Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 21 глава

Ироничное описание того, как другие заботились о своей безопасности, объясняется бравурно-легкомысленным отношением Черчилля к собственной. Посмеиваясь над своими иностранными коллегами, сам он представляет себя не чуждым риску и приключениям человеком. Он развлекается, взрывая мины орудийным огнем, во время очередного пересечения Ла-Манша в феврале 1940 года. Тогда, кстати, один из осколков едва не упал на мостик, где «собрались все политические деятели Британии и некоторые другие видные лица»³⁵⁷. Летом того же года самолет премьер-министра, который из-за отсутствия топлива летел без сопровождения, едва не попал под обстрел немецких истребителей. К счастью для Черчилля и всей страны, британские пилоты вовремя сообразили уйти вниз, и немецкие летчики не заметили завидную мишень³⁵⁸. В январе 1942 года во время визита в США Черчилль отправился в Южную Флориду, где решил искупаться в океане. Не имея купального костюма, он отправился плавать голышом. Когда он влез в воду, кто-то заметил приближающуюся большую акулу. Томпсон приказал премьеру немедленно выйти на берег, но тот отмахнулся, продолжив плескаться. Акула сделала круг и уплыла. «Моя туша отпугнула ее», – хвастливо крикнул Черчилль расположившимся на берегу³⁵⁹.

Все эти эпизоды^[92], как и чудесное спасение от бомбежек люфтваффе резиденции на Даунинг-стрит 17 октября 1940 года, находят отражение во «Второй мировой»³⁶¹. В некоторых сценах Черчилль являлся всего лишь участником, в других – активным провокатором. Как, например, в случае с неожиданной переправой в марте 1945 года с Монтгомери на маленьком катере на другой – «немецкий» – берег Рейна, где гости «беспрепятственно побродили» по вражеской территории «примерно с полчаса»³⁶². Насколько целесообразен был подобный риск? Черчилль считал, что «человек, несущий огромную ответственность и принимающий тяжелые и мрачные решения во время войны, нуждается в восстановлении сил через приключения». Кроме того, опыт Первой мировой войны научил его, что полководцы и высокое командование должны «время от времени своими глазами видеть условия и нюансы военных сражений»³⁶³.

Последняя ремарка характеризует уже не столько личные качества Черчилля с его жаждой риска и приключений, а приоткрывает завесу над его лидерским стилем и опытом управления. Уникальные и не потерявшие своей актуальности знания «приобретались в суровой школе, где уроки преподаются лишь раз»³⁶⁴. Работая над своим произведением, Черчилль не ставил перед собой цель познакомить читателей с секретами мастерства. Тем не менее в его книге уделено достаточно места и этой теме. В рекомендациях или, правильнее сказать, размышлениях автора на этот счет можно выделить несколько групп.

Первая – это разрушение мифа о том, что с назначением на высокий пост руководитель получает необходимые полномочия для принятия решений и сплоченную команду для реализации. Напротив, как правило, приходится иметь дело с террариумом единомышленников, находящихся в непрерывной, ожесточенной, неприкрытой борьбе за ограниченные ресурсы, превосходство своих идей и обеспечение себе лучшего положения. Свою роль играет и ответственность, которая, закрепляясь за тем или иным звеном в управлении, резко меняет взгляды.

О том, как подобное соперничество и колебания происходят на практике, Черчилль убедительно показывает на примере немецких военачальников во время подготовки планов вторжения на Туманный Альбион. В частности, он сообщает, что «германское верховное командование отнюдь не являло собой слаженной группы, стремящейся к общей цели и обоюдно понимающей способности и пределы возможностей других». В Берлине «каждый хотел быть самой яркой звездой на небосклоне». Вначале, когда ответственность за «благополучную переброску» боевого контингента несла не армия, а флот, командование кригсмарине «придерживалось пессимистических взглядов» относительно общего успеха операции. Чтобы не быть крайними, а также «беспокоясь о собственных интересах и собственной ответственности», военно-морское командование согласилось перебросить войска на другой берег при условии, что люфтваффе сможет обеспечить господство в воздухе, защитив маневр от атак британской авиации. Геринг с энтузиазмом взялся за исполнение поставленной перед его летчиками задачи, но коллеги из военно-морского крыла со скептицизмом оценивали успешность его действий. В итоге, замечает Черчилль, «история германского воздушного наступления на Англию превратилась в историю разногласий, противоречивых намерений и никогда до конца не осуществленных планов»³⁶⁵.

