Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 26 глава

США намного быстрее и тверже ослабевшей Великобритании определили расстановку сил в послевоенном мире, свое место под солнцем и главного стратегического противника. После поражения Германии, Италии и Японии они начали заполнять образовавшийся политический вакуум. В сферу их влияния стали попадать все больше стран, за исключением СССР, который превратился в «главную преграду на пути американской экспансии»*¹⁴⁰.

На фоне внешней политики США кулуарные и частные беседы Черчилля воспринимаются иначе. Особенно если учесть, что даже в резкой фазе своего антисоветизма он не переставал выступать за налаживание отношений с Москвой. «Мы должны быть готовы достигнуть более дружественных и доверительных отношений с Советской Россией», – наставлял он в ноябре 1945 года министра иностранных дел в правительстве Эттли Эрнеста Бевина¹⁴¹. «Я всегда хотел, чтобы советское правительство сыграло одну из решающих ролей в восстановлении раздробленного мира», – заявил он в одном из своих пресс-релизов в конце октября 1946 года¹⁴². В отличие от американских коллег, Черчилль прекрасно понимал, что в «случае возникновения какого-либо страшного раскола между западными демократиями и русским народом» человечество ожидает «мрачная судьба»¹⁴³. Начиная с лета 1945 года своим главным стремлением он указывал «сохранение мира»¹⁴⁴, которое нельзя обеспечить без восстановления отношений с СССР, включая вхождение Советского Союза в объединенную Европу.

Европа стала вторым направлением черчиллевской внешней политики. Уделив достаточно внимания разбору отношений с СССР, перейдем к анализу взглядов британского политика в европейском вопросе. Как и с предыдущей темой, в точке зрения Черчилля на послевоенную Европу осталось много противоречий и двусмысленностей. Чего только стоит факт, что и сторонники, и скептики евроинтеграции считают нашего героя своим духовным отцом¹⁴⁵. И самое интересное, что каждый из них прав по-своему.

В 1930 году Черчилль написал объемную статью «Почему бы не „Соединенные Штаты Европы“?», которая вышла вначале в The Saturday Evening Post, затем (в 1938 году) в News of the World, а также в сокращенном виде под названием «Великая большая идея» в John Bull. Это эссе примечательно своим началом, которое тем более удивительно, поскольку не содержит ни ожидаемого обоснования необходимости объединения Европы, ни перечня конкретных политических инициатив, ни состава организационных мер для реализации предлагаемой «большой идеи», ни даже объяснения самого термина «Соединенные Штаты Европы», авторство которого принадлежит Черчиллю. Вместо раскрытия всех этих важных тем автор предается общим рассуждениям об идеях, их живучести, долговечности и плодовитости. Он сравнивает идеи с искрами, которые могут либо погаснуть в безвестности, либо раздуть огонь новых свершений¹⁴⁶. Черчилль пытается обосновать тезис, что правота идеи еще недостаточна для ее долговечности.

Как расслабленному в библейском эпизоде у Овчей купели для исцеления недостаточно возмущения воды, ему нужна посторонняя помощь, чтобы кто-то опустил его в эту купель, так и идеям необходимы благоприятные условия, которые позволят поджечь сухой хворост в знойную жару и озарить окружающее пространство новым светом.

Не слишком ли отвлеченный характер носят подобные умозаключения? Возможно. Но, как и во многих великих делах и начинаниях, именно с идеи и необходимо начинать рассмотрение вопроса объединения Европы, поскольку, несмотря на то что само воплощение в жизнь этих воззрений принимало разные формы, мысль о единой Европе пережила века и эпохи. Ее отголоски можно найти и в Древнем Риме, и в империи Карла Великого, и в наполеоновской Франции. В XX веке существенный вклад в создание единого европейского альянса внес австрийский философ Рихард Николаус Куденхове-Калерги (1894–1972), основавший в 1923 году Панъевропейский союз. В отличие от предыдущих попыток объединения Европы на базе какой-либо страны, панъевропейское движение Куденхове-Калерги было направлено на процветание единой Европы с ее богатой культурой и огромными возможностями.

