ЛЕГЕНДЫ МАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ 3 глава

А вот эту историю Надежда Михайловна выделяла особо. Рассказав ее, она попросила обязательно ее запи­сать, что я, разумеется, и сделал.

В сталинские времена — помимо других вещей — практиковалась высылка людей в определенный город или определенное место, где их бросали на произвол судьбы. Как устроишься — дело твое, но проживать раз­решалось только здесь, и нигде более.

Двух монахов из подмосковного монастыря сослали в Архангельск. Высадили. Иди куда хочешь. Ходят они по городу, заходят то в один дом, то в другой. Но кто же пустит — ссыльные. Но они не теряют надежды, призы­вают на помощь Царицу Небесную и продолжают по­иски жилища. Вот уже и вечер. Вышли на окраину. Ви­дят — на самом конце города изба, огонек светится.

— Зайдем туда.

Постучались. Выходит женщина и сразу с криком бросается к ним: — Где же это вы до сих пор пропадали? Мне Божья Матерь еще с утра сказала, что вы придете. Я пирогов напекла, баньку истопила. А они все шлендрают и шлендрают по городу.

Надежда Михайловна засмеялась и с удовольствием повторила:

— Все шлендрают и шлендрают по городу. Здорово отчитала. И ведь не за себя обиделась, а за Божью Матерь. В старину, кстати, считалось, что Россия — это Дом Бо­городицы. А такой дом, как понимаете, должен быть ши­роко открыт для странников и нуждающихся.

Честно говоря, меня несколько тревожила мысль о том, как отнесется Надежда Михайловна к письму ги­малайских Махатм, адресованному Советскому прави­тельству в 1926 году. Только что я опубликовал свою первую статью о Рерихе «Русский друг Индии», где при­вел текст этого документа, до той поры практически не­известного.

Я не опасался за основной пафос послания, в кото­ром приветствовались акции, призванные освободить дух человеческий от унизительных оков. «...Вы раздавили пауков наживы. Вы закрыли ворота ночных притонов. Вы избавили землю от предателей денежных... Вы при­знали ничтожность личной собственности... Вы прекло­нились перед красотою».

В конечном счете, ведь все это так совпадало с рево­люционным стилем поведения Иисуса Христа, который изгонял, как известно, торгашей из храма и обличал с беспощадной резкостью фарисеев и начетчиков-книж­ников.

Беспокоила меня фраза, с которой, собственно, и на­чиналось письмо, и которая успела вызвать возмущение некоторых моих знакомых, считающих себя верующими. «Вы упразднили церковь, ставшую рассадником лжи и суеверий».

Но к моему величайшему удивлению. Надежда Ми­хайловна, столь усердно посещающая церковь и неуклонно исполняющая церковные предписания, отнеслась к этой фразе совершенно спокойно. Более того. Она сказала:

— Я воспринимаю ее через призму давней, но очень значимой для меня встречи. Она произошла вскоре пос­ле революции на Благовещенье. Так уж получилось, что патриарх Тихон вел службу в той церкви, к приходу ко­торой мы принадлежали. Не помню, каким образом (может быть, потому, что у нас были знакомые из церков­ного старостата), но я попала на банкет по случаю пра­здника. И сидела я за столом в оригинальном соседстве. По одну руку — патриарх, по другую — старик, настоя­тель Успенского собора. Патриарх накладывал мне что-то на тарелку, но я, хотя время было голодное, совер­шенно игнорировала еду, потому что слушала, что го­ворит мне настоятель Успенского собора, обладавший, кстати, высоким правом от имени Бога венчать царей на царствование. А он, почему-то обращаясь ко мне, дев­чонке, говорил буквально следующее, что церкви пред­стоят гонения и разрушения, что виновато в этом само духовенство, которое недостойными поступками навлекло на себя грозу. Церковь должна быть разрушена, чтобы очиститься и возродиться.

