ЛЕГЕНДЫ МАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ 2 глава

Вы ведь прекрасно знаете, как обстоит дело у нас: не мы выбираем продукты, а они выбирают нас. Бери, что есть и что еще не исчезло. Да и то, если сумеешь отстоять очередь. Рядом со мной фирменный магазин «Колбасы». Так вот, никогда не могу туда попасть: та­кое чудовищное скопление народа там всегда.

По моему глубочайшему убеждению, наш современ­ный быт содержит все компоненты аскезы, необходимой для испытания (а значит, и воспитания) духа человече­ского. И каждый, кто прошел через чистилище совре­менного быта и при этом не озлобился, не ожесточился, а остался самим собой, уже подвижник.

Надежда Михайловна мгновение помолчала. Потом добавила:

— Урок жизни каждого из нас не случаен. Что ка­сается меня, то мне было сказано и давно было сказа­но, для чего нужен урок моей жизни. Ты будешь духов­но наставлять других, — предупредили меня, — и когда они будут жаловаться на помехи и условия, мешающие им сосредоточиться и работать (дескать, шум на улице, сосед включил радио и т. п.), укажешь на собственный пример. Тем самым тебе легче будет подвигать людей к осознанию, что суть дела все-таки в них самих, а не в окружающем мире.

А с молодыми друзьями Надежды Михайловны — их действительно окажется много — я вскоре познаком­люсь. Особо теплые отношения у меня установятся с Га­лей, которую Надежда Михайловна представила как свою духовную дочь.

Галя осталась в моей памяти вечно спешащей (под ее постоянной опекой то больные подруги, то дети под­руг, нуждающиеся в сиделках и нянях), вечно голодной (в круговороте неотложнейших дел некогда приготовить обед или завтрак) и всегда пребывающей в приподнято-восторженном состоянии духа. Обжигаясь горячим чаем, торопливо глотая его, потому что опять надо куда-то мчаться (на этот раз, кажется, за город), она успевает поделиться с нами размышлениями по поводу символики церковных строений.

— Ведь луковицы церквей, — говорит она возбуж­денно, — это как бы пламена свечей, обдуваемых вет­ром. А значит, храм — это своеобразный подсвечник с постоянно возжженными свечами.

Византийцы считали храм частью неба на земле и строили соборы в виде полусферы. Эту полусферу, при­шедшую из Царьграда, Руси было суждено превратить в сферу Беспредельности. Язычество достигло высокого уровня, оно имело свою космогонию, и потому византий­ское зерно упало не на бескультурную почву. Русь обо­гатила византийское начало лирической струёй. Космиче­ский дух соединился с душой человеческой, — вот так и родилось русское православие.

Невзирая на то, что Галя приближалась к пенсион­ному возрасту. Надежда Михайловна обращалась с ней, как с малым ребенком. То и дело отчитывала ее за непослушание. И больше всего ей доставалось за то, что она, по мнению Надежды Михайловны, берет на себя слишком большую ношу, что, заботясь о других, не про­являет минимума заботы о себе.

Признаюсь: когда мне приходилось это слышать, я думал, что в том же самом можно упрекнуть и Надежду Михайловну тоже. Но излагать свое мнение на сей счет не считал себя вправе.

Репродукция «Мадонны Литта» повлекла за собой разговор о Леонардо да Винчи. Выяснилось — оба мы поклонники великого флорентийца. Оба ставим его на особое место, выше всех других художников.

— Когда я была гимназисткой, — сказала Надежда Михайловна, — мне удалось вместе с группой своих подруг побывать в Милане и увидеть «Тайную вечерю». Был вечер, сумерки, а на меня хлынули потоки света. И фигуры, казалось, двигались, и, казалось, о чем-то го­ворили.

Для меня, — продолжала Надежда Михайловна, — несомненно, что Леонардо да Винчи — это пророк, Учитель с большой буквы. Обратили ли вы внимание, что его взгляд на Землю и жителей Земли несколько отстранен­ный, как будто глядит он на нас из Космоса. Позвольте вам прочесть это.

