Несмотря на свое в целом неважное самочувствие, у Черчилля по-прежнему оставались персональные козыри. Например, он сохранил знаменитое чувство юмора, подтверждением чему является множество переживших эпоху эпизодов. Приведем некоторые из них.
В начале декабря 1951 года Черчилль принимал в Лондоне Конрада Аденауэра (1876–1967). Британский политик высоко отзывался о первом федеральном канцлере ФРГ, считая его «самым мудрым государственным деятелем Германии со времен Бисмарка»388. В тот день, после официальных заседаний, наслаждаясь коньяком и кофе, они решили порассуждать о том, какие бы изменения Господь внес на Земле, если бы создавал этот мир заново.
– Возможно, он поместил бы каждую страну на отдельный остров, окруженный своим проливом, – сказал Черчилль.
– Явно британская точка зрения, – произнес канцлер.
– А что предлагаете вы? – спросил премьер.
– Если бы я создавал этот мир, я бы предложил снять все ограничения на совершенство умственных способностей, но при этом задал бы определенный порог человеческой глупости.
– Так не пойдет, – заметил Черчилль, – в таком случае я лишился бы многих членов моего кабинета.
Другой эпизод, когда в мае 1955 года Би-би-си развернула дискуссию о христианстве и атеизме, Черчилль упрекнул радиовещательную корпорацию в том, что она сеет сомнения в обществе. В ответ представители Би-би-си заявили, что основной целью их деятельности является борьба за правду, поэтому они должны предоставить возможность каждой стороне отстаивать свою точку зрения. Черчилль, не растерявшись, поставил журналистов на место: «Если бы во времена Христа было радио, Би-би-си также выделило бы одинаковое время в эфире Иуде и Иисусу?»
Или другая острота, правда, из более позднего периода, когда политик уже вышел в отставку. На одном из заседаний в палате общин двое депутатов, наблюдая за экс-премьером, как им казалось, с достаточно безопасного расстояния, перешептывались между собой:
– Говорят, старик совсем уже выжил из ума.
И в этот момент их настигла хлесткая ремарка Черчилля:
– А еще говорят, что старик плохо слышит389.
Помимо юмора у Черчилля сохранилось трудно формализуемый, но хорошо ощущаемый авторитет лидера. Он мог не уделять должного внимания работе с документами, он мог реже посещать палату общин, он мог сократить число заседаний правительства, а те, которые все-таки проходили, вести, не следуя повестке, он мог выглядеть усталым или восстанавливаться после очередного упадка сил, но он оставался единственным, кто определял курс и политику правительства. Джон Колвилл, знавший Черчилля на пике его возможностей, наблюдал за своим боссом и приходил к выводу, что, несмотря на возраст, премьер по-прежнему сохранил огромное влияние. Он был способен держать парламентскую аудиторию в напряжении в течение своих долгих выступлений, доминировать над членами правительства, правда, уже не как Ахилл, а как Будда390.
В какой-то степени Черчилль даже смог обратить пошатнувшееся здоровье в свою пользу. Например, беседы с ним все реже стали походить на монологи. Он давал собеседникам возможность высказаться, после чего вступал с ними в спокойную и продуктивную дискуссию391. Наконец, он обладал огромным весом в международной политике, позволявшим ему на равных вести диалог с президентами США и компенсируя своим личным реноме диссонанс между мощью атлантического партнера и слабостью великой некогда империи. Была у Черчилля и народная популярность, как, впрочем, и любовь со стороны его коллег-по-литиков, причем не только среди тори и не только в кабинете министров, но и в парламенте. Неслучайно сам Черчилль неоднократно называл себя «ребенком палаты общин»392. Когда он первый раз после своей отставки в июне 1955 года вошел в палату общин, лейбористы прервали обсуждения и в едином порыве стали скандировать: «Черчилль! Черчилль! Черчилль!» В мановение ока все депутаты вскочили с мест, аплодируя и приветствуя великого современника393.