Вот вы видели отца Владимира, — продолжала На­дежда Михайловна. — А знаете ли вы, что, если б он был священником до революции, синод наверняка упек бы его в дальний монастырь, в ссылку. За его неорди­нарность и чрезмерную отзывчивость.

Перед революцией священники превратились в замк­нутую касту, пекущуюся о доходных приходах, о мате­риальных благах. Грубость и нетерпимость их были ужасны. Помню, как пятнадцатилетней девочкой попала на исповедь к священнику, который задавал мне прямо­линейные циничные вопросы. Это было так оскорбитель­но, что после я три года не ходила на исповедь и чуть-чуть не превратилась в атеистку.

А вспомните скандальную историю отлучения Льва Николаевича от церкви! Вспомните преследования, ко­торым подвергались старцы Оптиной пустыни, поскольку не вписывались в бюрократически-официальную структуру церкви! Не случайно, что Толстой, когда бежал из дома, первым делом направился в Оптину пу­стынь, где его, невзирая на официальное отлучение от Церкви, приняли и приютили как родного. Преследуемые всегда находят общий язык друг с другом.

Так вот, та церковь должна была быть разрушена, она была разрушена. Вернее, разрушена не церковь, а церковность. Церковь не как организация, а как носи­тельница живого духовного начала осталась. Именно к ней и относятся слова Иисуса Христа: «Созижду цер­ковь, и врата адовы не одолеют ее».

Разумеется, и в письме Махатм речь идет об отказе от церковности, ставшей камнем преткновения на путях духовного развития людей. Видеть же в нем чуть ли не санкцию на гонения и преследования, которые обрушат­ся на церковь позже, — значит быть во власти или за­блуждения, или предубеждения. В двадцать шестом го­ду, когда пришло письмо Махатм, — я отлично помню это время — положение церкви более или менее стаби­лизировалось. Да и в послании о проблеме церкви гово­рится в прошедшем времени («Вы упразднили цер­ковь»), имея, по всей вероятности, в виду уже совершив­шийся акт отделения церкви от государства.

Другое дело, что потом положение церкви разитель­но изменилось. В буквальном смысле слова, истекая кровью, ей пришлось протискиваться через адовы врата. Да и сейчас, хотя формы борьбы с церковью стали мяг­че, она является и гонимой и презираемой.

Одним словом, положение церкви изменилось, а не­гативная фраза о церкви в письме Махатм осталась. Это порождает, да и будет порождать смущение в умах. Тем не менее, думаю, что отказываться от нее не следует. Она должна жить как предупреждение тем же самым церков­никам, что и в будущем они могут привести церковь на грань разрушения, если не усвоят полученного урока и если — не дай Бог! — из гонимых опять превратятся в гонителей.

Как-то я познакомил Надежду Михайловну с лю­бопытным эпизодом из жизни Рерихов в Гимала­ях. Местный почтмейстер-индус попросил у них Еванге­лие, о котором был наслышан, но не читал. Через ка­кое-то время он возвратил книгу с таким умозаключе­нием:

В этом прекрасном Учении я не нашел и следов современного христианства.

А ведь боюсь, что он прав, — с грустью в голосе произнесла Надежда Михайловна.— Мне рассказывали, что на Западе видели храм, над дверями которого была надпись: «Нищим вход воспрещен». О каком же христианстве здесь может идти речь? На порог этого храма не пустили бы и Христа, ибо он общался с нерес­пектабельной публикой — нищими, блудницами, мыта­рями — и сам потому стал нереспектабельным.

Вот вам типичный пример современного фарисейства, которое напрочь изгнало из памяти и совести великую заповедь, что истинный христианин — это тот человек, ко­торому Бог поручил заботу обо всех людях. Обо всех. Без единого исключения.

В очередной раз заговорили о Толстом. Надежда Ми­хайловна прочла отрывок из его письма — помечено 1903 годом — писателю Наживину, ныне основательно забытому.

