – не состоялось. Причем не только для Черчилля. В 1949 году премия по литературе не присуждалась. Такие случаи допускались, и, согласно статуту Нобелевского фонда, призовые деньги переносились на следующий год. В 1950-м за 1949 год премию получил американец Уильям Катберт Фолкнер (1897–1962). В конце 1950 года, после выхода четвертого тома «Второй мировой войны», некоторые рецензенты предложили дать автору Нобелевскую премию по литературе в «знак признательности других его замечательных книг, а также последнего шедевра»240.
Члены Нобелевского комитета и члены Шведской академии, участвующие в голосовании, отдавали должное литературному качеству прозы Черчилля, а также текстов его выступлений, но долгое время отказывались произнести веское «да» во избежание когнитивного диссонанса из-за значительных заслуг претендента на политическом поприще. В 1953 году, по прошествии восьми лет после окончания Второй мировой войны, было принято решение, что деятельность Черчилля в военный период уже достаточно отошла в прошлое, чтобы награждение было воспринято, как исключительно литературное признание. Но шведы ошиблись. В глазах общественности Черчилль по-прежнему продолжал оставаться политической фигурой, а признание его заслуг на ниве литературы отодвигалось на второй план. Кроме того, в момент присуждения премии Черчилль возглавлял правительство. Впредь Шведская академия постарается не допускать рассмотрения даже на предварительном отборе претендентов-литераторов, занимающих государственные посты241.
В свете того напряжения, которое пришлось выдержать подвергшейся обвинениям в пристрастности Шведской академии, удивляет относительно спокойная реакция самого Черчилля. В день обнародования информации о своем награждении он написал письмо супруге, отдыхавшей во Франции. Помимо рассказа о своих дальнейших планах, о встрече с дочерью и невесткой, помимо выражения любви к Клементине, новости из Стокгольма уделена всего одна строчка: «Все решено насчет Нобелевской премии. Двенадцать тысяч и сто фунтов, не облагаемых налогом. Неплохо!»242.
Чем была вызвана столь сдержанная реакция на событие, которое занимает важное место в жизни большинства ученых и писателей? На самом деле Черчилль узнал знаменательную новость до того, как она была объявлена официально. За три дня до знакового события он написал супруге: «Говорят, что размер Нобелевской премии по литературе составляет одиннадцать тысяч фунтов. Не думаю, что шведский посол, который попросил об аудиенции в понедельник [12-го числа] в четыре часа дня, собирается сообщить мне информацию о премии, не будучи до конца уверен в ее присуждении»243.
Пусть даже Черчилль узнал досрочно, но что все-таки повлияло на его флегматичную реакцию? Собственные ожидания. Он рассчитывал на премию мира. Когда ему впервые сказали, что он стал лауреатом, он пришел, по словам Монтагю Брауна, в «страшное возбуждение». Но, узнав, что речь идет о литературе, – расстроился244. Премию мира получил генерал армии, экс-министр обороны и экс-госсекретарь США Джордж Кэтлетт Маршалл (1880–1959).
Торжественная церемония награждения состоялась, как обычно, 10 декабря, в годовщину смерти Нобеля, в Стокгольмском концертном зале. На улице шел дождь, но внутри царила праздничная атмосфера. Помимо лауреатов – физика Фрица Церника (1888–1966), химика Германа Штаудингера (1881–1965), биохимиков
Ханса Адольфа Кребса (1900–1981) и Фрица Альберта Липмана (1899–1986) – на церемонии присутствовали король Швеции Густав VI Адольф (1882–1973), его супруга Луиза (1889–1965) и сын Бертиль (1912–1997). Не было только Уинстона Спенсера Черчилля, который предпочел вручению премии участие в конференции на Бермудах.
Первоначально, узнав о награждении, Черчилль планировал посетить Швецию. Он даже написал об этом своей супруге, правда его тон указывает на то, что он воспринимал поездку без особого энтузиазма, видя в ней больше исполнение долга, чем получение удовольствия: «Я думаю, нам следует поехать в декабре в Стокгольм и остановиться у короля с королевой»245. Со временем позиция премьера стала меняться. Своему секретарю он выразил в «провокационной форме, с юмором» мысль о нежелательности своего участия в торжественной церемонии награждения, добавив: «стоять вместе с этими химиками»246.
В тех случаях, если лауреат не может присутствовать на церемонии награждения, его, как правило, представляет посол. В случае с Черчиллем было сделано исключение. Золотую медаль, изготовленную по проекту Эрика Линдберга (1873–1966), с профилем и датами жизни Альфреда Нобеля на аверсе и молодым человеком, записывающим в порыве вдохновения песнь музы, украшенную строкой гекзаметра из шестой книги «Энеиды» Вергилия[80] на реверсе, получала Клементина.
Каждого из лауреатов представлял известный ученый: член Шведской королевской академии наук, профессор Оскар Эрик Хультен (1894–1981) – Фрица Церника; член Шведской королевской академии наук, профессор Арне Фредга (1902–1992) – Германа Штаудингера; член Каролинского института Эйнер Хаммерстен (1889–1968) – Адольфа Кребса и Фрица Альберта Липмана. Черчилля представил член Шведской академии, литератор Сигфрид Сивертс (1882–1970).
Свою речь Сивертс начал с утверждения, что «очень редко великие государственные деятели и выдающиеся военачальники являются также великими писателями». Из тех, кто обладал этим редким сочетанием, Сивертс указал на Юлия Цезаря, Марка Аврелия и Наполеона, отметив письма последнего к Жозефине в период первой итальянской кампании (1796 год). Также он указал на Бенджамина Дизраэли. На предшественнике Черчилля Сивертс остановился более подробно. Он признал, что хотя выдающийся политик Викторианской эпохи и был «разносторонним автором», его нельзя назвать «великим писателем», скорее – «великим актером, с блеском исполнившим свою главную роль».
Сивертс неслучайно упомянул имя Дизраэли. Он использовал его для проведения сравнений с лауреатом. В отличие от автора «Конингсби», Черчилль «не носит маску, не показывает признаки раскола личности, его натуре не свойственна загадочность», «его проза настолько же целеустремлена, как бегун на стадионе». В результате, «каждое его слово – наполовину уже поступок». Кроме того, его политические и литературные достижения настолько велики, что трудно избежать «искушения описать его, как Цезаря, обладающего пером и талантом Цицерона».
После общего описания стиля автора Сивертс перешел к рассмотрению конкретных произведений. Он восторженно отозвался о «Речной войне», где с удивительным правдоподобием описывается восстание дервишей, – при чтении этого произведения создается впечатление, будто лично присутствуешь в раскаленных песках Судана и наблюдаешь падение Хартума. Он упомянул о «Лорде Рандольфе Черчилле», как о произведении, которое «бесспорно занимает почетнейшее место в английской биографической литературе». Он высоко оценил «Мои ранние годы», которые содержат «захватывающие приключенческие истории». Сивертс вспомнил и историю Первой мировой войны, описанную Черчиллем в пятитомнике «Мировой кризис», где автор «придал словам вибрирующую силу». «При должном уважении к архивам и документам всегда есть что-то особенное в истории, изложенной тем, кто непосредственно помогал претворять ее в жизнь», – прозвучало со сцены в Стокгольмском концертном зале. Отдельное внимание Сивертс уделил «великой книге о герцоге Мальборо», которая является «проницательным исследованием о загадочной и уникальной личности», наглядно демонстрирующим, что Черчилль, ко всему прочему, «способен на изображение настоящих литературных характеров».