Официальная биография Уинстона Спенсера Черчилля 24 глава

Профессор Д. Рейнольдс не склонен принимать признания Монтгомери на веру, особенно после того, как в промежутке между 1954и 1959 годом тот изменил свою версию случившегося. Учитывая, что Черчилль всегда очень трепетно относился к письменной фиксации своих обращений, а также принимая во внимания тот факт, что никаких документов, подтверждающих указание фельдмаршалу, найти не удалось, вполне вероятно, что телеграммы действительно не было. Но это нисколько не исключает, а признания Черчилля и его попытки найти письменные свидетельства только подтверждают, что сама идея использования немецкого оружия и немецких солдат имела место. И именно она нашла отражение в подготовленном плане экстренной военной операции против СССР.

Как бы там ни было, но даже планируемого обращения за помощью к бывшим ресурсам вермахта оказалось недостаточно для победы, поэтому авторы плана предупреждали политиков об изнурительной и продолжительной тотальной войне с сомнительными шансами на успех. Британское военное командование не обманывало себя относительно перспектив нового конфликта. В подготовленной версии плана слово «рискованный» встречается восемь раз. Фельдмаршал Алан Брук назвал заложенную в плане идею «безусловно, фантастичной», а шансы на успех определил, как «иллюзорные». «Вне всяких сомнений, отныне Россия самая могущественная страна в Европе», – записал он в своем дневнике в конце мая 1945 года⁴⁰. Черчилль также не питал иллюзий относительно результата возможного противостояния с СССР, но сама мысль о том, что коммунистическая держава стала самой могущественной в Европе, не могло оставить его равнодушным.

Подход воевать с недавним союзником, да еще с использованием немецких ресурсов, был немыслим по своей сути, что нашло отражение и в названии разработанного плана – «Немыслимое». Однако этот план остался в истории. И дополнительных баллов Черчиллю он не добавляет, хотя сам он никогда не относился к этим штабным наработкам серьезно, назвав их 10 июня 1945 года «превентивным исследованием того, что, я надеюсь, останется исключительно гипотетической случайностью»^[97]41.

По мнению историков, отмечающих «поистине смехотворный характер» разрабатываемого плана, операция «Немыслимое», как, впрочем, и сама идея использовать немецкое вооружение, не преследовала своей целью военную конфронтацию, а лишь была направлена на укрепление британских позиций на дипломатическом поприще перед запланированной встречей Большой тройки⁴². Если и так, то инициативы Черчилля и отношения с СССР, напротив, добавили холодка в преддверие Потсдамской конференции. Отечественные исследователи полагают, что в Москве знали о прорабатывавшихся в Лондоне сценариях. Неслучайно маршал Г. К. Жуков предпринял в июне 1945 года неожиданную перегруппировку сил, а также уделил внимание дополнительному изучению дислокации англо-американских войск в Европе⁴³.

Одного описания операции «Немыслимое» недостаточно для представления целостной картины. Необходимо заглянуть под покров принимаемых решений и рассмотреть, что обусловило разработку этой инициативы. Ход рассуждений Черчилля понять непросто, поскольку у него было амбивалентное отношение к бывшему союзнику. С одной стороны, ему претило продвижение СССР на запад. Еще в годы войны, наблюдая за тем, как Красная армия, выгнав захватчиков со своей территории и перейдя в наступление, погнала их восвояси, освобождая от нацистской тирании одно государство за другим, он выражал крайнюю обеспокоенность происходящим. «Уинстон не может думать ни о чем другом», продвижение красноармейцев стало для него «наваждением», отмечал в дневнике лорд Моран⁴⁴. В сентябре 1945 года, отдыхая на вилле Эйзенхауэра в Антибе, Черчилль жаловался супруге на «большевизацию Балкан», а также на возросшее советское влияние на правительства «Центральной, Восточной и Южной Европы». «Будущее наполнено мраком и угрозой», – констатировал он⁴⁵.