«Невозможно написать биографию, историю, жизнь Иисуса потому что то, что мы знаем из этой жизни, есть самое высокое в духовной области из всего того, что мы можем знать. Его слова, Его учение есть то божествен­ное откровение, которое чрез него стало нам доступно. Для того, чтоб описать его жизнь, надо объяснить источ­ник, из которого возникло это. Как же я могу описать это, когда я только еле-еле понимаю то, что он сделал для меня доступным, открыл мне? Я не только не желал бы прибавить подробности о жизни Христа, желал бы откинуть и те, которые есть».

— Прекрасно сказано! — восхитилась Надежда Ми­хайловна. — Убей Бог, если понимаю, что здесь может не устраивать церковь, даже самую что ни на есть пра­воверную.

— Вообще-то я еретичка, — заявила мне однажды, слегка иронизируя над собой, Надежда Михайловна. — Разумеется, еретичка. Ведь я решительно расхожусь с какими-то ортодоксальными догматами церкви. Я не согласна, в частности, с постановлением одного Вселенского собора, осудившего веру в переселение человеческих душ. Не согласна хотя бы потому, что реинкарнация для меня — реальность, и я отлично помню некоторые свои бывшие воплощения.

Да, да, помню, но не думайте, однако, что погруже­ние в прошлое обязательно доставляет удовольствие и радость. Это приносит и страдание величайшее, ибо ужасней ужасного — вторичное переживание трагедии своих ошибок и заблуждений. Например, помню, как в одной из жизней стала самоубийцей.

Могу подтвердить, что муки самоубийцы самые страшные муки. Недаром Данте в «Аду» изображал са­моубийц в виде деревьев с человеческим торсом и ли­цом. Дерево — символ неподвижности и прикованности к тому, из чего человек тщетно хочет вырваться.

По личному опыту знаю, как трудно потом вопло­титься, как трудно даруется потом возможность вопло­щения. И как часто, воплотившись, бывший самоубийца рано и неожиданно умирает: ребенком или в расцвете сил своих и возможностей. Нас щадят, к нам милосерд­ны, скрывая от нас картины нашего прошлого.

Разумеется, предыдущие воплощения заключают в се­бе не только трагедии, но и пронзительные мгновения восторга и радости. Однако не следует приковывать к ним слишком пристального внимания, не надо замыкать­ся на них, ибо существует опасность, что человек мо­жет загипнотизировать себя своим прошлым и устранит­ся от действий в настоящем. Единственное, о чем, оче­видно, следует помнить — что самые значительные встречи в нашей теперешней жизни приходят к нам из прежних воплощений.

Убеждена, что вы — мой старый знакомый и что мы не раз встречались с вами в предыдущих жизнях. Но, как уже говорила, не хочу копаться в прошлом, а хочу глядеть вперед.

Не миновало Надежду Михайловну и поветрие увлечения теософией. Идеи Блаватской и ее учеников в первые десятилетия XX века в России стали мод­ными.

— Мачеха моя, — говорила Надежда Михайловна,—была теософкой. Она втянула в теософию отца моего, по­пыталась приобщить к ней и меня. Правда, председатель­ница московского теософского общества сказала, что я слишком молода и что потому она меня запишет в ор­ден «Звезда Востока».

Как вы знаете, именно в это время руководители тео­софского движения Чарльз Ледбитер и Анни Безант в Адьяре взяли под особую опеку индийского мальчика Кришнамурти. На весь мир они объявили его новым мессией — вторым воплощением Иисуса Христа. А по­ка—в ожидании грядущей деятельности нового Иисуса Христа — занялись формированием штата апостолов (в число двенадцати апостолов, естественно, вошли и Лед­битер, и Безант). Для молодежи был создан духовный орден «Звезда Востока», патроном которого провозгласи­ли Кришнамурти.

