Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 27 глава

Через два с половиной года после написания этих строк Черчилль совершит вторую поездку в США. Ее целью будет чтение лекций о личном участии в англо-бурской войне с причитающимся для таких мероприятий пополнением собственного бюджета. Лекционный тур не оправдает ожиданий амбициозного британца, но это не помешает ему начать стремительную политическую карьеру на родине. В следующий раз Черчилль посетит США только спустя тридцать лет, большая часть которых прошла в решении насущных вопросов ведения войны и мира.

Исполняя свои должностные обязанности в различных министерствах и ведомствах, Черчиллю придется часто взаимодействовать с американскими политиками и пересекаться с американской политической системой. По большей части, он оставался сторонником укрепления англо-американских отношений. Выступая в феврале 1921 года на торжественном обеде Англоязычного союза, он призвал «использовать все влияние для того, чтобы правительства и люди, находящиеся по обе стороны океана, понимали взгляды друг друга и стремились привести политику друг друга к гармонии»¹⁸⁴. Рассказывая Клементине о своем избрании президентом Англоязычного союза, Черчилль заметил, что «единственный путь, по которому мы должны следовать, заключается в поддержке максимально дружеских отношений» с США¹⁸⁵.

Несмотря на весь свой восторг в отношении Америки и свои призывы дружить с Новым Светом, Черчилль не питал иллюзий насчет сложностей реализации этой политики. Еще в июне 1898 года он признавал, что «идея англосаксонского альянса может вдохновить или, наоборот, напугать редакторов, шовинистов и идиотов из различных стран». По его словам, «дипломаты хорошо знают, что ни о каком альянсе не может быть и речи, пока не будет достигнута общность интересов». «Насколько вероятно, что хитрый Дядя Сэм станет доставать для нас каштаны из костра в Азии, Африке и Европе?» – задавался молодой потомок герцога Мальборо вопросом, ответ на который и так был очевиден¹⁸⁶.

Не тешил Черчилль себя ложными ожиданиями и в 1920-е годы, понимая разногласия, разделявшие два государства. Клементина неслучайно, описывая своего супруга, говорила, что «Уинстон наполовину американец и на сто процентов англичанин»¹⁸⁷. Какое бы восхищение он ни испытывал перед американскими политиками, какую бы симпатию ни питал к родине своей матери, всегда и в первую очередь он оставался британским государственным деятелем, стоящим на страже интересов своей, и исключительно своей страны. Поэтому, даже призывая укреплять отношения с США, он не переставал делать критические замечания в адрес американской республики. И для этой критики у него имелись веские основания.

Основу недовольства британцев заокеанским партнером составлял конфликт интересов. Однажды Черчилль даже указал одному из послов США на угрозу «американского империализма». Дипломат попросил его разъяснить, что он понимает под этим термином. «Завоевания! Колонии! – ответил наш герой. – Вы вскоре будете такими же, как мы»¹⁸⁸. После Первой мировой войны Соединенные Штаты значительно подвинули европейские страны на внешнеполитической арене. Выйдя из войны единственным победителем, обогатившимся за счет боевых действий и превратившимся фактически во всемирного кредитора, Америка стала резко теснить на Олимпе мирового господства уютно и давно расположившуюся на троне Европу. «Три века Европа правила миром, а сегодня она уже не уверена, что правит, и тем более – что будет править», – не без сожаления констатировал в 1930 году Хосе Ортега-и-Гассет (1883–1955). По мнению испанского философа, основная проблема заключалась не в том, что США стали новым лидером, проблема заключалась в том, что «Нью-Йорк не обещает ничего нового», он «фрагмент европейского завета, который в отрыве от остального утратил смысл». В своем magnum opus «Восстание масс» Ортега-и-Гассет следующим образом описал перспективы нового правления: «Америка сильна своей молодостью, которая служит современному культу „техники“. <…> Америка только начинает свою историю. Ее тревоги и распри еще впереди. Ей предстоит еще много перевоплощений. <…> Америка еще не испытана жизнью; наивно думать, что она способна править»¹⁸⁹.