Недовольство активностью СССР выражалось не только в близком кругу, но и в беседах с коллегами. Причем Черчилль не ограничивался использованием лишь дипломатического языка, заявляя о своих взглядах открыто и даже агрессивно. Именно эта агрессия, а также новый круг вопросов, с которыми столкнулись британские политики после окончания войны, вынудит Идена предположить, что поражение консерваторов на выборах 1945 года оказало их лидеру несомненную услугу. «Возможно, так лучше для репутации Черчилля в истории», – записал он в дневнике⁴⁶. Возможно, так оно и было. По крайней мере сам Черчилль, обсуждая в сентябре 1945 года положение дел в Европе, заметил, что счастлив «не нести ответственность за происходящее»⁴⁷.

Черчилль должен был благодарить судьбу не только за то, что не отвечал за формировавшиеся в первые годы после войны договоренности, но и за то, что могло произойти, останься он у власти. На следующий день после бомбардировки Хиросимы экспремьер посетил лорда Камроуза в его офисе на Флит-стрит. Обсуждая последние новости с газетным магнатом, он признал, что с атомной бомбой Америка будет доминировать в мире следующие, как минимум, пять лет. И дальше добавил: если бы он сохранил за собой пост главы правительства, он убедил бы американцев использовать новое оружие для «сдерживания русских»⁴⁸.

К тому, что понималось под «использованием», а также об истинном отношении политика к атомной бомбе, мы вернемся позднее. А пока напомним о неоднозначности намерений Черчилля, который не только критиковал СССР, но и признавал права Советского Союза на перенос западных границ. В частности, в «Надвигающейся буре» он отмечал, что «горе тем вознесенным триумфом на головокружительные вершины руководителям, которые за столом конференции откажутся от того, что было завоевано их солдатами на сотнях кровавых полей сражений!»⁴⁹. Есть у Черчилля упоминания и конкретно об СССР. Он осуждает Чемберлена, забывшего в конце 1930-х годов о Советской России: «События шли своим чередом так, как будто этой страны не существовало вовсе. Впоследствии мы дорого поплатились за это»⁵⁰. Сетуя, что «мы ничего не знаем, что делается позади» русского фронта, и опасаясь попадания в сферу влияния СССР восточноевропейских стран, Черчилль в то же время признавал, что с некоторыми из государств, например с Чехословакией, Россия связана «узами славянства» и «известной расовой близостью», а учитывая «все, что пережил русский народ из-за Германии», это «дает ему право на безопасность собственных границ» и наличие у себя «на западе дружественного соседа»⁵¹. Негодуя, что «Польша, хотя и освобожденная от немцев, сменила одного хозяина на другого», Черчилль, тем не менее, был согласен, что «Польша означала для России ряд политических и стратегических проблем вековой давности»⁵². Еще в октябре 1939 года, оценивая вхождение советских войск в Польшу, он объяснил «необходимость» этого шага «защитой России от нацистской угрозы»⁵³. По прошествии пяти лет, когда Красная армия вернется в Польшу, британский премьер вновь возьмет слово, констатировав, что «если бы не колоссальные усилия и жертвы со стороны России, Польша была бы обречена на полную гибель от рук немцев»⁵⁴. Кроме того, на страницах своих мемуаров он «приветствовал Россию в качестве великой морской державы» и поддерживал внесение правок в конвенцию Монтрё^[98] с более благоприятным для России режимом доступа к Средиземному морю⁵⁵.

Все эти цитаты обычно не принято приводить в исследованиях, представляющих Черчилля убежденным и агрессивным представителем антисоветизма. Они выбиваются из общей критики большевиков, которой нет недостатка в обширных сочинениях и выступлениях потомка герцога Мальборо. Да и как быть со столь непоследовательными и противоречивыми взглядами, когда в один период Черчилль осуждает вовлечение восточноевропейских стран в советскую орбиту, в другой – признает право СССР на подобные действия? На самом деле никакой непоследовательности нет, если посмотреть на проблему за пределами черно-белого формата. Кроме того, заявления Черчилля разнесены во времени. Он поддерживал притязания Москвы во время войны, пусть даже в ее завершающейся фазе, и выступал против после капитуляции Германии. В этой связи уместно привести высказывание профессора Джона Рамсдена, который в качестве одной из «самых устойчивых политических особенностей Черчилля» выделял «постоянное изменение тактики по мере того, как события указывали на разные пути достижения конечной цели»⁵⁶.

