Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 31 глава

Правда, в отличие от предыдущего заявления, эти слова действительно были произнесены, но звучали они в следующем контексте: «Многие формы государственного правления пробовались и дальше будут пробоваться в этом грешном мире. Никто не претендует, что демократия совершенна и является самой мудрой формой правления. Говорят даже, что демократия – самая худшая форма правления, не считая всех остальных, к которым человечество обращалось время от времени»³⁴⁴. Другими словами, Черчилль просто цитировал слова неизвестного автора. Но есть много высказываний, не столь популярных, но принадлежащих британскому политику и потому представляющих реальный интерес для настоящего исследования.

На протяжении всей своей жизни Черчилль оставался выразителем и защитником демократической формы правления, что, однако, не мешало ему видеть ее недостатки и указывать на них. Причем еще до начала Второй мировой войны. В начале 1930-х годов в одном из своих эссе для The Strand Magazine он признал, что, следуя популистским лозунгам, демократические правительства «идут по пути наименьшего сопротивления». Вместо последовательного управления страной, принятия необходимых, но порой непопулярных мер политики руководствуются удовлетворением сиюминутных потребностей электората и стремятся лишь к тому, чтобы одержать победу на следующих выборах³⁴⁵.

Во время мировой войны, когда началась борьба против нацистской и фашистской идеологии, Черчилль сбавил обороты своего недовольства, отметив в одном из выступлений, что «несмотря на всю свою слабость и всю свою силу, несмотря на все свои ошибки и все свои достоинства, несмотря на всю критику, несмотря на все свои недостатки, нехватку дальновидности, отсутствие последовательности в достижении цели или достижение лишь поверхностных и мнимых целей, демократические режимы декларируют и защищают права обычных граждан – огромной массы людей, принимающих сознательное и эффективное долевое участие в управлении своей страной»³⁴⁶.

После окончания Второй мировой в западном мире началась борьба с коммунизмом, правда, несмотря на ряд обострений и международных кризисов, она имела по большей части латентный и позиционный характер. Одновременно перед британским обществом встал целый рад сложных проблем социального, экономического и внешнеполитического свойства. Бразды правления оказались в руках чуждого менталитету нашего героя лейбористского правительства, усилив тем самым негодование Черчилля в отношении текущей политической ситуации. Все эти факторы вновь повлияли на его выступления и творчество. В очередной раз он вернулся к рассмотрению негативных сторон демократического правления. В частности, во время своих выступлений в палате общин в первые послевоенные годы он указал на переменчивый характер демократии. «Нет ничего более ужасного, чем единое мнение общественности, которой, подобно стаду коров, дозволено бродить по искусственно удобряемым полям и жевать жвачку на общественном выгоне», – заявил он на одном из партийных собраний консерваторов. «Избиратели могут делать все что захотят. А потом им приходится мириться с тем, что они натворили», – иронично повторил он на съезде Консервативной партии в октябре 1946 года³⁴⁷.

Другими словами, демократия не столь проста и однозначна, как представляется на первый взгляд. Даже в странах со зрелой политической системой наблюдается симфонизм противоречивых тенденций, когда, с одной стороны, политики зависят от мнения избирателей и стараются пойти у них на поводу, а с другой – сами избиратели ничем не управляют, имея усеченный и нередко ошибочный взгляд на происходящие в обществе и мире события. Но если все настолько сложно, взаимосвязано и запутанно, тогда к чему эта критика демократического правления, которая пусть нечасто, но последовательно появлялась в выступлениях и письменных работах Черчилля?

Отвечая на этот вопрос, необходимо обратить внимание на два принципиальных момента. Во-первых, своими описаниями недостатков демократии и того, как эти недостатки способствовали принятию неправильных решений, приведших в итоге к мировой войне, Черчилль стремился не только установить историческую справедливость, но также, оставаясь в излюбленных для себя одеждах моралиста, он пытался на примере прошлого указать на опасности настоящего.