Надежда Михайловна извлекла из ящика стола тет­радь, перетянутую резинкой. Нашла отчеркнутое крас­ным карандашом место.

— Вот что он писал, например. «На Земле всегда будут происходить опустошительные войны... И смерть нередко будет уделом всех борющихся сторон. С беспре­дельной злобой эти дикари уничтожат множество деревь­ев в лесах планеты, а затем обратят свою ярость на все, что еще найдется вокруг живого, неся ему боль и раз­рушение, страдание и смерть. Ни на земле, ни под зем­лей, ни под водой не останется ничего нетронутого или неповрежденного. Ветер разнесет по всему миру лишен­ную растительного покрова землю и присыплет ею остан­ки существ, наполнявших когда-то жизнью разные страны».

Ведь это же как будто сказано именно о нас, подошед­ших предельно близко к черте Апокалипсиса!

— Значит, — обратился я к Надежде Михайловне,— если верить Леонардо да Винчи, положение наше без­надежно.

— Это не так. Вернее, не совсем так. Из Космоса не только предупреждают, но и обнадеживают. И кто зна­ет: не является ли его Джоконда гостьей из Космоса? Ведь знаменитая неразгаданная улыбка ее — это улыб­ка другого мира или, во всяком случае, человека, узрев­шего другой мир.

Видели позади нее небо и множество тропок, веду­щих к нему? Это как бы символ тех трудных земных путей, которыми идет человек, пока не достигнет спаси­тельной и спасающей всех нас гармонии.

Говорят: если долго смотреть на картину, то можно увидеть, как дышит грудь Моны Лизы. Поэтому сам Леонардо да Винчи считал, что ему удалось создать со­вершенное произведение. И до самой смерти не расста­вался с этой гостьей из Космоса.

И вот кофе выпит. Чашки убраны. Небольшая пауза. У Надежды Михайловны изменилось выражение лица, стало собранней и строже, ибо она считает, что мы при­ступаем к самому главному.

— Я знаю, — обращается она ко мне, — что вам не­обходим разговор со мною. Об этом я была предупреж­дена. Об этом мне сообщили по «беспроволочному теле­графу». Поэтому весь сегодняшний день я освободила для вас. Начнем с вопросов. О чем бы вы хотели спросить меня?

Я растерялся, потому что никаких вопросов в тот мо­мент у меня не было.

— А они обязательно «должны быть, — настаивала Надежда Михайловна, — ибо атмосфера общения друг с другом зависит от их характера и качества. Ведь вопрос (если он не праздный, не интеллектуальный, а вырастает из глубинной сущности) всегда есть концентрация чело­веческого духа. И умение задать вопрос, поставить его должным образом говорит о степени внутренней подготовленности человека.

Помните легенду о Парсифале? В поисках святыни рыцарь проделывает труднейший путь, побеждает опасности и соблазны, и вот перед ним возникает волшебный замок. Единственное, что требуется сейчас от рыцаря: обратиться с вопросом, ради которого он, собственно, и отправляется в такое далекое странствие. Но рыцарь не в состоянии это сделать: то ли потому, что все силы из­расходовал на предшествовавший путь, то ли потому, что внутренне не собран и рассеян. Замок исчезает. И ры­царь должен все начать сначала, должен повторить прой­денный путь, но теперь с еще большими опасностями и трудностями, чтобы снова увидеть замок и задать нако­нец-то столь необходимый вопрос.

Собственно, человек, жаждущий духовного, и должен чувствовать себя Парсифалем. Раз он ищет, то волшеб­ный замок может возникнуть внезапно в любой момент жизни, но и исчезнуть тут же, если человек не готов к его восприятию.

— Поскольку вы в затруднении, — сказала Надежда Михайловна, — поступим по-иному. В порядке исключе­ния давайте я вам помогу сформулировать ваши вопро­сы. Вспомните, были ли случаи в вашей жизни, которые, на ваш взгляд, выходят за рамки обычного и которые, может быть, представляют какую-то загадку для вас до сих пор?