На отношение к СССР влиял и другой немаловажный фактор – Черчилль не понимал ни Россию, ни те политические силы, которые правили в ней на тот момент⁵⁷. Это и неудивительно. «Трудно разобраться в политике своей страны и почти невозможно понять политику чужих стран», – заметил он однажды⁵⁸. Особенно трудно понять такую страну, как Россия, с ее неисчерпаемыми ресурсами и плохо прогнозируемыми для внешнего наблюдателя возможностями. Недаром тот же Черчилль в своем первом выступлении на радио в годы войны назвал Россию «загадкой, окутанной тайной и спрятанной в неизвестном месте»^[99]61.

Непонимание – это еще полбеды. Куда опасней была конструкция: что не понимаю, то боюсь. Страх – эмоция не совсем характерная для Черчилля, но именно он стал преобладающим в его отношении к СССР. Еще во время войны, размышляя над послевоенным будущим, британский премьер признавал, что «Россия станет величайшей в мире сухопутной державой». Делясь в сентябре 1943 года своими догадками с фельдмаршалом Смэтсом, он отмечал, что в новых условиях «хорошие отношения и дружественное равновесие между нами и Россией» сможет обеспечить только «братская ассоциация» Британского Содружества с Соединенными Штатами. «Что будет дальше – глазом простого смертного не видно, а у меня пока нет достаточных познаний о небесных телескопах», – делился он с южноафриканским другом⁶².

По мере завершения войны опасения Черчилля начали приобретать более четкие формы. В конце февраля 1945 года британский премьер со своим штатом отдыхал в Чекерсе. После просмотра недавно вышедшего фильма «Принцесса и пират» с Бобом Хоупом (1903–2003) и Вирджинией Майо (1920–2005) в главных ролях, а также прослушивания любимых граммофонных записей политик стал вспоминать Викторианскую эпоху, в очередной раз сравнив ее с правлением Антонинов в Древнем Риме. Затем он сказал, что «тень победы» нависла над Британией. «Что расположится между белыми снегами России и белыми скалами Дувра?» – недоумевал он, опасаясь, что после разгрома гитлеровской Германии Красная армия продолжит движение на Запад и вторгнется на Туманный Альбион⁶³.

Впоследствии Черчилль признавался, что после капитуляции немцев, пробираясь во время майских торжеств среди ликующей толпы лондонцев, его ум «занимали опасения за будущие многочисленные сложные проблемы». Он вспоминал другой день триумфа, когда четверть века назад направлялся с супругой на Даунинг-стрит, двигаясь среди такой же «непомнящей себя от восторга людской массы». «Тогда, как и в этот раз, я понимал мировую обстановку в целом, – отмечал Черчилль. – Но в то время, по крайней мере, не существовало могучей армии, которой нам нужно было бы бояться». В своих мемуарах Черчилль откровенно говорит: «Я не мог избавиться от страха перед тем, что победоносные армии демократии скоро разбредутся, в то время как настоящее и самое трудное наше испытание еще впереди»⁶⁴.

Победа над Германией запустит механизм вывода американских войск из Европы и их передислокацию на Тихоокеанский театр военных действий. Причем произойдет это довольно быстро. Буквально через несколько дней после подписания актов о безоговорочной капитуляции Германии британские газеты сообщат о выходе армии США из Европы. Одиннадцатого мая 1945 года Черчилль отправил телеграмму Энтони Идену, который в тот момент находился в Сан-Франциско на международной конференции, посвященной созданию ООН. Он делился с ним последними новостями, сообщал о крупных перебросках американских военных из Европы, а также задавался вопросом: «Что мы будем делать?» В скором времени британская армия будет вынуждена начать демобилизацию, в то время как «у русских могут остаться сотни дивизий, и они станут хозяевами Европы от Любека до Триеста и греческой границы на Адриатике». На следующий день, 12 мая, Черчилль связался с Гарри Трумэном, выразив «глубокую обеспокоенность положением в Европе». Он боялся «сочетания русской мощи и территорий, находящихся под контролем» СССР. Он опасался, что Красная армия, «если ей будет угодно, сможет достаточно быстро выйти к Атлантике и Северному морю. «Американская армия испарилась, наша – истощена, ничто не может остановить русских двигаться туда, куда они захотят», – делился он своими опасениями с лордом Мораном. Тринадцатого мая фельдмаршал Брук записал в дневнике, что у него создалось впечатление, будто премьер «стремится к новой войне»: «Даже если это означает войну с Россией!» Идя на поводу навязчивых страхов, отвергнув в начале июня план операции «Немыслимое», Черчилль озадачил военных подготовить предложения об «обороне нашего острова» на случай, если американцы отведут все войска на войну с Японией, оголив для русских Северное море и Атлантику⁶⁵.

