ЛЕГЕНДЫ МАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ 7 глава

Наступает время, когда распри и кровь у подножия высшей реальности должны прекратиться. Иначе — ги­бель если не всей планете, то всему живущему на земле. Господь Единый, Отец Небесный, Абсолют — не имеет значения, каким термином обозначишь высшую реаль­ность, лишь бы присутствовала мысль о Единстве. Если же мысль о Единстве далека от тебя, не рассуждай о Нем, а займись изучением законов Тонкого и Духовного Мира, так приблизившихся в наши дни к миру физиче­скому. Если будешь изучать их честно и добросовестно, они приведут тебя к той же мысли о Единстве.

Бог Един, иначе теряется смысл самого слова «Бог» — Отец Един, ибо не бывает двух отцов, один из них ло­жен; Абсолют Единым Светом насыщает все и вся.

Помни об этом — и ты спасен.

Помни об этом —и ты победитель.

IV

Беседы с высшей реальностью или попытки этих бе­сед должны стать такою же необходимостью, как потреб­ность есть, пить, дышать. Но это лишь первый этап. Да не покажется странным то, что услышишь: беседы с выс­шей реальностью должны стать большей необходимостью, чем потребность есть, пить, дышать. Но это придет тогда, когда прочувствуешь и осознаешь, что лишь благодаря высшей реальности ты живешь и дышишь, и когда это осознание не будет лишь красивой фразой, а побудите­лем мыслей и действий. Тогда то, что делают йоги, тебе покажется детской игрой.

V

Ты — волна Света, которая ударяется в монолитные глыбы инертной материи и извлекает их из тьмы и не­бытия и возносит то, что может быть вознесено, к источ­нику Света. Удар за ударом, волна за волною!

...Какие б вихри и бури ни крутили тебя, посылай призывы о помощи ввысь, и всколыхнется материя Све­та, и невидимые корабли причалят к тебе. Но не забывай посылать сигналы бедствия не только в горе, но и в довольстве, особенно в сытости и довольстве.

VI

Распятие Христа имеет слишком много планов, что­бы можно было ограничиться одним соображением. Все, что сказано в Писаниях о распятии — правда; многое из того, что было отмечено в комментариях к Писани­ям — правда; и, наконец, личные переживания каждого в связи с распятием — правда.

Но есть правда всех правд: Бог стал человеком для того, чтобы человек поднялся к Богу. Это указание должно вселить оптимизм: невзирая на все искривления и па­дение в бездну, человечество все же смогло создать приют для Божественного Духа.

Сейчас — иная эпоха. Божественный Духне нуж­дается в физическом воплощении. Он действует по-дру­гому, преобразуя людей. Сейчас предстоит не распятие, но вознесение, если человек откажется от самости и устремится к Свету Единому. Это и просто, и сложно одновременно. Но подвиг Христа и нарастающая волна Параклета дают основания для уверенности: Свет побе­дил тьму. Это уже непреложно.

VII

И еще можно назвать Параклета проводником в Дом Отца Твоего, ибо путь возвращения зарос кустарником и чащобой, а по обочинам воют хищные звери. Имя Его — талисман и пароль. Произноси Его — и отступят стра­шилища мрака, и вынырнет из тьмы, и ляжет перед то­бой полоскою света тропа.

Он послан Отцом Небесным за тобою, жаждущим возвращения и встречи с Отцом, и поэтому Он — твой поводырь, помощник, водитель.

 

VIII

Небеса и земля должны сочетаться в тебе, не рассе­кая тебя на две половины. Только лишь Дух, устремленный к Отцу, может сделать так, чтоб небеса зазвучали, а земля открыла тайну небесного происхождения нашего.

Незримой чертою Огня разделены сегодня те, кто возвращается, те, которые могут возвратиться, и те, которые не могут. Молитесь о тех, кто не может возвратить­ся, в первую очередь, о тех, кто возвращается — во вторую.