В Англии идеи Куденхове-Калерги ждал довольно прохладный прием. В 1920-е и 1930-е годы британские государственные деятели были сосредоточены на экономическом соперничестве с Францией, которое вместо горизонтальных связей, окутывающих всю Европу, приводило к созданию вертикальных связей, замыкающихся на Туманном Альбионе. Одним из немногих англичан, горячо поддержавших идеи Куденхове-Калерги, был Уинстон Черчилль. Нельзя сказать, что экономическое превосходство его страны не беспокоило потомка герцога Мальборо. Более того, он считал «высокое экономическое процветание» одной из основных «потребностей населения во всех странах»¹⁴⁷. Просто появившиеся на горизонте и стремительно приближающиеся новые внешнеполитические угрозы волновали его гораздо сильнее. Да и сам он позиционировал себя, как «истинный европеец», и «почитал за возвышенный долг предпринять возрождение богатого творческого гения и восстановление подлинного величия Европы»¹⁴⁸.

Анализируя последствия Первой мировой войны и итоги Парижской мирной конференции, Черчилль акцентировал внимание на появлении новых независимых государств, которое удовлетворило давние националистические интересы многих европейских народов, но самостоятельность оказалась не только благословением. Обеспечение суверенитета было сопряжено с множеством проблем: созданием собственной армии, развитием промышленности, становлением ресурсной базы, формированием научной и творческой элиты. Каждый из подобных вопросов требовал приложения значительных усилий, но не каждый из них мог быть решен. Некоторые вновь созданные армии были не в состоянии противостоять масштабному вторжению, а экономическая система была неспособна обеспечить независимость в принятии судьбоносных для страны решений. В итоге пострадали не только новые государства, но и вся Европа, разделенная границами и самостийными образованиями. Доходило до абсурда. В своих статьях Черчилль приводил наблюдение одного профессора, что путешествие из Парижа в Стокгольм (меньше двух тысяч километров) потребовало пересечения семи границ, использования пяти языков и шести национальных валют. А между тем каждая новая граница приводит к увеличению себестоимости товара и времени его доставки, тормозя тем самым главный двигатель экономического прогресса – торговлю¹⁴⁹.

Поддерживая панъевропейские идеи Куденхове-Калерги, Черчилль выступил со своей концепцией объединения Европы, которая должна была стать конгломератом региональных федераций под управлением центрального органа – Совета Европы. При этом ряд государств (Германия, Франция, Италия и Британия) сохраняли свою самостоятельность, а более мелкие страны объединялись в конфедерации: Балканскую, Дунайскую, Скандинавскую (затем переименованную в Северную) и Центрально-Европейскую (позже – Среднеевропейскую). В своем подходе Черчилль исходил из двух основных положений. Первое – маленьким государствам не выжить экономически и политически в условиях изоляции: «При современных условиях мощь великой державы, направленная против малого государства, является подавляющей», – констатировал он¹⁵⁰. Второе – «крупное сообщество может быть жизнеспособным только в том случае, если его основой являются более мелкие, хотя и совершенно самостоятельные и естественные образования»¹⁵¹.

Конфедеративная концепция единой Европы была сформулирована Черчиллем еще до начала Второй мировой войны и в дальнейшем использовалась им в военных переговорах с И. В. Сталиным и Ф. Рузвельтом. В октябре 1942 года британский премьер признавался Идену, что его «мысли сосредоточены в первую очередь на Европе – на возрождении величия Европы, колыбели современных наций и цивилизации». Он выражал надежду на создание СШЕ, при которых «барьеры между нациями будут сведены к минимуму», а «экономика Европы будет изучаться в целом». В мае 1943 года Черчилль вновь вернулся к своей идее, считая, что Европа может состоять из двенадцати штатов: государств и конфедераций. Отдельно он выделял Дунайскую конфедерацию, которая должна была «заполнить брешь, образовавшуюся в результате исчезновения Австро-Венгерской империи». Размышляя над канувшей в Лету империей Габсбургов, Черчилль вспоминал высказывание мудрого Бисмарка (1815–1898): «Если бы Австро-Венгрии не существовало, ее пришлось бы выдумать». «Это был бы большой район, в котором не только мир, но и дружба могли бы воцариться гораздо раньше, чем при любом другом решении», – отмечал британский политик.