Опасения Черчилля не были спонтанными. Еще в апреле 1943 года, указывая, что Россия станет «доминирующим фактором в будущем», он считал, что «не следует ожидать, будто Соединенные Штаты оставят в Европе значительную армию». По его оценкам, после команды «прекратить огонь» уже через четыре года в Европе не останется ни одного американского формирования⁶⁶. Так бы оно и было, если бы хозяином Белого дома был Рузвельт, который неоднократно высказывался против присутствия сухопутной армии США в Европе⁶⁷. Но в апреле 1945 года бразды правления оказались в руках Трумэна, который придерживался отличных от своего предшественника взглядов.

Ошибется британский премьер и относительно послевоенного сохранения состава Красной армии. В конце июня 1945 года в СССР был принят закон о демобилизации армии и флота, который вступил в силу 5-го числа следующего месяца. За последующие три года армия и флот сократились с одиннадцати до менее трех миллионов человек, были упразднены ключевые органы управления военного периода: Государственный Комитет Обороны и Ставка Верховного Главнокомандования. Одновременно сократилось количество военных округов: с тридцати трех до двадцати одного с постепенным выводом войск из Северной Норвегии, Чехословакии, Дании и Болгарии⁶⁸.

Все эти факты недвусмысленно говорили, что после чудовищных потерь и непреодолимых испытаний, через которые пришлось пройти гражданам СССР, Сталин не планировал новой войны. Изменение подхода нашло отражение и в политических методах борьбы за коммунистическую идеологию. В 1943 году был расформирован Коминтерн. В 1944–1945 годах, инструктируя коммунистических лидеров в европейских странах, генсек призывал отказаться от прихода к власти революционным путем. «Сегодня социализм может существовать даже под английской монархией, – объяснял глава СССР. – В повсеместной революции больше нет необходимости»^[100]69. В сентябре 1945 года Черчилль вспомнил об одном из разговоров со Сталиным, во время которого вождь произнес: «Почему вы боитесь русских? Вам не следует нас бояться. Мы не собираемся завоевывать мир, хотя и смогли бы это сделать, если бы пожелали»⁷⁰. Но Черчилль, который после Ялтинской конференции заявил в палате общин, что «никогда никакое правительство не выполняло точнее свои обязательства, даже в ущерб самому себе, нежели русское Советское правительство»⁷¹, не поверил Сталину. Он продолжил бояться русских.

Примечательным в позиции Черчилля было то, что, отмечая опасность со стороны СССР, он не знал, что делать для нивелирования угрозы. Отсюда эти отчаянные поручения разработать планы возможного противостояния с восточным гигантом. Но подобное безысходное состояние продолжалось относительно недолго. В первой декаде августа 1945 года произошли события, которые по своему влиянию на позицию Черчилля в отношении к СССР могут быть сравнимы лишь с капитуляцией гитлеровской Германии. США опробовали атомное оружие, всесокрушающая мощь которого не просто произвела на британского политика впечатление. Она указала ему средство, способное вывести из тупика напуганного состояния.

Сохранилось несколько свидетельств современников, запечатлевших мнение экс-премьера относительно решающего значения нового вида оружия. Ограничимся лишь двумя упоминаниями, которые приходятся на сентябрь 1945 года. Первое прозвучало в разговоре с военным хирургом, бригадиром Гарольдом Клиффордом Эдвардсом (1899–1989): «Слава богу, что секрет атома оказался в правильных руках. России потребуется три года, прежде чем оседлать это открытие»⁷². Второе признание также имело место в частной беседе и сохранилось благодаря дневниковым записям другого врача – лорда Морана. После описания того, в каком беззащитном положении оказалась Англия с уходом американцев, Черчилль добавил: «Но атомная бомба изменила все»⁷⁵.