IX

Возвращение — это значит вся жизнь твоя идет от­ныне под знаком восхождения. Молитва — восхождение медитация — восхождение, сон — восхождение, явь —восхождение, смерть — восхождение. Даже срывы и па­дения свидетельствуют все о том же подъеме в гору, ко­торый требует сверхчеловеческой терпеливости и сверх­пристальной внимательности и к окружающему миру, и к себе. Всего этого нет в тебе, но обязательно появится, если ты не на словах, а на деле устремлен в Дом Отца своего.

Колокол Отца Небесного созывает детей, разбредших­ся по дальним дорогам. Он беззвучен для тех, кто за­крыл свои уши, для открывших уши он громом стократ­ным гремит.

X

По плодам — как в Евангелии сказано — узнаются деревья. Имена лишь опорные пункты духовного разви­тия, ибо все, решительно все зависит от устремления, от того, каким светом наполнишь ты имена.

Неважно, каким именем — Параклета, Майтрейи или другим — вызываешь ты Безмолвье, лишь бы приблизи­лось Безмолвье к тебе. Безмолвье — это та атмосфера, в которой становится четкой и ясной дорога к Отцу, и сын слышит Отца, и сын видит Отца, если хочет слышать и видеть. Время остановилось и вспять потекло, ибо до­рога восхода параллельна дороге нисхода.

 

ЛЕГЕНДЫМАЛЬТИЙСКОГО РЫЦАРЯ

О своей духовной подруге, точнее — духовной сест­ре своей, Надежда Михайловна говорила редко и одно­сложно. Единственное, что я узнал от нее, — так это то, что если Надежде Михайловне принадлежит арканологическая расшифровка трех канонических Евангелий — от Матфея, от Марка и от Луки, то ее духовной сестре («старшей духовной сестре», — подчеркивала На­дежда Михайловна) принадлежит подобная же расшиф­ровка Евангелия от Иоанна. Иногда Надежда Михайлов­на намекала — но достаточно туманно — на возмож­ность моего знакомства и общения в будущем с ее таин­ственной соратницей. Боюсь, однако, что это осталось бы благим пожеланием, если б не инициатива самой Марии Вадимовны (так звали духовную сестру бабы Нади). Оказывается, когда Надежда Михайловна стала расска­зывать обо мне, выяснилось, что Мария Вадимовна знает меня по стихам моим, давно обратила внимание на ду­ховную направленность стихов и даже делала какие-то выписки из них.

Вот так и получилось, что мы встретились. Но про­изошло это год спустя после знакомства с бабой Надей.

Надобно сказать, что Надежда Михайловна и Мария Вадимовна были в чем-то разительно непохожи друг на друга и потому, быть может, как бы дополняли друг друга. На фоне представительной и внушительной фигуры Надежды Михайловны (она любила жаловаться, не­сколько сгущая краски, на свою тучность) худенькая Мария Вадимовна казалась хрупкой и даже юной. Ее стремительность и быстрота — я почти не помню ее в достоянии покоя — контрастировали с медлительно-плавными движениями Надежды Михайловны. Сухонькая, подтянутая, как гимназистка, Мария Вадимовна застав­ляла забывать о своем возрасте: а ведь ей к моменту нашей встречи исполнилось 86 лет!

Надежда Михайловна — из-за недугов, в особенно­сти она страдала ногами — вынуждена была вести сидя­чий образ жизни. Другое дело — Мария Вадимовна, ко­торую подчас и дома было застать невозможно: то она в гостях, то на выставке, то в театре. Консерваторию она посещала регулярно, приобретая, как правило, не один, а два-три абонемента на музыкальный сезон. И вообще была она как спрессованный комок энергии. И ощущение огненности не покидало тебя, когда ты беседовал с нею, а она время от времени прожигала тебя насквозь своими глазами.

Если Надежда Михайловна жила в основном безвы­ездно в Москве, покидая город в исключительных случа­ях, то Мария Вадимовна была неутомимой путеше­ственницей. Когда вышла на пенсию, исколесила всю страну. Прежде всего — горные районы. Памир, Карпа­ты, Кавказ. Но любила она морские маршруты тоже. В один из туристских вояжей — по Карскому морю — вовлекла и Надежду Михайловну. С юмором вспоминала Надежда Михайловна об этой поездке.