Меня записали в эту организацию. Я носила, как знак принадлежности к ордену, серебряную звезду на золотой цепочке. Это мне нравилось, потому что было красиво. Ходила на собрания. Боже, что за сумбур там царил! Кто садился за рояль и пел псалмы, кто декла­мировал Бхагавадгиту, кто, приняв определенную асану, занимался медитацией, и т. д.

Однако случилось так, что вскоре я познакомилась с одним ясновидящим. Он-то и посоветовал мне выйти из ордена, потому что, сказал он, путь это неверный. Под его влиянием я и решилась на этот шаг. Меня при­нялись отговаривать, но я была непреклонна.

И в ту же ночь я увидела сон: будто иду по раска­ленным улицам какого-то южного индийского города. И вижу: навстречу идет Кришнамурти.

— Вы знаете: я ушла от вас.

— Знаю. Но все равно мы будем работать вместе. Как известно, когда Кришнамурти достиг зрелого воз­раста, он повел себя не так, как ожидали теософы. Он от­казался от услуг новоявленных апостолов. Он распустил орден «Звезда Востока» (за что я ему очень благодар­на — сказала Надежда Михайловна. — И видите, я как будто угадала его намерения, порвав с орденом.) Сохра­няя высокое уважение к своим теософским воспитате­ля, Кришнамурти решительно отверг теософские каноны. И остался в одиночестве, избрав особый путь слу­жения людям, очищаяих сознание от предрассудков и заблуждений, связанных с верой в любые — пусть даже самые величайшие — авторитеты.

— Возможно, он и прав, — добавила Надежда Михай­ловна. — Возможно, как он и обещал, мы работаем вме­сте, но не общаясь на физическом плане бытия. Ничего удивительного в этом нет. В духе — если дух действи­тельно проснулся в нас — мы все едины.

Как я понял, Надежду Михайловну весьма коробила иерархическая табель о рангах, тщательно расписанная теософами.

— Слишком уж много воображения занимают у них так называемые степени посвящения, в соответствии с которыми они пытаются с математической точностью различать ниже и выше стоящих на духовной лестнице. Че­ресчур уж благоговейный трепет вызывает у них само слово «посвящение». «Этот — имярек — принял третье посвящение, а этот — предел возможного на земле — четвертое!»

А, собственно, что означает этот термин, которому пытаются придать столь таинственную окраску? Посвя­щение — это сгустившаяся в короткий отрезок времени эволюция человечества. В силу определенных обстоя­тельств человек получает возможность пройти в уско­ренном темпе те этапы развития, которые когда-то, но, естественно, в более замедленном ритме пройдет все че­ловечество. Так что ступени посвящения — это, по су­ществу, лишь ступени открывающегося знания. А вот на какой ступени неземной иерархии стоит твой дух — сие должно быть для тебя закрыто и не интересовать тебя вовсе. Иначе получается, как говорится, арифметика вме­сто души.

Главная линия расхождения Надежды Михайловны с теософами — отношение к Иисусу Христу.

— Теософы не сумели приблизиться к тайне Хри­ста, — считала она. — В вопросе с Христом они запу­тались и запутали других. А произошло это потому, что они пытались механически расставить все по полоч­кам, земными мерками измерить неземное. Вот и _ ускользнуло от них самое главное, а именно то, что яв­ление Христа — единственное, несопоставимое ни с чем, переломное событие в космически-посвятительной жиз­ни человечества.

Теософы не поднялись до уровня мысли блаженного Августина, который утверждал, что христианская рели­гия в своей изначальной сути «существовала уже среди древних народов и не было времени, когда она не суще­ствовала».

Теософы не поняли того, что понимали Махатмы, пе­ред которыми они преклоняются и которые, в свою оче­редь, преклонились перед тайной Христа. Помнитеих слова о Христе в «Криптограммах Востока»: «Мы знали многое. Он же мог все. Послужить Его Учению решили мы тогда».

«Земля наша обогатится многими замечательными медиаторами», — писала Елена Ивановна Рерих в одном из писем, которое мне довелось прочесть, когда я изучал архивы нью-йоркского музея Рериха.

