О том, насколько важной была коммунистическая тема в Фултонской речи, можно судить по реакции Сталина, уделившего последнюю (другими словами, самую важную) часть своего интервью «Правде» пафосному описанию торжества коммунистической идеологии. Отмечая, что «влияние коммунистических партий выросло не только в Восточной Европе, но почти во всех странах Европы, где раньше господствовал фашизм или где имела место немецкая, итальянская или венгерская оккупация», вождь всех времен и народов провозгласил, что «рост влияния коммунистов» является не случайным, а «вполне закономерным явлением». Он напомнил, как после Первой мировой войны Черчилль «бил тревогу и организовал военный поход» против молодой Советской республики, «поставив себе целью повернуть назад колесо истории». «Но история оказалась сильнее черчиллевской интервенции, – считал Сталин, – и донкихотские замашки господина Черчилля привели к тому, что он потерпел тогда полное поражение»97.
Трудно найти область, в которой два государственных деятеля отличались бы в своих взглядах больше, чем перспективы верховенства коммунистической идеологии. В то время как Сталин считал, что коммунизм победил, Черчилль, напротив, был убежден, что это учение обречено и у него нет будущего. В 1947 году он призвал, чтобы «солнце светило ярко по обе стороны железного занавеса», поскольку, если «количества света по обе стороны будет одинаково, то и занавес исчезнет»98. По мнению британца, подобный сценарий был лишь вопросом времени. В беседе с Джоном Колвиллом в январе 1953 года политик заметил, что сам он не доживет, но его секретарь обязательно застанет тот день, когда Восточная Европа освободится от коммунизма99. Выступая в конце марта 1949 года в Массачусетском технологическом институте, он выразил сомнение в том, что «какой-то народ можно вечно удерживать в рабстве. Пропагандистская машина может забить ложью мозги нескольких поколений, но для того, чтобы разбудить душу человека, находящуюся в трансе или замороженную в течение долгой ночи, достаточно одной искры, прилетевшей неизвестно откуда, и тогда в один момент рухнет структура, основанная на лжи и насилии»100.
Акцент в выступлениях Черчилля на губительных последствиях коммунизма позволяет рассматривать истоки «холодной войны» не только в плоскости борьбы за территориальные приобретения и обеспечение собственной безопасности, но и с учетом идеологической подоплеки происходивших событий. При таком ракурсе причиной противостояния западных демократий и СССР стал, по мнению В. Лота, «антагонизм во взглядах на должную организацию общества», а само противостояние превратилось, по словам историка Мелвина Леффлера, в «духовную битву за душу человека», или, как выразился профессор Джон Льюис Гэддис, в попытку ответить на вопрос: «Как лучше организовать человеческое общество?» Идеологическая трактовка предлагает не только новый взгляд на генезис «холодной войны», но и иные временные рамки этого конфликта, указывая в качестве начала конфронтации не 1945-й или 1946 год, а 1917–1918 годы, когда произошло столкновение идеологии Вудро Вильсона и В. И. Ленина101.
Что касается выступления в Фултоне, то этот эпизод часто рассматривается в качестве эпохальной вехи, которая обозначает изменение внешнеполитических взглядов самого Черчилля с переходом от сотрудничества с СССР в годы войны к периоду противостояния после, а также символизирует начало нового этапа международных отношений, вошедших в историю, как «холодная война». С точки зрения истории и последующих поколений, это выступление действительно стало водоразделом. Но было ли оно таким уж неожиданным для государственных мужей? Особенно советского руководства? Отечественный исследователь Е. В. Хахалкина в своей докторской диссертации считает, что нет. В качестве аргумента она приводит письмо Черчилля Сталину, в котором британский премьер указывает на «раскол мира на две части»: «с одной стороны будете господствовать вы и ваши страны, а также коммунистические партии в других государствах, с другой стороны сплотится весь англоговорящий мир с их партнерами и доминионами». Помимо модели двухполюсного мира Черчилль также обращает внимание Сталина, что «вражда этих двух миров разорвала бы мир на части, и тогда лидеров этих миров накрыло бы чувство стыда перед историей». Примечательной является дата письма – 29 апреля 1945 года, то есть почти за год до поездки в Миссури102.