Я отвечал, что были. Три эпизода навсегда врезались в мою память.

Первая история произошла в детстве, когда мне было семь лет. Наше село располагалось вдоль реки Потудань. Я только-только научился плавать и очень этим гордил­ся. Обычно я демонстрировал свое умение прилюдно, под­страхованный другими ребятами, но на этот раз решил поплавать в одиночку. Выбрал пустынное место, зашел в воду. Вода по колено, потом по пояс, а потом — бултых — как будто провалился в какую-то яму, и холод­ный водоворот омута закрутил меня. От неожиданности и страха я забыл недавно приобретенные навыки. Стал кричать, звать на помощь. Но люди находились от меня достаточно далеко и не обращали внимания на крики. Может, думали, балуется.

Постепенно силы стали оставлять меня. Стал погру­жаться в глубину, время от времени, как бревнышко, выныривая на поверхность. А потом и выныривать пе­рестал и почувствовал, что теряю сознание. И вдруг как бы в сумерках я увидел рядом с собой что-то длинное и белое. Холодеющими руками я вцепился в это длинное и белое. Рывок. И меня выбросило на мелководье.

В общем, это было стечением обстоятельств, которое в своем положении я мог воспринимать как чудо. Когда я уже был под водой, к месту моего неудачного заплы­ва подошли два подростка. На спор один из них вы­звался перенырнуть речку. Думаю, что он выиграл бы этот спор — не такая уж она широкая, — если б я не прервал его подводное плавание.

Буквально вытряхнув меня на мелкое место, он сто­ял рядом со мной, а зубы его выбивали дробь от испуга. Бог знает, что пережил мой невольный спаситель в то короткое мгновение, когда холодная глубина мертвой хваткой вцепилась в его ногу.

— Вам сколько было? Семь?

— Ровно семь, — подтвердил я.

— А это как раз тот рубеж в жизни человека, когда завершается его ангельский безгрешный период и когда душа становится ответственной за все, что она делает. Примите как гипотезу, но не как истину: может, душа ваша убоялась испытаний и тягот будущей жизни и от­ветственности своей тоже? Может, дрогнула на мгновение и попыталась уклониться от выполнения задачи? А ее, — Надежда Михайловна улыбнулась и указала рукою вверх, — остановили и, может быть, вразумили, что предначертанное и намеченное, как бы ни было трудно, исполнять надо.

Ну а другой случай? — спросила она у меня.

Это произошло спустя семь лет, когда мне было че­тырнадцать. Я учился в девятом классе, причем в классе был самым младшим. Дело в том, что тогда принимали в школу с восьми или даже девяти лет. Мне же — благо­даря собственной настойчивости, а также благодаря зна­комству моих родителей с учителями — удалось посту­пить в школу в шестилетнем возрасте. Естественно, я во всем тянулся за своими более старшими сверстниками, стараясь им ни в чем не уступать. А последние годы в школе — это пора начинающихся романтических отно­шений с девчатами (во всяком случае, так было в наше время), первых любовей. По примеру своих однокашни­ков я подружился с девочкой из параллельного класса и считал своим долгом провожать ее из клуба — после ки­но или концерта самодеятельности — на дальний конец седа. Расстояние приличное, но по молодости лет я его не замечал.

И вот после очередного провожания возвращаюсь до­мой. Время где-то близко к полуночи. Морозно. Звезды. И ни души. И вдруг замечаю, что в доме — он в левой стороне от меня — мерцают разноцветные огоньки: желтые, синие, красные (больше всего красных). Думаю: ребята балуются цигарками. И тут же вспоминаю: дом заколочен досками, в нем никто не живет. Подхожу бли­же и вновь убеждаюсь: дом заколочен досками. Тем не менее, непостижимым образом сквозь стены вижу хаоти­ческое блуждание огоньков. Мало того: когда я порав­нялся с домом, раздался дикий нечеловеческий хохот, да такой, что все оцепенело у меня внутри. И самое главное: чувствую, что не могу ни бежать, ни остановиться. Как автомат, иду тем же размеренным шагом, что и шел. Как будто ничего и не случилось.