Все эти знаки любви и уважения, пиетет, а также международное признание – все это было замечательно. Но факт остается фактом. Современные исследователи считают, что Черчилль, несмотря на все его достижения, опыт и личные качества, стал «политическим анахронизмом»394, мало подходившим в первой половине 1950-х годов для руководства правительством395. В глубине души он и сам это понимал. В августе 1954 года он жаловался, что ему не хватает ни энергии, ни воображения для полноценного исполнения своих обязанностей. На мировой сцене появились новые вызовы – водородная бомба. Лет пятнадцать или даже десять назад он использовал бы последние изменения для выработки новой политики и смены устаревшей доктрины. Но теперь у него банально не хватало сил для подобных свершений. Ему вообще не хотелось, чтобы его беспокоили396. Зимой 1954–1955 года он стал все чаще повторять, что «потерял интерес» и «устал от всего»397.
Неудивительно, если вспомнить про возраст знаменитого политика. До Черчилля Британия знала только двух государственных мужей, которые возглавляли правительство, перейдя в девятый десяток: Уильям Гладстон и 3-й виконт Пальмерстон[122]. В 1954 году, когда Черчилль отмечал свой восьмидесятилетний юбилей, он был единственным членом палаты общин, избранным в парламент на рубеже веков, во времена правления королевы Виктории. Прошло пятьдесят шесть лет с момента последней крупной атаки британской кавалерии, в которой будущий политик также принимал участие. Почти пятьдесят (без года) лет, как он получил свой первый пост в правительстве – заместителя министра по делам колоний, и сорок четыре – как он стал Тайным советником. Черчилль был не только великий, но и древний премьер. Когда на одном из заседаний правительства он произнес: «как я сказал моим коллегам в 1854 году», никто из присутствующих вначале даже не встрепенулся. Лишь спустя несколько мгновений кто-то выразил удивление. Черчилль решил поправиться, заметив, что речь шла про 1954 год398. К слову заметим, что великий британец порой был не против пошутить насчет своего возраста. Так, во время одного из обсуждений в палате общин, отвечая на обвинения лейбористов, что премьер-министр сообщает депутатам о войне в Корее еще меньше информации, чем Гладстон во время Крымской войны, он, улыбаясь, парировал, что ему трудно комментировать полноту информации, предоставляемую Гладстоном в середине 1850-х годов, поскольку это было «даже до моего появления на свет»399.
Шутки шутками, но смешного на самом деле было мало. Черчилль устарел. Устарело его мировоззрение. Устарели его выступления. Как выразился Джон Колвилл, то, что в 1940 году было «чудом», в 1955-м превратилось в «мелодраму»400. В этой связи на поверхности лежит простой вопрос – как при всем здоровье (вернее его отсутствии), как при всех своих несовременных, а порой и архаичных взглядах, при своем возрасте, наконец, Черчилль продолжал оставаться на посту премьера три с лишним года? Неужели его настолько любили, что даже не позволяли себе задуматься о его отставке, не говоря уже о том, чтобы прямо просить об этом? Конечно, нет. Да, к нему относились с уважением, но борьбу за власть никто не отменял. Предложения о том, что лидер тори должен оставить свой пост, стали звучать еще во второй половине 1940-х годов. И Черчилль их поддерживал, успокаивая желающих перемен: «Я скоро уйду, Энтони же не может жить вечно»401. Но это на словах. На деле он продолжал тянуть лямку сначала лидера оппозиции, затем руководителя правительства. Разговоры о необходимости смены политического лидера продолжались, усиливаясь всякий раз с очередным ухудшением самочувствия Черчилля.
События показали, что хотя сэр Уинстон и постарел, за штурвал он держался так же крепко, как и раньше, а его политическому маневрированию могли позавидовать более молодые и энергичные коллеги. Дабы успокоить тори, сразу после своего обустройства на Даунинг-стрит в 1951 году он заявил, что его пребывание на посту премьер-министра продлится недолго. Он решил главную задачу, которую поставила перед ним партия, – привел ее к победе на всеобщих выборах, и теперь со спокойной совестью может передать бразды правления преемнику. На своей же миссии – стать великим миротворцем, построив мост долговременного сотрудничества между коммунистическим блоком и западными демократиями, – он в тот момент особого внимания не акцентировал. По крайней мере, на публике.