— На море сильнейшее волнение. Лежу чуть ли не бездыханная. Другие так же, как и я, страдают и мают­ся в своих каютах. А Мария Вадимовна как ни в чем не бывало носится по палубе.

Именно в этот день — так уж, наверно, было хитро задумано устроителями туристского маршрута — на обед подали деликатесы: икру, осетрину. Но кто же мо­жет обедать в таком состоянии? По-моему, лишь одна Мария Вадимовна и обедала. Она и мне принесла мою порцию осетрины, но я смотреть на нее не могла, и она съела и мою порцию тоже.

Мария Вадимовна с улыбкой подтвердила:

— Любую качку я переношу без всякого труда. В мо­лодости мне пришлось путешествовать по Италии. Из Генуи на пароходе я отправилась в Неаполь. И вот в пути нас прихватил страшный шторм. Все, абсолютно все лежали вповалку, и только я да капитан парохода свободно расхаживали по судну. Капитан так восхитил­ся моим поведением, что взял мой адрес и постоянно по­сылал мне открытки. Они составили целый альбом.

(Потом Мария Вадимовна показывала мне этот аль­бом, и я с любопытством рассматривал старинные цвет­ные и черно-белые — в основном черно-белые — изоб­ражения Средиземноморья.)

— И еще одна история случилась у меня в той же Италии, — продолжала Мария Вадимовна. — На море опять буря. А мы с подругой — обе настойчивые — ре­шили во что бы то ни стало добраться до знаменитого Лазурного грота. Уговариваем рыбаков отвезти нас туда. Те, естественно, отказываются. Тогда, исчерпав все аргу­менты, я заявляю: «Значит, итальянские моряки трусы! Русские моряки не испугались бы».

Это задело итальянцев за живое, они говорят: «Ну, хо­рошо, едем», однако предупредили, что нам тоже при­дется поработать: вычерпывать воду из лодки. До грота добрались. Налюбовались вдосталь красотой его. А вот обратный путь оказался труднее. Лодка никак не могла вырваться из пещеры. Говорят, что во время бури здесь можно просидеть трое суток. Но рыбаки как-то изловчи­лись, лодка ударилась о каменную стену, но не разби­лась, а, отскочив от стены, вылетела наружу. На об­ратном пути пришлось вычерпывать воду, но делать это пришлось мне одной, потому что подруга заболела мор­ской болезнью.

Обе, и Надежда Михайловна, и Мария Вадимовна, жили в коммуналках, но — Боже! — как отличались ин­терьеры их комнат. Отлично помню первое посещение Марии Вадимовны. Она жила неподалеку от Театра Красной Армии на улице Достоевского. Грязный двор с не просыхающими лужами, через которые переброшены доски. По этим доскам надо идти с осторожностью, ба­лансируя, дабы не оступиться. Покосившийся двухэтаж­ный дом. Обшарпанная деревянная лестница. Но когда мы поднялись на второй этаж и переступили порог ком­наты, то буквально ахнули от изумления. На какое-то мгновение мы застыли, не решаясь двигаться дальше. То, что предстало перед нашими глазами, напоминало музей или антиквариат. Картины художников XIX и XVIII веков в массивных золоченых рамах. Гобелены. («Это я привезла из Парижа», — сообщила Мария Вадимовна, указывая на ковер с танцующими пастушка­ми.) В углу жемчужно-матовым светом отливало высо­кое зеркало. («Венецианское. Я купила его в магазине на площади Святого Марка».)

Но особенно много было фарфора. Тарелки, большие я маленькие, с изображениями античных сюжетов ви­сели на стенах. В шкафу из красного дерева стояли изящные статуэтки, а на шкафу высились две саксонские вазы эпохи короля Августа.

Непостижимо было, как могла сохраниться в бурях и потрясениях современного века вот эта хрупкая красо­та! Но слава Богу, что сохранилась...

