Утром 17 июля 1945 года, во время конференции в Потсдаме, Черчилль отправился вместе с Эттли осматривать уцелевшие после бомбежек достопримечательности. Они посетили дворец Фридриха Великого Сан-Суси. Затем прервались на ланч, вернувшись в резиденцию Черчилля на Рингштрассе. На ланче также присутствовал руководитель Военного министерства США Генри Стимсон. В ходе обсуждений он положил перед британским премьером записку, на которой было написано: «Младенцы благополучно родились». Черчилль выразил недоумение, что это значит. «Это означает, – пояснил Стимсон, – что испытания в пустыне Нью-Мексико прошли успешно. Атомная бомба создана»313.
Черчилль не был ученым и мог не уделять должного внимания некоторым открытиям. Но он был политиком, и когда теоретические исследования перешли в практическую плоскость, оперативно отреагировал на изменения, сравнив их со «вторым пришествием». «Секрет был вырван у природы», – произнес он в частной беседе. По его мнению, использование энергии атома было сравнимо по значению с открытием огня314.
Когда через несколько дней после первых новостей из пустыни в Нью-Мексико Черчилль получил подробный доклад о результатах испытаний, он немедленно встретился с Трумэном. Британское правительство дало свое принципиальное согласие на применение нового вида оружия 4 июля 1945 года, еще до того, как испытания увенчались успехом, и теперь Черчилль лишь подтвердил достигнутые ранее договоренности. Окончательное решение оставалось на совести президента США. Из дальнейших событий хорошо известно, каким оно было. Эйфория по поводу капитуляции Японии и завершения войны довольно быстро сменилась сначала сомнениями, а затем и осуждением обращения к самому страшному оружию в истории человечества.
В мемуарах Черчиллю предстояло изложить свою точку зрения относительно атомного проекта в целом и печально знаменитой бомбардировки японских городов в частности. Он позиционировал себя активным сторонником первых британских исследований в сфере ядерных технологий. В первом томе Черчилль процитировал свою статью «Следует ли нам всем совершить самоубийство?», а во втором воздал должное британским ученым, сумевшим опередить своих коллег из Германии. Если бы «мы не овладели глубоким смыслом науки и не научились использовать ее тайны <…> все наши усилия, доблесть летчиков, смелость и жертвы народа были бы напрасными», – подчеркнул автор. В четвертом томе он вновь коснулся животрепещущей темы, рассказав о проекте «Тьюб Эллойс», о проблемах, с которыми столкнулись британские ученые, о переговорах с Рузвельтом и о решении передать проведение дальнейших исследований в США315.
Известно, что Черчилль начал собирать документы и готовиться к освещению злободневной темы в начале 1949 года. Летом было составлено краткое описание британской ядерной программы в 1939–1941 годах, с последующим обсуждением в сентябре с Линдеманом316. В окончательную редакцию этот фрагмент не попал. Также не были опубликованы принципиальные документы, указывающие на англо-американское сотрудничество в объединенных исследованиях и соблюдение договоренностей относительно совместного применения нового оружия при необходимости: соглашения в Квебеке (август 1943 года) и памятная записка, составленная после встречи в Гайд-парке (сентябрь 1944 года). Подобным документам было самое место в пятом и шестом томе, но вместо этого Черчилль сразу перешел к ланчу с Стимсоном и последующим переговорам с Трумэном.
Этот фрагмент для последнего тома писался в январе 1953 года, во время пребывания Черчилля на Ямайке. Прошло уже больше семи лет с тех памятных событий – достаточно времени, чтобы определиться с позицией, а также забыть некоторые детали. Так, британский политик был удивлен оперативностью американцев в проведении исследований и их скрытности при объявлении результатов. Своих помощников он просил уточнить, что «сообщали нам американцы», поскольку он «не мог вспомнить, чтобы военный кабинет или Комитет обороны были поставлены в известность» о текущем статусе проекта317. В своих мемуарах Черчилль признавался, что хотя он и следил за программой на «основании всех тех отрывочных и скудных сведений», которые были в его распоряжении, сам он «не знал даты окончательных испытаний»318. Готовя в 1953 году этот фрагмент, он заметит Линдеману, что если бы он только знал, что атомные исследования продвигаются так быстро, «это наверняка бы повлияло на мое решение относительно даты всеобщих выборов»319. Линдеман поправит своего босса, доказав ему, что тот был в курсе план-графика реализации атомного проекта, но всю информацию по этому вопросу замыкал исключительно на себе, поэтому и военный кабинет, и Комитет обороны действительно пребывали в неведении.