В начале третьей декады февраля 1952 года у Черчилля произошел ощутимый спазм сосудов головного мозга, ставший первым в череде подобных во время его пребывания на Даунинг-стрит. Тревожный звонок не имел тяжелых последствий, но прозвенел достаточно громко, чтобы активизировать борцов-тори за перемены. Они сочли произошедшее существенным основанием для назначения нового лидера и нового премьера. Но Черчилль так не считал. По его мнению, февраль 1952 года был не тем временем, когда нужно было думать о кадровых перестановках. За две недели до описываемых событий, 6 февраля, ночью, во сне, от коронарного тромбоза скончался монарх Великобритании и Северной Ирландии, глава Содружества наций Георг VI. В сентябре 1951 года королю, больному раком, провели операцию по удалению легкого. «Последние несколько месяцев король шел под руку со Смертью, как будто Смерть была его компаньоном, которого он знал и не боялся», – скажет о покойном суверене Черчилль402.
Короля и его первого министра отличали неровные отношения. Глава государства сначала не слишком жаловал знаменитого политика, занявшего во время кризиса отречения в конце 1936 года сторону его брата – Эдуарда VIII. Монарх без восторга отнесся к назначению Черчилля на пост премьера в мае 1940 года. Но совместная борьба с общим врагом сплотила двух мужчин, соединив их прочными узами взаимного уважения. Когда Джон Колвилл приехал утром 6 февраля на Даунинг-стрит, он застал Черчилля в спальне. Премьер сидел на кровати и плакал403.
В беседе с Иденом по телефону Черчилль охарактеризовал кончину Георга VI, как «самое ужасное событие, которое можно вообразить»404. В такие моменты нередко вспоминаешь о последней встрече с усопшим. Своему врачу Черчилль стал рассказывать о том, как видел короля в последний раз. Это было неделю назад на аэродроме. Георг провожал дочь и зятя в Кению. «Он был веселый и даже беспечный». «Я думаю, он знал, что не проживет долго, – заметил премьер. – Это был превосходный конец. Он убил на охоте девять зайцев и одного голубя, поужинал в компании пяти друзей, а затем ушел в ночь. Что еще каждый из нас может желать?»405.
Шестого февраля, за тридцать минут до полудня, Черчилль провел заседание кабмина, сообщив коллегам «скорбную весть». Затем на втором заседании он информировал собравшихся, что «новый монарх возвращается в страну и прибудет на следующий день». Речь шла о принцессе Елизавете Александре Марии (род. 1926), старшей дочери почившего короля. На следующее утро Черчилль направился в аэропорт встречать нового суверена. На обратном пути, заливаясь слезами, он диктовал текст своего предстоящего радиовыступления406.
Выступая перед согражданами, Черчилль делился своими воспоминаниями о покойном. Неизгладимое впечатление на него произвел один эпизод, произошедший в годы войны. Король и его супруга стояли у окна в Букингемском дворце. В этот момент во внутренний двор упала бомба. Если бы окна не были открыты, взрывная волна разбила бы стекла и мелкие осколки, разлетевшись, нанесли бы глубокие порезы августейшей паре. Но окна были открыты, и взрывная волна просто отбросила короля и его супругу, не причинив им серьезного вреда. Самым же примечательным для Черчилля в этой истории было то, что он услышал о случившемся не из уст короля, а спустя некоторое время, когда собирал материал для своей книги. Его поразило отношение Георга VI, который придал этому событию не больше значения, чем солдат на поле боя рядом с разорвавшейся шрапнелью. «Мне кажется, этот случай прекрасно раскрывает королевский характер», – сказал Черчилль радиослушателям. О том, насколько политика поразил этот эпизод, можно судить по тому факту, что Черчилль, не слишком щедрый на цитаты из чужих текстов, включил личные воспоминания короля о произошедшем инциденте во второй том своих мемуаров407.
В заключение своего выступления Черчилль воздал должное новому монарху: «Второй королеве Елизавете». Прекрасный знаток истории и любитель исторических параллелей, он не смог не отметить, что, как и ее великая тезка, Елизавета взошла на престол в возрасте двадцати шести лет[123]. Черчилль провел и другую аналогию, указав, что обе Елизаветы не были рождены наследницами престола. И ему хочется надеяться, что наступит новая елизаветинская эпоха, а пока, он, начавший свою публичную деятельность во времена королевы Виктории, с «глубоким волнением» произносит снова торжественные слова: «Боже, храни королеву»408.