Непривычное для русского слуха слово «медиатор» больше всего, пожалуй, соответствует понятию «провод­ник». В оккультной литературе «проводником» называ­ли человека, который развил свои внутренние способно­сти до такой степени, что может воспринимать информа­цию, идущую из гиперфизического пространства, и потому может выступать в роли связующего звена между двумя мирами: видимым и невидимым.

Елена Ивановна просила, однако, не путать медиа­тора с медиумом, ибо между ними лежит разница прин­ципиального характера. Если медиум передает сверхчув­ственную информацию, находясь в сомнамбулическом, полубессознательном состоянии, то медиатор работает в полной ясности своего сознания. Если способности ме­диума определяются специфическим строением организ­ма, данным ему от рождения, то медиатором (как и йогом) не рождаются;им становятся в результате осо­бой внутренней духовной дисциплины.

«Высокий медиатор, — сообщает Елена Ивановна, — может достичь многих ступеней Йоги. Лишь самые вы­сокие для него не доступны, такие, как дальние полеты в сферы высшие и космическое сотрудничество и строи­тельство. Но для непосредственной эволюции на земле медиаторы могут даже иметь больше приложения, неже­ли Йог, оявленный на космическом строительстве».

Так вот, Надежда Михайловна и принадлежалак чис­лу людей (редчайших людей), которых Елена Ивановна именовала медиаторами. Собственно, Надежда Михай­ловна этого и не скрывала и говорила по этому поводу следующее:

— Когда во мне хотят видеть наставника и Учите­ля — а такое, увы, случается, — я отвечаю, как уже от­вечала вам: я не Учитель, Учитель у нас один — Иисус Христос. Я же обладаю двумя дарами, которыми могу поделиться: знанием и даром проводничества. Моя рабо­та с Тем, кого принято называть Учителем (а я же для себя называю его старшим братом), заключается в слия­нии с Ним во Христе. Через меня могут обратиться с вопросом к Учителю (будем уж употреблять старую, устоявшуюся терминологию), но получение ответа в зна­чительной степени зависит от самого вопрошающего: он должен быть предельно чист и искренен в своем обра­щении к Учителю, освободив себя на это мгновение от всего наносного и личного, а это трудно, ох как трудно!

Что же касается проводника, то его сознание должно быть отшлифовано, словно линза, дабы пропускать чи­стый, незамутненный свет. Когда идет работа с Учите­лем, не должно быть меня и ничего личного. Иначе не­избежны искажения.

Главное условие проводничества — безусловное и полное отрешение от себя. Представьте себе, если бя,предположим, радовалась тому обстоятельству, что про­вожу Учителя. Я б не смогла тогда донести в нерушимой цельности его мысли. Здесь должна отсутствовать даже радость. Не говоря уже ни о чем остальном.

Я не ясновидящая, — говорила Надежда Михайлов­на, отвечая на мой вопрос, каким образом она видит то, что мы, обычные люди, не имеем возможности видеть. — Могу объяснить при помощи аналогии. Можете предста­вить себе сейчас лицо Ларисы? Можете. Примерно так же и перед моим внутренним взором возникает лицо Учителя. Только это непроизвольно и неожиданно. Осо­бенно ясно вижу глаза. Но вообще я ощущаю и очерта­ния фигуры. — Надежда Михайловна скосила глаза вбок. — Вот и сейчас Он здесь.

Во время первой нашей встречи Учитель Мория — по ее словам — обозначился с чрезвычайной четкостью (как я понимаю, это и послужило решающим аргумен­том в пользу продолжения нашего знакомства).

— Он подошел так близко, что я вздрогнула.

Надежда Михайловна разделяла мысль Елены Ива­новны о том, что «медиумов много, но грядущее время позволит иметь медиаторов».

— Это время уже пришло, — говорила она, — и лю­дей, обладающих даром проводничества, будет появлять­ся все больше и больше.