Теперь что касается самого главного – бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. В этом эпизоде есть два принципиальных момента: обсуждение планов бомбардировок и отношение к самим бомбардировкам. Относительно первого. Подробных дискуссий между Трумэном и Черчиллем по вопросу англо-американской кооперации в использовании атомной бомбы против Японии в Потсдаме не было. Премьер планировал их провести, но не успел, будучи отправленным в отставку после всеобщих выборов. Вместо дальнейших военных планов два государственных деятеля обсуждали, как сообщить новость об успешном завершении испытаний Сталину: «письменно или устно», «на официальном или специальном заседании, или в ходе повседневных совещаний, или после одного из таких совещаний». Было принято решение «просто сказать после одного из заседаний» о появлении у американцев «совершенно нового типа бомбы, совсем из ряда вон выходящего, способного оказать решающее воздействие на волю японцев продолжать войну».
В мае 1951 года в процессе работы над шестым томом Черчилль подготовил фрагмент, рассказывающий, как после пленарного заседания 24 июля Трумэн подошел к Сталину и сообщил важную новость. «Казалось, что Сталин был в восторге, – отмечает автор, стоявший неподалеку и внимательно наблюдавший за реакцией генералиссимуса. – Новая бомба! Исключительной силы! И может быть, она будет иметь решающее значение для всей войны с Японией! Какая удача!»
У Черчилля сложилось впечатление, что «в тот момент Сталин не представлял всего значения того, о чем ему рассказывали».
– Ну как, сошло? – спросил британский премьер у Трумэна.
– Сталин не задал мне ни одного вопроса, – ответил президент.
Черчилль еще больше убедился, что «в тяжелых трудах и заботах Сталина атомной бомбе не было места»320.
Присутствующий на конференции Г. К. Жуков (1896–1974) вспоминал, что после заседания Сталин рассказал о своем разговоре с Трумэном Молотову.
– Цену себе набивают, – прокомментировал глава НКИД.
– Пусть набивают, – рассмеялся Сталин, – надо будет переговорить с Курчатовым об ускорении нашей работы321.
Воспоминания Жукова были опубликованы в 1969-м, однако уже в 1950 году, после ареста Клауса Фукса (1911–1988), стала очевидной успешность разведывательной сети СССР и своевременное получение сведений в Москве о Манхэттенском проекте. В сентябре 1952 года Келли задался закономерным вопросом, если советские агенты информировали Кремль о последних достижениях в Лос-Аламосе, то в надиктованной версии для мемуаров «премьер-министр и Трумэн представлены в достаточно глупом свете». Вопрос был передан на рассмотрение Линдеману. Тот признал, что у советского руководства действительно было достаточно сведений, но «Сталин не придавал должного значения их важности». Трактовка Черчилля вновь была подвергнута критике в мае 1953 года, после очередного разоблачения Клауса Фукса в книге Алана Мурхеда «Предатели». На этот раз сомнения возникли у Паунэлла, но Линдеман опять оказался несговорчив, и в итоге текст так и остался без изменений322.
Теперь что касается отношения к бомбардировкам. В своих мемуарах Черчилль придерживается тезиса, что бомбардировки позволили сломить сопротивление японцев, сократить потери и приблизить окончание войны. Упоминая собственное отношение к происходящему, он замечает, что «решение использовать атомную бомбу, для того чтобы вынудить Японию капитулировать, никогда даже не ставилось под сомнение». По его словам, в этом вопросе между США и Британией было «единодушное, автоматическое, безусловное согласие», и он «никогда не слышал ни малейшего предположения, что нам следовало поступить иначе»323.