Второй вывод, который в определенной степени вытекает из описанных выше реалий, связан с тем, что руководитель, несмотря на свое высокое положение, широкий круг полномочий и владение основными властными рычагами, сталкивается с внутренней оппозицией, непродуманное обращение с которой может стоить ему поста. Черчилль неоднократно фиксирует внимание читателей, что время от времени «весь характер и система руководства войной ставились под сомнение и вызывали недовольство», а сам он «мог быть в любой момент отстранен от власти голосованием в парламенте»³⁶⁶. В подтверждение он подробно описывает, как дважды в палате общин ставился вопрос о доверии к существующему правительству (оба раза голосование завершалось в пользу действующего премьера).

В ситуации, когда каждое решение вызывает обсуждение, а серия неудач может стоить поста, приходится использовать систему управления, построенную не на совокупности безапелляционных приказов, а на средствах убеждения. «Я должен был уговаривать и увещевать», – констатирует Черчилль, проводя параллель между собой и своим предком генерал-капитаном Мальборо, который в отличие от Людовика XIV также не мог приказывать, а лишь доводом и личным примером претворять свои планы в жизнь³⁶⁷. У Черчилля был широкий набор инструментов, повышающих убедительность его распоряжений. Один из них определялся формой донесения резолюций. Во втором томе он приводит докладную записку, направленную им в июле 1940 года генералу Исмею, начальнику Имперского генерального штаба и секретарю кабмина. В документе «четко разъяснялось», что «все исходящие указания» Черчилля производятся в «письменной форме или должны немедленно подтверждаться письменно». Также обращалось внимание, что премьер-министр «не принимает никакой ответственности за относящиеся к государственной обороне вопросы, по которым он якобы дал указания, в том случае, если они не зафиксированы письменно»³⁶⁸. В определенной степени подобная манера была связана с усилением ответственности за принимаемые решения. «Каждый умный человек может составить планы по достижению победы в войне, не имея при этом ответственности за их реализацию», – отмечал британский политик³⁶⁹.

Но одних, пусть верных и зафиксированных письменно, указаний бывает недостаточно для успешного воплощения в жизнь принятых решений. Даже в условиях единства целей руководитель часто сталкивается с разнополярными суждениями своих подчиненных, стремящихся в условиях неизбежной внутренней конкуренции обеспечить превосходство своего положения и своего мнения. Черчилль упоминает о «затяжных и упорных спорах специалистов по вопросу о том, какую тактику следует предпочесть», а также указывает на «соревнование соперников, каждый из которых <…> стремился на практике подтвердить правильность своей точки зрения». В таких условиях руководитель вынужден выступать в роли третейского судьи, примиряющего и объединяющего различные противоборствующие группы. Черчилль, хотевший лишь «исполнения своих желаний после разумной полемики», не был сторонником излишних консультаций с участием каждой заинтересованной стороны. Упоминая о требованиях присутствия на заседаниях представителя каждой ветки военной иерархии, он клеймил такой подход, как «самый лучший способ проиграть войну». Также, для сохранения баланса в управлении, он выступал против «предоставления абсолютного приоритета любому ведомству», считая, что подобная практика «чревата серьезной опасностью». В своих рассуждениях политик опирался на опыт Первой мировой, когда Адмиралтейство пользовалось своим приоритетом «произвольно и эгоистично». Наконец, для укрепления собственных позиций Черчилль объединил в своих руках политическую и военную власть, назначив себя – премьер-министра – руководителем созданного им Министерства обороны. Он выступал сторонником централизации власти на высшем уровне, считая «очень важным, чтобы наверху находился один человек, руководивший всеми вопросами, которому лояльно оказывается помощь и которого поправляют, но в руках которого находятся все полномочия»³⁷⁰.