Примечательным является и тезис о крайней нежелательности военного противостояния двух систем. Причем это был не только отвлекающий маневр, призванный ввести Кремль в заблуждение относительно истинного характера замыслов британского руководства. Черчилль неоднократно озвучивал необходимость сохранения диалога. Например, во время Тегеранской конференции он отметил, что три лидера антигитлеровской коалиции «должны оставаться друзьями, чтобы обеспечить счастливую жизнь во всех странах». «Я считаю, что мы должны поддерживать дружественные отношения с Россией», – скажет он на встрече с турецким руководством в январе 1943 года. Даже в мае 1945 года, размышляя над операцией «Немыслимое» и выражая опасения насчет возможного продвижения Красной армии на Запад, Черчилль стремился не допустить развязывания новой войны. В своей переписке с Трумэном он неоднократно обращал внимание, что «первоочередной целью должно стать совещание со Сталиным». «Сейчас жизненно важно прийти к соглашению с Россией», – отмечал он в небезызвестной телеграмме от 12 мая103.
Отличительной особенностью приведенных заявлений военного периода является то, что все они были сделаны до первого успешного испытания атомного оружия, что может поставить под сомнение их определяющую роль в формировании мировоззрения британского политика. Перечитаем внимательно текст выступления в Фултоне. Среди прочего в нем присутствует следующий фрагмент: «Общаясь в годы войны с нашими русскими друзьями и союзниками, я пришел к выводу, что больше всего они восхищаются силой и меньше всего уважают слабость, в особенности военную»104. Фактически, Черчилль призвал западные демократии сплотиться и продемонстрировать силу. И в этой связи актуальным становится вопрос, что понималось под демонстрацией силы, готов ли был Черчилль пустить в ход атомное оружие против недавнего союзника?
В ноябре 2014 года Daily Mail вышла с претендующей на сенсацию статьей, заголовок которой, казалось бы, дает исчерпывающий ответ: «Согласно обнародованному секретному документу ФБР, Уинстон Черчилль „предлагал использовать атомную бомбу против России“ для победы в холодной войне». Но не будем спешить с выводами.
Во-первых, почему, несмотря на кричащее заглавие, никакой сенсации среди историков не произошло? Источником публикации послужила служебная записка агента Д. М. Лэдда на имя директора ФБР, датированная 5 декабря 1947 года и приведенная в книге американского журналиста Томаса Майера «Когда львы рычат: Черчилли и Кеннеди». В этой записке сообщалось, что во время беседы представителя спецслужб с сенатором Генри Стайлсом Бриджесом (1898–1961) последний рассказал о подробностях своего разговора (летом 1947 года) с британским политиком, во время которого Черчилль призвал использовать атомное оружие против СССР. Чем не сенсация? На самом деле это свидетельство было не единственным зафиксированным рассуждением экс-премьера на тему нового вида оружия и противостояния с Москвой. Оно также встречается в дневниках лечащего врача лорда Морана, оставившего потомкам высказывания политика от 8 августа 1946 года. Схожие мысли можно обнаружить в записях Макензи Кинга, который приводит диалог с Черчиллем от 26 ноября 1947 года. И откровения Морана, и записи Кинга были впервые опубликованы более чем за сорок лет до появления книги Майера. Кроме того, они нашли свое отражение в последнем томе официальной биографии британского политика, вышедшем в 1988 году и переизданном в 2013-м.
Во-вторых, кто был собеседником Черчилля? Стайлс Бриджес являлся сенатором от Республиканской партии с 1936 года. Он не занимал никаких постов в правительстве и администрации президента США, а на момент своей встречи с Черчиллем возглавлял Совместный комитет международного внешнеэкономического сотрудничества. Бриджес был знаменит своими критическими заявлениями в адрес президента Трумэна, а также показал себя активным сторонником сенатора Джозефа Маккарти (1908–1957), который заработал себе репутацию ненасытной ненавистью к коммунистам. Если бы Черчилль хотел донести свою мысль до государственных деятелей, определяющих военную и международную политику США, и подтолкнуть их к определенным действиям, был ли председатель не связанного с военной областью комитета, да еще член не правящей партии, той персоной, через которую следовало организовать подобное обращение? Вряд ли, особенно если учесть тот факт, что Черчилль имел прямой выход на действовавшего главу Белого дома и следующего президента США Дуайта Эйзенхауэра, между прочим, члена уже Республиканской партии. Аналогичные выводы касаются и авторов других упоминаемых выше свидетельств. Несмотря на высокую должность главы правительства и почти тридцатилетнее пребывание в большой политике, Макензи Кинга трудно отнести к ключевым игрокам рассматриваемого периода. Тем более что через год после беседы с Черчиллем он покинет свой ответственный пост, а еще через два года – оставит грешную Землю.