Через несколько дней Черчилль выступал в парламенте. Многолетняя карьера на ниве государственной службы, а также аналитический ум историка навеяли едва ли не элегическое настроение. Он стал вспоминать, как был свидетелем кончины королевы Виктории в 1901-м, ее сына Эдуарда VII – в 1910-м, Георга V – в 1936-м и Георга VI – в текущем, 1952 году. За каждой из этих смертей наступала эпоха чудовищных испытаний и неизбежных метаморфоз. Так, за королевой Викторией «мы вступили в то, что можно назвать „ужасным XX веком“», через четыре года после ухода «Эдуарда-миротворца» разразилась мировая война, через три года после кончины Георга V вспыхнул пожар еще более крупного и беспощадного военного конфликта. Теперь не стало еще одного британского монарха. В очередной раз это произошло в напряженный момент, когда «измученное человечество застыло в неопределенности между мировой катастрофой и золотым веком»: «золотым веком искусства и литературы», «науки и машиностроения». «Давайте верить и молиться, что вступление на наш древний трон королевы Елизаветы Второй станет сигналом к наполняющему радостью и светом спасению человечества», – призвал Черчилль коллег-парламентариев409.
Рассуждения Черчилля о будущем мироздания происходили на фоне проблем со здоровьем, ставших причиной очередных обсуждений в кулуарах: не слишком ли стар глава правительства, хватит ли ему сил исполнять свои обязанности и вообще, следует ли ему продолжать нести столь тяжелую ношу? У Черчилля ответы на подобные вопросы не вызывали сомнения. Да и сам момент для отставки он считал неподходящим. По его мнению, он должен был выполнять свои обязанности до коронации нового монарха. Учитывая, что коронация была запланирована на начало июня 1953 года, Черчилль смог автоматически отодвинуть неприятные для себя разговоры о сложении полномочий на пятнадцать месяцев.
Обсуждение кадровой перестановки на высшем уровне это, разумеется, прекратить не смогло. В июне 1952 года в лондонском доме лидера палаты общин и лорда хранителя малой печати Гарри Крукшэнка (1893–1961) собрались трое членов правительства: министр поделай Содружества 5-й маркиз Солсбери, министр по делам Шотландии Джеймс Стюарт (1897–1971) и главный кнут[124] Патрик Бачен-Хепбёрн (1901–1974). Они пришли к коллегиальному мнению, что настал момент, когда Черчилль должен либо подать в отставку, либо публично объявить о дате своей отставки. Через неделю Бачен-Хепбёрн довел общее решение до премьер-министра. Черчилль отказался удовлетворять озвученные требования, причем сразу по обоим пунктам410.
Незадолго до коронации нового монарха в жизни нашего героя произошло еще одно важное событие, на котором имеет смысл остановиться отдельно. Речь пойдет о посвящении политика в высший рыцарский орден Великобритании – Благороднейший орден Подвязки. В 1945 году Черчилль отказался от столь почетной награды, чем разочаровал Георга VI. После кончины короля и восшествия на престол его дочери Елизаветы II вопрос награждения премьер-министра вновь стал обсуждаться в венценосных кругах. Главный личный секретарь королевы сэр Алан Ласелль (1887–1981) попросил Джона Колвилла прозондировать почву на предмет готовности политика принять почетную награду. Во время одного из обедов с четой Черчилль Колвилл поднял тему ордена Подвязки. Началась дискуссия, во время которой премьер признался, что всегда сознавал неучтивый характер своего отказа Георгу. Кроме того, отец его знаменитого предка, 1-го герцога Мальборо, который приходился нашему герою двойным тезкой, носил префикс «сэр», и он, премьер-министр, тоже был бы не против именоваться «сэром Уинстоном». Правда, в этом случае к его супруге пришлось бы обращаться «леди Черчилль», что вызывало недовольство Клементины. Ей нравилось быть «миссис Черчилль», и иного она не желала411.