Про тему управления написаны сотни книг и тысячи статей, но несмотря на столь обширный методический материал, до сих пор наблюдается недостаток (а с ним и ажиотаж) в отношении конкретных рекомендаций, которые позволяли бы достигать успеха в любой ситуации. В основном, приходится иметь дело с общими рассуждениями, теоретическими наработками и перечнем тенденций, условных правил и примеров. Причем не всегда положительных. Та же война, замечал Черчилль, представляет собой «по преимуществу список ошибок». Подобная непознаваемость менеджмента связана с неопределенностью, которая является основным фактором в работе каждого руководителя. С риском «всегда сопряжены все великие дела», признавался Черчилль генералу Уэйвеллу. И не только великие. Ситуация осложняется тем, что руководителю приходится одновременно решать множество проблем, вероятностные процессы в каждой из которых, суммируясь вместе, выводят ситуацию за пределы управляемости. «Для того чтобы постигнуть все несовершенство человеческих возможностей, следует вспомнить, сколько разных действий проводилось во многих местах одновременно», – констатирует Черчилль³⁷¹.

Несмотря на суровые будни и враждебные условия, власть имущие не опускают руки, и некоторые из них оказываются достаточно успешными и эффективными. Черчилль делится своими подходами и ноу-хау. В частности, он отмечает, что одним из его основных принципов было «иметь как можно больше возможностей для достижения главной цели»³⁷². Для этого британский премьер считал полезным иметь «три или четыре тщательно проработанных детальных плана, учитывающих возможные непредвиденные обстоятельства»³⁷³.

Определенный интерес представляют размышления политика насчет временного планирования. Он выступает против бездумного использования временного резерва, констатируя, что когда «все на каждой стадии требуют для себя резерв по времени, сумма этих резервов обычно сводит на нет весь план». В подобных ситуациях, необходимо «внесение сверху поправок», иначе «невозможно будет сделать ни шагу»³⁷⁴.

К другим подходам, отличающим управленческий стиль Черчилля-политика, относится персональная дипломатия. Наш герой всегда был сторонником решения вопросов на высшем уровне с организацией встреч (и участием в них) с глазу на глаз. По его мнению, личные беседы – один из самых эффективных способов деэскалации напряженности, а также поиска выхода из тупиковых ситуаций, которые оказались неразрешимы для помощников и дипломатического корпуса. Отчасти именно поэтому он уделяет столько внимания описанию личных встреч с Рузвельтом и Сталиным. Отчасти именно поэтому он постоянно подчеркивает в своей переписке с главами государств желание и необходимость проведения переговоров на высшем уровне. «Самое лучшее – это встретиться нам троим и вместе обсудить все эти дела не только как изолированные проблемы, но и в связи с общей международной обстановкой как в отношении войны, так и перехода к миру», – писал он Сталину в начале января 1945 года. Эта же мысль звучит в послании Трумэну от 6 мая того же года: «Мне кажется, что дальнейшая переписка ничего не даст, и надо как можно скорее организовывать встречу трех глав правительств», а спустя несколько дней Черчилль добавляет: «Ясно, что первоочередной целью должно быть совещание со Сталиным». «Нет вопросов, которые не могут быть улажены между нами в откровенной и задушевной беседе, когда мы встречаемся друг с другом», – признается Черчилль Сталину в конце октября 1944 года³⁷⁵.

Отчасти именно поэтому в его словах постоянно встречаются сожаления-размышления-наставления: «Если бы я только мог обедать со Сталиным раз в неделю, нам бы удалось избежать всех проблем»³⁷⁶. Или: «Только личная встреча давала надежду». Или: «Только главы государств, встретившись лицом к лицу, могут решать насущные вопросы». Или: «Насколько трудным становится положение, когда нельзя собраться и обсудить проблемы вместе». Или: «Не следует думать, что встречи между людьми, занятыми самыми серьезными делами, не могут помочь ходу дела». Наоборот, даже «неофициальный обмен мнениями» способен создать ту атмосферу, которая «позволяет достичь соглашения»³⁷⁷.