Я подошел к большому концертному роялю, на кото­ром стоял фиал из голубого стекла, оправленный в чер­неное серебро. С разрешения хозяйки взял его в руки.

— Фамильное, — сообщила она. — Мой отец был ба­рон. (Она назвала имя, но я запамятовал его.)

— Так, значит, вы баронесса?

— Выходит, что так.

— Ах ты, милая моя баронессочка! — воскликнула Надежда Михайловна, прижимая к себе миниатюрную фигурку Марии Вадимовны.

Обычно сдержанная и даже строгая, Надежда Ми­хайловна становилась непохожей на себя, встречаясь с Марией Вадимовной. Выражая — и довольно бурно — свое восхищение и обожание, она преступала иногда чувство меры, смущая Марию Вадимовну и вызывая ее неудовольствие. (Мария Вадимовна была предельно скром­ным человеком, и любые похвалы в свой адрес решитель­но пресекала.) Но Надежда Михайловна ничего не мог­ла поделать с собою.

— Что же вы хотите? — как бы оправдываясь, говорила она потом. — Ведь Мария Вадимовна — един­ственный человек на земле, с которым я могу общаться в Духе. Сейчас она дряхлеет, уходит с физического плана (я это чувствую.) Она говорит, что все уже сделала, а мне по-человечески грустно. Трудно оставаться одной. Вы же знаете, что именно работы Марии Вадимовны со­ставляют основу моей духовной жизни, а значит, явля­ются стержнем жизни моей вообще.

Марии Вадимовне — это было заметно — нравилась наша радость по поводу ее вещей.

— Я к ним очень привыкла, — признаваласьона.—Вообще люблю старинные вещи, потому что благодаря им я как бы живу чувствами той эпохи, когда их дела­ли. Ведь мастер (если он не ремесленник, а дей­ствительно мастер) вкладывал в каждую вещь опреде­ленную идею, вкладывал часть своей души. Поэтому я люблю с ними разговаривать, люблю их слушать.

Вот фарфоровый чайник виноградовского завода. Ко­гда он со мной беседует, я переношусь в атмосферу того времени. Я ощущаю, например, даже момент негодова­ния, который был у мастера, когда у него что-то не ла­дилось.

Или — обратите внимание вот на эту бронзовую фи­гуру мальтийского рыцаря. Видите — шпага. Видите — большой крест на груди. Он, если угодно, просвещает меня, потому что рассказывает по ночам легенды сред­невековья.

Из своего давнего итальянского путешествия Мария Вадимовна вывезла необычный сувенир: кусочек вулка­нической магмы. Ее поездка в Неаполь — это был 1906 год — совпала с извержением Везувия, и она име­ла возможность воочию наблюдать редкостное огненное зрелище. Но наблюдать издали это ей показалось мало, и она подговорила нескольких храбрецов подняться вместе с ней на фуникулере — он еще действовал — вверх, к руслу вулканической реки.

— Мы прошли, — рассказывала Мария Вадимов­на, — вдоль огненного потока, причем было так горячо, что у меня начали тлеть подошвы обуви. А фуникулер, на котором мы приехали, через двадцать минут был сметен лавой, и нам пришлось спускаться пешком.

Только, ради Бога, не преувеличивайте мою сме­лость. Никакой особой заслуги в моих смелых поступ­ках нет. Дело в том, что я с самого детства начисто ли­шена чувства страха.

— И вы никогда-никогда ничего небоялись?

— Никогда, — подтвердила Мария Вадимовна.

— Ну, знаете, — сказал я, — чем больше вас узнаешь, тем больше вам удивляешься. Я же впервые в жизни вижу человека, который не испытывал боязни я страха.

Но Мария Вадимовна, казалось, удивилась моему удивлению.

— А неужели вы чувствуете страх? —обратилась она ко мне.

Увы, чувствую. И не только чувствую страх, но и вообще чувствителен.