На самом деле политику тоже нравилось обращение «мистер Черчилль». Он даже предлагал сохранить это обращение после акколады – посвящения в рыцари. А почему бы и нет? «Я не вижу причин, почему не могу быть кавалером ордена Подвязки и при этом остаться мистером Черчиллем, – сказал он Норману Бруку. – В конце концов, к моему отцу обращались, как к лорду Рандольфу Черчиллю, а никаким лордом он на самом деле не был. Это был всего лишь вежливый титул. Почему нельзя продолжать называть меня мистером Черчиллем? Пусть так будет звучать мой вежливый титул»412.
Подобные предложения расходились со статутом ордена, и даже несмотря на все уважение к личности британского политика приняты быть не могли. Но и обойти заслуги своего подданного королева тоже не хотела. Окончательное решение было принято в апреле 1953 года. Обычно имена новых кандидатов на посвящение в рыцари ордена обнародуются 23 апреля, в день покровителя Англии святого мученика Георгия[125]. С Черчиллем ситуация требовала большей деликатности, и прежде чем объявлять его имя, нужно было получить предварительно согласие с его стороны. «Я открою вам секрет, – сказал политик своему врачу 24-го числа перед поездкой в Виндзор. – Вы не должны никому о нем рассказывать. Королева хочет вручить мне орден Подвязки»413.
Черчилль исполнил пожелание монарха. «Теперь Клементине все-таки придется стать леди», – прокомментировал он изменение статуса своей супруги414. Сам же он стал «сэром Уинстоном Черчиллем», а к его имени в дополнение к аббревиатурам ОМ, СН, МР, PC добавился – KG[126].
Следующим знаковым событием в жизни Черчилля, Великобритании и всего Содружества наций стала коронация Елизаветы 2 июня 1953 года. Праздничные мероприятия начались в последнюю неделю мая. Все подданные молодой королевы жили в предвкушении долгожданных торжеств. Это было волнующее время, которое не оставило равнодушным успевшего многое повидать на своем веку Уинстона Черчилля. Подумать только, как политик и Тайный советник он служил отцу, деду и прадеду королевы, а как офицер британской армии – и ее прапрабабке. Черчилль всегда испытывал пиетет к монархии, а ее конституционную форму считал прекрасной моделью государственного правления. На одном из торжественных мероприятий незадолго до коронации он в очередной раз выразил свое восхищение «хорошим планом» с разделением ответственности. Король или королева никогда не могут ошибаться, в отличие от советников, которые несут ответственность за допущенные ошибки и просчеты. «Великая битва проиграна, парламент отправляет правительство в отставку, великая победа одержана – ликующие толпы приветствуют королеву», – объяснял он принцип «очень внушительной и надежной доктрины»415.
В день коронации Черчилль предстал перед восторженной публикой в церемониальной одежде. За долгую и насыщенную общественную жизнь у него собралось множество мундиров. Учитывая огромную значимость момента, он выбрал облачение лорда-хранителя Пяти портов. Непривычно звучащее для современного слуха, это звание отсылает к феодальным временам. В XI веке пять английских портов – Дувр, Гастингс, Хит, Нью-Ромни и Сэндвич – образовали военно-экономический союз, предоставлявший королю военно-морские суда. Во главе союза в XII веке встал лорд-хранитель Пяти портов, являвшийся с учетом огромной военной мощи и одновременной автономии союза от Короны довольно влиятельной фигурой в королевстве. Со временем в союз вошли новые портовые города. По мере того как порты стали закрываться, а у короля появился собственный флот, союз лишился привилегий, но почетная должность его главы сохранилась. Черчилль стал лорд ом-хранителем Пяти портов в августе 1946 года. Помимо торжественных одежд Черчилль также надел на коронацию имеющиеся у него знаки отличия, главное место среди которых занимали регалии ордена Подвязки. Он использовал регалии, принадлежавшие Артуру Уэлсли, больше известному как 1-й герцог Веллингтон (1769–1852), а до того как перейти к «железному» герцогу, подвязкой и звездой владел другой выдающийся полководец – 1-й герцог Мальборо, лично получивший их из рук королевы Анны (1665–1714)416.