На первый взгляд персональная дипломатия является не столь серьезным элементом государственного управления, но Черчилль отдавал этому виду политической активности большое значение, сконцентрировав на нем значительные дипломатические усилия Британии в период своего премьерства. «Я полагаю, что дружеская, неформальная, личная беседа ведущих политиков из различных стран принесет много пользы», – повторял он неоднократно с публичных площадок и на закрытых собраниях доверенных лиц во время второго премьерства³⁷⁸.

Далеко не у всех любовь политика к персональной дипломатии вызывала поддержку и одобрение. Во время одного из обедов с Солсбери, Иденом и Батлером в октябре 1953 года премьер стал отстаивать тезис, что во время войны только личные встречи Большой тройки позволяли реально решать насущные внешнеполитические вопросы. Иден начал возражать. Позже он записал в своем дневнике: «депрессивный вечер»³⁷⁹.

Неудивительно, что Иден выступал против. Являясь на протяжении многих лет руководителем МИД, он рассматривал подход премьер-министра, как вмешательство в собственную епархию и, соответственно, ограничение своей свободы действий, как руководящего лица. Но для Черчилля персональная дипломатия была логическим продолжением превосходства индивидуального начала и твердого убеждения, что колеса истории приводятся в действие личностью, а не массой, и уж тем более не общественными процессами. Еще в «Мальборо» он писал: «Очень часто, когда великие проекты становятся зрелыми, для приведения их в действие необходимо личное прикосновение»³⁸⁰. Персональная дипломатия была одной из разновидностей «личного прикосновения», которое позволяло не только «приводить в действие великие проекты», но и решать проблемы, оказавшиеся неразрешимыми на других уровнях иерархии.

Другим, уже не методом государственного управления, а приемом изложения, который часто использует Черчилль, является рассмотрение минувших событий через призму альтернативной истории, расширяющей понимание прошлого, настоящего и будущего, а также подчеркивающей богатство жизни и значение причинно-следственных связей. «Хотя постижение того, что могло бы произойти, если бы какое-то важное решение или явление стало бы иным, является напрасным, сам этот процесс часто соблазнителен и порой весьма поучителен», – отмечал он³⁸¹.

Донесение мысли через интеллектуальный экзерсис «если бы…» – довольно распространенный прием в произведениях Черчилля. Особенно тех, которые либо посвящены лично ему, либо рассказывают о его предках. Например, об отце. В двухтомной биографии лорда Рандольфа, написанной в первые годы XX столетия, автор настойчиво проводит мысль, что если бы не злополучная отставка отца с поста министра финансов в декабре 1886 года, если бы не его болезнь, то он смог бы оказать огромное влияние на британскую историю, войдя в нее как социальный реформатор и благодетель. Подобное самовозвеличивание Черчилль использует и по отношению к себе. В «Мировом кризисе» он недвусмысленно дает понять, что если бы во время кампании в Дарданеллах он обладал гораздо большей властью для реализации своего замысла, то предприятие увенчалось бы успехом, военные действия завершились бы раньше и миллионы жизней были бы спасены.

Множество примеров альтернативной истории содержаться также в биографии Мальборо. Если бы герцог был первым лицом, а не находился на службе королевы, и имел бы такую же свободу действий, как Наполеон, то его влияние было бы гораздо более значительным, а достижения – более грандиозными. Интересные пересечения по теме альтернативной истории можно найти между «Мальборо» и «Второй мировой войной». В первом томе биографии своего предка Черчилль пишет, что «триумф Франции под началом Людовика XIV искривил бы и ограничил развитие свободы, которой мы сейчас наслаждаемся, причем сделал бы это в гораздо большей степени, чем господство Наполеона или кайзера»³⁸². Аналогичный прием с изображением новых темных веков активно используется автором и в военной риторике. В частности, в знаменитом выступлении 18 июня 1940 года, Черчилль предупреждает, что «если мы проиграем, тогда весь мир <… > и все, что нам мило и дорого, погрузится во тьму нового Средневековья, только на этот раз оно будет куда более мрачным и продолжительным, благодаря извращенной нацистской науке»³⁸³.