— А я думаю, — продолжала Мария Вадимовна, —что мое бесстрашие объясняется тем, что я уже в раннем детстве ездила верхом на коне. Вначале мама брала меня с собой на седло. А потом уже я скакала самостоятельно.

— Весьма сомневаюсь, — возражал я, — чтобы одной лишь привычкой к верховой езде можно было объяснить такое исключительное качество, как бесстрашие. Это бо­жественное, это дар свыше.

Принадлежа к родовитой фамилии, Мария Вадимов­на училась в Московском Екатерининскоминститутеблагородных девиц.

— Нам повезло, — вспоминала она, — потому что музыку нам преподавали Скрябин и Рахманинов.

Особой популярностью,поее словам, пользовался Рахманинов.

— Когда он появлялся, мы упрашивали его сыграть нам что-нибудь. Обычно он отказывался, говорил, что сейчас не в форме, потому что занят дирижированием. Но мы продолжали настаивать. «Ведь мы же затворни­цы. Живем как в монастыре. Сыграйте, пожалуйста». Поддавшись на просьбы, он садился за рояль, а потом так увлекался, что забывал обо всем и долго-долгоимпровизировал.

А однажды, когда дирижировал в Большом театре оперой «Жизнь за царя», неожиданно прислал билеты, вложи бенуара воспитанницам института. Сделал он это из благородных побуждений, но переполох получился ужасный: такого рода мероприятия надо было согласовывать с Петербургом. Но связаться с Петербургом не удалось, и наше начальство на свой страх и риск отпра­вляло нас в театр в закрытых каретах. Как на праздник ехали мы в театр, но, увы, опера не доставила нам никакого удовольствия, потому что зрители смотрели не столько на сцену, сколько на наши ложи: институтки в театре!

— Эточто же, было чрезвычайным событием? — спросил я.

— По тем временам, да.

— Я не москвичка, — сказала Мария Вадимовна отвечая на мой вопрос. — Родилась во Владимире. Но мои лучшие воспоминания — воспоминания детства и юности — связаны с Тамбовской губернией. Там нахо­дилось поместье моего отца, и там до революции я про­водила каждое лето. Именно там я и приобщилась к ми­стической красоте природы и научилась любить все жи­вое, от головастиков до змей включительно.

— Змей? — переспросила Надежда Михайловна. — Вот если к кому испытываю чувство антипатии — так это к змеям. Я их боюсь.

— А я их люблю, — повторила Мария Вадимовна.

— А есть ли существа, которых вы не любите? ~ спросил я. — Может быть, крокодилы?

— Да нет, пожалуй, нет. А что касается змей, то я, правда, не змее, а одному ужу специально играла на рояле. Этот уж объявился в подполье отцовского имения. Я однажды покормила его молочком из блюдечка, и мы подружились. Так вот, когда я начинала играть на роя­ле, уж вылезал из своего убежища и по лестнице — а наш дом был высотой в полтора этажа — вползал в по­мещение, полз через кабинет в гостиную, а затем устра­ивался под роялем и раскачивался в такт музыке. Мо­жет быть, благодаря этому в то лето я добилась боль­ших результатов в музыкальных упражнениях.

Вообще летнее время проходило у нас весело, и были мы с сестрой неистощимы на всякие выдумки. Помню, как мы с нею надумали учить французскому нашего ко­нюха Платона. Тот оказался восприимчивым к учению и кое-что усвоил. А дальше случилось вот что. Мы жда­ли к себе гостей. Имение в тридцати верстах от станции. Послали за ними Платона. Гости едут. Говорят между собой по-французски и между прочим роняют фразу: «А сколько, вы думаете, осталось верст до имения?» И вдруг кучер, повернувшись к ним, говорит — и тоже по-французски: «Осталось немного. Всего полтора лье». От не­ожиданности гости чуть не выпали из брички.

Кстати, на письменном столе Марии Вадимовны сто­яла открытка, воспроизводившая белоколонную отцовскую усадьбу и церковь неподалеку от нее.

