Черчилль мог возмущаться позицией Даллеса и Эйзенхауэра, но вряд ли он удивлялся. Наблюдаемые им подходы являлись прямым следствием выбранной в США модели политического руководства страной. Еще в «Мировом кризисе» было замечено, что «избирательные процессы» в Америке «затрудняют, если не делают вообще невозможным, человеку, который всю свою жизнь был политиком, стать успешным кандидатом на пост президента». Выбор партийных руководителей «склоняется все больше и больше в сторону выдающихся граждан с высокой личной репутацией, которые не вмешивались глубоко в политику и администрирование». В результате, констатировал Черчилль, зачастую победитель президентских выборов в США «несведущ в государственных делах» и возносится до «ослепительного превосходства под влиянием момента», «внезапно», «без подготовки»298.
Для представления целостности картины скажем несколько слов и о том, как Черчилля оценивал его заокеанский коллега. Эйзенхауэр имел много общего с британским премьером: они оба увлекались живописью и обладали хорошим литературным слогом. Однажды будущему генералу даже предложили стать военным корреспондентом, но несмотря на манящие финансовые перспективы – в семь раз превышающие его военное жалованье, он предпочел продолжить карьеру офицера. В разные периоды американец по-разному воспринимал потомка герцога Мальборо. Неизменным оставалось только уважение, которое он испытал к личности сначала премьера, затем лидера оппозиции, потом снова премьера и, наконец, просто вышедшего в отставку государственного деятеля. Эйзенхауэр много сделал для поддержки популярности Черчилля в США. Исследователи отмечают, что едва ли в выпущенных в те годы в Соединенных Штатах книгах о Черчилле найдутся такие, где Айк отказался бы дать благожелательное предисловие. Но дальше вклада в личное реноме Черчилля дело не пошло. Эйзенхауэр воспринимал британского премьера в русле оценок Госдепа, сформировавшихся еще при Трумэне: хотя Черчилль продолжает сохранять высокую для своего возраста активность, солидные лета берут свое. Американские эксперты обращали внимание на прогрессирующую глухоту заокеанского политика, а также его усилившуюся предрасположенность ко сну299. Эйзенхауэр видел, что «очаровательный и интересный как всегда» Черчилль пытался распространить определенный формат международных отношений, «правильнее сказать, даже атмосферу», основу которой составляла «детская вера» в то, что «все ответы могут быть найдены в англо-американском сотрудничестве». Помимо концептуальных факторов, от президента не скрылось ухудшение когнитивных способностей великого британца. По его мнению, Черчилль «больше не был в состоянии воспринимать новые идеи» и «не мог мыслить в современных терминах». Поэтому, восхищаясь «его прошлыми достижениями и лидерством», Эйзенхауэр считал, что будет лучше, если Черчилль передаст бразды правления «более молодому» государственному деятелю300.
Благоприятный внешне, но напряженный внутренне характер взаимоотношений Черчилля и Эйзенхауэра проявился на международной конференции, которая проходила в декабре 1953 года в Гамильтоне, на Бермудских островах, с участием британской, американской и французской делегации. Черчилль не ожидал, что обсуждение пройдет гладко. После прилета на Бермуды и размещения в Mid-Ocean Golf Club, где проходила конференция, он ужинал в близком кругу помощников. Общий настрой у премьера был пессимистичным. Он жаловался на «эпоху деморализации, вызванную учеными». Он рассуждал о мощи водородной бомбы, сокрушаясь, что «мы живем во времена, когда Лондон со всем населением может быть уничтожен в одно мгновение». Когда один из присутствующих спросил, хочет ли Россия воевать, Черчилль ответил: «Я полагаю, война не в ее интересах». «Когда я встречу Маленкова, мы сможем укрепить мир», – сказал премьер, после чего добавил, что главным препятствием на пути их совместной встречи является Айк301.