Но американских политиков это не останавливало. Они четко следовали курсу на концентрацию в своих руках мирового господства. В соответствии с Вашингтонским морским соглашением в 1922 году был достигнут паритет линкоров и линейных крейсеров в ВМФ Великобритании, США, Японии, Франции и Италии. Через пять лет администрация президента Джона Калвина Кулиджа-младшего (1872–1933) вышла с предложением распространить соглашение на все военно-морские суда. Британский кабинет готов был поддержать американскую инициативу. Одним из немногих, кто выступил против, был Уинстон Черчилль, занимавший в тот момент пост министра финансов. Он считал, что ни о каком паритете не может быть и речи, поскольку, если для Британии ВМФ является «жизненной необходимостью», то для других стран – флот «всего лишь вопрос престижа»¹⁹⁰.

Для Черчилля не составило труда понять, что на самом деле стоит за инициативой американцев. В одном из своих меморандумов на эту тему он написал строки, которые не потеряли актуальности и по сей день: «Мы не желаем попадать под власть Соединенных Штатов. Мы не можем сказать, как они себя поведут, если в недалеком будущем окажутся в положении, когда смогут давать нам указания относительно нашей политики, скажем, в Индии, или Египте, или в Канаде, или в любом другом важном вопросе. <…> Кроме того, достижение равенства в тоннаже кораблей будет означать, что Британия может быть уморена голодом с целью обеспечить согласие по любому важному для американцев вопросу. Я бы не доверил Америке командовать, как и не доверил бы Британии подчиниться»¹⁹¹.

В сентябре 1928 года Черчилль признался графу Данди: американцы «заносчивы и полностью враждебны нам, они стремятся доминировать в мировой политике». «Нам следует твердо ответить, что мы сами будем решать, насколько большой флот нам необходим»¹⁹².

Британского политика часто обвиняли в излишней драматизации. Но на этот раз его прогноз оказался точен. Американцы не просто рассчитывали стать гегемоном. В 1930-е годы в недрах военных ведомств разрабатывались планы боевых действий с Британской империей, сначала на территории Канады, а затем в крупном сражении на море. Американские стратеги провели несколько военных игр, и каждый раз примерно с одинаковым результатом – если кто-нибудь не допустит ошибку, то окончательной победы не сможет одержать ни одна из сторон, и боевые действия должны будут сменить переговоры, которые и определят исход войны. В итоге в Вашингтоне откажутся от решения вопроса военным путем и сосредоточатся на более тонких методах, давших впоследствии более эффективный и долгоиграющий результат.

А что же Черчилль? Он был раздираем противоречивыми установками. С одной стороны, он хотел для своей страны независимости в выработке собственной политики и принятии собственных решений. С другой – ему не давал покоя имперский комплекс, вынуждая искать способы, которые позволили бы Британии продолжать исполнять роль хранителя и защитника мирового порядка. Едва устояв в Первой мировой войне и находясь под громадным экономическим прессингом в 1920-е годы, отныне Лондон был не в состоянии нести в одиночку груз имперский ответственности планетарного масштаба. Необходимо было срочно найти партнера для разделения ответственности и блага мирового господства.

Вариантов для выбора было немного. Восток с чужеродной Черчиллю культурой – исключался автоматически. Пораженная коммунизмом Россия, ослабленная Франция и зависящая от иностранных кредитов Германия – тоже слабо подходили для этих целей. Оставались только США. Отныне идея не враждовать на Олимпе, а объединить совместные усилия стала занимать все больше места в мировоззрении Черчилля.

В межвоенный период британский политик дважды посещал США. Столь длительные (по несколько недель) и разнообразные путешествия с остановкой во множестве городов предоставляли хорошие возможности для знакомства с американской культурой. В одной из своих статей 1937 года Черчилль признавался, что «за последние годы ближе познакомился с образом мыслей и чувствами американцев» и даже «понял их точку зрения»¹⁹³. На следующий день после выхода упомянутой статьи он пригласил тогдашнего министра иностранных дел Энтони Идена на обед в отель Savoy. В ходе обсуждений собеседники пришли к общему выводу о необходимости более тесного сотрудничества с США и вовлечения их в решение европейских проблем. Черчилль считал, что «идеалы двух стран совпадают», хотя и признавал при этом, что «интересы во многом различаются». Поэтому, предлагая партнерские отношения, «не следует банально повторять наши желания, необходимо сосредоточиться на изложении фактов»¹⁹⁴.