Подобная позиция объяснялась тем, что в 1945 году Черчилль еще не понимал всей опасности атомного оружия и угрозы последнего в уничтожении человечества. Это не Сталин, а Черчилль, кто в первые дни после объявления новостей об успешных испытаниях в пустыне Нью-Мексико неправильно оценил потенциал и последствия нового оружия. Его вообще отличало в этот момент излишне эмоциональное восприятие полученных известий. В его представлении, атомная бомба перевернула всю международную обстановку и в особенности отношения с СССР. «Если они будут настаивать на том или этом, мы сможем» разрушить их индустриальные центры и крупнейшие города, хвастался он Алану Бруку 23 июля 1945 года. По словам фельдмаршала, Черчилль представлял себя «единственным обладателем этих бомб, способным применить их по своему усмотрению». Тот же Брук, приводя восторженные отзывы Черчилля, замечает, что высказываемое премьером мнение было поверхностным, оно не учитывало множество факторов, связанных с производством и доставкой бомб, не говоря уже об ответном ударе после их использования324. Да и распоряжаться ими по своему усмотрению Черчилль также не мог. На тот момент он еще пребывал во власти иллюзии, что новое оружие является совместным детищем англо-американцев. Ниже мы увидим, насколько он ошибался и как изменится его точка зрения в дальнейшем. А пока перейдем к рассмотрению других тем военных мемуаров.
В своей оценке «Второй мировой войны» знаменитый историк Джон Киган (1934–2012) обращает внимание, что это монументальное произведение представляет собой не только хронику событий, но и повествование о «встречах, спорах, разногласиях со множеством людей»325, большинство из которых были неординарными представителями человеческого рода. «Величайшие периоды в истории нашей страны были практически всегда связаны не с особенностями политической системы, а с выдающимися личностями», – словно подтверждая эти взгляды, замечал Черчилль в годы войны326. Начиная с первого труда, «Истории Малакандской действующей армии», будущего политика всегда привлекали великие личности. На страницах его работ можно найти портреты многих выдающихся современников и деятелей ушедших эпох. Рассматриваемые шесть томов не просто продолжают традицию, а выводят эту тему на новый уровень. Черчилль часто называл время, в котором ему довелось жить, «эпохой великих событий и мелких людей». Но мировая война сбила привычные ориентиры. «Теория о том, что масса – все, а индивид – ничто, не самая успешная в военных условиях, – заметит он во время одно из своих выступлений в парламенте в октябре 1945 года. – Когда две противоборствующие стороны достигают равенства своих сил, качества их лидеров начинают играть первостепенную и решающую роль»327.
Рассмотрим некоторые фрагменты гексалогии, посвященные незаурядным личностям. Условно эту тему можно разделить на несколько категорий. К первой относятся хвалебные отзывы о друзьях, куда без них. Так, лорд Бивербрук «превосходно выполнил работу» в Министерстве авиационной промышленности. «Энергия и дарования» этого человека «в сочетании с изобретательностью и умением убеждать давали возможность устранять множество препятствий», сообщает автор, который «был рад иметь возможность иногда опереться» на своего коллегу. Или профессор Линдеман – «испытанный друг в течение двадцати лет», способный «объяснить в ясных и четких выражениях» сущность «страшных и непонятных истин», связанных с научными открытиями328. Примечательно, что, описывая своих друзей, Черчилль и в первом («он не подвел меня»), и во втором случае («доверенное лицо») уделил внимание надежности и лояльности своего окружения, тем самым недвусмысленно намекнув, что среди всех качеств последние он ценит выше всего.
К другой категории относится официальное признание заслуг членов военного руководства Британии. Например, звучат дифирамбы в адрес начальника Имперского генерального штаба Алана Брука; автор признает его «исключительную твердость духа и мастерство в невероятно трудной и сложной обстановке»[88], а также «важные услуги», которые фельдмаршал оказал «не только Британской империи, но и всему делу союзников»329. Если же говорить о любимом военачальнике Черчилля, который в его представлении олицетворял идеал полководца, то это, конечно, фельдмаршал Гарольд Александер. Политику импонировала странная, но эффективная в его понимании смесь качеств, когда, с одной стороны, человека «ничего не беспокоит и не приводит в замешательство», он полностью отдается поставленной задаче, особенно если она «рискованна и трудна», а с другой – он всегда сохраняет «веселость и простоту» в решении сложнейших проблем330.