Если говорить о «Второй мировой войне», то особенно часто Черчилль обращается к альтернативной истории в первой книге «Надвигающейся бури», которая описывает предвоенные годы. В упоминании едва ли не каждого знакового события 1930-х годов, в котором, пусть даже косвенно, участвовал Черчилль или которому он давал оценку со страниц газет и с различных трибун, то в явном, то в неявном виде используется оборот: «если бы только послушали меня». Постоянное прокручивание этой формулы не оставляет у читателей сомнений в том, что автор всегда был прав, в то время как остальные – ошибались. При этом Черчилль не всегда разбирает причины, толкнувшие его коллег на принятие того или иного решения, а также почти всегда оставляет за рамками рассуждений анализ того, насколько в действительности вероятность предполагаемого им исхода была выше.

Размышления над тем, как бы мог измениться мир, если бы был выбран иной путь, представлено и в других частях гексалогии. Например, во втором томе автор играет с мыслью, как стали бы развиваться события, если бы Франция не капитулировала летом 1940 года. Французы могли бы продолжить сопротивление в Северной Африке, объединить военно-морские усилия с британцами, взять под контроль Средиземноморье, атаковать Италию. Что бы в этой ситуации предпринял Гитлер, стал бы он отвоевывать Северную Африку, вторгаться в Танжер и Марокко, ведя одновременно бои за воздушное господство над Британией?³⁸⁴ Достаточно часто схожие рассуждения используются и в последнем томе. Если бы на выборах 1945 года британский народ проголосовал по-иному, поддержав Консервативную партию, то премьер-министру удалось бы предотвратить начало «холодной войны» и стабилизировать международную обстановку. В последнем эпизоде Черчилль вновь, как и в начале своего сочинения, примеряет одежды пророка, пытаясь доказать, что «холодной войны» можно было избежать³⁸⁵.

Обращение к альтернативной истории играет на руку автору, позволяя достаточно легко доказывать свою правоту и достаточно убедительно защищать свою точку зрения. Но не все так просто. Профессор Джон Рамсден считает, что, несмотря на частое использование этого приема и его высокую эффективность, Черчилль применял его не только для самозащиты и самовозвеличивания³⁸⁶. В определенной степени для него это было неосознанное действие, берущее истоки из глубин мировоззрения. Оно отражало его убеждение в многовариантности мира и предпочтении случайного перед детерминированным. «История – это не просто то, что произошло, – объясняет подобный подход историк Хью Тревор-Ропер (1914–2003). – История это то, что произошло в контексте того, что могло произойти»³⁸⁷. Поэтому, альтернативная история так часто встречается не только в сочинениях британского политика, но и в личных беседах. «Он любил сочинять эфемерные, но восхитительные рассказы о радикальных, несостоявшихся последствиях, к которым могло привести то или иное политическое или военное событие», – вспоминал его личный секретарь Энтони Монтагю Браун³⁸⁸. В этом понимании оригинальное описание возможностей альтернативной истории представлено в романе «Соглядатай» Владимира Владимировича Набокова (1899–1977): «Есть острая забава в том, чтобы, оглядываясь на прошлое, спрашивать себя: что было бы, если бы… заменять одну случайность другой, наблюдать, как из какой-нибудь серой минуты жизни, прошедшей незаметно и бесплодно, вырастает дивное розовое событие, которое в свое время так и не вылупилось, не просияло. Таинственная эта ветвистость жизни, в каждом мгновении чувствуется распутье, – было так, а могло бы быть иначе, – и тянутся, двоятся, троятся несметные огненные извилины по темному полю прошлого».

Одновременно с обыгрыванием альтернативных сценариев развития событий для Черчилля также характерна персонификация истории. Он изображает участие Великобритании в событиях 1939–1945 годов, как свою собственную войну: это он – принимает стратегические решения, двигает полки и перемещает корабли; это он – вселяет в народ уверенность, повышает боевой дух, настраивает на борьбу и предсказывает победу; это он – встречается с союзниками и договаривается о взаимной помощи, определяя внешнюю политику страны. Черчилль настолько увлекается персонификацией войны, что словно оказывается в эпохе своего предка Мальборо или еще дальше, во временах Шекспира, когда сокрушение врага означало личную победу короля. И это делает руководитель правительства (даже не страны) в столетии, в котором знамя прогресса передано массе, а все достижения признаются результатом коллективных действий и совокупности взаимовлияющих и взаимозависимых сил. Но Черчилль остается в прошлом. Он последний титан, верящий в несокрушимую мощь человека и всегда доказывающий это и словом, и делом³⁸⁹.