Сворачиваю на другую улицу и — новое явление. У хаты с обледеневшей соломенной крышей черная кош­ка. Да нет, ошибся — не кошка, собака. Вглядываюсь — а это уже не собака, а лошадь. Лошадь растет и стано­вится выше хаты.

И все это совершается беззвучно, как в немом кино. Как будто картинка из сказки Гоголя предстала передо мной наяву. Причем должен заметить, что галлюцинаци­ям до этого не был подвержен (после этого тоже).

Все в том же оцепенелом состоянии продолжаю свой путь. Уже недалеко от своего дома. И вдруг голос —как будто небо раскололось надо мной:

— Куда идешь?

И вот тут-то я, наконец, испугался, а ноги мои обре­ли подвижность. Я припустил что есть духу. Взбежал на крыльцо. Застучал в дверь. Бабушка, открывшая мне, говорила, что на мне лица не было.

На другой день на лыжах я отправился к дому, так напугавшему меня. Ничего особенного. Дом как дом. По­степенно впечатление стерлось, я вновь провожал де­вушку, вновь возвращался, проходя с некоторой опаской мимо заколдованного дома. Но он уже ничем не прояв­лял себя, и никаких огней я больше не видел.

— Ну, это, — улыбнулась Надежда Михайловна, — пожалуй, опять возрастное. Считается, что именно в че­тырнадцать лет дух овладевает человеком, оккупирует, так сказать, полностью тело, предназначенное для него. Момент этот ответственный, переломный и, как правило, сопровождается мучительными изменениями в физиоло­гии и психике.

Третья история случилась в Москве, когда мне было уже тридцать. В тот день нервы мои были напряжены до предела. Возбужденное состояние духа, в котором я находился, послужило причиной обморока близкого мне человека. Пришлось вызывать «скорую», а мне превра­щаться в сиделку.

Так как я не слишком полагался на свое умение,то пригласил на помощь одну знакомую. Глубокой ночью, отдыхая от дежурства, мы сидели на кухне за чашкой чая. Я пребывал все в том же возбужденном настроении и с нарастающим пафосом вел разговор. Неожиданно в ка­кой-то момент своего монолога я почувствовал в себе при­лив необычайной, прямо-таки сверхъестественной силы. Собеседница потом говорила, как изменилось мое лицо, как расширились глаза, как вздыбились волосы, словно наэлектризованные. Странное ощущение возникло во мне: если прикажу вот этим стенам «валитесь», они немедлен­но рухнут.

И вдруг — щелк! Над головой ночной собеседницы вспыхнуло яркое сияние. Оно представляло собой как бы корону, испускающую лучи коричневого цвета. Виде­ние было столь четким и даже слепящим, что я вынуж­ден был закрыть глаза.

Тогда я не был еще начитан в оккультной литерату­ре, не имел понятия об ауре и потому самым элементар­ным образом испугался. Что я только не предпринимал, дабы прогнать наваждение. Плескал в лицо холодной во­дой, пил валерьянку. Ничего не помогало. Корона сия­ла как ни в чем не бывало. Испуг передался моей знако­мой, она уже знала о случившемся и время от времени спрашивала с надеждой: «Не погасла?» — «Нет», — с отчаянием отвечал я.

Ситуация, что и говорить, любопытная и парадоксаль­ная: в центре Москвы, в квартире, залитой электрическим светом, сидят два цивилизованных человека и не могут справиться с элементарным суеверным страхом, увы, тор­жествующим над их рациональным мышлением.

Аура держалась устойчиво в течение нескольких ча­сов. Исчезла лишь на рассвете.

А силы, возникшейво мне, я испугался еще больше. Мысленно воззвал к кому-то неведомому: «Лиши меня этой силы, ибо не знаю, как ее использовать».