После начала Второй мировой войны союз с США стал одним из приоритетных направлений внешнеполитических усилий британского премьера. Он публично называл США «самым могущественным государством в мире» и открыто заявлял о том, что «наши судьбы в значительной степени будут зависеть от политики Соединенных Штатов <…> и мы делаем все возможное, чтобы поддерживать с ними все более тесный контакт»¹⁹⁵.

Черчилль вообще не скупился на публичные заявления. Но одно из них стоит особняком. Речь идет о выступлении в Гарвардском университете в сентябре 1943 года, во время которого он привел высказывание «великого Бисмарка» заметившего в конце жизни, что наиболее могущественным фактором в человеческом обществе конца XIX столетия является общий язык британцев и американцев. Черчилль считал это высказывание «имеющим большое значение», а сам «подарок общего языка» назвал «бесценным наследием», которое необходимо использовать. В самый разгар войны он призвал американский и британский народ объединиться. «Если мы будем вместе – нет ничего невозможного. Если мы разделимся, все будет напрасно», – заявил он американской аудитории¹⁹⁶. В 1944 году Черчилль выразит свое «глубочайшее убеждение»: до тех пор пока Британию и Соединенные Штаты «не свяжут специальные отношения», сохраняется угроза новой «разрушительной войны»¹⁹⁷.

Занимавший в годы войны пост вице-президента Генри Уоллес задастся вопросом, не вызовет ли предлагаемое британским премьером сближение США и Великобритании опасения у других государств насчет претензий двух англоязычных стран на мировое господство? «Подобного рода предположения не должны препятствовать принятию необходимых и правильных мер», – уклончиво ответит ему Черчилль¹⁹⁸.

Сформированный подход распространялся не только на сотрудничество в годы войны. Британский политик стремился установить «особые отношения» с США и после разгрома общего врага^[109]. Экс-премьер понимал, что без военной поддержки и экономической помощи Великобритании будет гораздо сложнее преодолеть послевоенный кризис и вернуться на мировую арену. Но как заинтересовать в себе США? Общий язык был хорошим популистским лозунгом, но одного его было явно недостаточно. Черчилль решил начать с признания огромной мощи заокеанского партнера. «Соединенные Штаты достигли вершины славы и власти, которыми не обладала ни одна страна за всю историю человечества», – писал он в одном из писем Трумэну в конце ноября 1945 года. США находятся на «высочайшей точке величия и власти, которую не достигало ни одно сообщество со времен падения Римской империи», – повторит он с понижением в марте 1946 года²⁰¹.

Зачем Черчиллю потребовалось столь непритязательным образом источать откровенный елей? Лесть? Не только. От признания величия и превосходства он переходил к важному тезису: власть дает не только полномочия, но и возлагает «ужасную ответственность». Причем эта ответственность приобретает разные формы. Она может касаться как принятия неправильных решений, так и несвоевременного принятия правильных. Именно эту мысль Черчилль и пытался донести до президента США, используя свой наработанный за годы войны политический капитал²⁰². Но одними кулуарными беседами и личной перепиской вывести отношения на нужный уровень доверия и взаимной полезности не удастся, считал экс-премьер. Необходимы были более решительные и резкие шаги, способные привлечь общественное внимание.

За несколько десятилетий публичной деятельности, написания текстов и декламации сотен речей Черчилль обрел огромный опыт в ораторском искусстве и сформировал свою систему правил успешного выступления. Одно из них гласило, что великая речь должна быть посвящена исключительно одной теме²⁰³. Но правила не только создают, их также нарушают. Причем самое интересное случается, когда правила нарушают большие художники или просто те, кто их придумал. Выступление в Фултоне стало одним из самых ярких в карьере Черчилля отступлением от собственных правил. Это выступление, которое принято считать направленным исключительно против СССР, на самом деле касалось двух тем. И противостояние с коммунизмом была только одна из них, причем не самая главная. Еще во время подготовки этой речи Черчилль отмечал в конце февраля 1946 года, что планирует выбрать предмет, аналогичный выступлению в Гарварде в 1943 году. А именно: «братский союз» англоязычных стран, а также меры обеспечения совместной безопасности²⁰⁴.