Распространяя свои взгляды на остальной мир, Черчилль также предлагал создание регионального совета для американских стран с участием Канады, которая будет представлять Британское Содружество наций, а также регионального совета для Тихого океана, в котором должна принять участие Россия. Региональные советы должны были подчиняться Верховному совету, образовав, таким образом, треножник: Всемирный совет, опирающийся на три региональных совета: европейский, американский и тихоокеанский¹⁵².

Взгляды Черчилля оказывали непосредственное влияние на принимаемые им внешнеполитические решения. Например, выбирая, на кого из балканских лидеров сделать ставку: на руководителя народно-освободительной армии Югославии И. Б. Тито или командира четников генерала Драголюба Михайловича (1893–1946), он руководствовался не идеологическими, а геополитическими соображениями, отдав предпочтение коммунисту Тито, который фактически предложил создание Балканской конфедерации.

После 1945 года Черчилль вернулся к своей общеевропейской идее. На этот раз – в целях сохранения мира. Предлагая объединение Европы в качестве антидота развязывания войны и порабощения малых стран, он на самом деле не сказал ничего нового. Одной из целей Панъевропейского союза было создание механизмов блокирования милитаристских тенденций и недопущения эскалации напряженности. Об этом же говорил и Черчилль в своей статье 1930 года¹⁵³.

Несмотря на отсутствие оригинальности, эти идеи заиграли новыми красками после разгрома нацистской Германии. «В Европе заложено большинство причин, приведших к двум мировым войнам», – признавал Черчилль. Без учета этих причин создать действенный механизм, гарантировавший мир, не представлялось ему возможным. Выступая в ноябре 1945 года на совместном заседании сената и палаты представителей Бельгии, Черчилль заявил, что предлагаемое им создание СШЕ означает «подход в объединении европейского континента, невиданный со времен падения Римской империи», подход, который гарантирует, что все население Европы «будет жить вместе в процветании, справедливости и мире»¹⁵⁴. Аналогичные тезисы с упоминанием «континентального единства, которого Европа не знала с момента падения Римской империи», Черчилль повторит в мае 1946 года во время выступления в нидерландском парламенте в Гааге¹⁵⁵, а также в своей статье «Объединенная Европа: Единственный путь предотвращения войны», которая вышла в двух номерах Daily Telegraph от 30 и 31 декабря 1946 года. Если же говорить о том, как новая конструкция должна соотноситься с СССР, то Черчилль во время одного из своих программных выступлений в мае 1947 года заявил, что «именно Советский Союз в первую очередь и главным образом заинтересован в создании процветающей и довольной жизнью Европы»¹⁵⁶. Также он выразил надежду на «участие Советской России в нашем проекте, ибо в этом случае можно было бы и в самом деле рассчитывать на надежный успех»¹⁵⁷.

Рассматривая мотивы Черчилля в создании единой Европы нельзя не оставить без внимания и личный фактор. Оказавшись после выборов 1945 года за пределами большой политики, экспремьер нуждался в актуальной и масштабной теме, которая позволила бы вновь оказаться среди небожителей международного политического Олимпа. Объединение Европы прекрасно подходило для этих целей и не обмануло возложенных ожиданий. Еще до своего возвращения на Даунинг-стрит в 1951 году Черчилль смог обеспечить себе уважение среди зарубежных коллег, явно выходящее при всех прочих равных за рамки стандартного восприятия лидера оппозиции. Во время посещения Страсбурга по случаю получения почетной награды газеты писали о нем как о «британской персоналии, о которой континенту известно больше всего»¹⁵⁸. Во время Гаагской конференции 1949 года, когда он вошел в зал, все делегаты из различных европейских стран приветствовали его стоя. Так же стоя ему будут аплодировать, когда он призовет к созданию СШЕ. Черчилль в долгу не останется. Подобные знаки внимания настолько растрогали его эмоциональную натуру, что он, по старой привычке, не смог сдержать слез.