Подобное отношение к истории и своему месту в ней наложило характерный отпечаток на военные мемуары. Черчилль не просто исследователь, он еще очевидец, и что самое главное – участник. Рассмотрим один эпизод. Лето 1943 года. У Черчилля с генералом Джорджем Маршаллом, главным советником американского президента по вопросам военной стратегии, возникли разногласия относительно дальнейшего плана ведения боевых действий. В итоге британский премьер добился своего, доказав преимущества Средиземноморской кампании перед высадкой в Европе. В тот момент ему казалось, что он сумел переубедить всех, включая Маршалла. Но американский генерал не изменил своего мнения. В 1950 году, приступив к описанию этого эпизода, Черчилль изобразил все так, будто именно благодаря его красноречию и дару убеждения он смог доказать всем исключительную правильность своего плана. Когда он работал над этим фрагментом, к нему пришел лорд Моран.

– Ты пропустил Алжир, – обращаясь к нему, произнес Черчилль. – Я только что закончил описание, как в течение десяти дней я инспектировал войска в этом регионе. Когда закончишь мерить мой пульс, ты должен прочитать этот кусок.

Прочитанный текст, где автор описывал восторг от побед, приводил мнения Каннингема, Александера, Монтгомери и почти ничего не говорил о Маршалле, оставил смешанное впечатление у Морана. Возникало такое ощущение, что Черчилль не до конца прочувствовал описываемый момент и людей, принимавших в нем участие.

Закончив чтение, Моран встал, подошел к Черчиллю и, положив ему руку на плечо, произнес:

– Старина, я не любил бы вас и на половину, если бы вы обладали способностью улавливать настроения других.

Услышав это, Черчилль тут же встрепенулся и, пристально посмотрев на своего собеседника, сказал:

– Что ты имеешь в виду под улавливанием настроений других?

Моран промолчал. Так и не дождавшись ответа, Черчилль перешел в наступление:

– Ты говоришь странные вещи. У некоторых из вас, докторов, необычные взгляды о том, что у кого в голове. Ты думаешь об этом слишком много. Это нездоровое поведение. Не знаю, куда вся эта психологическая чушь тебя заведет³⁹⁰.

Этот диалог интересен не тем, что характеризует Черчилля, как человека мало интересующегося настроениями, мыслями и реакцией других людей. Последнее действительно имело место, проявлялось часто, но не носило тотальный характер. В определенные моменты британский политик не только выражал заинтересованность мнением других, но и пытался встать на их место³⁹¹. Этот диалог с Мораном примечателен в первую очередь тем, что демонстрирует отношение к отбираемым фактам и их трактовке. На это обращали внимание многие современники автора. Малкольм Маггеридж, упоминая «Вторую мировую войну», назвал ее «скорее фотографией, чем живописью, скорее образцом ораторского мастерства, чем литературы». По его мнению, «это журналистика в лучшем смысле слова, но не история»³⁹². Эньюрин Бивен, занимавший с 1945 по 1951 год пост министра здравоохранения, был более откровенен, заявив во время одного из заседаний в палате общин в сентябре 1949 года, что Черчилль «подправляет историю, и если ему попадается факт, с которым он не согласен, то этот факт отправляется за борт»³⁹³. Рассуждая в духе аналогичных оценок, профессор Габриэль Городецкий охарактеризовал произведение Черчилля, как «многое искажающее и тенденциозное»³⁹⁴.