Еще менее подходящей кандидатурой, способной оказать влияние на принятие судьбоносного решения, был личный врач нашего героя. По мнению секретарей Черчилля, к записям лорда Морана следует относиться осторожно, поскольку политик нечасто доверял врачу свои истинные мысли. По словам Колвилла, лорд Моран «редко, если вообще когда-либо, присутствовал там, где творилась история; как правило, его приглашали на последующий ужин»105. Ему вторит Энтони Монтагю Браун, отмечавший, что представить Черчилля, который ведет с врачом серьезный разговор на политическую тему, так же сложно, как обсуждающим состояние своего пищеварительного тракта с военачальниками106.
В-третьих, что именно сказал Черчилль? Судя по признаниям сенатора Бриджеса, заявления не отличались дипломатичностью: «Если президент Соединенных Штатов объявит, что Россия угрожает миру во всем мире и нападет на Россию, это станет единственным спасением мировой цивилизации». Также Черчилль указал, что «если атомный удар будет нанесен по Кремлю», последний «будет стерт с лица Земли, что позволит достаточно легко уравновесить оставшуюся без руководства Россию». В том же случае, если этого не произойдет, «в следующие два или три года Россия нападет на Соединенные Штаты, когда будет иметь собственную атомную бомбу». Посмотрим на записи лорда Морана, сделанные за шестнадцать месяцев до составления рапорта ФБР. «Нам не следует ждать, пока Россия будет готова. Я полагаю, ей потребуется восемь лет, прежде чем она получит новое оружие. Американцы знают, что пятьдесят два процента мотостроения сосредоточено в Москве, которая может быть стерта с лица Земли одной бомбой»107.
Если оставить за рамками исследования версию, что собеседники Черчилля могли в своих свидетельствах усилить реплики известного человека, то бросается в глаза несомненное сходство между тем, что записал лорд Моран, и тем, что сообщил ФБР Бриджес. Даже некоторые фразы: «стереть с лица Земли», повторяются чуть ли не дословно. Правда, так же отчетливо бросается в глаза залихватский мотив обоих заявлений. Легко сказать – сбросить бомбу. Сначала ее надо доставить до места сброса, пролетев свыше тысячи километров над территорией предполагаемого противника. Разве Черчилль это не понимал? Прекрасно понимал, и в этой связи уместно задастся вопросом: верил ли Черчилль сам в то, что говорил?
Исследователи жизни британского политика считают, что приведенные слова экс-премьера не следует воспринимать серьезно. Они ссылаются на особый мыслительный процесс лидера консерваторов, любившего рассматривать несколько, порой противоположных точек зрения, не исключая их обсуждения с собеседниками. Нередко Черчилль просто обыгрывал разные сценарии, знакомя с ними своих коллег и внимательно наблюдая за их реакцией. И в этом отношении, как замечает профессор Фармело, 1946–1947 годы стали «зенитом атомной воинственности Черчилля»108. Хотя даже в этот период он выражал надежду на сохранение мира. Так, в конце октября 1946 года во время беседы все с тем же лордом Мораном, когда врач высказал предположение, что скорее всего до новой мировой войны дело не дойдет, Черчилль согласился с ним109.
Метания Черчилля не были бесконечны. В мае 1947 года он отнес Советский Союз наряду с США, Европой и Британской империей к одной из четырех «главных опор всеобщего храма мира»110. В начале 1948 года, то есть еще до того, как в СССР появилась собственная атомная бомба, экс-премьер пришел к выводу, что единственным способом избежать войны является открытый диалог с советским руководством для последующего достижения взаимовыгодного соглашения. Об этом Черчилль заявил публично во время одного из январских заседаний палаты общин111. Кроме того не сохранилось никаких свидетельств, чтобы Черчилль обращался к президенту США и руководству Государственного департамента с целью убедить американцев использовать против бывшего союзника атомную бомбу в военных целях. Историки склонны считать, что он и не помышлял об этом. А тем, кто с трепетом относится к личным разговорам нашего героя, полезно будет ознакомиться с еще одним его признанием, сделанным на этот раз своему личному секретарю в конце 1950-х годов: «Я всегда боялся, что руководство США поддастся давлению масс и решит использовать водородную бомбу против СССР, когда у Советов еще не было в наличие подобного оружия»112.