Чем это объяснить? Особенностями нашей Эпохи. Де­ло в том, что Тонкий Мир предельно приблизился к зем­ному плану, и космический огонь (о котором так много говорится в Агни Йоге) пронизывает сферы физического бытия. Устраняются последние препятствия. Контакты с Тонким Миром облегчены донельзя, и они в скором будущем могут стать заурядным явлением. Но это, как вы понимаете, не заслуга людей, не результат развития их духовных центров, а заслуга времени, на уровень ко­торого нам нужно восходить.

К сожалению, люди не готовы к такому повороту со­бытий и в силу своего нелюбопытства и замкнутости, и потому, что отсутствует должная информация, а у нас еще и потому, что наложен решительный запрет на эту тему. Людей ждут серьезнейшие испытания, грозящие подчас и потерей душевного равновесия, и расстройством психики, если они стихийно и по-партизански будут втор­гаться в огнеопасные зоны Тонкого Мира. Вот почему про­блема взаимодействия с Тонким Миром и постижения его законов должна обрести, если хотите, даже научно-методологическую основу. Вот почему, очевидно, столь актуальны для нашего времени книги Живой Этики или Агни Йоги: в них, как вы знаете, все это рассмотрено подробно и основательно.

Несколько фрагментов из бесед с Надеждой Михай­ловной, которым можно предпослать тематические заго­ловки.

О внутреннем спокойствии. — Внутреннее спокой­ствие — это не свидетельство достижения, если оно идет от равнодушия или если человек старается загнать внутрь все, что его мучает, дабы не помнить и забыть о нем. В детстве и юности я была потрясающе спокойна, все неприятности принимала с непоколебимым фа­натизмом. Потратили массу усилий, чтоб вывести меня из оцепенения спокойствия, ибо это было состоянием мертвенности. Другое дело — спокойствие, вырастаю­щее из преображения чувств и сил, которые в тебе дей­ствуют. Наш путь — это не уход от страданий (не заго­нять внутрь от самого себя мы их должны), а преобра­жение и преобразование их.

— Но есть же продвинутые люди, — сказала Гали­на, — которые выше переживаний, ибо видят дальше и глубже нас. Я присоединился к ней, напомнив постулат восточной мудрости о неуместности слез. «Когда плачут, то плачут только о себе».

Но Надежда Михайловна решительно нам возра­жала.

Чем выше по духу существо, тем тоньше и глубже его сопереживание. Вспомните Христа, который прослезил­ся, когда ему сообщили о смерти Лазаря. Ведь знал, что воскресит его, но прослезился, сочувствуя страданиям, которые испытывает сейчас Лазарь.

— Выходит, что христианство, — сказал я, — в чем-то не совпадает с восточными учениями.

— Подчас оно вступает в противоречие, — сказала Надежда Михайловна, — с человеческой мудростью, ибо не забывайте: Христос принес на землю любовь и муд­рость божественные.

О йогических упражнениях. — Они таят в себе опре­деленную опасность. Человек чувствует себя как бы в броне, неуязвимым для страдания. И в результате серд­це черствеет. Христианский путь другой: он призывает не бояться страданий, идти через страдания. Страда­ние — радость. Голгофа суждена каждому из нас. И лишь через Голгофу возможно спасение и постижение истины.

О проблемах ясновидения. — Больше всего я боюсь, когда в человеке внезапно открывается гиперфизическое видение. В православии такие видения именуют «пре­лестью», в оккультных книгах — «астральным опьяне­нием». Блаватская справедливо предостерегала, что в астральном мире цветут чрезвычайно яркие розы, но под каждой розой притаилась ядовитая змея. В этих виде­ниях нужно уметь разбираться, а люди к этому, как правило, не готовы. Поэтому предпочтительнее, чтоб процесс внутренней работы осуществлялся через созна­ние и контролировался им.