Первые две категории объединяет то, что в обоих случаях Черчилль говорил о своих соотечественниках. Но много места в тексте занимают также характеристики иностранных деятелей. Например, генерала Маршалла автор называет «не только истинным воином, но и человеком большой проницательности»331. Интересный отзыв представлен о помощнике Рузвельта Гарри Гопкинсе. Как правило, людей во власти отличает отменное физическое здоровье. Гопкинс был исключением, он обладал «хрупким и болезненным телом», в котором «горела пылкая душа». Черчилль сравнивает Гопкинса с «маяком, который освещает своими лучами путь к гавани великим флотам». В своей характеристике американского политика наш герой также акцентирует внимание еще на двух качествах, которые часто можно найти в портретах выдающихся лидеров: «язвительный юмор» и умение «говорить жесткие и горькие слова». Сам Черчилль не был знаменит язвительным юмором, но что касается второго: «опыт моей жизни учил и меня делать то же самое в случае необходимости»332.
Достаточно подробно Черчилль останавливается на наркоме иностранных дел Вячеславе Михайловиче Молотове; ему он дает характеристику, которая впоследствии обратит на себя внимание профессора Манфреда Кете де Вриеса и найдет отражение в одной из его работ о лидерстве333. Описывая внешний вид Молотова, его манеры и профессиональные качества, Черчилль акцентирует внимание на «проницательных глазах, плоском лице, словесной ловкости и невозмутимости, хорошо отражавших достоинства и искусство» советского государственного деятеля. «Я никогда не видел человеческого существа, которое больше подходило бы под современное представление об автомате. И все же при этом он был, очевидно, разумным и тщательно отшлифованным дипломатом», – замечает Черчилль. По мнению британского политика, «нет сомнений, что в Молотове советская машина нашла способного и во многих отношениях типичного представителя: всегда верного члена партии и последователя коммунизма». Автор считает Молотова не только «человеком выдающихся способностей и хладнокровно беспощадным», но и действительно «рациональным и проницательным дипломатом»: «Мазарини, Талейран и Меттерних[89] с радостью примут его в свою компанию, если только есть такой загробный мир, куда большевики разрешают себе доступ», – иронически заключает он, одновременно воздавая должное своему союзнику по военному времени и подчеркивая идеологическую пропасть, которая разделяет их. О глубине этой пропасти можно также судить из небольшого авторского комментария: «Дожив до старости, я радуюсь, что мне не пришлось пережить того напряжения, какому подвергался В. Молотов», в противном случае, «я предпочел бы вовсе не родиться»334.
Коснувшись советской темы, нельзя не сказать про еще одного руководителя – И. В. Сталина. Упоминания его имени на страницах «Второй мировой войны», как правило, связаны либо с периодом взаимного сотрудничества, либо с периодом разногласий. Когда все складывалось, Черчилль дает высокую оценку главе СССР. Например, описывая первую встречу в Москве в августе 1942 года, он называет Сталина «великим революционным вождем и мудрым русским государственным деятелем и воином»335. Когда же на дипломатическом горизонте сгущались тучи взаимного недовольства, тон британца меняется. То он жалуется, что за время «длительной переписки» с иностранным коллегой его «не раз осаживали и только изредка удостаивали добрым словом», то, описывая нападение Гитлера на СССР и упорное нежелание Сталина поверить в неизбежность войны с Германией, называет его «бессердечным, хитрым и плохо информированным гигантом»336.
Последняя характеристика – одна из самых жестких. В целом, вспоминая свое общение со Сталиным, Черчилль признается, что у него сложились с генсеком «близкие, суровые, но всегда волнующие, а иногда даже сердечные отношения»337. Как правило, он старается избегать острой критики в адрес военного союзника. Более того, он предпочитает разделять главу СССР и партийный аппарат, считая – ошибочно, – что последний оказывал значительное влияние на Сталина, определяя многие его заявления и решения. «Я был уверен в том, что за кулисами на него оказывался сильный нажим, как по партийной, так и по военной линии», – указывает Черчилль338.