Во-вторых, истинной целью бичевания была не сама демократия, а та власть, которую захватили массы после окончания Первой мировой войны. Кто образует фундамент демократического общества? Избиратель, или как однажды заметил Черчилль, «маленький человек, который заходит в маленькую кабину для голосования и маленьким карандашом ставит маленький крестик на небольшом листке бумаги»³⁴⁸. Но в действительности этот маленький человек ничего не определяет. Все решает масса. «Я могу защитить Британскую империю от любого, кроме самих британцев», – заявил Черчилль во время своего второго премьерства³⁴⁹. Масса вступает в противоборство с индивидуальным началом государственных деятелей, той самой субстанции, которую олицетворял и защищал потомок Мальборо.

Отчасти по этим причинам Черчилль выступил против политического устройства Четвертой французской республики, считая, что с переходом к новой форме правления Франция лишилась «аппарата, правительства и лидера». Черчилль осуждал новую Конституцию, одобренную французами на референдуме 13 октября 1946 года и отводящую ключевую роль в государственном управлении двухпалатному парламенту (Совету Республики и Национальному собранию). Парламент избирал президента, осуществлявшего лишь представительские функции и назначавшего Совет Министров, который нес ответственность перед парламентом. Британский политик считал, что вместо формулы А. Линкольна «власть народа волей народа и ради народа» новая Конституция предложила «власть собрания волей собрания ради собрания». По его мнению, «Франция нуждается в лидере, в том, кто способен обеспечить повиновение». Черчилль вспоминал свой опыт управления в годы Второй мировой. Ему не всегда удавалось добиться желаемого, а когда удавалось, то над этим приходилось изрядно потрудиться. Многие вопросы требовали обсуждений и согласований с коллегами и помощниками. «Но после того как я и Рузвельт встречались вместе, все становилось легче, – признавался британский политик. – Если мы двое соглашались по какому-нибудь вопросу, мы обычно добивались исполнения нашей точки зрения»³⁵⁰. Во Франции найдется сильная личность, которая разовьет стяг индивидуальности над Елисейским дворцом. Им станет также выходец из военной эпохи, боевой генерал и в прошлом союзник (хотя не без проблем, не без ссор и не без обид) Черчилля – генерал Шарль де Голль, который проведет в 1958 году конституционную реформу. С этого момента во Франции появится Пятая – президентская республика, существующая по сей день.

Наблюдая за происходящими в послевоенном обществе переменами, Черчилль смотрел не только на запад, но и на восток. Так, на закате политической жизни он даже стал «с иронией»^[120] завидовать абсолютной власти И. В. Сталина³⁵¹. Разумеется, подобного рода признания делались в частном порядке, не предавались огласке и не являлись каноничным выражением взглядов политика. На публике Черчилль продолжал оставаться сторонником разделения властей. Он признавал мудрость своих предков, разделивших власть между «Короной, палатами лордов и общин, каждая из которых ограничивала других». Именно из-за достигнутого в XVII столетии и распространившегося с тех пор на Туманном Альбионе ограничения и распределения полномочий стало возможным, что (как говорили либералы, и это высказывание представлялось Черчиллю очень удачным) «Хэмпден умер на поле боя, а Сидней – на эшафоте»^[121]. Следуя трехвековым традициям, Черчилль считал «концентрацию всей власти над жизнью обычных мужчин и женщин в руках так называемого „государства“, которое будет применять ее посредством однопалатного правительства, реакционным шагом, противоречащим основному направлению британской истории»³⁵².

Одновременно с концепцией разделения властей Черчилль также выступал за сохранение гражданского общества, когда судьба общества принадлежит и определяется его гражданами. Уже покинув пост премьер-министра и уйдя из большой политики, он призывал своих избирателей абстрагироваться от «массовых эффектов, средних чисел и голосований Гэллапа». Он напоминал, что совокупность голосов определяет будущее страны. «Апатия, самодовольство, словоблудие и безразличие часто могут являться ошибками», но в день выборов, эти качества «становятся преступлениями»³⁵³.