— Данный случай наиболее прост и объясним, — за­явила Надежда Михайловна. — Дело в том, что в вас несомненно проснулся и заработал один из невидимых центров: плексус (если употреблять западную термино­логию), чакрам (если употреблять индийскую). Они обычно пробуждаются в человеке после тридцати лет. Вы, а вернее — ваше сознание, оказались неподготовлен­ными к этому событию. А что касается силы, которую вы почувствовали в себе, зря от нее отказались. Не отка­зываться было надо, а сказать: «Отдаю ее Господу Бо­гу». Так я, например, и поступила, когда пережила по­добное состояние. Ощущение силы пронизало меня, ко­гда я ехала в трамвае, причем переполненном людьми. Спаслась лишь тем, что повторяла: «Отдаю эту силу тебе, Господи!» Говорю об этом специально, чтоб вы учли это на будущее.

Я пообещал, что если паче чаяния такое опять слу­чится, то я обязательно последую ее совету.

— Евангелие от Матфея, надеюсь, читали? — полуво­просительно, полуутвердительно сказала Надежда Ми­хайловна. — Помните заповеди блаженства? Помните первую из них: «Блаженны нищие духом; ибо их есть Царство Небесное»? Сколько сомнений и споров возникло из-за нее! Не­которые на этом основании считали, что благодать Божия может коснуться лишь юродивых и безумцев. Дру­гие видели в ней унижение человеческого достоинства. Лев Николаевич Толстой даже выдвинул гипотезу, что она появилась в результате ошибки переписчика. Но ошибся не переписчик, ошибался Толстой, не понимая, что данная заповедь — это формула великой мобилизую­щей силы.

Прежде всего, нищий вовсе не значит бедный. Нищий тот, кто смиренно просит подаяния. Бедность же может сочетаться с гордыней, и есть люди, которые не унизят­ся до милостыни, даже если будут умирать с голода. Лишь активно просящий о помощи имеет шанс получить ее. Точно так же, как на улицах стоят с протянутой ру­кой, так и мы должны просить — постоянно просить — подаяния в мире духовном. Только к таким людям, в ко­нечном счете, может прийти и приходит озарение.

Текст Евангелия как бы соткан из символов. Если не попытаемся приоткрыть ткань таинственного — не смо­жем понять многого, может быть, даже самого главного. Вот одно из нерасшифрованных мест в Еванге­лии от Иоанна (а таких у евангелистов, смею уверить, немало).

Филипп, будущий ученик и апостол Христа, прихо­дит к некоему Нафанаилу — судя по всему, человеку уважаемому и авторитетному. Спешит поделиться радо­стью: объявился обещанный библейскими пророками спаситель человечества — Иисус, сын Иосифа из Наза­рета. Но Нафанаил не склонен разделять энтузиазм Фи­липпа. В его словах — недоверие и ирония: «из Назаре­та может ли быть что доброе?» По-видимому, Назарет пользовался дурной славой, и это в еще большей степени настраивало Нафанаила на скептический лад.

Но любопытства ради он идет взглянуть на Иисуса. Иисус встречает его восклицанием: «Вот подлинно Изра­ильтянин, в котором нет лукавства». А потом говорит: «Прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя».

И происходит невероятное. Скепсис Нафанаила исче­зает в одно мгновение. Убежденно и горячо он возглаша­ет: «Равви! Ты — Сын Божий. Ты — Царь Израилев».

Что же произошло? А произошло то, что невозможно понять, если не учесть малоизвестное обстоятельство: смоковница являлась символом седьмой — высшей — ступени посвящения ордена ессеев, находящегося в Иудее на нелегальном положении. Эта ступень называлась «Со­вершенный» или «Победитель», и ее удостаивался тот, кто сумел победить свои человеческие слабости и, очищенный, принял на себя миссию служения Богу. Посвя­щение совершалось в строжайшей тайне под кроной смо­ковницы. В ритуале принимали участие лишь глава ор­дена и сам посвящаемый. Лишь они — двое — знали об этом, ну и, конечно, Бог.