На следующий день Черчилль направился в международный аэропорт Гамильтона для встречи Эйзенхауэра и Даллеса[116]. За ланчем он имел встречу с американским президентом. Эта встреча тет-а-тет состоялась к глубокому недовольству Даллеса, который, как заметил Колвилл, «не доверяет президенту, когда тот остается один»302. Переговоры обнаружили серьезные разногласия между двумя государственными деятелями по ряду ключевых внешнеполитических вопросов и сценариев решения накопившихся проблем.
Среди прочего, они расходились в отношении России, а также необходимости совместного поиска компромиссного решения, удовлетворяющего каждую из сторон. Например, до поездки на конференцию Черчилль подготовил предложения о развитии торговых отношений с СССР. «Я выступаю за максимально возможное увеличение объемов торговли с Советами по всем товарам за исключением оружия», – заявил он своим помощникам303. Эйзенхауэр, напротив, счел нецелесообразным увеличение торгового оборота с Москвой. Правда, Черчилль все равно запустил реализацию своих предложений, чем впоследствии вызвал критические замечания со стороны президента. В ответ он объяснил, что своим решением пытается наладить отношения с Советской Россией и «улучшить жизнь в русском обществе», чтобы «русский народ получал больше наслаждения от потребительских товаров», а также чаще получал «современные популярные удовольствия, которые играют важную роль в британской и американской жизни»304.
В целом, Эйзенхауэр был настроен неконструктивно к улучшению отношений с бывшим союзником. Во время конференции он сделал несколько недипломатичных заявлений относительно СССР, недвусмысленно демонстрирующих его позицию. На пленарной сессии в первый день конференции президент сравнил Советский Союз с «уличной девкой»305. Комментируя взгляды своего британского коллеги о перезагрузке отношений и формировании нового подхода, он продолжил свое грубое и не делающее ему чести сравнение, заметив, что «мы должны проверить, новое ли на ней платье или старое в заплатках». По словам Эйзенхауэра, «если мы поймем, что, несмотря на принятую ванну, парфюм и кружева, под платьем находится все та же старая девка», мы «сможем прогнать ее с центральной улицы в закоулки». Президент считал, что основная цель Советского Союза состоит в «уничтожении капиталистического свободного мира, неважно, силой или обманом». «Судя по их печатным работам, они не сильно изменились со времен Ленина», – резюмировал глава США306. Сделав свои оскорбительные заявления, Эйзенхауэр дал понять, что обсуждение окончено. Иден спросил его, когда состоится следующая встреча. «Не знаю, – ответил генерал. – Моя с виски и содовой – сейчас». После чего встал и покинул комнату307.
Подобного рода заявления, да еще на подобного рода международной конференции, недостойны государственного деятеля. Но президент вообще не стеснялся в выражениях. Например, в июне 1954 года, во время очередной неудачной попытки Черчилля убедить его провести встречу с руководством СССР, он сравнил французов с «безнадежной, беспомощной массой протоплазмы»308.
Та аналогия и те стилистические конструкции, к которым обратился президент для выражения своей точки зрения в отношении Советского Союза и стран коммунистического блока, не были результатом сиюминутного раздражения. Речь шла о достаточно устойчивой системе взглядов, в которых не было места ни поиску компромисса, ни стремлениям к мирному урегулированию. За два месяца до Бермудской конференции Эйзенхауэр писал Даллесу, что «в нынешних обстоятельствах мы должны определиться, не является ли нашей обязанностью перед грядущими поколениями начать войну в благоприятный, избранный нами момент (выделено в оригинале. – Д. М.)»309. При этом речь шла о войне с использованием ядерного оружия. В 1953 году США демонстративно направили несущие оружие массового уничтожения бомбардировщики в Корею. На следующий год, выступая перед Конгрессом, президент заявил, что в настоящее время разрабатываются планы «нанесения по противнику удара всеми средствами, имеющимися в нашем распоряжении»310.