Личному фактору, как правило, не принято придавать много внимания, в отличие от объективных потребностей и закономерностей. Но политики тоже люди, и слабости, эмоции, надежды порой оказывают на принимаемые ими решения не менее сильное влияние, чем системные рассуждения и глубокие расчеты. В пользу большой значимости в случае с Черчиллем и СШЕ личного фактора говорит и то, что для продвижения своих идей британский политик выбрал не аппаратные методы^[105], а собственные качества и навыки: кудесника слова и мастерство оратора. Среди выступлений Черчилля, посвященных европейской тематике в послевоенный период, было несколько знаковых речей, на которых имеет смысл остановиться подробнее.

Наиболее известным стало выступление 19 сентября 1946 года в Цюрихском университете^[106]. Эта речь стала программной, а о ее авторе заговорили не иначе как об одном из отцов-основателей единой Европы. Тем не менее, как отмечает ряд исследователей, заявления британского политика отличал контурный характер построения объединенной Европы с отсутствием деталей перехода к новому образованию¹⁶¹. Черчилль и сам признавал, что «не собирается излагать» в своей речи «подробную программу построения новых взаимоотношений между странами». По его мнению, в этом нет необходимости. Если народы Европы захотят объединиться, то для этого им «нужно будет лишь выразить свою волю», и «тогда уж найдутся и методы, и конкретный механизм для воплощения их всеобщего желания в жизнь»¹⁶².

Отсутствие деталей объяснялось и другими факторами. Во-первых, сама тема требовала деликатного обращения. «Мы имеем дело не с вопросами силы, а с мнениями, поэтому мы не можем приказывать, мы можем только убеждать», – объяснял Черчилль. Во-вторых, на обтекаемость формулировок повлиял внешнеполитический фактор. Выступая за несколько месяцев до посещения Швейцарии в Фултоне, Черчилль уже призвал к созданию англо-американского военного союза. Поэтому теперь поддерживая СШЕ, ему приходилось демонстрировать чудеса политического лавирования, с одной стороны, высказываясь за объединение Европы, с другой – избегая противовеса между СШЕ и США, а соответственно, и негативного влияния на отношения с Америкой. О том, насколько сильны были эти опасения, можно судить по той значительной роли, которую американский фактор играл в последующих публичных выступлениях политика. Например, очередной раз призвав к объединению Европы в своей речи в Альберт-холле в апреле 1947 года, он заметил, что происходящие на континенте трансформации ни в коем случае не должны «вбить клин» между Великобританией и США, или каким-либо иным образом «испортить крепнущий союз в мыслях и действиях, в идеалах и целях между англоязычными странами»¹⁶³.

О теме англоязычного союза еще будет возможность поговорить отдельно. Сейчас, возвращаясь к выступлению в Цюрихе, важно сделать одно дополнение. Несмотря на выраженную обтекаемость прозвучавших формулировок, призыв Черчилля содержал один принципиальный момент, непосредственно затрагивающий вопрос перехода к объединенной Европе. В качестве «первого шага воссоздания европейской семьи народов» Черчилль выделил «налаживание партнерства» между Францией и… Германией. «Только так, и никаким иным образом, Франция может вновь обрести ведущую роль в Европе», – заявил оратор, считая, что «духовное возрождение Европы без участия Франции и Германии попросту невозможно»¹⁶⁴.

В первом томе военных мемуаров, создававшемся как раз в описываемый предвоенный период, Черчилль вновь вернулся к этой теме, заметив, что «высшей целью» для него является «прекращение тысячелетней вражды между Францией и Германией», которое позволит «Европе вновь возродиться». При этом в качестве основного инструмента примирения он указывает создание не военного или политического союза, а «объединение галлов и тевтонцев вместе благодаря экономическим, социальным и моральным связям» на основе «совместного процветания и взаимозависимости»¹⁶⁵. Тем самым Черчилль дает понять, что в решении геополитических вопросов более тонкие механизмы, затрагивающие институциональные процессы и повышающие благосостояние обычных граждан, оказываются более эффективными, чем грубые силовые методы и неподкрепленные снизу договоренности на высшем уровне.