Поигравшись с идеей атомного конфликта, Черчилль одним из первых западных политиков понял бесперспективность обращения к последнему слову науки и техники в области вооружений. «Катастрофа, которая последует в случае применения противоборствующими сторонами атомной бомбы, будет настолько чудовищной, что вызовет не только гибель всего того, что мы называем цивилизацией, но и, по всей видимости, приведет к прекращению жизни на Земле», – предупреждал он еще в 1946 году113.
Однажды Черчилль уже дал свое согласие на использование атомной бомбы. И нельзя сказать, что этот поступок его не тяготил. В июле 1946 года в беседе с лордом Маунтбэттеном, Джоном Андерсоном и Аланом Кэмпбелл-Джонсоном (1913–1998) он заметил, что решение о бомбардировке Японии является, пожалуй, единственным, к которому история предъявит серьезные вопросы.
– Возможно, меня даже спросит Создатель, зачем я использовал эту бомбу? Я буду защищать себя энергично и решительно, сказав: «Зачем Вы дали нам это знание, когда человечество свирепствовало в яростных битвах?»
Но уместно ли вести так диалог со Всевышним?
– Вы не можете обвинять ваших судей, – парировал Джон Андерсон114.
Да Черчилль и сам не мог не понимать шаткости своей защиты. В январе 1953 года, незадолго до того как Трумэн должен был оставить свой влиятельный пост, Черчилль принимал президента в британском посольстве в Вашингтоне. Среди прочих, он поднял вопрос, что их ждет у Небесных врат за участие в бомбардировке Хиросимы и Нагасаки.
– Мистер президент, – спросил премьер-министр, – я надеюсь, вы уже приготовили свой ответ, когда мы предстанем перед святым Петром и тот спросит: «Я полагаю, что вы двое несете ответственность за сбрасывание тех атомных бомб»?
Трумэн не стал отвечать. В дискуссию с Черчиллем вступил сторонник наращивания американского военного потенциала министр обороны Роберт Ловетт (1895–1986).
– Вы уверены, премьер-министр, что вас и президента доставят на допрос в одно и то же место?
– Ловетт, мое громадное уважение к Создателю нашей и множества других вселенных внушает мне уверенность, что Он не вынесет приговора в отношении отдельного человека, пока не выслушает его.
– Согласен, но ваши слушания не обязательно начнутся в Верховном суде или в том же суде, что и слушания президента. Они могут происходить в совершенно ином, далеко удаленном месте.
– Я не сомневаюсь в этом, – ответил Черчилль. – Но где бы они ни происходили, они будут следовать принципам английского общего права.
Дальше политик сослался на одно из основополагающих положений английского общего права – презумпцию незаконности задержания, означающую право арестованного быть лично доставленным в суд вместе с доказательствами, подтверждающими необходимость ареста115.
Как будет показано дальше, Черчилль не только задумывался над тем, как объяснить и чем оправдаться за содеянное. Он также стал выступать против эскалации международной напряженности и превратился в оппонента агрессивно настроенных политиков и военных, не исключавших применение страшного оружия.
Но если Черчилль не собирался прибегать к атомной бомбе, тогда к чему были все эти громкие заявление, как, впрочем, и само заигрывание с опасной темой? Ответ на этот вопрос состоит в том, что атомная бомба рассматривалась им не как средство подавления в возможной войне, а как инструмент оказания влияния за столом переговоров. Именно этот подход британский политик и обсуждал в упоминаемом выше разговоре с Макензи Кингом. Он считал, что до руководства СССР должно быть доведено: Запад «не позволит разрушать Восточную Европу и распространять свой режим дальше», и если «Россия не готова к сотрудничеству», тогда Запад будет вынужден перейти к активным формам давления. Согласно сохранившимся записям, Черчилль был уверен в том, что «если Молотову, Сталину и другим» советским политикам «сказать, что произойдет», «они уступят и прекратят свой блеф»116.