Вот почему слова Иисуса вызвали такую реакцию у посвященного седьмой степени, каковым являлся Нафанаил. Они прозвучали для него как пароль.

Отнюдь не невежественными рыбарями были апосто­лы и евангелисты (как иногда их пытаются предста­вить). Они были посвященными. Они прекрасно знали тайную иероглифику древней мудрости, в которой как бы зашифрован космически-посвятительный путь человека. Моя работа и состоит в изучении символики Евангелия, неразрывно связанной с эзотерическими источниками древности, и ее расшифровке. Если хотите, приобщайтесь к этой работе и вы.

— С удовольствием, — отвечал я, —но, естествен­но, в качестве ученика.

— Хорошо. Но тогда я ставлю свое условие тоже — не видеть во мне Учителя. Ибо — как сказано в Еванге­лии, и этого закона я придерживаюсь всю жизнь — Учи­тель у нас один: Иисус Христос. Будем учиться вместе.

 

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗНАКОМСТВА

«Из биографических рассказов Надежды Михайлов­ны» — так, пожалуй, я мог бы назвать эту главу. Днев­ник я никогда не вел (исключая путевые тетради неко­торых зарубежных поездок). Но встреча с Надеждой Михайловной заставила меня перестроиться. По горячим следам я перекладывал на бумагу содержание наших бе­сед. Потому и имею возможность воспроизводитьих се­годня, не напрягая памяти, не фантазируя и ничего не добавляя.

— В этой жизни, — говорила Надежда Михайлов­на, — я изживаю трудную карму. И началась она бук­вально со дня моего рождения. Меня сразу невзлюби­ла мать. Когда после рождения меня поднесли к ней, я показалась ей чрезвычайно похожей на брата ее, кото­рого она терпеть не могла. И эту нелюбовь она распро­странила на ребенка. До пяти лет я жила у бабушки и совершенно не знала материнской ласки. Потом мать за­брала меня к себе. Но к тому времени у меня появилась младшая сестра. Помню, в детской она качает ее кро­ватку. А я ною:

— Мам, приласкай меня.

— Отстань. Ты большая.

И вот это «ты большая» определило всю мою жизнь. С детства и до старости всегда «я большая». Всегда о ком-то забочусь, кому-то помогаю.

Замужем никогда не была. Некогда было. Учеба — я занималась живописью, — а потом на руках у меня очутились больные родственники. Просто не было вре­мени для личной жизни.

_ Чего, чего, а времени на личную жизнь у людей обычно хватает, — возразил я. — Значит, у вас устрем­ленность другая была.

. — Очевидно, так, — согласилась Надежда Михайловна. — Но я очень хотела ребенка. Обращалась с прось­бой к Богоматери: «Ведь у тебя был ребенок. Сделай так, чтоб был и у меня, пусть даже незаконный». Но вот не получилось.

— Зато теперь у вас столько детей, — сказал я.

— Да, но мне хотелось, чтоб он был у меня в жи­воте.

— Сны я вижу редко, но когда вижу, то, как прави­ло, это сны-предвидения. И первый такой сон мне при­снился, когда мне было семнадцать лет, и когда я была далека от всякой мистики. Я увидела себя в лесу и уви­дела, что надвигается нечто ужасное и мохнатое. Это была Смерть. И я поняла, что от нее мне надо спасать самых близких людей: отца и брата. А спасти можно единственным способом: взобраться на дерево, чтобы Смерть не увидела. Я взобралась на верхушку, и в тот же момент Смерть меня увидела. И я умерла.

Помню ощущение: я стою, живая, и с недоумением смотрю на свое неподвижное тело. А потом радость, не­вероятная радость охватила меня, светлые существа окружили меня.

— Я хочу остаться здесь! — закричала я.

— Ты можешь остаться, — сказал мне чей-то го­лос. — Но для этого ты должна подняться по ступень­кам вот того храма.