Нет ли в поощрении гражданского общества и подобных заявлениях о важности и ответственном характере участия в выборах противоречия с теми критическими стрелами, которые последовательно направлялись в адрес демократии? В понимании Черчилля – нет, поскольку, даже высказывая свои негативные замечания, он не собирался вносить кардинальные изменения в британскую модель государственного управления. В частных беседах он все больше приходил к мысли, что, несмотря на всю «неразбериху, ошибки, опасности, несправедливость и противоречия», свойственные демократии, все остальные формы правления еще хуже. В качестве улучшений Черчилль вновь повторил озвученные им в еще 1930-е годы идеи реформирования избирательной системы с введением весовых коэффициентов, когда каждому избирателю дается разное по величине право голоса в зависимости от взятой на себя социальной нагрузки и общественной активности. К общественно активным гражданам он относил, среди прочих, отцов большого семейства, владельцев недвижимости, руководителей частных предприятий, дающих работу другим гражданам, людей с высшим образованием и ученой степенью, участников боевых действий и обладателей военных наград, отличившихся профессионалов в своей области и отрасли³⁵⁴.

Упоминаемые предложения не были ни структурированы, ни проработаны. Они не содержали плана реформ, предусматривающего их последовательное внедрение на практике. И это тоже показательно. К удивлению многих, после возвращения на Даунинг-стрит пожилой политик не стал оспаривать и менять решения лейбористов, считая, что пусть инициируемые ими законы покажут себя. Он все больше приходил к мысли, что и народ, и страна устали от потрясений, и все что сейчас нужно – это «несколько лет хорошего устойчивого управления». Палату общин он также призвал сбавить обороты, выпустить пар, заменив несдержанные выступления, которые продиктованы по большей части либо текущей избирательной гонкой, либо подготовкой к следующим выборам, на «терпимые и конструктивные обсуждения» ключевых проблем и вопросов. «Терпение, вот, что нужно сейчас цивилизации, – поучал Черчилль. – Мы нуждаемся в периоде спокойствия больше, чем в неистовых попытках принятия четких решений»³⁵⁵.

Но за этим спокойствием скрывалось нечто большее, чем замешанная на опыте мудрость. Коллеги жаловались, что Черчилль не интересуется партийной политикой³⁵⁶, как, впрочем, и решением насущных экономических и социальных вопросов³⁵⁷. Его стали утомлять детали, а основным рычагом своей деятельности он выбрал публичные выступления, что не могло не вызвать критики со стороны оппозиции. Проницательный Эттли еще во время предвыборной кампании 1950 года обратил внимание на перемены, произошедшие с его визави. В частности, признавая, что в годы войны лидер тори был «великим мастером слов», он констатировал, что теперь «мастер слов превратился в раба слов»³⁵⁸. Причина неприятной метаморфозы заключалась в том, что у Черчилля просто не хватало сил погрузиться во все вопросы и принимать решения по всем направлениям. Свой основной вклад он теперь видел в урегулировании разногласий на международной арене, а также в поиске инструментов, подходов и методов, которые позволили бы сохранить мир во всем мире³⁵⁹.

Еще один фактор, который оказал серьезное влияние на восприятие Черчилля-премьера, а также на отношение к нему со стороны членов собственной партии и оппозиции, состоял в том, что никто не рассчитывал на длительное пребывание пожилого государственного деятеля на Даунинг-стрит. Но у Черчилля были свои планы. Пять десятилетий в большой политике, шесть лет без власти, первое назначение премьер-министром в результате всеобщих выборов – все эти обстоятельства и нюансы не проходят бесследно. Да и цель себе новоиспеченный глава правительства ставил глобальную – войти в мировую историю не только военным деятелем, но и миротворцем. Вряд ли он собирался добровольно оставить столь желанную сцену, чтобы уединиться в поместье, предавшись ностальгии по былым временам и впав в депрессию из-за текущего положения дел. Его единственным препятствием был возраст и подорванное войной здоровье. Но он старался держать их под контролем, уверяя близких в октябре 1951 года (еще до выборов), что «не чувствует себя пожилым». Он даже считал, что «не выглядит пожилым»³⁶⁰. Некоторые секретари, например, Элизабет Джиллиат, соглашались с ним. Спустя тридцать пять лет после описываемых событий она призналась Мартину Гилберту, что мистер Черчилль «мог быть одни дни в ударе, другие – нет». Да, он действительно был «переменчив». Но она «никогда не воспринимала его, как слишком старым для того, что он делал»³⁶¹.