К следующей категории следует отнести нейтралов, выражавших в годы войны симпатии одной из воюющих сторон, но так и не решившихся открыто примкнуть к боевому лагерю. К ним относятся адмирал Жан Луи Ксавье Дарлан (1881–1942) и Франсиско Франко (1892–1975). Для каждого из них дипломатическое маневрирование сложилось по-разному. Для Дарлана отказ объединиться с союзниками привел «после двух лет беспокойной и постыдной службы к насильственной смерти и обесчещенной могиле», «его имя стало надолго ненавистным французскому флоту и стране, которой он до этого служил так хорошо». Каудильо, напротив, сумел выжить и сохранить свой режим; «при помощи хитрости, уловок и лести» ему удалось «переждать и добиться того, что Испания не вступила в войну». Несмотря на это, мнение Черчилля о двух государственных деятелях разняться. В то время как Дарлана он характеризует как «честолюбивого, своекорыстного и способного адмирала», «уважая его за проделанную работу по воссозданию французского флота» и отмечая, что «его власть на флоте была практически абсолютной», то Франко он называет «тираном с ограниченными взглядами», политика которого на протяжении всей войны была «исключительно своекорыстной и хладнокровной»339.
К последней категории портретов незаурядных индивидуумов относятся те, с кем Черчилль скрестил шпаги. Не обо всех из них он отзывается негативно, руководствуясь двумя мотивами. «Хвалить мужество неприятеля является широко известным приемом в военной политике, увеличивающим ваши собственные достижения в случае победы», – объяснял он первый резон340. Другое побуждение сводилось к стремлению проявлять великодушие, особенно в отношении поверженных врагов341. Например, описывая в первом томе эпизод потопления линкора «Ройал Оук», Черчилль воздает должное командиру немецкой подводной лодки U-47 Гюнтеру Прину (1908–1941), называя его незаметное проникновение через оборонительные сооружения британцев и уничтожение стоявшего на якоре линкора «воинским подвигом». Высокого мнения он придерживается и о фельдмаршале Эрвине Роммеле, этом «германском воине, который займет свое место в военных анналах Германии». Британский политик воздавал должное «лису пустыни» еще в годы войны, заметив в одном из своих выступлений в палате общин, что «нам противостоит очень смелый и искусный противник, и если мне будет разрешено сказать это в разгар войны, – великий генерал». В мемуарах, приводя цитату из своего выступления, он указывает, что многих тогда задели столь хвалебные отзывы в адрес врага. По его мнению, нежелание «признавать достоинства среди руководства» противоборствующей стороны является «бесстыдством», которое, хотя и относится к «хорошо известным чертам человеческой природы», на самом деле «противоречит духу победы в войне и утверждению многолетнего мира»342. Кроме того, стремление к мести воспринималось Черчиллем, как поведение, ориентированное на прошлое: будь то прошлые обиды или прошлые уроны. В то время как великодушие было обращено в будущее. Поэтому, объяснял он, «мстительности нет места в политике, и мы всегда должны скорее заглядывать в будущее, нежели оглядываться на прошлое»343.
Всё, и великодушие, в том числе, имеет свои пределы. Черчилль не сказал ни одного даже нейтрального слова в адрес Гитлера, признаваясь лишь в частных беседах, что фюрер – «единственный человек, которого он ненавидит», да и то это «профессиональное»344. Иное мнение сложилось у нашего героя в отношении Муссолини – этого «законодателя Италии». Черчилль не считал зазорным упомянуть, что в 1927 году он дважды встречался с дуче, и их «личные отношения были близки и просты»345. Впоследствии он направит много критических стрел в адрес итальянского диктатора, но в пятом томе «Второй мировой», подводя итог его правлению, он отметит, что Муссолини смог «вызволить итальянский народ из омута большевизма» и «привести к такому положению в Европе, которого Италия никогда раньше не занимала».