В мае 1937 года Черчилль опубликовал в Collier’s статью «Король коронован», посвященную коронации отца Елизаветы II Георга VI. Свою статью он начал с тезиса о том, что коронация британского суверена является «возможно, самой впечатляющей, волнующей и захватывающей церемонией, которую современный мир наследовал от прошлых веков»417. С момента публикации этого эссе миновало шестнадцать лет, и Черчилль вновь оказался приглашенным на «захватывающее» мероприятие. Правда, не в качестве отставного министра, а главы правительства. Это была уже четвертая коронация в его жизни – и первая, где он принимал участие в столь высоком статусе. Казалось, это должно было наложить свой отпечаток и вызвать у него трепет. Но вместо трепета мероприятие вызвало другие чувства. Секретарь премьер-министра вспоминала, что в торжественный день ее шеф чувствовал себя «очень усталым». Настолько усталым, что он даже «не хотел идти» на празднества418.
Дело было не только в усталости. Известно, что после церемонии в Вестминстерском аббатстве Черчилль дал указание не следовать в Букингемский дворец, а вернуться на Даунинг-стрит. Подобное отклонение от протокола вызвало недоумение как у церемониймейстеров, так и многотысячной публики, наблюдавшей за процессией с лондонских улиц. Будут выдвигаться самые разные предположения, начиная от перевозбуждения лошадей и заканчивая переутомлением пожилого джентльмена, на которое ссылалась его секретарь.
Выясняя, что произошло на самом деле, журналистка и близкая подруга многих знаменитых мужчин[127] Катарина Мёрфи Хэйл (1904–1997), известная среди черчиллеведов книгой «Неугомонный Черчилль», взяла интервью у некоторых участников событий. Удалось выяснить, что еще до того, как премьер сел в карету, он выразил недовольство размером ее окон. Они были малы, и Черчилль не без основания боялся, что его никто не увидит за стеклянными амбразурами. «Было бы гораздо лучше, использовать большую машину с большими окнами, нежели оказаться спрятанным от внешнего мира в этой ужасной коробке», – жаловался он своему окружению419. По мере приближения к Букингемскому дворцу Черчилль стал все больше хмуриться. Эмоциональный накал достиг апогея около Арки Адмиралтейства. Ударив несколько раз тростью по крыше кареты, он потребовал у кучера поворачивать домой. По приезду на Даунинг-стрит премьер расстроился еще больше, узнав, что весь его штат в благодушном настроении отправился на праздник420.
Коронация, каким бы знаковым событием она ни была, представляла собой лишь точку на гигантском полотне истории. Жизнь продолжалась, выводя на сцену новых людей и порождая новые вызовы. После кончины Георга VI Черчиллю необходимо было налаживать отношения с новым монархом, ставшим самым молодым хозяином Букингемского дворца со времен королевы Виктории. Когда Джон Колвилл увидел Черчилля в день смерти Георга VI, он попытался подбодрить шефа, заметив, насколько хорошие отношения сложатся у премьер-министра с молодой королевой. Но Черчилль был слишком расстроен, чтобы согласиться с секретарем. Он скупо отрезал, что не знает Елизаветы, и, по его мнению, она является еще ребенком421.
Этот эпизод представляет собой яркий пример, насколько неудачными и искажающими реальное положение дел могут быть фразы, оценки и мнения, произнесенные в момент грусти, недовольства или обычного эмоционального спада. Но этот эпизод имел место, имел он и свое основание. По мнению близко общавшегося с Черчиллем в этот период Вальтера Грабнера, британский премьер действительно вначале «был склонен воспринимать королеву, как ребенка, с уважением к ее положению, но не к ее интеллекту». Однако по мере общения с Елизаветой он изменил свое мнение, признав, что она не только красивая женщина, но и умная, цельная, волевая личность422. Колвилл, работавший у будущей королевы секретарем, знал, о чем говорил, предсказывая, что королева и первый министр найдут общий язык. У Черчилля действительно сложатся хорошие отношения с Елизаветой II. Да и какими еще они могли быть, если речь шла о пожилом государственном деятеле, всегда с почтением относившимся к королевской семье, и молодом монархе, открытом для получения опыта в премудростях государственного управления. Словно возвращались времена королевы Виктории и лорда Мельбурна (1779–1848) с «уважительной и сентиментальной преданностью» последнего423, за тем лишь исключением, что дочь Георга VI испытывала не меньше уважения к личности своего первого министра, чем он – к институту монархии.