Подобного рода реминисценции лишний раз подтверждают, насколько сложным бывает составление объективного описания прошлого, не говоря уже об установлении причинно-следственных связей между различными событиями и явлениями. Сохранились свидетельства и других людей, которые близко общались с Черчиллем в этот период. Например, Роберта Бутсби, видевшегося с премьер-министром 15 ноября 1951 года и признавшегося Гарольду Николсону, что Уинстон стал «очень, очень стар, трагически стар»³⁶².

Каждый исследователь вправе выбирать точку зрения того очевидца, которая ему кажется более убедительной или лучше вписывается в создаваемую им картину мира. Но помимо субъективных оценок были и объективные факторы, позволяющие судить о физическом состоянии Черчилля во время второго премьерства. И они говорили не в пользу политика.

Во-первых, глухота. Снижение слуха начало проявляться еще во время войны и с годами лишь усугубилось. До поры до времени Черчилль не придавал своей тугоухости большого значения. В июне 1950 года барон Моран устроил своему пациенту прием у известного хирурга-отоларинголога Виктора Эвингса Негуса (1887–1974). Проведя необходимые исследования, ученый констатировал, что политик лишился способности слышать верхние частоты.

– Вы не сможете слышать пение птиц.

– Вы хотите задеть мое самолюбие? – неожиданно произнес Черчилль.

– Вы слышите тикающие в комнате часы?

– У меня нет тикающих часов в комнате, – ответил политик³⁶³.

Черчилль и в самом деле не выносил звука тикающих часов, как и любые другие посторонние звуки во время работы – особенно свист. Но он зря был иронично неприветлив с известным врачом. У него действительно были проблемы со слухом, и ничего того, чем можно гордиться, в этом не было.

Личный секретарь политика вспоминал, что до поры до времени Черчилль вполне сносно слышал своего собеседника, если разговор велся тет-а-тет. В остальном же, шла ли речь о заседаниях или публичных мероприятиях, тугоухость проявлялась отчетливо, меняя модель поведения и вызывая у некоторых непосвященных подозрения в старческом слабоумии. К концу второго премьерства снижение слуха настолько прогрессировало, что вместо участия в оживленном диалоге во время, например, обеда Черчилль сидел в основном молча. Только иногда, когда проходила какая-нибудь шутка, вызывавшая общий хохот, кто-нибудь отдельно доводил до него смысл сказанного³⁶⁴.

Несмотря на то что из-за своей глухоты политик испытывал существенные неудобства и представал в невыгодном свете, он категорически отказывался пользоваться слуховыми аппаратами. Хотя в его музее в Лондоне можно встретить подобное устройство, на практике оно использовалось крайне редко. Черчилль предпочитал паллиативные методы, например, дополнительный усилитель в трубке телефона или специальный приемник в палате общин³⁶⁵.

Любой физический недостаток, врожденный или приобретенный с годами, не повод для шуток, насмешек и различного рода глумлений. Тем не менее сохранилось несколько забавных эпизодов, в некоторых из которых Черчилль и сам был не против выступить в роли озорника. Например, во время заседания правительства в годы войны один из специалистов начал что-то бубнить о резервном запасе (buffer-stocks). Потеряв нить дискуссии, Черчилль стал проявлять нетерпение, громко произнеся:

– Чему посвящено обсуждение?

– Резервному запасу, премьер-министр.

– А, а я подумал, вы говорите об ирисках (butterscotch)³⁶⁶.

Вторым, наряду с тугоухостью, объективным показателем изменения физического состояния стал новый формат исполнения должностных обязанностей, который прекрасно передает следующий факт. После смены правительства в 1945 году обслуживающий персонал Даунинг-стрит сохранил красные стикеры с надписью «Сделать сегодня», которые премьер активно использовал в годы войны, наклеивая на документы со своей резолюцией. Сразу после назначения Черчилля на ответственный пост в октябре 1951 года эти стикеры были тут же положены на стол, за которым проходили заседания кабинета министров. Они пролежат на этом месте все время премьерства и останутся нетронутыми³⁶⁷.