Возвращаясь к Бермудской конференции. Черчилль был недоволен ни ходом обсуждений, ни полученными результатами. Его идеи и подходы к деэскалации напряженности были отвергнуты311, а наиболее значимым результатом стала несущественная коррекция финальных формулировок. Например, вместо: США «свободны в использовании атомной бомбы», было предложено: США «оставляют за собой право использовать атомную бомбу»312. Новый вид оружия массового поражения, кстати, также стал поводом для разногласий между англоязычными лидерами. Если Черчилль считал его чудовищным изобретением и видел в нем угрозу конца цивилизации, то президент с его «гораздо более ограниченным воображением» (характеристика Р. Дженкинса313) воспринимал атомную бомбу без малейшего ужаса, просто как дальнейший этап развития вооружения314.
Показательным в отношениях с американским президентом стал следующий эпизод. В 1957 году английский писатель Невил Шют Норвей (1899–1960) опубликовал постапокалиптический роман «На берегу», описывающий ужас ядерной войны и восприятие мирового катаклизма глазами обычных граждан. Черчилль с увлечением прочитал новое произведение. И даже предложил перевести его на многие языки, а также собирался направить один экземпляр новому главе СССР Никите Сергеевичу Хрущеву (1894–1971). Когда его спросили, не собирается ли он познакомить с романом Эйзенхауэра, он ответил: «Это будет пустой тратой денег». После чего добавил: «человечество будет вскоре уничтожено кобальтовой бомбой», и если бы он был Всевышним, то не стал бы создавать человечество заново, поскольку в следующий раз, оно уничтожит и его, Всевышнего315.
Черчилль не изменит своего отношения к внешнеполитической ситуации и после отставки. Он продолжит сохранять веру в то, что «Россия сможет работать вместе с Западом над построением объединенной Европой»316. Оставаясь по своей природе оптимистом, он завершит последнее литературное произведение – эпилог к однотомному изданию «Второй мировой войны» – мажорной кодой, что усилия в победе за мир не были напрасны. «Россия стала великой коммерческой державой», а ее народ отложил учение Маркса. «Естественные силы работают с большей свободой и создают больше возможностей для обогащения и разнообразия мыслей и поступков отдельных мужчин и женщин». Черчилль не исключал, что в будущем «ссоры между государствами или группами стран» будут иметь место, но «по большей части человечество продолжит свое развитие». Он возлагал надежды на союз Великобритании и США, а России желал «найти мир и изобилие», которые гораздо лучше «войны на уничтожение». В целом же, он надеялся, что «мудрость и терпение» восторжествуют, «завоевав умы и обуздав человеческие страсти»317.
Рассмотрев внешнеполитическую концепцию Черчилля, его стремление к созданию надежных инструментов регулирования международных отношений и гарантов сохранения мира, самое время вернуться к прерванной ранее теме сотрудничества с США, которая была осевой и корневой в стратагеме британского политика. Еще до своего возвращения на Даунинг-стрит он последовательно старался придерживаться линии укрепления отношений с атлантическим союзником318, в том числе путем исключения малейшего повода для недовольства Америки британской стороной.
«Единственный вопрос, который представляется мне актуальным, состоит в том, что мы ни в коем случае не должны допустить малейшего расхождения между нашей политикой и политикой Соединенных Штатов», – наставлял Черчилль Идена в январе 1951 года319. Схожие мысли озвучивались не только в закрытой от посторонних глаз переписке с коллегами, но и во время публичных выступлений. Особенно в парламенте. Например, в мае 1951 года, Черчилль попытался образумить находящееся у власти лейбористское правительство, указав, что «нашей величайшей опасностью в настоящее время является политика высмеивания Соединенных Штатов, создания у них впечатления, будто они станут выполнять всю работу, в то время как мы будем дергать их за фалды и читать им уроки о морали государственного управления»320.
Во время одного из первых выступлений после своего назначения на пост премьер-министра Черчилль специально добавил в текст несколько предложений, являвшихся по своей сути неприкрытым реверансом в сторону США: «Я испытываю глубокую благодарность к нашему великому американскому союзнику. Они поднялись к вершине мирового господства, не имея никаких других амбиций, кроме верного служения высочайшим целям»321.