Кажется, суффийская традиция говорито том, чтосуществует сто одна ступень внутреннего познания. Пер­вая — низшая, — где и больше всего путаницы, ясно­видение, вторая — яснослышание, и так далее по вос­ходящей. Так вот, высшая — сто первая сту­пень — это та, когда человек не видит и не слышит, а четко мыслит, наперед зная, как ему безошибочно дей­ствовать. Эту ступень, к достижению которой мы долж­ны с вами стремиться, я бы определила словом «ясномыслие».

О медитации. — Не надо ждать от медитации ре­зультатов. Это тренировка, необходимая и нужная, это подготовка к духовному озарению, но само духовное оза­рение приходит неожиданно; оно может прийти в доро­ге, на работе, а не обязательно во время медитации. Здесь уместно сравнение с зерном. Поливка его необхо­дима, но когда оно прорастет и взойдет, нам знать не дано.

О темных. — У темных очень развита работа с иллю­зорными формами. Они создают обманчивые вихри, в ко­торые стараются вовлечь человека. Обычный прием тем­ных — взять прекрасную идею и повернуть ее немнож­ко, сдвинуть и спутать. Темные тесно связаны с обла­стью иллюзий в астральном мире. А что такое область иллюзий? Это свет, прекрасный свет и черные точки, символизирующие обман.

В темных деяниях и темных символах в искажен­ном виде присутствуют светлые приметы. Темные умеют подавать все это ярко и могут привлечь к себе неиску­шенные души. Они стараются привлечь к себе все твор­ческое и талантливое, дабы заставить служить своим Целям.

Один из самых важных и принципиальных моментов, отделяющих темных от светлых, состоит в следующем. Темные стараются как можно шире привлечь к себе большое количество людей, рекламируя себя, зазывая и заманивая в свои сети. Что же касается нас, то мы долж­ны уподобиться человеку, который зажег свечу, но не побежит по всем закоулкам, дабы не погасить ее. Нет. Он поставит свечу на стол, и на ее спокойный свет придут не случайные, а именно те люди, которым она нужна.

О карме. — Многие думают, что изживание кармы обязательно связано с прорывом в прошлое, с показом картин предыдущих воплощений. Ничего подобного. По большей части в мелочах текущей жизни изживается карма. Вы замечали, очевидно, как неверно повернутый кран на кухне, разбитая чашка, какое-то неуклюжее движение вызывает реакцию, совершенно не соответству­ющую значимости поступка. Человек в негодовании мо­жет как бы перечеркнуть глубокие отношения, связыва­ющие его с другим. Что это значит? Это значит, что про­изошел взрыв прошлой кармы, детонатором которого по­служила ничтожная мелочь. Вот почему нужно быть осо­бенно бдительным к мелочам. И конечно, надо быть по­стоянно собранным, ибо лишь в этом состоявши вы можете противостоять нахлынувшей волне старой кармы и преодолеть ее.

О гневе. — Гнев за правду Божию не создает правды Божией. Наоборот. Он уводит от нее. Во всех случаях жизни надобно помнить, что, может, вся правда Божия вот в этой простой поговорке: кто добрее, тот умнее.

О молитве. Я выразил сожаление по поводу того раз­рыва, который существует — и существует постоянно — между молитвой, с одной стороны, и текущей жизнью — с другой. Что толку в нашей молитве, если в суете и спешке она потом забывается и все идет обычным чере­дом? А хотелось бы жить так, как творят молитву.

— Ну, это идеал, к которому должно стремиться и который трудно достижим, — сказала Надежда Михай­ловна. — Мы живем не всей полнотой сознания, у нас действует лишь маленький его участок, а полнота созна­ния проявляется лишь в отдельные моменты. Но не ду­майте, что в течение дня вы живете без молитвы. Молит­ва это как электрическая лампочка, которую вы зажгли, пробудившись. Вы привыкли к ней, вы не замечаете света лампочки, редко когда вы обратите на нее внима­ние, но она ведь есть и она горит.