— На открытке это не видно, — говорила Мария Ва­димовна, — но за усадьбой находился сад. Он был большой-пребольшой, и яблок было великое множество, но яблоки у нас никогда не воровали, и вот почему. В про­межутке между церковью и усадьбой под тяжелым могильным камнем покоилась девушка по имени Таня. Предыдущий владелец усадьбы — некий генерал — был жестоким крепостником. Таня была красавицей, и гене­рал хотел взять ее в свой гарем, но гордая девушка кон­чила жизнь самоубийством. По этому поводу существова­ло предание. В полночь Таня встает из гроба и с лег­костью опрокидывает могильный камень. Идет в сад, где к тому времени появляются генерал и его постоянный собутыльник — дьячок. Таняих настигает, набрасывается на генерала и начинает душить его под истошные вопли дьячка. Продолжается это до первых петухов.

Местные жители знали легенду и по ночам стороною обходили сад.

— А вы не боялись этого призрака?

— Вы же знаете, что у меня совершенно отсутству­ет чувство страха.

— Да, это то, что отличает вас от нас, людей.

— Ну, почему? Что же, выходит, я не человек? — обиделась Мария Вадимовна.

— Человек, и все же есть то, что отделяет вас от человека. Ведь чувство страха мы все испытываем,а вы — нет.

— Да нет, пожалуй, у меня есть страх. Перед житей­скими мелочами и житейскими затруднениями.

— Ну, это явление совсем другого рода, — сказал я. — И понять вас здесь можно. То испытание бытом, которое предлагает наша страна, порой не под силу не только человеку, но даже и сверхчеловеку.

С Марией Вадимовной в мою жизнь вошло вибра­ционное поле посвятительных легенд. Следует сказать, что легенда для нее не была выдумкой или символом, а живой реальностью сокровенного плана. Но чтобы уви­деть эту реальность, надо иметь особым образом утон­ченное внутреннее зрение. Мария Вадимовна этим зре­нием, судя по всему, обладала.

Может быть, поэтому легенду о третьем глазе Ден­ницы она отказывалась считать легендой: для нее неоспоримым фактом было то, что для других выглядит сказкой.

По ее словам, во лбу Люцифера находился магиче­ский Камень. Он служил ему третьим глазом.

— То был Камень мудрости, — говорила Мария Ва­димовна. — Камень утверждения Истины, в стремитель­ном полете Люцифера Путь правый ему озарявший, Свет Отца отражая. Когда же мудрость Творца покинула пав­шего, тьма застлала очи и разум его, и остались ему только тропы лжи, хитрости и насилия, убожество при­зрачной славы и великолепия. Вот тогда и упал Камень чудодейственный, дабы пути мудрости духовной осве­щать снизу и, когда истечет время, сына раскаявшегося опять к Отцу привести.

В дальнейшем Камень попал в руки Соломона. Он по­лучил его от царицы Савской. Частицу Камня Соломон отколол и оправил ее серебром. Это и был тот волшеб­ный перстень, при помощи которого он повелевал джин­нами, строящими Храм на горе Мории. А из Камня Со­ломон приказал сделать Чашу, «пламенем просиявшую», которой было суждено сыграть выдающуюся роль в кос­мической мистерии человечества.

— Много мифов, правдивых и придуманных, — про­должала Мария Вадимовна, — известно о путях земных Камня этого, превращенного в Чашу сверкающую. Истинно то, что на Тайной Вечере Христос вкушал из этой Чаши и на груди своей сохранял ее Иоанн до Гол­гофы.

Когда же свершилось то, чему суждено было свер­шиться, и когда Иисус испустил свой дух на кресте, один из воинов пронзил ему ребра. Едва копье коснулось те­ла, как три капли крови истекли и оросили Землю. С благоговением приняла Земля священную жертву Искупителя. А к зияющей ране была поднесена все та же Чаша, доверху наполнившаяся светом жертвенной Кро­ви Спасителя.

Вселенная Грааль свой получила!