Схожие мысли Черчилль высказал в марте 1949 года в беседе с Трумэном, призвав президента публично объявить, что США готовы использовать атомную бомбу для защиты демократии. И президент это заявление сделал в апреле 1949 года, во время встречи с недавно избранными членами Конгресса117. Черчилль также не ограничился кулуарными беседами. Выступая в августе 1950 года по радио, он подчеркнул, что «единственный способ иметь дело с коммунистической Россией заключается в обладании превосходящим вооружением, а также проведением политики разума и справедливости»118. В понимании Черчилля атомная бомба стала единственным препятствием между свободной Европой и «полным подчинением ее коммунистической тирании»119.
Черчилль называл свою концепцию «планом борьбы за мир и единственным планом, который имел шанс на успех»120. Исследователи назовут его риторику «политикой силы». Но по сути, то, к чему обратился британский политик, представляло собой шантаж. Неслучайно в беседе с Макензи Кингом Черчилль употребил слово «блеф». Он не верил в серьезность намерений СССР относительно стран Восточной Европы. Оставаясь заложником борьбы с политикой умиротворения пятнадцатилетней давности, он считал, что категоричных заявлений будет достаточно для оказания влияния. И в этом состояла его серьезная ошибка.
Черчилль рассматривал сложившуюся после мировой войны ситуацию с опасной для геополитики долей упрощения. На это обращали внимание многие его современники, в том числе и в самой Британии. Описывая одно из знаменитых своей агрессивностью выступлений лидера оппозиции в октябре 1948 года[102]
The Times недвусмысленно заявила, что «угроза бомбой наверняка не заставит Россию принять условия Запада». Журналисты считали, что «ни одна великая и гордая нация не станет вести переговоры под давлением»122. Но дело было не только в гордости. Арсенал США в части атомного оружия был на тот момент достаточно примитивен. Он мог подойти для устрашения Японии, но не такой сверхдержавы, как СССР123.
Как и следовало ожидать, советские руководители не поддались на шантаж. Пытаясь объяснить их неуступчивость, Черчилль счел, что в Советском Союзе не до конца понимают мощь нового оружия124. Но в Москве прекрасно знали о потенциале ядерных технологий и о том, насколько серьезное оружие находится в руках американцев. Как сказал Молотов на одной встрече в Лондоне: «Конечно, мы должны с великим вниманием слушать, что говорит мистер Бирнс[103], потому что Соединенные Штаты являются единственным народом, производящим атомные бомбы». Комментируя эту реплику главы советского МИД, профессор Анатолий Иванович Уткин (1944–2010) замечает: «Но уважение не означает сервильность»125. Не собирался СССР и отставать от западных держав. В конце августа 1949 года на полигоне в Семипалатинской области Казахской ССР были проведены успешные испытания первой атомной бомбы «РДС-1», мощность которой составила двадцать две килотонны. Монополия США на ядерное оружие подошла к концу. Если раньше кто-то и сомневался в том, насколько глубоко советские лидеры осознают опасность нового вида оружия, то теперь от этих сомнений не осталось и следа. Как заметил Черчилль в однотомной версии «Второй мировой войны», отныне советское «военное и политическое руководство должно быть прекрасно осведомлено, что каждый из нас может сделать друг с другом»126. В мировой истории начался новый этап. Новый этап начался и во внешнеполитической концепции Черчилля, который теперь полагал, что единственным средством сохранения цивилизации является сворачивание «холодной войны».
Новая модель Черчилля несколько диссонирует с тем образом «поджигателя войны», который распространился в общественном сознании. А ведь во время все того же выступления в Фултоне он признался, что «лично сам восхищается героическим русским народом» и что в Британии «с глубокой симпатией и искренним расположением относятся ко всем народам Советской России». Он подчеркнул, что «нам понятно желание русских обезопасить свои западные границы и устранить возможность новой германской агрессии». Он признал, что «мы рады видеть флаг СССР на широких просторах морей». Поэтому «невзирая на многочисленные разногласия и возникающие в связи с этим всяческого рода проблемы», Черчилль декларировал «намерения и в дальнейшем укреплять отношения с русскими». Политики всех стран, какие бы решения они не принимали, не должны допускать катастрофы, подобной Второй мировой. А добиться этого, считал Черчилль, «возможно лишь путем налаживания нормальных отношений и всеобъемлющего взаимопонимания с Россией под эгидой ООН»127. И наконец, вспоминая о выступлении в Фултоне, не следует забывать, что свою речь британский политик назвал не «Железный занавес», а «Мускулы мира».