Многие политики и общественные деятели считают верхом политической корректности разместить портрет главы государства в своем кабинете. В кабинете Черчилля в Чартвелле также имелась фотография Елизаветы II, помещенная на стене напротив рабочего стола. Правда, никакого отношения к политесу это изображение не имело. Фотография была подарена лично королевой и была украшена ее автографом с сердечной надписью. Черчилль часто любовался этим портретом, на котором молодая королева была запечатлена во время поездки в карете на первое в ее правление заседание парламента. «Разве она не победитель», – сказал он однажды глядя на фотографию424. «Восхитительно, вдохновляюще, – заметил Черчилль в другой раз. – Даже если все представители кино обыщут весь земной шар, они не смогут найти человека, лучше подходящего для исполнения этой роли»425.
Анализируя отношения Черчилля к Елизавете II, можно выделить несколько пластов. Несмотря на все свое восхищение, премьер на порядок превосходил королеву в опыте, что не могло не влиять на их взаимоотношения. Он легко добивался одобрения своих взглядов и согласия с предложенными им решениями. «Королева не может соревноваться с ним в полемике», – отмечали подчиненные426. Но у нее тоже были свои сильные стороны. Елизавета была мила и импонировала первому министру. Он не был бонвиваном, да и на любовном фронте проявлял не столь волнующую активность, как на ниве политики и литературы. Но скромность в отношениях с женщинами нисколько не означала, что Черчилль не был способен наслаждаться женской красотой. Упоминая о королеве, он использовал эпитеты «утонченная», «привлекательная »427, grande beauté[128]428. Помимо всего прочего, Черчилля восхищал характер Елизаветы. Человек настолько сильной натуры не сможет не добиться успеха. «Она станет великой королевой, – предсказывал он. – Британия может гордиться ею»429. Он считал, что «страна очень счастлива» иметь подобного монарха430.
Вернемся к основной теме повествования. Итак, коронация прошла. Здоровье премьера не улучшалось, если не сказать больше. В конце июня 1953 года его сразил обширный инсульт, подняв с новой силой вопрос об отставке. Как уже упоминалось в предыдущей главе, смена главы правительства действительно могла иметь место, если бы не подкачавшее здоровье его преемника Энтони Идена. Момент был упущен. Едва Черчилль пришел в себя, он вновь отказался сдавать позиции. Когда ему сообщили, что его решение продолжать работать вызвало недовольство среди заднескамеечников, он просил им передать: «Я не собираюсь уходить до тех пор, пока общее положение дел в стране кардинально не улучшится, а состояние моего здоровья кардинально не ухудшится»431.
Но недовольство звучало не только со стороны заднескамеечников. Поведение лидера тори не устраивало и руководство партии. «Все из нас, кто действительно любил и восхищался Уинстоном, начинают постепенно испытывать к нему что-то схожее с ненавистью», – записал Макмиллан в своем дневнике в конце июля 1953 года432. Для того чтобы снять напряженность среди однопартийцев, Черчилль объяснил, что не может оставить пост, пока не проведет запланированную международную конференцию на Бермудах с участием глав США и Франции. Последняя, как известно, состоялась в декабре 1953 года и не привела к ожидаемым результатам в части внешнеполитической разрядки.
После того как второе премьерство Черчилля завернуло за очередной обозначенный им поворот, на этот раз – международной конференции, тори вновь вернулись к рассмотрению вопроса о досрочной отставке лидера партии. Их поддержали представители прессы. Daily Mirror в статье «Тень гиганта» цитировала слова своих американских коллег, что британский премьер «всего лишь тень выдающегося человека из 1940-х годов». Особенное недовольство у Черчилля вызвала статья в Punch под названием «История без конца». В ней приводилась притча о византийском правителе Беллариусе, который достойно служил государству, пока не утратил свои способности из-за старческой немощи. В беседе со своим врачом политик с грустью констатировал, что поскольку Punch пользуется огромной популярностью, если подобные нападки будут продолжаться, ему все-таки придется уйти в отставку433.