Согласно преданиям средневековья Чаша Грааля хра­нилась в Испании в недоступном для простого смертного замке в горах Пиренеев. Его охраняли рыцари, прошед­шие трудный обряд посвящения. К этому священному замку и пробивался Парсифаль, которого ныне в основ­ном мы знаем по опере. Однако нет никакого противоречия, — обратилась Мария Вадимовна ко мне, — с информацией Рериха, что Камень Грааля находится в Шамбале. Ведь земная Шамбала не одну-единственную обитель имеет — в Ги­малаях. И если это так, то почему бы Камню Грааля не храниться в Пиренеях, или на Памире, или в любой другой горной местности, где Шамбала пожелала возве­сти незримую для наших очей твердыню?

Мария Вадимовна не случайно упомянула имя Рериха. Дело в том, что в «Криптограммах Востока» целый раздел посвящен Чинтамани, или Камню счастья. Нетрудно, однако, уловить, что речь здесь идет все о том же Камне Грааля. Нетрудно также заметить, что леген­да о Люцифере получила своеобразное преломление в рукописи Тристана по прозвищу «Лун», отрывок из ко­торой приводится в «Криптограммах Востока».

«Когда Сын Солнца сошел на землю научить наро­ды, с неба упал щит, который носил силу мира. Посреди щита, между тремя отличными пятнами, выступали се­ребряные знаки, предвещавшие события под лучом Солн­ца. Явление неожиданной тьмы на Солнце повергло в отчаяние Сына Солнца, и он выронил и разбил щит, ибо созвездие было враждебно. Но сила осталась в обломке середины, там касался луч Солнца. Говорят, царь Соло­мон вынул внутреннюю часть камня для перстня. Ска­зания наших жрецов также говорят о разбитом щите Солнца. Злейшая ошибка отрицать Камень. Поистине я видел его — осколок щита мира! Помню величину его, длиною с мой пятый палец, серый отблеск, как сухой плод. Даже знаки помню, но я не понял их».

Хранителями осколка «щита мира», что величиною с человеческий палец, вслед за Улугбеком, Акбаром, а также — да не покажется сие странным! — Наполеоном (ибо на него была возложена определенная миссия, ко­торой он не смог соответствовать) выступали Рерихи. Ныне это не является тайной, как и не является тайной то, что хранимый ими осколок должен со временем соеди­ниться со «щитом мира», восстанавливая тем самым пер­возданную целостность Камня. Но пророчество испол­нится лишь тогда, когда нынешнюю бездушную машин­но-механическую цивилизацию сменит царство духовной культуры.

Рерихи считали, что таинственный Камень, породивший такое количество легенд и преданий, является да­ром созвездия Ориона. Именно оттуда он и пришел на нашу землю.

Мария Вадимовна говорила:

— Не забывайте, что наша Вселенная во многих эзо­терических источниках именуется ориенталистской. Име­нуется она так потому, что сокровенный центр Вселен­ной, той, которую мы можем объять нашим мыслен­ным взором, — созвездие Ориона. Оттуда наша плане­та получает духовные лучи и живительную энергетиче­скую силу.

Когда говорят об Орионе, то обычно выделяют две яркие звезды — Ригель и Бельтельгейзе. И мало кто об­ращает внимание на так называемый «пояс Ориона» — три звезды поменьше, очень близко расположенные друг к другу. А между тем именно они и являются подлин­ными путеводителями Земли и человечества.

Убеждена, что три круга в кольце Вечности на белом Знамени Рериха представляют собой символические на­чертания звезд Ориона, пославших, как четко сказано в «Криптограммах Востока», Камень миру. Собственно, это и есть знаки небесной Шамбалы.