Предложение Черчилля об укреплении связей между Германией и Францией в корне отличалось от позиции его однопартийцев, считавших, что основу СШЕ должен составить англо-французский союз. Но насчет Британии у Черчилля были другие планы. Что же до его заявления, то оно расходилось с ожиданиями не только консерваторов и не только британцев. Идея франко-германского союза была плохо встречена во Франции, где все граждане «категорически возражали против создания объединенного рейха в какой-либо форме». «Твердую веру» в этот план выразил лишь де Голль. Но даже он полагал, что Европейский союз должен начаться с партнерства между Францией и Британией, которым следует заранее определиться в своем отношении к Германии и прийти к пониманию в этом вопросе¹⁶⁶.

Осознавая, что принятие послевоенной Германии в семью европейских народов вызывает отторжение, Черчилль указал на важный фактор успеха всего дела – «благословенные акты забвения»^[107]. Есть вещи, которые нельзя забыть, но движение вперед, считал политик, невозможно без того, чтобы не «повернуться спиной к ужасам прошлого». «Мы не можем брать с собой и нести через грядущие годы груз ненависти и жажду мщения, рожденные ранами прошлого», – наставлял он своих международных коллег¹⁶⁷.

Призывы установить равноправные партнерские отношения с Германией, забыв былые обиды, звучали революционно и даже кощунственно для многих современников нашего героя, но они все-таки будут приняты преемниками. Рой Дженкинс (1920–2003), занимавший в период с 1977 по 1981 год пост председателя Европейской комиссии, считает «главным достоинством» выступления Черчилля в Цюрихе то, что оно «содержало предвидение и указание на объединение Европы на основе франко-германского партнерства». Эта идея оказалась «преждевременной» для большинства, но буквально через несколько лет ей суждено будет стать «аксиомой»¹⁶⁸. Сам же Черчилль заговорил о реабилитации Германии еще в годы войны. Признавая, что в «среде побежденных народов действует один общий принцип – ненависть к немцам», он, тем не менее, отмечал, что «когда-нибудь немцы получат место в общей семье народов» после ликвидации «всех признаков нацизма и милитаризма»¹⁶⁹.

Не ограничиваясь выступлением в Цюрихе, Черчилль продолжил популяризацию своих взглядов. На май 1947 года приходится еще одно знаковое выступление британского политика с категоричным заявлением: «Мы ни за что не дадим идее Европы умереть». Наблюдая за текущим положением дел в Европе, представляющей «груду обломков, кладбище, рассадник эпидемий и ненависти», населенной «измученными голодом и несчастьями людьми», которых «терзают застарелые межнациональные распри» и которых «втягивают в современные идеологические баталии», Черчилль задается вопросом: «Разве Европе больше нечего дать миру, кроме чумной заразы?» Вместо того чтобы «растрачивать плоды тяжелого труда на отделение друг от друга новыми фортификационными сооружениями, тарифными барьерами и пунктами паспортного контроля», Черчилль призвал «объединить силы и совместно взяться за дело ради общего блага», чтобы «фонтан свободы, счастья и материального изобилия вновь забил, орошая все вокруг своими целительными водами». Понимая, что одними призывами дело с мертвой точки не сдвинуть, Черчилль вновь предлагал не рубить сверху, а сделать ставку на распространение «нравственной, духовной и культурной идеи, вокруг которой все смогут объединиться», которая «овладеет умами британцев настолько, что окажет воздействие на их поступки». Для этого он предлагал создать в Британии организацию, которая занималась бы «продвижением идеи объединенной Европы, поддерживала бы интерес к ней и наполняла ее содержанием»¹⁷⁰.

Черчилль стал одним из инициаторов проведения в мае 1948 года в Гааге первого конгресса Европы, посвященного обсуждению практических шагов и дальнейших планов объединения континента. Используя свое огромное влияние, он смог обеспечить присутствие на конгрессе ведущих представителей европейского политического бомонда: экс-премьера Франции Поля Рейно, премьер-министра Италии Альчиде де Гаспери, главу правительства Бельгии Поль-Анри Спаака (1899–1972). Также при формировании состава британской делегации он захотел обеспечить участие всего политического спектра, однако в этом вопросе столкнулся с оппозицией руководства лейбористов, не придававших большого значения событию в Гааге. Хотя и здесь уважение к личности экс-премьера сыграло свою роль, и из ста сорока британских делегатов, направившихся в Нидерланды, двадцать два были членами Лейбористской партии. Сам Черчилль не только возглавил делегацию, но и выступил с новой программной речью, в которой, помимо призывов активизировать военное и политическое сотрудничество, акцентировал внимание на культурных сцепах, объединяющих европейские народы, а также на проблеме государственного суверенитета. На первый взгляд может показаться, что при объединении государственный суверенитет каждой страны-участницы сокращается, в то время как на самом деле он расширяется за счет дополнительных прав, получаемых при вступлении в союз¹⁷¹.