Дело было не только в общей апатии. В годы войны Черчилль был знаменит энергичным и въедливым погружением в многочисленные проблемы. Он бомбардировал подчиненных бесконечными запросами, требующими срочного ответа, и просьбами, означающими незамедлительное исполнение. Премьер всегда был на острие происходящего, постоянно чувствовал ритм событий, неизменно оставался главным моторчиком управленческого аппарата. Подобная модель управления зиждилась не только на личной харизме, выдающейся решительности и несгибаемой силе воли. Она требовала огромной подготовительной работы, предполагающей ежедневное общение со своими подчиненными и скрупулезное изучение многочисленных отчетов, справок, результатов аналитических исследований и докладных записок.

Все эти горы бумаг и информационный вихрь – неизбежные составляющие суровых будней руководителя. Но для Черчилля периода второго премьерства ближе были выходные. Колвилл вспоминал, каких ему стоило трудов во время первого официального визита в США в январе 1952 года убедить босса прочитать подготовленные для согласования документы. Премьер отбивался, заявляя, что едет устанавливать отношения, а не «вести бизнес»³⁶⁸. Джона поддерживал его коллега, другой главный личный секретарь – Дэвид Питбладо. Впоследствии он вспоминал, что в те годы Черчилль «не любил много говорить о рассматриваемых в кабинете министров вопросах». Пройтись с ним по всем государственным бумагам стало испытанием. «Он начинал просматривать некоторые из них, после чего ему становилось скучно», – сообщает Питбладо³⁶⁹.

Ян Джейкоб (1899–1995) описывает, как однажды в 1952 году он разделил с Черчиллем ланч в его квартире, расположенной на втором этаже резиденции на Даунинг-стрит. Во время их беседы на улице послышались какие-то громкие звуки. Черчилль встал и подошел к окну. За окном он увидел, как рабочие кидали уголь из грузовика в тачку, затем перевозили тачку во внутренний двор Казначейства и скидывали там уголь в кучу. Понаблюдав за их работой, Черчилль заметил, что куда проще и быстрее было бы сразу завести грузовик во внутренний двор. Затем он сел за стол и продолжил ланч. «Десять лет назад, – заметил Джейкоб, – премьер вызвал бы стенографисту и продиктовал срочную записку министру энергетики (скорее всего не по адресу), которая начиналась бы словами „Прошу вас сообщить мне, почему…“». Сама эта сцена, когда вместо искрометной диктовки и незамедлительной взбучки какого-нибудь руководителя ведомства Черчилль спокойно вернулся на свое место, стала для Джейкоба красноречивым выражением того факта, что политик превратился в «уже другого человека»³⁷⁰.

Подобные признания доверенных лиц не означали, что Черчилль выпал из обоймы, отказываясь знакомиться с документами. Тот же Питбладо признавал, что не следует «преувеличивать степень» упадка Черчилля. Сохранились и другие воспоминания, например, будущего главы Государственной экономической службы и главного советника министров финансов в 1960–1970 годы Дональда Макдугала (1912–2004), который также был на борту судна Queen Мату, направлявшегося в январе 1952 года в США. Он отвечал за подготовку тезисов, которые премьер-министр должен был озвучить во время переговоров с Трумэном по экономическим вопросам. Макдугал был впечатлен, когда глава правительства не просто прочитал переданный ему отчет, но и подготовил выжимку в «настоящей черчиллевской прозе»³⁷¹.

Черчилль продолжал изучение государственных бумаг, но куда больше удовольствия ему отныне доставляло чтение художественной литературы. Например, в октябре 1953 года вместо изучения необходимых для подготовки к заседанию кабинета министров документов он использовал оставшееся до начала обсуждений время, чтобы прочесть еще одну главу исторического романа Вальтера Скотта (1771–1832) «Квентин Дорвард»³⁷².