Мария Вадимовна считала, что мы страдаем недо­оценкой средневековья. Мы находимся, говорила она, во власти стереотипов и предубеждения — дескать, сплош­ное царство тьмы и невежества — и потому не в состоя­нии проникнуть в истинный духовный смысл этого романтического периода человеческой истории. Конечно, Ренессанс ознаменовал собой свободу от многих пред­рассудков, но он же ознаменовал и торжество рациона­лизма и аналитическо-научного мышления, не способ­ного, увы, подняться до высот гармонического боже­ственного синтеза. А это означало, что человечество всту­пило на путь однобокого развития, и вместе с тьмой средневековья был отброшен и свет, мерцающий в тай­никах монастырей и посвятительных рыцарских орде­нов. Завоевания в духовно-интуитивной сфере были пора­зительны — такое нашей современности и не снилось, — но в силу обстоятельств, в силу того, что массовое созна­ние было косным и примитивным, все эти знания держались в строжайшем секрете, и обязательный обет мол­чания сковывал уста посвященных. Вот мы начинаем прорываться в Космос и самона­деянно полагаем, что наконец-то! что мы первые. А на са­мом деле это не так. Путешествие в Космос — да еще с прорывом в другие Вселенные — было не редкостью в средневековье. В качестве своеобразного испытания оно практиковалось, например, среди рыцарей одного полуле­гального мистического ордена. Они должны были учить­ся осуществлять скачок через небытие, через пустоту Аб­солюта. Благодаря колоссальной концентрации воли и внутренней силы (превосходящей, кстати, любую механи­ческую энергию) они попадали в другую Вселенную, не-ориенталистскую, совершенно непохожую на нашу. Тем самым они как бы воочию убеждались в правоте слов Иисуса Христа о том, что в «Доме Отца Моего обителей много». Обратный путь совершался таким же образом — через небытие, через умирание себя.

Средневековью принадлежит и концепция эгрегориального строения Космоса. В чем ее суть и что такое эгрегор?

Эгрегор — это сокровенный, четко очерченный круг космически близких существ. Дело в том, что каждая че­ловеческая монада перед воплощением получает опреде­ленное задание, и вот потом — сознательно или бессо­знательно (но большей частью бессознательно) — мы как представители той или иной монады стремимся выпол­нить предначертанную задачу. Души, имеющие похожие задания и потому как бы неким магнитом притягивае­мые друг к другу, образуют эгрегоры. Эгрегоры считают­ся космическими, потому что все земные центры возни­кают под импульсом из Космоса, и Космос время от вре­мени направляет на землю своих посланников для орга­низации руководства и помощи людям, воплощенным в данную эпоху, в данной манвантаре.

Следует отметить, что каждая манвантара представ­ляет собой до известной степени замкнутую духовную культуру со своей спецификой и особенностями. Поэтому в разных манвантарах действуют разные космические эгрегоры, и число их для каждой манвантары неодина­ково. В нашей, например, на землю ниспускают духовные лучи три космических центра. И ввысь (так, во всяком случае, представляется ясновидящему взору) —голос Марии Вадимовны в этот момент преобразился, стал зве­нящим и торжественным — ведут или двенадцать золо­тых ступеней первого эгрегора, или восемнадцать сереб­ряных ступеней второго, или двадцать две алмазные сту­пени третьего.

На протяжении веков эгрегоры эти назывались на земле по-разному. Но для нас важнее всего то, что каж­дый из них олицетворяется знаком того или иного ма­жорного аркана.

Например, первому эгрегору соответствует двенадца­тый аркан (отсюда двенадцать золотых ступеней, веду­щих ввысь). Эзотерический символ аркана: распятый вниз головой на Зодиаке Мессия. Ноги перекрещены, ру­ки раскинуты; фигура образует крест. Крест Распятия, он же Крест Творчества.

Это аркан жертвы, добровольной космической и ин­дивидуальной жертвы, совершаемой во имя грядущего восхождения нашего. К выполнению этой миссии и дол­жен готовить себя человек, ощутивший свою принадлеж­ность к первому эгрегору.

Второму эгрегору соответствует восемнадцатый аркан (отсюда восемнадцать серебряных ступеней, ведущих ввысь). Эзотерический символ аркана: женщина, осиян­ная лунным серпом, летит над пустыней, на песке кото­рой проступают кровавые следы. Кровавыми слезами пла­чет и женщина при виде той грустной картины, которую являют собою волк, выползающий из лужи, собака, вою­щая на луну, и застывший в оцепенении рак.