Мне показали на высокий, увенчанный куполами храм. Поднялась. Уселась на последнюю ступеньку.

— Нет, ты должна посмотреть в окошко. В зеленой стене растений заметила окошко и заглянула в него.

Передо мною возникла картина города, обычного города. Шел дождь, и шли обычные люди, укрывшись зон­тиками. И чувство любви, острой-острой любви к этим людям пронизало меня насквозь. И я воскликнула:

— Нет, я не могу остаться. Я должна вернуться к ним, помочь им прийти сюда.

И я проснулась. Когда мне бывало трудно, я вспо­минала этот сон и говорила себе:

— Не ропщи. Ты сама избрала себе эту участь.

— Незадолго до революции я с моей сестрой и гим­назической подругой решила совершить паломничество к мощам святого Сергия. Паломничество мы начали, как и положено, с Хотькова, где тогда располагался женский монастырь. Придя пешком из Москвы, остановились в монастырской гостинице. Покормили нас гречневой ка­шей, отвели в комнату, где стояли три аккуратно убран­ные кровати. Мы уже собирались ложиться, как вдруг заметили, что на стенах шевелятся обои. Заглянули за обои, а там — о ужас! — несметные полчища клопов. Мы выскочили как ошпаренные из комнаты, заплатили сколько следует за несостоявшийся ночлег и — на ули­цу. Смотрим, а там народ бежит: схимонахиня вышла из своих покоев, и все бегут, чтоб получить ее благосло­вение. Схимонахиня — последняя ступень мона­стырского пострижения. Обычно она находится в мо­литвенном уединении и чрезвычайно редко бывает на людях. Побежали и мы. Она дала каждой из нас благослове­ние, сопроводив его какими-то словами. Сестре сказала: «Ох, как нужно тебя благословить!» (Через три года се­стра умрет в тюрьме от сыпняка.) Подруге сказала: «Да­леко поедешь». (Во время гражданской войны она вый­дет замуж за белого офицера и эмигрирует.) А мне ни­чего не сказала. А я была самолюбивая. Стою в недоумении. Она посмотрела на меня и говорит: «Чего же мне благословлять тебя, когда тебясам Бог благо­словил».

А на обратном пути, на вокзале теперешнего Загорска я купила книгу Рамачараки «Пути достижения индий­ской йоги». Там мне понравилась одна медитация, для которой надо вставать в четыре часа утра и садиться в определенной позе. Я сделала все по правилам. И дей­ствительно, я почувствовала, что как будто отделяюсь от тела. И тогда я впервые услышала внутренний голос, но как бы идущий извне. Теперь-то я понимаю, что это го­лос Учителя. Но тогда я этого не понимала. А голос про­изнес:

— Немедленно прекрати и никогдаэтим больше не занимайся.

Голос был такой властный и убедительный, что я сра­зу ему поверила, и никогда больше такими упражнения­ми не занималась.

— Самое значительное переживание я испытала в два­дцать один год. Это было на Пасху. Тогда дела с живо­писью и дела семейные — все обстояло хорошо. А я не была счастлива и хотела понять: зачем я живу? После пасхальной службы вечер и часть ночи я просидела на балконе седьмого этажа. Ждала: должен появиться Хри­стос. Но Он не появился. Я легла спать. И перед тем как заснуть, я в отчаянии закричала:

— Христос, если Ты есть, Учителя, если Вы есть,Выдолжны появиться. Вы не имеете права не явиться.

И провалилась в забытье без сновидений. И ничегонепроизошло.