Подобные зигзаги представляют портрет другого Черчилля – мечущегося между страхом перед войной и ненавистью перед тиранией, сомневающегося в правильности жесткой политики, ищущего выход из внешнеполитического тупика. Кроме того, повторимся, нападки Черчилля были направлены против режима и враждебной его естеству и миропониманию идеологии, а не страны. Даже во время своей последней крупной речи в палате общин на посту премьер-министра (март 1955 года), затронув тему противопоставления «коммунистической дисциплины и индивидуальной свободы», он обратил внимание слушателей, что сознательно старается не использовать в своем выступлении слово «Россия». «Я восхищаюсь русским народом: их смелостью, многочисленными талантами, доброй натурой». И когда он говорил о борьбе, то в первую очередь имел в виду борьбу с «коммунистической диктатурой и амбициями коммунистической партии»128.
В этой связи уместно заметить, что хотя в истории «холодной войны» Черчилль и остался одним из самых рьяных ее зачинщиков, на самом деле он не соответствует сформировавшемуся образу и на фоне многих англоязычных коллег отличается достаточной умеренностью, особенно после 1949 года. Другое дело, что, являясь одним из виднейших западных лидеров и не чуждым громким публичным заявлениям мастодонтом мировой политики, Черчилль гораздо лучше подходил для наклеивания ярлыков и поднимания на щит, чем неприметные чиновники Госдепа или до поры до времени неизвестные широкой публике новые руководители Великобритании и США. А ведь тот же Клемент Эттли, лидер Лейбористской (!) партии, являлся не менее, а в какой-то степени даже более решительным сторонником политики сдерживания СССР, чем его оппонент из консервативного блока. Именно при нем в апреле 1949 года Великобритания вступила в Североатлантический альянс, чем, по мнению академика В. Г. Трухановского, возложила «на английский народ тяжкое бремя вооружений»129. Именно при Эттли Великобритания приняла участие на стороне США в войне с Кореей в 1950 году.
Еще больший антисоветизм был характерен для Гарри Трумэна, который разительно отличался по взглядам от своего предшественника, ищущего варианты включения Советской России в «семейный круг» и разделения с ней обязанностей гаранта мира и стабильности130. Дистанцируясь внешне от выступления Черчилля в Фултоне, на самом деле Трумэн был знаменит своей более категоричной и агрессивной позицией. В конце марта 1946 года он выразил Генри Уоллесу (1888–1965) «резкое недовольство умиротворением Советского Союза». По его мнению, США необходимо «без промедления занять более жесткую позицию»131. Уоллес придерживался иного мнения, за что через несколько месяцев был отправлен в отставку с поста министра торговли. По мнению А. И. Уткина, президент США уступал Черчиллю в проницательности и в системности оценки ситуации. В отличие от британского политика, всегда повторявшего, что единственным пониманием поведения России является обеспечение ее национальных интересов, и в первую очередь безопасности, Трумэну «трудно было поверить» в эти стремления. Он даже «не мог себе представить, как другие страны могут опасаться „миролюбивых“ Соединенных Штатов». Из-за своей «прямолинейности» он предпочитал рисовать «черно-белую картину», признаваясь, что его «удручают детали»132. Когда Черчилля спросили после первой встречи с Трумэном, какое мнение у него сложилось о преемнике Ф. Д. R, опытный политик ответил: «Он человек огромной решительности. Он не замечает изысканного и тщательно ухоженного газона, он его просто топчет»133.
Нелюбовь Трумэна к деталям не мешала ему придерживаться стойкого убеждения в том, что США имеют прямое отношение к любым мировым и региональным процессам. «Хотим мы этого или нет, мы обязаны признать, что одержанная нами победа возложила на американский народ бремя ответственности за дальнейшее руководство миром», – заявил он в обращении к Конгрессу в декабре 1945 года134. Подобный подход нашел отражение в новой внешнеполитической концепции США, ставшей известной как «доктрина Трумэна», которая была представлена в марте 1947 года и пришла на смену доктрине Монро. В то время как получившая свое имя в честь пятого президента США Джеймса Монро (1758–1831) и обнародованная 2 декабря 1823 года декларация основных внешнеполитических принципов США означала невмешательство государства во внутренние дела европейских стран и осуждала вмешательство европейских стран во внутренние дела двух Америк, новая доктрина провозглашала право американского правительства подключаться к решению любых мировых процессов, если подобное участие отвечало интересам Соединенных Штатов.