Противостояние с коммунистическим блоком и англоязычный союз, хотя и представляют разные грани внешнеполитической концепции Черчилля, на самом деле были крепко связаны между собой. Эти две темы объединены в единый комплекс, рассматривая который можно проследить внутреннюю логику рассуждений британского политика. Согласно профессору Д. Рейнольдсу она выглядит следующим образом: на примере операции «Немыслимое» Черчилль оценил возможность военного противостояния с СССР, понял бесперспективность этого подхода даже при поддержке США, после чего сконцентрировался на поиске дипломатического решения, которое было невозможно для Британии без помощи заокеанского партнера. И в этом отношении выступление в Фултоне с его публичным призывом к «братскому союзу» являлось поистине ключевой вехой на пути укрепления англо-американских отношений²⁰⁵.

Так получилось, что Фултонская речь стала самой известной в более чем полувековой карьере Черчилля. Она вызвала большой резонанс и стала объектом анализа, восторгов и хулы множества историков и экспертов. Подобное внимание к отдельному явлению или эпизоду в истории обычно играет с ним злую шутку, искажая действительность и оставляя потомкам прошедшее через фильтры субъективного восприятия неверное изображение. Настоящее исследование, как и любое другое, не претендует на объективность. Однако учитывая повышенный интерес к упомянутой речи, а также соответствие ее предмету изложения, остановимся теперь более подробно на этом событии, его истории, последствиях и оценках.

В октябре 1945 года, после возвращения из Италии, Черчилль получил от Фрэнка Льюиса Макклюра (1896–1979), президента Вестминстерского колледжа в Фултоне, штат Миссури, письмо с предложением выступить с «серией из трех-четырех лекций» в рамках программы Фонда Грина^[110]. Черчилль получал подобные предложения часто, и все они, как правило, удостаивались вежливого отказа. Аналогичная судьба постигла бы и этот запрос, если бы не находчивость Макклюра. Через выпускника колледжа генерала Гарри Гоукинса Вона (1893–1981), военного помощника Трумэна, ему удалось получить на своем обращении следующую приписку президента США: упомянутый колледж «восхитительное учебное заведение в моем родном штате»²⁰⁶. Трумэн надеялся, что Черчилль примет предложение. И, если так, то он даже готов представить экс-премьера аудитории. Черчилль ответил через месяц, согласившись прочитать лекцию о «положении в мире»²⁰⁷.

Не исключено, что приписка Трумэна была сделана из вежливости и сам президент не рассчитывал на столь участливую реакцию Черчилля, у которого были более важные дела, чем выступление в провинциальном колледже по другую сторону Атлантического океана. Но британский политик ухватился за это предложение, решив использовать появившуюся возможность в своих целях. Так же как и в случае с идеей объединения Европы, ему необходимо было как можно скорее вернуться под софиты международного внимания. А для этого требовалось соблюсти несколько условий, связанных одновременно с содержанием и формой. Черчилль сразу дал понять, что собирается выступить с «политическим заявлением первостепенной важности». «У меня есть послание, которое я собираюсь сообщить вашей стране и всему миру», – сказал он Трумэну в январе 1946 года. Наш герой верил, что творит историю, и в дальнейшем оценивал свою речь, как «самую важную в карьере».

Позаботился Черчилль и о форме подачи материала. Еще в начале своей карьеры, сразу после избрания в парламент в 1900 году, он взял за практику для повышения значимости своих выступлений приглашать знаменитых государственных и общественных деятелей, которые не просто присутствовали, а представляли оратора аудитории. Аналогичный подход он использовал и на этот раз, заручившись поддержкой Трумэна, который согласился прибыть вместе с ним в колледж и сказать приветственное слово. Черчилль также не остался в долгу, акцентировав в своей речи внимание на двух моментах. Первый – оказанная ему «большая и невиданная честь» быть «представленным академической аудитории лично президентом Соединенных Штатов». Второй – для того чтобы сделать это, Трумэн, «несмотря на свои непростые и многочисленные обязанности, счел возможным преодолеть более тысячи миль для возвеличивания» этого выступления.