Отныне Черчилль стал активным поборником позиционной внешнеполитической борьбы против бывшего союзника. Начиналась «холодная война». Как правило, в изучении этого периода фокус большинства исследований сосредоточен на отношениях между США и СССР, которые считаются основными игроками латентного противостояния. Учитывая мощь двух держав, этот подход нельзя считать ошибочным. Тем не менее свою роль на новый формат международных отношений также оказала и Великобритания, которая, по мнению профессора Фрейзера Джефкоата Харбута (1937–2016), привлекала самое пристальное внимание со стороны советского руководства. Британия обладала разветвленной сетью военно-морских баз и выступала в ряде регионов (например, на Ближнем Востоке) геополитическим противником СССР. Кроме того, Лондон был знаменит своими внешнеполитическими комбинациями с объединением вокруг себя различных союзников против континентального соперника. Один из вариантов такой комбинации проглядывался невооруженным глазом: дробление антигитлеровской коалиции с формированием англо-американского союза, направленного на сдерживание СССР⁷⁴.

Со своей стороны Сталин также начал дипломатическую игру, целью которой стало возвращение утраченных после Октябрьской революции позиций: расширение влияния СССР на Восточную Европу (Лифляндская, Эстляндская, Курляндская и Виленская губернии^[101] Бессарабия и Царство Польское входили в состав Российской империи), задержка с выводом советских войск из Северного Ирана (территории к северу от линии Касре-Ширин – Исфахан – Йезд также входили в состав царской России), озвучивание претензий в отношении черноморских проливов (переданы Российской империи по секретному англо-франко-русскому соглашению от 18 марта 1915 года). Активность Москвы не могла оставить британские власти равнодушными. Началось противостояние, одним из первых и наиболее известных эпизодов которого стало выступление Черчилля в Вестминстерском колледже в городе Фултон, штат Миссури, 5 марта 1946 года. Ниже мы подробнее остановимся на этом знаковом выступлении. Здесь же отметим основные моменты, связанные с антисоветской темой.

Сам Черчилль сказал, что в его словах «не следует усматривать ничего, кроме того, что услышите»⁷⁶. Но анализируя подобные речи, исследователь оказывается почти всегда в сложном положении. Во-первых, такие тексты не создаются экспромтом, а являются результатом долгого и продуманного труда. Во-вторых, на закладываемые в них идеи влияют прошлые установки, современные события и будущие надежды. В-третьих, даже в столь публичных заявлениях не все сказанное Черчиллем следует рассматривать, как окончательные суждения. Где-то он и сам еще не определился до конца в верности выбранного курса. Поэтому, учитывая эти и другие особенности, для понимания позиции Черчилля пойдем при рассмотрении знакового выступления от простого к сложному.

Если абстрагироваться от ряда нюансов, британский политик представил картину двухполюсного мира, где на одной, близкой Черчиллю стороне, расположились США, Великобритания, Канада и европейские страны, а на другой, вызывающей настороженность, – СССР. Распределяя роли именно таким образом, экс-премьер исходил из следующей установки. Несмотря на прошедшее с окончания Второй мировой войны и использования атомной бомбы время, он по-прежнему не знал, что ожидать от советского руководства⁷⁷. И это обстоятельство вызывало у него тревогу. Поскольку боялся Черчилль не карамазовского «безудержа», а именно холодного расчета. В свое время, работая в конце 1920-х годов над четвертым томом «Мирового кризиса», он назвал руководство большевиков «сообществом крокодилов, обладающих образцовыми интеллектами». В его понимании, эти «реалисты в высшей степени» «используют любые средства для достижения поставленной цели». В 1945 году он вернулся к своей характеристике, сравнив коммунистов с «ящерицами-реалистами, представителями семейства крокодилов»⁷⁸.