Неудивительно, что в свете сформировавшейся внешнеполитической концепции, не считая таких нацеленных на сотрудничество политиков, как Генри Уоллес, в США в основном был распространен антисоветизм. Среди западных стран в Вашингтоне первыми обозначили, что СССР должен признать «право США на мировой контроль», а также развиваться исходя их тех «внутренних и внешних условий», которые будут заданы американскими политиками. Еще до выступления Черчилля в Фултоне в США были разработаны следующие документы: секретная директива Объединенного комитета начальников штабов США№ 1496/2 (сентябрь 1945 года), рассматривающая Советский Союз в качестве врага номер один, война с которым должна вестись средствами атомного оружия; «Стратегическая концепция и план применения вооруженных сил Соединенных Штатов» (октябрь 1945 года), где вновь подчеркивалось, что СССР является не только главной, но, по сути, единственной военной угрозой; «Возможности России» (октябрь 1945 года), документ, подготовленный разведывательным управлением Объединенного комитета начальников штабов и указывающий на «экспансионистский, националистический и империалистический» характер внешней политики СССР; «Стратегическая уязвимость СССР по отношению к ограниченному воздушному нападению» (декабрь 1945 года), по сути, первый подробный план ведения атомной войны против недавнего союзника с указанием семнадцати советских городов и объектов Транссибирской магистрали, по которым атомный удар должен быть нанесен в первую очередь[104]136.
В декабре 1945 года разведка информировала советское руководство о высказываниях военного атташе США генерал-майора Фрэнка Нидхэма Робертса (1897–1975), который считал, что «война не должна откладываться, тем более что мы владеем величайшим оружием нашей эпохи – атомной бомбой, а русские нет». По словам Робертса, его точку зрения разделяло «высшее руководство США»137. От военных не отставали и дипломаты. Больше всех отметился «архитектор холодной войны» Джордж Кеннан, отправивший 22 февраля 1946 года из посольства США в Москве свою знаменитую «длинную телеграмму» объемом восемь тысяч слов, в которой подробно доказывалась невозможность сотрудничества с СССР и обосновывалась политика сдерживания138.
Предшествовавший выступлению в Фултоне февраль 1946 года вообще стал определяющим месяцем. Двенадцатого числа госсекретарь Бирнс проинструктировал американского представителя в Вене, чтобы до австрийского правительства была доведена следующая информация: СССР является главным препятствием в достижении четырехстороннего соглашения. Спустя три дня Бирнс обвинил Москву в нарушении Потсдамских договоренностей относительно распространения деятельности Контрольного совета союзнических сил на Болгарию, Румынию и Венгрию. Еще через неделю глава Госдепа предложил оказать помощь правительству Ирана в переговорах с СССР относительно северных территорий. Пятого марта, когда Черчилль произносил свою речь в Вестминстерском колледже, Бирнс связался с Кеннаном и дал ему указание запросить у Советского правительства (согласно Ялтинским договоренностям) копии всех договоров, заключенных с восточноевропейскими странами. В тот же день Бирнс направил составленную в недружелюбных выражениях памятную записку представителю Болгарии в Вашингтоне. Также он направил протест Молотову в связи с экономическими требованиями Советского Союза к Китаю. Затем было обнародовано заявление, что полномочия генерала Макартура распространяются на все территории, где находились японские войска, в том числе на находящуюся под контролем СССР Маньчжурию. И наконец, все в тот же день – 5 марта – Бирнс направил в Москву протест относительно иранской проблемы с требованием незамедлительного вывода советских войск с северных территорий согласно англо-советскому соглашению. На следующий день внешнеполитическое ведомство США объявило, что тело скончавшегося в 1944 году в США турецкого посла будет доставлено в Стамбул на борту знаменитого линкора «Миссури» с входом последнего в Черное море139.