Но и это еще не все. Для освещения исторического эпизода были привлечены все три имевшиеся на тот момент крупные новостные агентства США, была произведена видео- и аудиозапись, а также состоялась радиотрансляция в прямом эфире на всей территории США и Канады. Рассматривался также вопрос телетрансляции, но Черчилль отказался «проводить технические эксперименты» на столь знаковом мероприятии. Одновременно с мощной поддержкой в СМИ был создан ажиотаж с билетами. В начале января Вестминстерский колледж объявил, что на мероприятии смогут присутствовать только обладатели специальных приглашений. Ограничение порождает спрос. За две недели колледж получил пятнадцать тысяч заявок, которые продолжали непрерывно поступать до самого дня X. Для сведения – зал, где состоялось выступление, был способен вместить только три тысячи слушателей²⁰⁸.

Теперь что касается самого текста выступления. Черчилль планировал назвать речь «Мир во всем мире»²⁰⁹. В дальнейшем он изменил название на «Мускулы мира». В отличие от некоторых авторов, сознательно не использующих в заголовках имена протагонистов, Черчилль был в этом отношении проще, предпочитая ставить в заглавие главного героя или главную тему. Именно сохранению мира и предотвращению тех ситуаций, когда «в результате замыслов злодейских умов, поощряемых агрессивными устремлениями <…> простым гражданам приходится сталкиваться с невероятными трудностями, с которыми они не в состоянии справиться»²¹⁰, и было посвящено его выступление. Однако основное внимание публики было приковано не к благородной цели сохранения мира, а к тем средствам, которые политик предлагал для ее достижения.

Черчилль хотел начать выступление с цитаты из байроновского «Паломничества Чайльд-Гарольда»:

Всегда теснятся тучи вкруг вершин,
И ветры хлещут крутизну нагую.
Кто над людьми возвысится один,
Тому идти сквозь ненависть людскую.
У ног он видит землю, синь морскую
И солнце славы – над своим челом.
А вьюга свищет песню колдовскую,
И грозно тучи застят окоем:
Так яростный, как смерч, вознагражден подъем^[111].

Когда Клементина прочитала черновик речи с этой цитатой, она поставила вопросительный знак рядом со словом «ненависть». Черчилль согласился с замечанием, признав, что «в отношении США преобладающей эмоцией сейчас является не ненависть, а надежда»²¹¹. Перечитывая строки любимого Байрона, Черчилль в итоге отказался от них и решил для выражения своих мыслей использовать более прозаический формат.

Сначала в качестве точки опоры он озвучил тезис превосходства США – «самой мощной в мире державы», и затем уже по мостику ответственности («превосходство в силе означает и огромную ответственность перед будущим») перешел к главной теме выступления: братскому союзу англоязычных стран. Для повышения убедительности своих предложений Черчилль использовал различные риторические и психологические приемы. Он предстал сторонником последовательности, обращаясь к недавнему военному опыту совместного сотрудничества: «Необходимо, чтобы последовательность в мыслях, настойчивость в достижении целей и величественная простота в решениях определяли политику англоязычных стран в годы мира так же, как в годы войны». Он сыграл на контрасте, сначала сгущая краски ужасов войны и тирании, а затем предлагая чудодейственное средство в виде «тесного сотрудничества» во всех областях между США и Британским Содружеством наций. Он вселил надежду, замечая, что если предложенное им сотрудничество станет реальностью, «мир забудет о том неспокойном времени, когда пресловутое, но столь неустойчивое равновесие сил могло провоцировать некоторые страны на проведение политики непомерных амбиций и авантюризма»²¹².