На другой день я пошла в гости к крестной (она жи­ла в Сокольниках, мы — на Мясницкой). И, возвра­щаясь от нее (это было примерно в три часа дня), я неожиданно вступила в другой мир. Мир иного измере­ния — без всякого усилия с моей стороны — раскрыл­ся для меня. Я увидела Христа, я увидела свое высшее «Я». Я прозрела прошлое и будущее свое. Я ощутила Вечность. Я почувствовала, как пульсирует мое бытие в Боге. Причем это было так реально, что для меня ско­рее нереален стол, нереальны вы, сидящий передо мной, а не тот мир, внезапно открывшийся мне. Состояние это продолжалось часа три. В мире физическом я двигалась, ощущала людей, разговаривала (но все это происходило отдельно и отстраненно от меня). Помню ужасного вида нищего, прошлую и будущую жизнь которого я прочла. Такое больше со мной не повторялось. Такое, оче­видно, переживается лишь один раз.

— Вы, конечно, знаете знаменитое изречение Маркса: «Религия есть опиум для народа». С ним у меня связано забавное воспоминание. После революции это изречение тиражировалось в большом количестве в виде лозунгов. Как правило, они водружались на фронтонах зданий не­подалеку от церквей и часовен. Повсюду только и ви­дишь: «Религия есть опиум для народа».

Однажды я взяла извозчика. Едем мимо Тверской. Вдруг он оборачивается ко мне и говорит:

— Какой хороший лозунг. Не правда ли, барышня?

— Чем же он хороший? — в недоумении спраши­ваю я.

Он объясняет:

— Конечно, хороший. Когда человек болеет, ему да­ют опий, чтоб полегчало от лекарства, чтоб боль утих­ла. Так же и с молитвой. Прочтешь ее — и на душе легче, и успокаиваешься потихоньку. Как будто лекар­ство принял. Так что лозунг этот в самую точку и по­падает.

— Я очень любила Кремль. Путь в школу лежал че­рез кремлевские площади, я готовилась к экзаменам в кремлевском саду; словом, он был как бы продолжением дома моего. И к тому же я знала духовную значимость Кремля.

Я знала, что в особо избранных местах планеты за­ложены священные магниты. Заложены они под египет­скими пирамидами, тайна которых еще не раскрыта. На­ходятся они и в основании кремлевского холма. И пото­му здесь все пронизано огненными токами. Сходите в Успенский собор, постойте в безмолвии несколько минут у гробницы патриарха Гермогена и, если будете чутки и внимательны, обязательно почуете эти токи.

Не надо также забывать, что Кремль и Москва нахо­дятся под защитой Троице-Сергиевой лавры, под защи­той духовной волны преподобного Сергия. А что такое Троице-Сергиева лавра? Если прибегать к терминологии Рериха, то это не что иное, как русская Шамбала. Суще­ствует предание, что создатель обители русской Шамбалы, святой Сергий, преодолевал расстояние от монасты­ря до Кремля в течение ночи. Возможно, не одну ночь забирал у него этот путь, но шел он непременно в ноч­ное время. Почему? Да потому, что тогда атмосфера осо­бенно насыщена космическими излучениями. Да потому, что в тишине и одиночестве легче было прокладывать сокровенные пути среди девственных и дремучих лесов, которыми была окружена тогда Москва. Духовный центр России как бы физически смыкался с ее политическим центром и освящал его своими флюидациями.

И вдруг узнаю — Кремль закрывают. Это было весной восемнадцатого года. Я не могу попасть в Кремль! Но я была боевой и неукротимой. Пригляделась: люди показывают красные удостоверения, часовой их пропу­скает. А у меня студенческий билет красного цвета. По­казываю часовому. Пропускает. Так и стала ходить в Кремль. И вот однажды я попала в Успенский собор. Попала тогда, когда пустоту его стали заполнять мона­хи. Кремль был закрыт, но монастырь на его территории еще действовал. Нечто особенное ощущалось в окружа­ющей обстановке. Неожиданно — я не успела заметить, как это произошло, — появился синодальный хор. Это — необыкновенное зрелище. Как будто ожили фрески. За­тем внесли патриарха. Не ввели, как обычно, под руки, а внесли на золоченом сиденье. Началась служба. Одни монахи, из светских — лишь я одна. И только после я узнала: это было последнее прощальное богослужение в Успенском соборе. После этого он был закрыт.