Следующей вехой в продвижении СШЕ стало подписание в мае 1949 года Лондонского соглашения о создании Совета Европы. Штаб-квартирой новой международной организации был выбран Страсбург, расположенный на франко-германской границе и символизирующий примирение двух стран. Черчилль принял участие в двух первых сессиях Совета в августе 1949 и 1950 года, вновь отметившись на ниве публичных выступлений. Особенно выделялась речь от 11 августа 1949 года, произнесенная перед двадцатитысячной аудиторией, внимавшей оратору на открытом воздухе. «Подобного спонтанного энтузиазма в поддержке дела Европы никогда до этого не видели в Страсбурге, не увидят его и после», – комментирует популярность своего соотечественника Рой Дженкинс¹⁷².

В своих многочисленных выступлениях Черчилль рассматривал различные аспекты европейской интеграции, в том числе такой немаловажный вопрос, как место Великобритания в новых преобразованиях. Позиция Черчилля по этому вопросу сформировалась еще в 1930-е годы, оказав впоследствии значительное влияние на коррекцию его взглядов и позволив евроскептикам зачислить известного политика в свой лагерь.

По мнению французского историка Франсуа Бедариды (1926–2001), Черчилль отводил Великобритании в перспективной схеме европейского устройства «одно из самых скромных мест»¹⁷³. На самом деле это не так. Черчилль отвел Британии отдельное, но отнюдь не «скромное место». Скорее даже наоборот, речь шла о привилегированном положении. В его представлении, Великобритания должна «благословлять и способствовать всем изменениям на континенте», она должна «оказывать помощь, выступать гарантом и всячески поддерживать движение к европейскому единству», ей следует «непреклонно искать возможности находиться в тесной связи с союзом». Но при этом она не должна «являться обычным членом союза»¹⁷⁴. Черчилль считал, что «Британии нужно быть полноценным членом европейской семьи», но на таких условиях, которые бы «ни в коей мере не мешали нашим отношениям и нашему союзу с доминионами»¹⁷⁵. «Мы с Европой, но не в ней, – хитроумно объяснял он свою позицию. – Мы связаны с Европой, но не заключены в нее. Мы ассоциированы с Европой, но не поглощены ею». Для большей выразительности он также приводил слова Сонамитянки из 4-й Книги Царств: «среди своего народа я живу»^[108]176.

По сути это означало выделение Великобритании в ранг мировой, а не региональной европейской державы. Рассуждая в формате Большой тройки времен войны, Черчилль считал, что его страна, наряду с СССР и США относится к «голубым фишкам» мировой геополитики и так же, как и эти супердержавы, может оказывать влияние и определять структуру новых институтов. Более того, в соответствии с упоминаемой выше концепцией трех сфер, Великобритания, опираясь на империю и Содружество наций, способна выступить связующим звеном между Старым и Новым Светом. В упоминаемой выше речи в Цюрихе, призывая восстановить партнерство между Францией и Германией, Черчилль акцентировал внимание на особой роли Британии – не участника, а арбитра с сохранением собственной глобальной роли во внешнеполитическом пасьянсе. «Во вселенной Черчилля Британия, безусловно, была европейской державой, возможно, величайшей европейской державой, – поясняет Борис Джонсон (род. 1964). – Но ее роль в объединенной Европе должна быть скорее гарантом, свидетелем, чем участником договора»¹⁷⁷.