В этой связи будет уместным вспомнить, что в названии речи присутствовало слово «мускулы». В отличие от своих коллег 1930-х годов политика умиротворения Черчилля основывалась на силе. А учитывая, что должной силой для сдерживания СССР Великобритания после войны не обладала, ей необходим был союз с более могущественной державой. Но ирония заключалась в том, что этот союз был необходим Лондону не столько для борьбы с СССР, сколько для собственного выживания. Одним из самых животрепещущих вопросов, стоявших перед британскими политиками в тот момент, было не развязывание новой войны. Куда больше их беспокоило одобрение Конгресса США на огромный кредит, который позволил бы спасти британскую экономику от банкротства. И именно «особые отношения», а не «железный занавес» были главной целью выступления Черчилля. Заявления о «братском союзе», воспринимаемые широкой публикой как агрессивные призывы к созданию военного альянса против Москвы, для знающих представителей администрации Белого дома и Госдепа имели иной подтекст и касались просьбы об экономической поддержке заокеанского партнера.

Выступление в Фултоне продлилось почти сорок пять минут. Оно стало самым продолжительным за два послевоенных года, не считая выступлений на ежегодной партийной конференции. Но и продолжительные выступления заканчиваются. Рукоплескания утихают. Микрофоны выключаются. Начинается анализ сказанного и реакция. Недостатка в обычных для таких мероприятий восторгов и хвалебных заявлений не было. Но не они определили общий тон. Громко и грозно звучали критические замечания. Последних оказалось неожиданно много, и раздались они с разных сторон.

Выше уже приводилась реакция руководства СССР. Не будем останавливаться на ней здесь, как, впрочем, и на других мнениях последователей коммунистического движения, ограничившись лишь одной яркой публикацией американских коммунистов. Они заметили, что после выступления в Фултоне стало понятно, почему солнце никогда не заходит над Британской империей. Просто Господь не доверяет Уинстону Черчиллю в темноте. Образная острота настолько понравилась нашему герою, что он попросил прочитать ее дважды²¹³.

Издания США вообще не церемонились в своих оценках. Например, Chicago Sun, которая всего неделю назад изъявила страстное желание опубликовать сборник военных речей Черчилля, на следующий день после событий в Фултоне вышла с разгромной статьей, увидев в «отравляющих доктринах» экс-премьера идею «обеспечить посредством оружия мировое господство США и Британской империи». Nation обвинила Черчилля в том, что своими заявлениями он «добавил значительную дозу яда в и без того испорченные отношения между Россией и западными странами». Оценивая предложения относительно создания братского союза англоязычных стран, в Wall Street Journal откровенно заявили, что «Соединенные Штаты не хотят никакого союза и всего того, что связано с любым союзом с какой-либо страной». Черчилля журили за возвращение к старой дипломатии с ее альянсами, сферами влияния и гонками вооружений, то есть за все то, что вместо предотвращения войн, наоборот, приводило к военным конфликтам. Британскому политику ставили в вину попрание Устава ООН и стремление вернуть своей стране прежнюю значимость за счет объединения сил с влиятельным союзником.

Ознакомившись с реакцией прессы, Трумэн поспешил откреститься от Фултонской речи, заявив на поспешно организованной пресс-конференции 8 марта, что он не знал заранее о том, что собирается поведать Черчилль. Также он дал указание заместителю госсекретаря Дину Ачесону (1893–1971) не посещать торжественные мероприятия, которые проходили в это время в Нью-Йорке по случаю прибытия туда британского политика^[112]215.

Прохладный прием ждал Черчилля и дома. На следующий день после его посещения Вестминстерского колледжа The Times вышла с критической статьей, осуждающей антагонизм западных стран и коммунистического блока. По мнению аналитиков известного издания, обоим режимам было чему поучиться друг у друга: «коммунистам – работе политических институтов и соблюдению гражданских прав, а западным демократиям – развитию экономического и социального планирования»²¹⁶. Официальное руководство в Лондоне – премьер Эттли и глава внешнеполитического ведомства Бевин – повели себя так же, как и их американские коллеги. Они дистанцировались от заявлений Черчилля, отрицая выдачу «разрешения британского правительства», а также настаивая на незнании о намерениях экс-премьера²¹⁷ и об отсутствии желания «высказывать какое-либо мнение о выступлении, которое имело место в другой стране и осуществлялось частным лицом»²¹⁸.