Черчилль всегда интересовался психологией, ограничениями и противоречиями лидерства, и случай с Муссолини был интересен ему в четырех аспектах.
Во-первых, на его примере он наблюдал парадокс, который нередко имеет место при сильных правителях: огромные успехи на государственном поприще сочетаются с ограничением свободы простых граждан, которые при этом продолжают любить своего вождя. Сложившийся на Апеннинском полуострове режим был «слишком дорогостоящим для итальянского народа, – отмечает Черчилль, – но нет сомнения в том, что в период его успехов он импонировал многим итальянцам».
Во-вторых, Черчилль развивает тему выбора – в рассматриваемом случае, сохранения нейтралитета в войне. Он считал, что объявление войны Франции и Великобритании в июне 1940 года стало главной ошибкой итальянского диктатора. Вместо открытой поддержки Гитлера и стремления разделить с ним ожидаемые лавры и трофеи дуче следовало «проводить политику лавирования, при которой обе стороны заигрывали бы с Италией и вознаграждали бы ее», в то время как «она извлекала бы невиданные богатства и блага из борьбы других стран»346. Эти рассуждения примечательны еще и тем, что Черчилль отклоняется в них от привычного для себя подхода с решительным выбором конкретной альтернативы и осуждением срединного пути, что лишний раз говорит о сложности его натуры, в которой имелись струны, способные исполнить и такую мелодию.
В-третьих, признавая, что союзник Гитлера был «великим человеком», Черчилль пытается показать, что при неограниченной власти даже великие превращаются в монстров. Он приводит слова из своего обращения к итальянскому народу в годы войны, в котором отмечал, что «по истечении восемнадцати лет неограниченного господства Муссолини привел Италию на грань страшной катастрофы». Власть высвобождает различных демонов, раскрывая разные стороны личности, в том числе и негативные. Многие годы непререкаемого руководства притупляют сострадание. Муссолини настолько увлекся собственным величием, что потерял уважение к своему народу. Черчилль обращается к дневникам Галеаццо Чиано, приводя высказывание дуче о «никчемных итальянцах, этой расе посредственностей». Так Муссолини отреагировал на поражение итальянских войск в Ливии и в Албании – «горькие и неблагодарные слова исторгли со дна мрачной души этого человека» неудачи своих же солдат347.
Наконец, Черчилль пытается объяснить, чем Муссолини разнится с фюрером. Для него этот вопрос не был праздным, и в своих статьях 1930-х годов он уже пытался дать на него ответ, проводя сравнение по критерию величия348. Теперь он подошел к этой теме с другой стороны – с позиции безжалостности. После того как Муссолини был освобожден Отто Скорцени (1908–1975) в сентябре 1943 года, он значительно удивил немецких коллег, ожидавших, что дуче «прежде всего расправится со своими предателями». Но лидер фашистов не проявил кровожадного рвения на этом поприще. Черчилль приводит в своей книге дневниковые записи Геббельса, который считал, что своим нежеланием истребить врагов Муссолини продемонстрировал «подлинную ограниченность». «Он не революционер подобно фюреру или Сталину, – констатировал министр пропаганды. – Он настолько привязан к своему народу, что у него отсутствует размах мирового революционера и мятежника»349.
Процитировав дневники рейхсминистра, Черчилль затронул одну из важнейших тем в европейской философии – феномен фаустианства. Впервые описанный Гёте, а затем доведенный Вагнером и Ницше до идеала сверхчеловека, этот феномен был извращен и опошлен низкими и злобными натурами, превратившими его в монстра вседозволенности, оправдывающего свои аморальные поступки служением якобы великой цели. На примере Муссолини, который не смог встать над моралью и действовать без оглядок на нравственные каноны, Черчилль выражает неприятие этих идей, а также показывает главное отличие дуче от поработителя Германии.