Свой первый официальный зарубежный визит, который состоялся спустя всего два месяца после назначения на пост премьер-министра, Черчилль предпринял, разумеется, в США, куда отправился на борту лайнера Queen Магу из Саутгемптона в последний день 1951 года. Его сопровождали три верных компаньона: Иден, Исмей, профессор Линдеман, а также начальник Имперского генерального штаба фельдмаршал Слим, первый морской лорд адмирал флота Родерик Макгригор (1893–1959), Норман Брук и главные личные секретари – Джон Колвилл и Дэвид Питбладо (1913–1997). Отправление несколько задержалось, поэтому на борт пригласили проживающего неподалеку в Бродлендсе Луиса Маунтбэттена, занимавшего в тот момент пост четвертого морского лорда Адмиралтейства. Черчилль всегда относился к нему с симпатией и покровительством, что позволяло последнему вести себя несколько расковано с именитым политиком. В тот день у них состоялся откровенный разговор насчет внешнеполитической ситуации в мире и роли в ней Великобритании.
Маунтбэттен высказал опасения, заметив, что четкое следование курсу США может привести к войне.
– Единственное, что может разрушить относительно счастливые и мирные условия в нашей стране, это война, – сказал он премьер-министру.
В ответ Черчилль заявил, что безопасность Великобритании может быть обеспечена исключительно в союзе с США. Также он попытался перейти на личности, заметив:
– Я полагаю, тебе следует быть осторожнее в своих антиамериканских взглядах. Ты нравишься американцам. Они доверяют тебе. Ты один из немногих военачальников, под началом которого они не возражают служить. Ты испортишь их отношение к себе, если они поймут, что ты против них!
Маунтбэттен парировал, что и сам любит американских друзей. Более того, он считает, что как отдельные личности американцы очаровательны, но в своей массе они незрелы, и их действия могут привести к войне с последующим уничтожением их собственной системы.
– Я очень огорчен, что ты придерживаешься столь левых взглядов, – возмутился Черчилль. – Я думаю, тебе следует избегать озвучивать подобные взгляды. Ты ценен потому, что, являясь моряком, представляешь собой неполитическую фигуру. Позаботься, чтобы так оставалось и впредь!
Маунтбэттен не стал возражать, признав, что он никогда не был политиком и не делал политических заявлений. При этом у него все равно вызывало изумление, как можно считаться выразителем левых взглядов, призывая лишь к выстраиванию таких отношений с США, которые позволят избежать разрушения собственной страны.
Вечером Маунтбэттен запишет в дневнике, что у него «сложилось впечатление – великий старый человек и в самом деле миновал свой зенит». Он не обижался на Черчилля, полагая, что хотя пожилой политик и возражал своему более молодому собеседнику, в глубине души премьер не станет отмахиваться от высказанных Маунтбэттеном идей и еще поразмыслит над ними на досуге322.
Присутствующий при диалоге Колвилл отметил, что флотоводец «нес политическую чепуху»323. Но дело не в Маунтбэттене. Показателен настрой Черчилля. Хотя он и признавал, что первоочередной задачей для его страны является «возвращение финансовой, экономической и духовной независимости», «возвращение влияния и инициативы в отношениях с мировыми державами», а также «борьба за выживание в качестве независимой и самодостаточной нации»324, тем не менее, он взял курс на тотальное сближение с США. Несмотря даже на встречные сигналы, что в его теории есть брешь; сигналы, которые поступали не только со стороны таких людей, как Маунтбэттен, но и от первых лиц США. Во время переговоров Трумэн однозначно дал понять, кто хозяин положения и как он относится к надеждам своего гостя. На одном из пленарных заседаний после эмоциональной и велеречивой реплики Черчилля о вере в англо-американское сотрудничество он холодно ответил: «Спасибо господин премьер-министр. Это должно быть проработано нашими советниками». По воспоминаниям присутствующих на заседании очевидцев, президент «был неожиданно резок с бедным старым Уинстоном»325, он считал, что британский политик «живет прошлым и говорит в терминах, которых уже не существует»326.