Лидера своей партии поддержали депутаты-лейбористы. Девяноста три из них, что соответствовало примерно четверти всех депутатов-лейбористов, заседавших на тот момент в палате общин, выступили с официальным осуждением позиции Черчилля, считая, что его выступление «вредит хорошим отношениям между Великобританией, США и СССР», а также, что оно «враждебно делу сохранения мира во всем мире»²¹⁹. Среди присоединившихся к группе протеста были и бывшие сторонники Черчилля, например Том Льюис Хорэбин (1896–1956), избранный в парламент весной 1939 года и отстаивавший до войны лозунг, что «в час опасности мистер Черчилль – единственная возможная кандидатура на пост премьер-министра», а также влиятельные мужи будущего – премьер-министр Джеймс Каллагэн (1912–2005) и известный мемуарист тэтчеровской эпохи Вудро Ватт (1918–1997).

Насколько Трумэн и Эттли были искренны, заявляя о своем незнании предварительного содержания эпохальной речи? Если внимательно посмотреть сохранившуюся видеозапись выступления, то нельзя не обратить внимания на реакцию президента, не скупившегося на аплодисменты, когда Черчилль произносил ключевые моменты своей речи. Известно, что 10 февраля текст будущего выступления обсуждался с Трумэном. Встреча двух государственных деятелей состоялась не накоротке, а заняла полтора часа. Более того, текст был одобрен адмиралом флота Уильямом Дэниэлом Лехи (1875–1959), руководителем личного штаба президента. Во время совместного путешествия из Вашингтона в Фултон Черчилль показал Трумэну окончательную редакцию, подготовленную накануне. Внимательно прочитав текст, президент нашел речь «восхитительной», заметив, что «хотя она и наделает много шума, результаты будут положительны»²²⁰.

В феврале Черчилль сообщил примерное содержание готовящегося текста премьер-министру, на что Эттли ответил: «Я уверен, ваша речь в Фултоне будет полезна»²²¹.

Если Трумэн и Эттли знали и поддерживали основные тезисы выступления, то почему они поспешили отстраниться от своего коллеги и его заявлений? Ответ на этот вопрос не столь очевиден, как кажется. Во-первых, хотя Черчилль и заручился поддержкой Форин-офиса и премьер-министра, и даже сообщил последнему основные положения будущей речи (братский союз, включая особые отношения с США²²²), по большей части он предпочитал держать Эттли в неведении относительно подробностей. Детали выступления, а также реакцию на него со стороны администрации Белого дома Черчилль сообщил в Лондон только 7 марта. Эттли ответил сдержанно, поблагодарив за «длинное и интересное сообщение». Еще меньше, чем премьер-министр, знали о выступлении в Консервативной партии. Заместитель нашего героя и его планируемый преемник на посту лидера тори Энтони Иден, отвечающий среди прочего за внешнеполитический сектор, не был привлечен к обсуждению. Неведение однопартийцев впоследствии дорого встанет потомку герцога Мальборо, и едва не будет стоить ему поста руководителя оппозиции. После Фултона все чаще стали раздаваться призывы, что «Уинстон должен уйти».

Второй момент более значителен. Хотя Черчилль и был знаменит своим стремлением к самостоятельным и подчас несогласованными с руководством действиями, все имело свои пределы. И если бы на Даунинг-стрит считали, что выступление в Фултоне может представлять угрозу для внешней политики Великобритании, то визит экс-премьера в США просто бы не состоялся. Хотя бы по той простой причине, что в 1945–1946 годах все международные перелеты, а тем более на другую сторону Атлантики, строго контролировались государственными структурами, и прежде чем отправиться в дальнее путешествие, Черчилль получил разрешение у министра военного транспорта, также его поездка была одобрена главами правительства и Форин-офиса. Поддержка со стороны внешнеполитического ведомства была оказана и после прибытия именитого гостя на территорию США. Консульства в Майами и Нью-Йорке отвечали за разбор и подготовку ответов всей входящей корреспонденции в адрес британского политика, направленной обычными американцами. О том, насколько велик был поток подобной корреспонденции, можно судить по тому факту, что только за время пребывания Черчилля в Майами в его адрес пришло более двух тысяч писем и посылок.