В приведенных характеристиках современников Черчилль акцентировал внимание на разных качествах. Некоторые из них он осуждал, другим, наоборот, симпатизировал, считая их необходимой составляющей успешного лидерства. К такой категории он относил умение «терпеливо и стойко переносить долгие периоды неблагосклонности судьбы», отсутствие «одностороннего образа мышления», наличие «гения импровизации и подвижности ума». Последняя ремарка отсылает также к сентенции из «Мирового кризиса»: «Победа в сражениях одерживается кровопролитием и маневром. Чем более велик генерал, тем больше внимания он уделяет маневру и меньше кровопролитию»350.
Продолжим движение в этом направлении и рассмотрим такое качество, как смелость. Упоминая смелость, важно отдавать себе отчет, что далеко не всех смелых людей можно назвать бесстрашными. Напротив, они испытывают страх. Но они научились совладать с ним, перебарывая и приглушая его ослабляющий решимость гул. Смелость имеет несколько проявлений, и особенно заметна, когда речь заходит о физической угрозе. В мемуарах Черчилля теме безопасности посвящено много места, возможно, даже слишком много для произведения, описывающего масштабные военные кампании и судьбоносные решения. Например, во время встречи с Тито в августе 1944 года на неаполитанской вилле Ривальта с прекрасным видом на Везувий и залив внимание британского премьера привлекли два «зверского вида телохранителя с автоматами». Они всегда и везде сопровождали югославского лидера. Тито хотел их даже взять на оперативные совещания, но «с некоторым трудом его отговорили» от этой затеи351.
Как правило, подробности охраны государственных деятелей касаются исключительно зарубежных поездок Черчилля, либо работы иностранных органов безопасности. Так, во время своего первого визита в Москву в августе 1942 года он удивился толщине автомобильного стекла – более двух дюймов[90] что «превосходило все известные пределы»353. Рассказывая же о визите Молотова в резиденцию Чекере, он сообщает, как советские спецслужбы первым делом «попросили ключи от всех спален». «С некоторым трудом эти ключи были найдены, – иронично продолжает Черчилль, – и в дальнейшем гости все время держали свои двери на запоре». Когда же обслуживающий персонал стал убираться в комнатах, то они были «смущены, обнаружив под подушками пистолеты». Отдельное внимание было уделено подготовке помещения, в котором остановился Молотов. Его комната была «тщательно обыскана» советской службой безопасности, «осмотревшей до мелочей каждый шкаф, каждый предмет меблировки, стены и полы». Также «прощупаны были все матрацы», а простыни и одеяла «перестланы так, чтобы обитатель кровати мог выскочить из нее в одну секунду, а не оказаться закутанным наглухо»354.
Черчилль не ограничивается одним лишь Молотовым и рассказывает о мерах безопасности, принимаемых при посещении Сталиным здания британской дипломатической миссии во время конференции в Тегеране и Воронцовского дворца, где расположился глава британского правительства в ходе проведения Ялтинской конференции. Помещения обыскивались «снизу доверху», специально обученные сотрудники «заглядывали за каждую дверь и под каждую подушку». В Воронцовский дворец перед появлением верховного главнокомандующего прибыл целый взвод солдат, которые оцепили здание, «заперли двери по обе стороны приемных залов», а также «обыскали всё – смотрели под столами, простукивали стены». «Принимать меры предосторожности на случай опасности всегда правильно, но каждое усилие должно соответствовать реальности этой опасности», – резюмирует Черчилль, добавляя, что сам он во время своих посещений Москвы «полностью доверял русскому гостеприимству»355.
Все перечисленные эпизоды, может быть, и представляют интерес для широкой публики, но с какой целью они были включены в столь серьезное произведение, да еще в таком количестве? Не забавы же ради? Разумеется, нет. Для понимания авторских мотивов обратимся к эпизоду с телохранителями Тито. После обеда Черчилль решил разыграть личную охрану югославского лидера. У него при себе был большой золотой портсигар[91], который лежал в правом кармане. Подходя к здоровенным, вооруженным до зубов парням, он опустил руку в карман и начал доставать портсигар, как будто это был пистолет. Охранники сначала напряглись, но затем, быстро разгадав блеф, улыбнулись в ответ. «Я подружился с ними, – вспоминает Черчилль, – но я не советую повторять такую нгутку в подобных ситуациях»356.