С преемником Трумэна у Черчилля внешне сложатся более дружеские отношения, но и со стороны Эйзенхауэра будет исходить неизменный холодок скептицизма на призывы укрепления англо-американских отношений. Черчилль же, как ни в чем не бывало, продолжал настаивать на своем, стараясь ни жестом, ни словом «не разозлить Айка»327. Время от времени он показывал оскал, например, когда выступил против передачи США контроля над американскими базами на территории Великобритании. Но в целом, это был уже проигранный бой. На родине Черчилля обвиняли в том, что он оказался неспособен противостоять США. Вместо налаживания «прямого и жесткого» диалога с Соединенными Штатами «старый и уставший» политик произносил «безутешные слова на закате своей карьеры». «Его битвы остались в прошлом», – констатировали журналисты, сравнив британского премьера с «гигантом в стадии упадка»328.
Это были обидные обвинения, но, по сути, Черчилль, несмотря на весь свой опыт, имидж и достигнутые успехи, действительно устарел, превратившись, по словам Бивена, в «динозавра на выставке последних достижений инженерной мысли»329. И это прекрасно понимали не только в Великобритании, но и по другую сторону Атлантики. Британского премьера продолжали с радостью встречать в США и с уважением относиться к его предложениям. Но одним уважением дело и ограничилось. Его слушали, но не слышали. Он был интересен американским политикам как мастодонт ушедшей эпохи, но не как представитель могущественной державы. В ореоле его славы приятно было себя ощущать, но не ассоциироваться с его идеями и не выступать сторонником его взглядов. По большей части англо-американские отношения держались на личности британского премьера, что должно было вызвать у него – сторонника значительной роли индивидуального начала в истории – гордость, если бы на самом деле это не передавало истинный масштаб несоизмеримости двух государств.
Англо-американское сотрудничество, на котором так настаивал Черчилль и к созданию которого он прикладывал столько сил, не относилось к приоритетным направлениям внешней политики США. Более того, в Вашингтоне даже опасались, как бы под видом «особых отношений» британцы не воспользовались положением нового союзника в своих интересах330. Поэтому, едва Черчилль вернулся к власти, Трумэн поручил аналитикам Госдепа спрогнозировать британскую политику в отношении США. В первом аналитическом отчете указывалось, что целью Черчилля станет установление близких отношений времен Второй мировой войны, а также восстановление «увядающего престижа Британии посредством демонстрации особых отношений». В другом докладе предупреждалось о мастерстве Черчилля-переговорщика, его огромном опыте закулисных комбинаций и выдающемся таланте публициста. Британский премьер постарается «институализировать англо-американские отношения». Кроме того, он мыслит в «терминах глобальной стратегии», поэтому не будет «заинтересован в обсуждении деталей», предлагая «впечатляющие обзоры всех мировых проблем» и делая «умозаключения сразу по самым крупным вопросам»331.
Исходя из этого анализа, Трумэн дал четко понять, что США не намерены возвращаться к формату отношений эпохи Рузвельта и давать какие-либо особые преференции Великобритании. Он считал, что отношения между двумя странами «станут более эффективными, если будут стоять в одном ряду с другими многосторонними отношениями», и, наоборот, они могут «привести к сложностям, если будут слишком выделены на фоне других дружественных держав»332. Фактически, Трумэн поставил великую некогда Британскую империю в один ряд с другими западными демократиями.
И это были не просто слова, и сформировался этот подход не в 1951 году. Уже после окончания войны Вашингтон оперативно расставил весовые коэффициенты в двухсторонних отношениях с Лондоном. Особенно наглядно политику США продемонстрировал новый формат сотрудничества в отношении развития атомного оружия. В то время как Черчилль и Рузвельт заключили соглашение о продолжении кооперации, Трумэн счел, что США вполне мощное и самодостаточное государство, способное продолжить исследования в столь важном для национальной безопасности вопросе самостоятельно, без помощи других стран. Первого августа 1946 года он подписал Закон об атомной энергии[117] который запрещал передачу атомных технологий за рубеж. Когда британские дипломаты напомнили американцам о подписанном ранее (в сентябре 1944 года) соглашении, американские юристы отклонили запрос, сославшись на слабую юридическую силу военного документа[118].