Как считал Черчилль, дело было не только в руководстве СССР, а в исповедуемой ими идеологии. Для достижения своей цели «коммунизм воспользуется любой причиной, стимулом и поводом, какими бы грязными и воинственными они ни были»⁷⁹. А своими главными целями, опять же в понимании Черчилля, коммунисты считали распространение своей идеологии. Именно против идеологии он и выступил в Фултоне, выразив беспокойство, что во множестве стран «создаются коммунистические пятые колонны», которые действуют «слаженно и согласованно, в полном соответствии с руководящими указаниями, исходящими из коммунистического центра». По мнению британского политика, «коммунистические партии представляют собой растущую угрозу для христианской цивилизации». В результате их деятельности «жизнь простых граждан проходит под жестким контролем и постоянным надзором», который осуществляется «самолично диктатором или узкой группой лиц посредством привилегированной партии и политической полиции»⁸⁰.

Вспоминая спустя годы свою речь в Фултоне, Черчилль заметит, что «всегда следует быть осторожным, выступая за рубежом»⁸¹. Но назвать речь в Вестминстерском колледже «осторожной» – значит, погрешить против истины. Черчилль срывает занавес дипломатической размытости и переходит к конкретным формулировкам. Он заявляет, что многие страны Центральной и Восточной Европы «подвергаются все более ощутимому контролю, а нередко и прямому давлению со стороны Москвы». Он произносит ставшие эпохальными слова: «протянувшись через весь континент от Штеттина на Балтике до Триеста на Адриатике, на Европу опустился железный занавес»⁸².

Последнее выражение – «железный занавес» – прославило нашего героя и устремило многих исследователей на поиск первоисточника. Первый раз политик использовал эту метафору в телеграммах Трумэну от 12 мая и 4 июня 1945 года, затем во время дискуссий в палате общин 16 августа и в письме своей супруге 24 сентября того же года⁸³. Некоторые исследователи утверждают, что авторство этого термина принадлежало Й. Геббельсу⁸⁴. Министр пропаганды Третьего рейха действительно использовал этот термин в Das Reich в феврале 1945 года, но были и другие первоисточники. Одним из первых к образному выражению обратился выдающийся русский мыслитель Василий Васильевич Розанов (1856–1919), который в своей последней работе «Апокалипсис нашего времени» (1918–1919 годы) написал: «С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес». Европейцев с этим фразеологизмом в плоскости политических реалий познакомила сторонница лейбористов Этель Сноуден (1881–1951) в своей книге «Через большевистскую Россию» (1920 год). В 1924 году британский посол в Берлине Эдгар Винсент (1857–1941) использовал аналогичную идиому во время присутствия французских войск в Рурской области, назвав последнюю «железным занавесом между сценой и зрителями».

Был еще один источник, который, хотя и появился раньше книги Розанова, не касался политических катастроф. Речь идет о романе Герберта Уэллса «Пища богов» (1904 год), где знакомое выражение употребляется дважды. Не исключено, что Черчилль, который был прекрасно знаком с произведениями фантаста, позаимствовал театральный термин именно из этого романа. Хотя сам он в этом не признавался. Когда в 1951 году его спросили, был ли он знаком с каким-нибудь из упомянутых источников, он ответил: «Нет, я не слышал это выражение раньше, хотя, как и все, был знаком с „железным занавесом“, который опускается» на театральную сцену во время пожара⁸⁵.

Подобное признание на первый взгляд не сообщает ничего нового. Но на самом деле оно важно, поскольку объясняет, в каком контексте Черчилль использовал этот термин. Опуская на Европу «железный занавес», он не собирался разделять ее на две враждующие стороны. Он стремился остановить распространение пожара. Это же подтверждает лингвистический анализ текста, проведенный отечественными филологами⁸⁶.

Для более адекватного представления точки зрения Черчилля, выраженной во время выступления в Фултоне, необходимо также учитывать формирование внешнеполитических взглядов экс-премьера в первые месяцы после окончания войны. В конце октября 1945 года во время встречи с премьер-министром Канады Макензи Кингом Черчилль выразил недовольство «режимом в России». По его мнению, западным демократиям «не удастся много добиться», пока руководители СССР не поймут, что «мы их не боимся»⁸⁷. Спустя две недели, готовясь к выступлению в палате общин, лидер тори собирался упомянуть о подстерегающем человечество новом мировом конфликте, гораздо более страшном, чем только что закончившаяся война. Он хотел подбодрить слушателей тем, что президент США «не станет терпеть ошибающиеся, несправедливые и тираничные правительства». Однако в процессе редактирования Черчилль исключил эти пассажи⁸⁸. Вместо этого в ноябре 1945 года во время очередного выступления перед Центральным советом Консервативной партии он противопоставил свободных людей – «социалистическим доктринам с их всеобъемлющей пропагандой, классовой ненавистью, любовью к тирании, партийной машиной, ордой чиновников и бюрократией». Остальные тезисы о способности Западного мира защитить демократические свободы британский политик приберег до Фултона⁸⁹.