Теоретические взгляды Черчилля повлияли на практические шаги, предпринятые им после возвращения на пост премьера в октябре 1951 года. К удивлению многих, он продолжил отстраненную политику своего предшественника в отношении евроинтеграции. К тому времени на европейской сцене особой популярностью (в том числе со стороны США) пользовались наднациональная идея генерального комиссара по планированию Франции Жана Монне (1888–1979) и сформированный на ее основе проект министра иностранных дел Франции Робера Шумана (1886–1963) с объединением металлургической, железорудной и угледобывающей промышленности Франции и Западной Германии. Черчилль признавал, что план Шумана резко сокращает либо вообще делает невозможным военное противостояние между Францией и Германией, но Британия, по его мнению, «не может принять наднациональные федеральные институты», составляющие основу этого плана¹⁷⁸. Он выступил против присоединения своей страны к созданному в соответствии с планом Шумана «Европейскому объединению угля и стали», а также заблокировал отправку британских войск в «Европейское оборонительное сообщество». Современные историки склонны критически относиться к воззрениям Черчилля, считая, что старый лев ошибся касательно роли империи и привилегированного положения Британии. Кроме того, он неправильно оценил будущее своей страны, которое не было связано с исключительными возможностями пересечения трех геополитических сфер¹⁷⁹.

Просчеты Черчилля были закономерны и объяснялись его креном в сторону Атлантического союза. После СССР и Европы США были третьим и, по мнению нашего героя, самым важным субъектом геополитики, от выстраивания продуктивных и здоровых отношений с которым напрямую зависело будущее его страны. Но так же, как с Европой, и тем более с Советской Россией, взгляды Черчилля относительно заокеанского партнера не были статичны и формировались на протяжении нескольких десятилетий. Причем траектория движения его мыслей не всегда была одинаковой.

Для того чтобы лучше понять, какие факторы оказывали влияние на Черчилля по этому вопросу, необходимо погрузиться в прошлое, в самое начало жизни будущего политика. И первое, на что необходимо обратить внимание, – Черчилль был полукровка, в его жилах текла американская кровь. Идейно, духовно и ментально – хотел он того или нет, но он был связан с Новым Светом. Показательно, что одним из самых ярких детских впечатлений его матери Дженни Джером (1854–1921) стали похороны Авраама Линкольна (1809–1865). В ее детской памяти отчетливо отложилось, как их дом на Мэдисон-сквер был снизу доверху покрыт черной материей, а «весь Нью-Йорк выглядел, как один большой мавзолей»¹⁸⁰. «Крайне необычно, что женщина, которая стала частью британского общества и ассоциировалась со всем британским, пережила столь формирующее личность событие в родной Америке», – считает биограф Дженни Анна Себба¹⁸¹. Старшему сыну Дженни суждено будет дожить до другого инцидента, произошедшего спустя почти век и также связанного с убийством президента – причем президента, на мировоззрение которого сам Черчилль оказал значительное влияние. Но не это главное. Примечательно, что Линкольн стал, по собственному признанию Черчилля, одним из пятерых исполинов, которые наиболее сильно повлияли на становление его личности¹⁸².

По мере взросления Уинстон активно увлекся историей США. Еще в школьные годы он погрузился в изучение Гражданской войны и сохранил интерес к этому периоду на протяжении всей своей жизни. Когда ему минуло двадцать, он отправился на родину своей матери, где познакомился с ее другом, адвокатом и политиком Уильямом Бурком Кокраном (1854–1925). Молодой патриций установил с Кокраном теплые отношения, продолжавшиеся до кончины последнего. У Черчилля и дальше будет много влиятельных друзей в Америке – финансист Бернард Барух, промышленник Чарльз Майкл Шваб (1862–1939), медиамагнат Уильям Рандольф Хёрст (1863–1951). В феврале 1921 года Черчилля выберут президентом Англоязычного союза, благотворительной британской организации, основанной в 1918 году журналистом Джоном Ивлином Лесли Ренчом (1882–1966).

Родословная, любовь к истории, друзья, общность языка – казалось бы, все это создавало идеальные условия для укрепления любви к США. И вначале именно так и было. В мае 1898 года, томясь от безделья в Бангалоре и грезя об участии в Суданской кампании, Черчилль признается матери, что «одним из принципов моей политики станет постоянное продвижение хорошего понимания между англоязычными сообществами»¹⁸³.