Современные историки придерживаются более разнонаправленных взглядов при попытке определиться с жанром «Второй мировой». Некоторые из них, например, профессор Джонатан Роуз, анализируя то, как автор описывает войну, называют его труд «импрессионистским изложением битвы, сделанным художником». В этом отношении работа Черчилля стоит в одном ряду с «Семью столпами мудрости» Лоуренса Аравийского (1888–1935) и «Памяти Каталонии» Джорджа Оруэлла³⁹⁵. В подтверждении своей гипотезы, Дж. Роуз приводит следующий фрагмент из четвертого тома, описывающий перелет британского премьера из Гибралтара в Египет в августе 1942 года:

Я взял за практику, во время восхода солнца сидеть в кабине на месте второго пилота. Когда я расположился в кресле утром 4 августа, я увидел, как на бледном, тускло мерцающем рассвете под нами весело, серебряной извивающейся змейкой растелился Нил, уходящий в бесконечность горизонта. Я очень часто видел, как на Ниле один день сменял другой. Я проехал почти по всей этой реке вдоль и поперек, как в военное, так и в мирное время. Но еще никогда вспышка дневного света не была столь приветлива ко мне. Сейчас я был «человеком на месте». Вместо того чтобы находиться дома, ожидая новостей с фронта, я сам мог направлять их. Это было возбуждающе³⁹⁶.

Развивая вывод Дж. Роуза, можно добавить, что для Черчилля характерно поэтическое восприятие мира. Хотя он никогда не занимался поэзией – не считая нескольких четверостиший и поэтических работ в юношеском возрасте, – его отличало художественное и образное описание явлений, что находит отражение в подобных фрагментах, а также в активном обращении к поэзии других авторов. На страницах мемуаров он цитирует произведения Зигфрида Сассуна («Изгнание»), Редьярда Киплинга («Минный тральщик»), Томаса Мура («В ночной тишине»), Уильяма Шекспира («Ричард II», «Венецианский купец»), Томаса Грея («Ода на смерть любимой кошки, утонувшей в сосуде с золотыми рыбками»), Артура Клафа («Не говори, что бой бессмысленный»), Александра Поупа («Искусство погружения в поэзию»), Джорджа Байрона («Паломничество Чайльда Гарольда»), Томаса Маколея («Песни Древнего Рима»), Чарльза Мюррея («Звук войны»), Ричарда Барема («Легенды Инголдсби»), Джеймса Монтгомери («С Богом навсегда»), Джона ГринлифаУиттьера («Барбара Фритчи»), Альфреда Теннисона («Ода на смерть герцога Веллингтона»), Чарльза Калверли («Ода табаку»)³⁹⁷.

Большинство исследователей придерживаются более традиционных взглядов, склоняясь к автобиографичной природе «Второй мировой». На этом, например, настаивает Морис Эшли (1907–1994). А Манфред Вайдхорн отмечает, что акцент автора на собственной личности приближает его сочинение к роману. Иная точка зрения у академика В. Г. Трухановского, для которого «шесть томов Черчилля – это, конечно, не историческое исследование». Но в то же время, добавляет он, книги британского политика «содержат богатейший материал, без которого не может обойтись ни один историк-исследователь, обращающийся к проблемам Второй мировой войны»; а также «многие страницы этого труда отмечены несомненным художественным талантом автора». Отечественному исследователю вторит Норман Роуз, заявляя, что речь идет об «историческом живописном полотне, субъективном, но заставляющем думать». Эти тома богаты документами, которые, хотя и «являются бесценными свидетельствами прошлого», преимущественно не содержат ответов, а «подача материала подталкивает читателя к вполне определенным черчиллевским выводам». Кроме того, автор нередко упрощает, «часто описывая сложные вопросы, как битву детей Света и Тьмы»³⁹⁸.

Последнее упоминание особенно интересно, поскольку раскрывает еще одну грань британского автора. Черчилль, действительно, часто упрощает и подводит читателей к определенному выводу. И этот вывод, как правило, связан с наставлением, которое он стремится донести, и заветом, который он хочет оставить. В этом отношении прав Джон Киган, что Черчилля нельзя назвать «научным историком», скорее, как Кларендон^[93] и Маколей, он моралист, рассматривающий историю, как «одно из ответвлений моральной философии»³⁹⁹. Неудивительно, что в отличие от большинства других работ, посвященных мировой войне, Черчилль снабдил свой труд «моралью»:

В войне – решительность;

В поражении – мужество;