От Надежды Михайловны я получил листок, который потом долго-долго хранил в своих бумагах, с текстом стихотворения двадцатилетнего солдата Зацепы. Он был «бит в ночной атаке в 1944 году. В кармане его шинели обнаружили вот это стихотворение, написанное перед боем.

Послушай, Бог, еще ни разу в жизни

С Тобой не говорил я, но сегодня

Мне хочется приветствовать Тебя!

Ты знаешь, с детских лет мне говорили,

Что нет Тебя. И я, дурак, поверил!

Твоих я никогда не созерцал творений...

И вот сегодня ночью я смотрел

Из кратера, что выбила граната,

На небо звездное, что было надо мной, —

И понял вдруг, любуясь их мерцаньем,

Каким жестоким может быть обман...

Не знаю. Боже, дашь ли Ты мне руку,

Но я Тебе скажу, и Ты меня поймешь:

Не странно ль, что среди ужаснейшего ада

Мне вдруг открылся Свет, и я узнал Тебя.

А кроме этого, мне нечего сказать...

Вот только... что я рад, что я узнал Тебя.

На полночь мы назначены в атаку,

Но мне не страшно — Ты на нас глядишь...

Сигнал... Ну что ж, я должен отправляться...

Мне хорошо с Тобой... Еще хочу сказать,

Что, как Ты знаешь, битва будет злая,

И ночью я к Тебе, быть может, постучусь.

И вот, хоть до сих пор я не был Твоим другом,

Позволишь ли Ты мне войти, когда приду?

Но, кажется, я плачу...Боже мой, Ты видишь —

Со мной случилось то, что ночью я прозрел.

Прощай, мой Бог! И вряд ли я вернусь.

Как странно... Но теперь я смерти не боюсь!

Когда я впервые прочитал стихотворение Зацепы в Аудитории — это было в тысячелетний юбилей крещения Руси, — люди не аплодировали: люди — плакали.

Революция принесла Надежде Михайловне тяжелей­шие испытания. Расстреляли отца. Брат, сражавшийся на стороне белых, погиб. Сестра умерла в тюрьме. Да и саму Надежду Михайловну неоднократно арестовывали из-за происхождения и нелояльных родственников.

— Правда, потом выпускали, но вот рукописи, изъя­тые во время обысков, — жаловалась она, — а я писала не только теоретические вещи, у меня были романы на эзотерические темы, остались погребенными в архивах ГПУ.

Но ожесточение ни в коей мере не коснулось души Надежды Михайловны, и ни разу я не слышал от нее слов негодования и осуждения (хотя, казалось бы, у нее были к этому все основания) в адрес советской власти. Она говорила:

— Когда приходит испытание, когда рушится вера, то, как справедливо сказано Лао Цзы, и выявляются истинно верующие. Воспринимать же историю через призму личной биографии, значит ограничивать себя и не понимать ее.

Сталин для меня, например, на уровне Аттилы. Но ведь даже и к Аттиле не может быть однозначного от­ношения, хотя орды его вихрем прошлись по Европе, уничтожая и сжигая города и церкви. Известно, что христианский подвижник — впоследствии его канонизи­ровали как святого, — увидев предводителя гуннов, пал перед ним на колени с восклицанием: «Приветствую те­бя, Аттила. Ты бич Господень, который пришел пока­рать нас за грехи и беззакония наши».

Сваливать вину за трагические результаты историче­ского процесса на одну — пусть самую злодейскую — личность — это, возможно, и хорошо в качестве эмоцио­нальной разрядки. Но по существу это отказ от подлин­ного анализа событий. Личность государственного масш­таба обязательно фокусирует в себе психическую энер­гию масс. Поэтому, очевидно, Гегель и говорит, что каждый народ имеет то правительство, которое он заслу­живает. Напасти приходят к нам не извне, они выраста­ют из нас самих, наших недостатков, невежества, искрив­ленных устремлений.