С президентом также связался Эттли, но его обращение было оставлено без ответа. По крайней мере, формально. За закрытыми дверьми Трумэн и Эттли договорились, что Британия получит право использовать атомную энергию в коммерческих целях. Так же президент пообещал не использовать атомное оружие без предварительной консультации с заокеанским партнером.
Аверелл Гарриман (1891–1986) назвал Закон Макмахона «позорным». Ведь во время войны Великобритания «давала нам все, что у нее было», а теперь «даже делиться с британцами информацией было незаконно», негодовал дипломат333. Но дело не только в позоре. По словам В. Г. Трухановского, Закон Макмахона стал «сильным морально-политическим ударом по самолюбию англичан»334. И это была не одиночная акция, демонстрировавшая истинный масштаб британской трагедии на фоне общих послевоенных тенденций. Могущественная некогда Британия не просто сошла с пьедестала мирового господства – она превратилась в сателлита собственной бывшей колонии, двигаясь теперь в кильватере ее внешней политики. И все это происходило при непосредственном участии Черчилля, что преломляло национальную трагедию в трагедию отдельного государственного деятеля.
Отношения с США повлияли на решения британцев в атомной сфере. Сказались они и на мнении Черчилля, хотя на это потребовалось время.
В конце июля 1946 года Джордж Бернард Шоу отмечал девяностолетний юбилей. Черчилль направил ему поздравительное письмо, которое не осталось без ответа. Между писателем-англичанином и драматургом-ирландцем завязалась переписка. Они обсуждали самые разные темы, коснувшись, в том числе, и последних достижений в сфере вооружения. Одна мысль о том, что война будущего будет вестись с использованием атомного оружия, настолько удручала Черчилля, что он видел в последних изменениях первые признаки наступающего Апокалипсиса. «Как ты думаешь, означает ли появление атомной бомбы, что Создатель устал писать свой нескончаемый сценарий?» – спросил он автора «Пигмалиона»335. В том же 1946 году он выразил надежду, что «атомная энергия никогда не будет использована в разрушительных целях»336.
Но история любит парадоксы и неожиданные повороты. Придет время, и атомная бомба появится в арсенале британских вооруженных сил. И произойдет это в тот самый момент, когда на посту премьер-министра окажется Уинстон Черчилль. Тот самый Черчилль, который в годы войны инициировал разработки по созданию нового вида оружия, а после разгрома нацистской Германии и капитуляции Японии высказался против доведения этих работ британскими учеными до конца. Понимая, что он наступает на горло собственной песне и вступает в противоречие со многим из того, что было им сказано в годы войны, после возвращения на Даунинг-стрит в ноябре 1951 года он заявит своему научному советнику профессору Линдеману, что «никогда не хотел, чтобы Англия начала производить бомбы». Вполне достаточно, чтобы британские ученые были экспертами в этой области, но не создателями собственного оружия337.
Отказ США делиться достижениями в атомной сфере, а также понимание того, что в случае войны первой мишенью станут не США, а Британия, на территории которой размещались американские базы и которая находилась в относительной близости от предполагаемого противника, вынудили Черчилля (не без влияния того же Линдемана) изменить свое мнение и дать зеленый свет необходимым разработкам. Принятие этого решения далось премьер-министру не просто. По оценкам Линдемана, на создание атомного оружия необходимо было порядка ста миллионов фунтов. В условиях тяжелой экономической ситуации выделение подобной суммы означало длительные дебаты в парламенте, а также серьезный удар по экономике страны. Но здесь Черчилля ждал приятный сюрприз. В свое время, находясь в оппозиции, он критиковал своего предшественника за нерасторопность338. Однако тихий, но знающий свое дело Эттли в бытность своего премьерства умудрился без привлечения парламента и общественности обеспечить выделение требуемой суммы339. Третьего октября 1952 года, пока Черчилль находился в шотландской королевской резиденции Балморал, в Британии впервые был успешно проведен первый атомный взрыв – бомба «Ураган» мощностью двадцать пять килотонн в тротиловом эквиваленте детонировала внутри фрегата «Плим».