В СССР жестко ответили на фултонские откровения. «Сталину не понравилось выступление, и его реакция была незамедлительной», – утверждают У. Манчестер и П. Рейд⁹⁰. Трудно спорить с первой частью этого утверждения, чего нельзя сказать про вторую. Реакцию Сталина сложно назвать «незамедлительной». Он ответил только на восьмые сутки, когда все крупнейшие (в том числе и советские) СМИ уже высказались по поводу событий в Фултоне. Ответ Сталина был предложен в формате интервью газете «Правда». Наиболее интересным представляется ответ генсека на один из первых вопросов: «Можно ли считать, что речь господина Черчилля причиняет ущерб делу мира и безопасности?» В своем ответе немногословный глава СССР акцентировал внимание на трех принципиальных моментах. Во-первых, на образе «Черчилля-поджигателя войны». Во-вторых, на поддержке США позиции британского политика. И, в-третьих, на сходстве потомка герцога Мальборо с фюрером: «Черчилль и его друзья поразительно напоминают в этом отношении Гитлера и его друзей». Дальше Сталин развил эти тезисы, объясняя, что «господин Черчилль и его друзья в Англии и США предъявляют нациям, не говорящим на английском языке, нечто вроде ультиматума: признайте наше господство добровольно, и тогда все будет в порядке, – в противном случае неизбежна война». По словам генералиссимуса, «установка господина Черчилля есть установка на войну, призыв к войне с СССР»⁹¹.

Принято считать, что Фултонская речь, а также упоминаемые в мемуарах Черчилля тезисы, что «Советская Россия стала смертельной угрозой свободному миру» и «должен быть срочно создан новый фронт против ее стремительного продвижения»⁹², носят выраженный русофобский характер. На самом деле, это не так. Разумеется, имела места внешнеполитическая борьба, причины которой упоминались выше. Но Черчилль не являлся противником России. Он выступал против тирании в целом и коммунизма в частности, считая, что это учение отделяет от остального человечества «фундаментальный разрыв»⁹³.

В Фултоне Черчилль провозгласил право каждого гражданина любой страны «избирать правительство своей страны и изменять характер или форму правления» в результате «свободных и беспрепятственных выборов»; он отстаивал «свободу слова и мысли», а также «независимость судов от исполнительной власти и каких-либо партий»⁹⁴. В дальнейшем Черчилль продолжит нападки на чуждую ему идеологию и ее апологетов. Он осуждал советских руководителей, которые настолько боятся открытого диалога с Западом, что запрещают своим гражданам выезжать за пределы «советского домена». Считая, что в открытом диалоге коммунизм проиграет капитализму, он заметит как-то своему секретарю Дж. Колвиллу, что в Москве «гораздо больше боятся нашей дружбы, чем нашей вражды»⁹⁵.

Отвечая на обвинения в непоследовательности в отношении СССР, Черчилль заметит, что еще во время своего выступления по радио 22 июня 1941 года он ясно дал понять, что «поддержка России никаким образом не означает ослабление оппозиции к коммунизму, который представляет собой смерть души в человеческом теле». В дальнейшем он неоднократно будет повторять, что «на протяжении всей своей жизни являлся противником коммунизма», этой «обманчивой философии, фатальной для индивидуальной и демократической свободы, насаждаемой тираническим правлением, либо диктаторами, либо многочисленными чиновниками». В его понимании, опасность продвижения Красной армии заключалась в распространении коммунистической идеологии. «Коммунизм поднимал голову за победоносным русским фронтом, – пишет он в мемуарах. – Россия была спасительницей, а коммунизм – евангелием, который она с собой несла»⁹⁶.