Иногда страсть британского премьера к беллетристике приводила к курьезам. Например, на свой семьдесят девятый день рождения Черчилль получил от Энтони Монтагю Брауна подарок – роман Сесила Скотта Форестера. Политик взял с собой книгу на предстоящую Бермудскую конференцию, где активно читал ее в перерыве между заседаниями. Это попало в кадр фоторепортеров. То обстоятельство, что глава правительства читает во время международной конференции художественное произведение, уже само по себе давало пищу для кривотолков. Но ситуация оказалось еще более серьезной. На фотографиях было запечатлено название романа – «Смерть французам», которое, если бы не авторитет британского политика и его широко известное франкофильство, могло бы спровоцировать международный скандал. Тем более что французская делегация также принимала участие в конференции³⁷³.

В конце февраля 1952 года Черчилль вызвал на Даунинг-стрит своего доктора. Он пожаловался ему, что, сняв после обычной для него сиесты телефонную трубку, обнаружил сложности выражения своих мыслей. Он отчетливо понимал, что хочет сказать, но при этом ему на язык приходили совершенно не те слова. Так продолжалось минуты три-четыре. «Что это значит?» – спросил расстроенный Черчилль у своего врача, не скрывая опасения насчет очередного инсульта³⁷⁴. И эти опасения не были беспочвенны. Не были они и единственными. В мае того же года Колвилл провел уикенд с премьер-министром в Чартвелле. В дневнике он жаловался, что периоды упадка у Черчилля «становятся все чаще» и у него «снизилась концентрация». «Возраст сказывается», – констатировал главный личный секретарь. Через несколько дней Брендан Брекен выразил в беседе с Колвиллом сомнения в «способности Уинстона выполнить» свою работу³⁷⁵.

Несмотря на ухудшение здоровья, пожилой политик продолжал исполнять обязанности, вызывая нелестные отзывы у своего штата. В ноябре 1952 года Колвилл снова делился с дневником, сообщая об «усталом» и «заметно постаревшем» шефе. Он обратил внимание, что во время недавнего обсуждения в палате общин премьер допустил две ошибки, а его последнее выступление в Хэрроу было лишено привычного «огня». Да и составление речей стало даваться постаревшему титану «тяжело»³⁷⁶. Идеи, мысли, предложения, которые прежде извергались из него, словно раскаленная магма из кратера вулкана, теперь резко сократили свой поток, сделав приятный раньше процесс диктовки утомительным и безуспешным занятием.

Следующий 1953 год не принес облегчения. Как известно, в июне Черчилля сразил обширный инсульт. Оказавшись на грани между жизнью и смертью, политик не отчаивался. Относительно быстро оправившись от серьезного удара, он стал размышлять о своем будущем. И это будущее по-прежнему было связано с политикой. Он не хотел сдаваться. Всегда веря в собственную исключительность, Черчилль увидел в инсульте и в восстановлении после него не знак скорой отставки, а знамение продолжать дальше. «Обстоятельства убеждают меня в моей незаменимости», – заявил он супруге в начале июля 1953 года³⁷⁷.

Одни полагали, что он надеется на последний триумф, как его великий предшественник Бенджамин Дизраэли на знаменитом Берлинском конгрессе 1878 года. Другие, наоборот, видели в упорстве Черчилля стремление повторить судьбу Уильяма Питта, графа Четэма, который потерял сознание во время пламенной речи в палате лордов и скончался через месяц после трагического события³⁷⁸. Сам же Черчилль считал себя великим миротворцем, желавшим перед своим уходом заложить фундамент прочного мира на следующие десятилетия и покончить с «холодной войной». «У меня больше нет амбиций, – признавался он. – Своим последним делом я вижу ослабление напряженности в международных отношениях с мощением дороги к миру и свободе. Энергичные политические маневры отныне стали непрактичны. Вся сила в переговорах»³⁷⁹. Примечательно, что эти слова были сказаны Вольфгангу фон Тирпицу (1887–1968), сыну известного адмирала Альфреда фон Тирпица (1849–1930), основоположника современного флота Германии, а в период с 1911 по 1914 год главного оппонента Черчилля в военно-морской сфере.