Меньше чем через месяц США испытали на атолле Эниветок (Маршалловы острова) первую в мире экспериментальную водородную бомбу «Иви Майк» мощностью 3100 килотонн в тротиловом эквиваленте. Гонка вооружений вышла на новый виток. Через год у СССР появилось первое термоядерное оружие, пригодное к практическому военному применению, – бомба «РДС-бс». Еще через полгода, в марте 1954-го, водородная бомба «Кастл Браво» была успешно испытана в США. Мощность взрыва составила пятнадцать мегатонн, что стало самым мощным ядерным испытанием за всю историю страны. В 1961 году самое мощное термоядерное испытание в мире было проведено в СССР. Над Новой Землей была сброшена так называемая «Царь-бомба» (кодовое название – «АН602»). Мощность взрыва составила почти шестьдесят мегатонн в тротиловом эквиваленте – в 2700 раз мощнее «Толстяка», поразившего Нагасаки[119] шестнадцать лет до этого. Для того чтобы осознать, насколько жутким оружием завладело человечество, достаточно привести следующие факты испытания «Царь-бомбы»: радиус огненного шара достиг 4,6 километра, ядерный гриб поднялся на высоту 67 километров, ощутимая сейсмическая волна трижды обогнула земной шар.
Прошло всего шестнадцать лет с момента первого применения атомной бомбы, как человечество создало оружие, которое поставило его на грань уничтожения. Сценарий, предсказанный Черчиллем, свершился. Смирившись с появлением атомного оружия, он был одним из первых среди политиков международного уровня, кто выступил с осуждением появления его водородного преемника. В близком окружении Черчилль признавался, что «испытывает депрессивные настроения не только из-за себя, но и из-за того ужасного положения, в котором оказался мир». «Водородная бомба настолько отвратительна, что я начинаю склоняться к мнению: лучше бы ее никогда не было», – продолжал он340.
Черчилль относительно быстро осознал, к каким разрушительным последствиям может привести использование термоядерного заряда и насколько новое оружие превосходит своего предшественника. «Теперь мы настолько же далеки от атомного оружия, как атомное оружие далеко от лука со стрелами», – сказал Черчилль своему личному секретарю Джону Колвиллу в августе 1953 года341. В декабре того же года он признался, что «мир находится в страшном положении» и он не в состоянии «справиться с ним».
В начале 1954 года Черчилль получил информацию, что, если взорвать тысячу водородных бомб, совокупное воздействие на атмосферу окажет негативное влияние на здоровье всего человечества. «Я бы хотел знать, так ли это на самом деле, – запросил премьер у своего окружения. – Я собираюсь изучить этот вопрос. Если информация подтвердится, тогда в мире появится новый общий интерес, направленный на предотвращение подобных взрывов»342.
Поиск общих механизмов контроля над дальнейшим развитием вооружения станет занимать Черчилля на закате его политической карьеры. Представленное же описание причин и следствий позволяет завершить рассмотрение внешнеполитических взглядов британского политика. Но ставить точку в описании его мировоззрения во время второго премьерства, а также в кратком изложении основных биографических вех этого периода еще рано. Тем более что и обзор международной ситуации, который нашел отражение в сборниках речах, стал, хотя и важной, но не единственной темой, привлекавшей внимание нашего героя. Пожилого государственного деятеля волновали и другие вопросы. Например, место и эффективность демократических институтов в современном обществе.
В мировую историю Черчилль вошел не только, как государственный деятель, лауреат Нобелевской премии по литературе, член Королевской академии художеств, но и автор емких и популярных высказываний, иногда быстрее и точнее передающих его взгляды, чем многостраничные эссе других авторов. В отношении демократии сохранилось множество изречений, не все из которых являются аутентичными. Например, известный афоризм: «Лучшим аргументом против демократии является пятиминутный разговор с обычным избирателем»343. Не принадлежит Черчиллю и другое популярное замечание, в котором демократия представлена «худшей формой правления, не считая всех остальных».