Горькая правда заключалась в том, что если до инсульта выполнение обязанностей требовало усилий, то после болезни премьерская ноша стала тяжелее вдвойне. И дело даже не в том, что в первые месяцы после инсульта Черчилль вяло и неохотно занимался решением государственных вопросов³⁸⁰. Он и дальше не слишком загружал себя должностными обязанностями. Сначала он жаловался лорду Морану на слабеющую память, пока, правда, только на имена. Затем на апатию: «Я могу заставить себя сделать все что угодно. Отсутствие желания – вот что беспокоит меня больше всего»³⁸¹.

Подобная концентрация на собственном самочувствии также была весьма показательна. Несмотря на веру в свою избранность, участившиеся болезни не могли не оставить печального следа. Причем не только на физическом, но и психическом каркасе несокрушимого некогда исполина. Еще со времен первого спазма сосудов в 1949 году Черчилль начал беспокоиться о повторении удара. После инсульта эти опасения приобрели более навязчивый характер. «Я полагаю, немногие пережили два инсульта?» – спросил он у своего врача в марте 1954 года. Судя по всему, для Черчилля это был риторический вопрос. Не дожидаясь ответа, он продолжил: «Конечно, в один из дней меня настигнет следующий удар». И дальше, улыбнувшись, добавил: «Новый инсульт решит все проблемы»³⁸².

Понимая свою уязвимость, предпринимал ли Черчилль корректирующие действия, способные поправить здоровье и отодвинуть неизбежный конец? Это может показаться странным, но нет, он ничего не предпринимал. Казалось, что даже Клементина больше заботилась о его здоровье, чем он сам. За годы их более чем полувековой совместной жизни она поднимала время от времени вопрос о лишнем весе своего супруга. В 1954 году она в очередной раз вернулась к этой проблеме. В ее ванной комнате стояли весы, которые показывали, что вес мужа составляет девяноста пять килограммов; при росте 170 сантиметров это было, пусть не критичным, но настораживающим значением. Клементина смогла убедить Уинстона перейти на томатную диету. Для того чтобы вернуться к привычному рациону, Черчилль высказал предположение, что весы его супруги работают некорректно. Для доказательства своей гипотезы он использовал другие, но они показали еще более удручающий результат – 98,3 кг. Заклеймив их как «сломанные», Черчилль устремился на поиски достоверного, в его понимании, устройства. Кто ищет, тот всегда найдет. В итоге он обнаружил весы, которые оказались по отношению к нему великодушными: они оценили вес политика в девяноста два килограмма. Черчилль счел это достаточным для отказа от томатной диеты. «Я не питаю злобы к помидорам, но полагаю, что помимо них человек должен есть и что-то другое», – заявил он жене³⁸³.

Этот эпизод недвусмысленно показывает, что Черчилль мало заботился об изменении своего образа жизни, словно никакой болезни и не было. Отчасти это объяснялось его особым отношением к опасности. На этот раз он предпочел вступить, если не в борьбу, то в игру с фатумом. Обсуждая свое состояние в июне 1954 года, он вновь признал, что отчетливо понимает: однажды он все равно станет жертвой инсульта, его сердце остановится, планы не сбудутся и вся деятельность прекратится. Самое время отойти в сторону, спокойно проведя остаток дней? Только не для Черчилля. «Я не собираюсь сдаваться», – в очередной раз повторил он. В его представлении, неизбежный и скорый удар не был поводом для отставки. Наоборот, «уйти сейчас» воспринималось им как «трусость»³⁸⁴.

У врачей, однако, было другое мнение. Они отмечали, что «физическое состояние премьера меняется так же часто, как его настроение»³⁸⁵. Причем они констатировали, что состояние апатии, слабость и нежелание работать наблюдаются все чаще. Аналогичного мнения придерживалось и близкое окружение. Норман Брук впоследствии вспоминал, что к концу 1954 года, несмотря на проблески былого великолепия, у Черчилля по большей части уже не было «ни умственной, ни физической энергии для работы с государственными бумагами и общения с подчиненными»³⁸⁶. В начале 1955 года Колвилл констатировал, что состояние премьер-министра ухудшается с каждым месяцем. Из относящихся к проблемам управления страной документам он-де читает только газеты, а любой активности предпочитает игру в любимый безик. Даже стандартная процедура подписания писем, и та требовала огромных сил и предварительной работы³⁸⁷.